Скрывая слезы, кровоточащие не отирая ноги, побрел Кецалькоатль в свою лачугу. За ним шла свита, чуть не плача.

Народ рассеялся, молчащий, потрясенный.

Так завершился третий день Кецалькоатля в Туле.

И с того времени он сделался наставником людей в Анауаке.

Два дня спустя явился Топильцин со знатными людьми к Кецалькоатлю; тот поучал простых людей волокна красить, ткани ткать.

— Кецалькоатль, — они сказали, — мы пришли. Ты должен нас наставить, надоумить. Хотим послушать твои речи. Народ наш больше не желает богам гнать пленных на закланье. Жрецы же в гневе. Угрожают нас всех оставить. А мы сами не знаем, что нам делать.

— Все очень просто, — отвечал Кецалькоатль. — Тот, кто хочет быть слугою Бога, пусть будет господином собственных страданий и ближним их не причиняет. Кто хочет кровь пролить, пусть льет свою, а не чужую. Нет жертвы большей, чем отдать свой праздник ближнему и боль стерпеть из-за другого. Распоряжаться же чужою болью — равно что красть у человека душу или волю.

— Ты задал нам задачу, заставляешь о многом думать. Ты разбиваешь вдребезги тот мир, что создавали наши предки, где жили мы без всяких споров. Мы верили, что кровь — это любимейший нектар богов, в особенности кровь военнопленных и героев. Вот лучший дар богам.

— Нет. Богу кровь не надобна людская. Ему угодна добродетель. Кровь — сила наших поколений и нам, потомкам, надобна для жизни. В теле она бурлит людском, родители дарят ее своим сынам, а в землю попадая, она гниет, как человеческая плоть. Бог не вампир. Его услада — добродетель. Лишь наша добродетель чистым ярким светом рассеивает мрак Вселенной.

— А что такое добродетель, та, о которой говоришь?

— Давать, делиться сокровенным и ничего не требовать взамен.

— А что такое сокровенность, которой мы должны делиться?

— Всего три вещи составляют суть сокровенную людей. Из них лишь две всегда угодны Богу: любовь и боль. Любовь — объединяет, боль и страдания — разъединяют. В том состоит гармония Вселенной. Приобретенье и расплата. Только так поддерживается равновесие в мире, зовущееся правосудьем Божьим. Так понимаю я, и так я говорю. А третье свойство человека — знанье. Однако же оно высокомерие питает и тщеславие.

— Всегда так странно говоришь, Кецалькоатль. Понять тебя нам очень трудно. Нам непонятно, почему страдание и боль угодны Богу твоему. Наверное, и впрямь жесток тот Бог, в которого ты веришь, если Он рад страданиям своих же собственных творений. Мы подносим кровь и цветы богам. И не умеем им дарить свои страданья.

— В цветах, — сказал Кецалькоатль, — воплощена любовь. Но вы так и не поняли меня. А может быть, я сам себя не понимаю. Я только крохотная точка на необъятности земли, почти ничто я в беспредельности небес. Но все же нет, мой Бог не бог жестокости и боли. Я говорил уже: Он хвалит добродетель, благословляет Он того, кто делает добро, кто отдает. Ведь человеческая суть — страданье и любовь.

— Страданье или кровь, — промолвил Топильцин. — Да, странный мир твой. Я не понимаю. Зачем страдание? Зачем оно?

— Не нам судить Творца, — сказал Кецалькоатль. — В ответе будем только за свои деянья. И будем мы замаливать свой грех. Ибо греховно знать, не понимая сути.

Покинули его вожди в смущении и меж собою толковали:

— Да, есть, наверно, у Кецалькоатля эта добродетель. Теперь мы знаем еще меньше, но все-таки отныне не желаем, чтоб приносили в жертву человека.

Они народ собрали и решили покончить с жертвоприношеньем.

— Не будем отдавать богам людей, — так было сказано жрецам.

— Вы олухи, — ответили жрецы. — Наш мир лишается ума! С чередованием времен приходит новая пора, она уже не будет нашей. Мы гибнуть не хотим здесь, в Туле, вместе с вами. Мы возвращаемся на север. Снова пойдем на дальние равнины и снова скроемся в пещерах. Там сохраним дух нашего народа, который здесь уже не тот, что был. А вы живите тут, с Кецалькоатлем, с этим горлодером, танцором, плаксой. Но мы еще сюда вернемся, или вернутся наши дети, чтоб выдрать бороду у белого злодея, укравшего сердца людей.

Сказав все это, завернули жрецы своих богов в сухие шкуры и тронулись, глубоко злобу затаив, в свой путь на север.

Многие заколебались и было двинулись вслед за жрецами. Но тут явился вдруг Акатль с огромным барабаном-тепонацтле, и Татле прибежал с своею тростниковой флейтой, которую он смастерил с Кецалькоатлем вместе. И четверо тамемов с бубнами пришли и колокольцами, что тоже сделать им помог Кецалькоатль, и стали музыканты в бубны, в барабаны бить, запели флейты. Снова проникла музыка в сердца людей. Волненье улеглось.

— Кецалькоатль сделал чудо! Он голосами птиц наполнил тонкие тростины!

— Быстрей идем! — Меж тем жрецы ворчали, стремившиеся вдаль. — Нельзя позволить, чтобы этот шум и нас околдовал, лишил последних сил, заставил повернуть назад.

И со своей поклажею спешили дальше, сжав губы и нахмурив брови. Кое-кто все же последовал за ними.

— Мы без богов теперь остались! — вопили женщины.

— Кецалькоатль нам сделает других, великих! — Юноши им отвечали.

И страх пропал, все танцевали до упаду. А пленники воспользовались случаем и убежали.

Наутро знатные опять пришли к Кецалькоатлю. Он учил людей искусству ткани ткать, в цвета окрашивать волокна. Успехи были налицо. Вожди немало удивились, глядя, как родятся узорчатые ткани.

— Что вас тревожит? — их спросил Кецалькоатль.

— Мы рассказать пришли, что нет у нас ни бога и ни культа и никого, кто бы сказал, что с нами будет, что нам делать. И вот стоим мы тут и смотрим, как из-под рук твоих выходит чудо и как ты делаешь фигурки из волокон.

— Так что же вас тревожит? — снова спросил вождей Кецалькоатль. — Я вам сказал, что все вокруг нас — музыка и ритм. А мир подобен этой ткани: смотрите, как бежит уток[15]. Вот так и каждый из людей себя вплетает нитью в ткань мироздания, во славу Господа, который укрывается той тканью.

— Пусть будет так, как говоришь, — ответили вожди. — Наверно, это лучшая одежда.

— Да, — им сказал Кецалькоатль. — Ткань Господня соткана из добрых и дурных деяний, и лишь Господь ее способен видеть целиком; светила дня и ночи в ней сверкают, как драгоценные каменья.

Они стояли и глядели, как он работает, как учит, направляет.

— Нету богов у нас. — Вожди твердили. — Жрецы ушли, с собой их взяли. И спрятали до возвращенья. Дай новых нам богов, которым станем поклоняться.

— Но Бог — един, — сказал Кецалькоатль. — Он создал небо, землю, все на свете. Он — наш отец и наша мать. Я не могу Его вам принести. Он всюду и везде.

— Не видим мы Его, — сказали знатные. — Понять не можем, зачем Он должен быть един. Ведь в мире все несхожи, все нападают друг на друга. Тварь всякая заступника имеет — но только своего — и лишь по-своему уберегается от недруга. Оленя быстрые спасают ноги, а тигра — острые клыки. У одного — рога, а у другого — когти; одни меняют кожи цвет, другие убивают ядом. Всюду все разнолики, разнородны. Так как же может Бог один всех защитить и уберечь? Растенье, злак, вода, огонь — всяк выглядит по-своему, и чтит свои законы, и живет под вечною защитой собственного бога.

— Вы мне не верите, — сказал Кецалькоатль. — Но Бог Един и Всемогущ и мог бы даже сотворить других богов, коль все бы было так, как говорите.

— Этого, большого Бога, Его кто сделал?

— Он никем не сделан. Сотворению мира было положено начало, когда отсчитываться стало время, а Он — вне времени и вне пространства. Был, есть и будет. Всюду и везде.

— Не понимаем мы. — Они сказали. — Видеть надо и надо трогать. Твои слова повсюду и нигде, они над нами не летают, их не поймаешь и не свяжешь в связку. Глаза не видят слов твоих, они уходят с ветром, без следа. Дай нам богов, для нас понятных, таких, чтоб принесли покой народу и были бы ему по вкусу.

— Если мне надо дать, я посажу для вас крестдерево; его объятия любви всегда раскрыты и страданьям. Вот истинное Дерево Вселенной. Так повелел назвать я этот знак, что возвещал мое пришествие.

— Дай нам его. — Они сказали.

— Я завтра древо посажу. Сегодня буду мастерить.

И смастерил. Назавтра же народ узрел Кецалькоатля, тащившего огромный крест. И все сбежались к тому месту, где он могучими и ловкими руками в песок воткнул сработанную крестовину.

— Вот этот знак вы почитайте. Древо это — есть истина и путь. Ствол землю накрепко соединяет с небом. Ветвь левая — любовь, а правая — страданье. Ему служите вы, как Богу моему, который Вездесущ и Всемогущ.

— Да будет так, — сказал народ довольный. — Теперь у нас есть новый Бог, в Него мы будем верить — Бог Кецалькоатля. Теперь есть тот, кто может направлять нас; есть кому нас оградить, кому нас поддержать в тяжелый час; кто даст покой кто принесет победу над врагом! У нас есть Бог для наших войск! Мы будем почитать Его, Ему молиться. Но как Его нам к милосердию склонить, если нельзя лить кровь? — спросили у Кецалькоатля.

— Я научу вас мастерить прекрасные изделия из самоцветов. Я научу вас музыку Ему дарить. Я научу вас танцевать и петь. Я научу вас из цветов Ему плести гирлянды, травы душистые курить, но, это главное, вам надо так вести себя, как я вас буду наставлять. Об этом — позже. А сейчас пусть вера будет Дереву опорой.

Так он сказал, и люди были рады.

Кецалькоатль уединился, чтобы предаться размышленьям. Но день прошел, и новое событие всех привело опять в смятенье. Те четверо тамемов, что на своих плечах несли когда-то с гор изнуренного постом Кецалькоатля и были преданы ему, просили разрешить им крест украсить его образом. Желая угодить ему, они искусно смастерили Змея Пернатого и водрузили чудище на крест, чтобы он выглядел нарядно и не казался сиротливым.

Людям наряд креста понравился, взор радовало украшение. Там собралась толпа, когда пришел Кецалькоатль. Увидел крест он со змеей, отпрянул, побледнел.

— Что это? — закричал. — Я вижу: это — зло! Гордыня! Да, моя гордыня душит Дерево мое! Откуда здесь Змея?!

— Мы сделали. Ты сам позволил. Образ твой. Чтоб знали все, чье это дерево; чтоб видели: заступник ты его и покровитель!

— Нет, — простонал Кецалькоатль. — Вижу, грешен, креста я не достоин, нет, не быть мне под его защитой! Снимите с Дерева змею и разорвите ее в клочья! Дикое кощунство! Я сам украшу Дерево смиренно, но на него не опереться мне. Теперь я знаю. Понял я. Во мне земного слишком много. Тщеславие и честолюбие меня переполняют.

Он умолк. Был раздосадован самим собою. А люди ничего не понимали.

— Мы не знаем, чем угодить ему, чем ублажить! Он не такой, как мы! Нам надобны жрецы, которым ведомы божественные тайны! Пусть нам вернет жрецов! Попросим!

Змея они, однако, не порвали, а спрятали в большой пещере, чью тайну охраняли кактусынопали. Так начал насаждаться тайный культ Змеи Пернатой.

В течение долгих дней Кецалькоатль не подходил к кресту, не украшал его, не обращал людей в иную веру, не наставлял народ и мрачен был. Но люди мук его не понимали. Акатль как-то подошел к нему и так сказал:

— Ты молчалив и грустен. Нас не учишь, ни слова нам не говоришь, не предаешься размышленьям. Скажи нам, на кого ты злишься? Кто рвет когтями твое сердце? Что может сделать для тебя тот, кто нашел тебя у моря? Ты руки опустил и смотришь вдаль. И песен не поешь, не веселишься. Что сделать мне? Проткнуть иглой себе язык и уши, как это сделал Татле?

— Что ты сказал? Что сделал Татле?

Тот тут же появился, своей он кровью был измазан.

— Что натворил ты, мальчик? — прошептал Кецалькоатль.

— Боль причинил себе, чтобы к тебе вернулась радость. Чтобы опять ты пел на тростниковой флейте. Чтобы ты снова сети плел, ходил со мной, держал меня за руку. Для этого принес я жертву.

— Дикость! Какой же хаос в мыслях я породил! Еще желал им объяснить основы мирозданья. О, эти громкие слова и царственные позы, когда не знаю даже, кто я есть. Да, долго мне еще придется мучиться сомненьями, искать. Туман окутал разум. Я забыл, как отправляли культ креста; не помню я ученье это, не знаю я, как дальше поступать. Я слишком был высокомерен и тщеславен. Да, лучше буду я все делать сам, вот этими руками. Смиренны руки и скромны.

И он сказал Акатлю так:

— Впредь будешь ты о почитании Дерева радеть, о празднествах, о соблюденье ритуалов. Кровь позабудь, пусть будут только песни, благовония и цветы. Назначь сам дни обрядов, празднеств, искуплений. Год целый я беседовал с тобой. Ты должен был чему-то научиться.

И он пошел на площадь, чтобы сказать об этом людям.

— Жители Тулы! — раздался звучный громкий голос, который нравился народу. — Вот перед вами человек, земли сын вашей. Он за волосы вытащил меня из моря. Ныне пришла пора ему заботиться о Древе, посаженном тут мною. Он вас научит культу и обрядам. Я не достоин, я — тщеславен. Он — скромен, он пригоден. Акатль будет о Древе печься и вам скажет, как надо Древу поклоняться. Я же хочу узнать ваш край, узнать людей и научить их засевать поля, брать все, что могут здешние дать земли. Я не хочу вносить смущенье в ваши души. Мне надо вспомнить. Надо поразмыслить. Нельзя вести вас торными путями.

Народ согласен был с решением Кецалькоатля. Нуждались люди в тех, кто занимался бы священнодейством, дабы вернулись снова общее довольство и порядок, вернулись радость, танцы, песнопения дней прежних.

Вот так случилось, что Кецалькоатль решил увидеть земли, где довелось ему прожить затем пятьдесят два года. Он вышел из дому со свитой. И Топильцина взял с собой, сказав ему:

— Я научу тебя распоряжаться благами, добром людей, которых многому я обучать хочу. Пойдем со мной. Пусть нас сопровождают те, кто знает здешние места.

Возрадовался Топильцин: он прыток был и любознателен. Не всем понравилось, однако, что Кецалькоатль назначил лишь одного того, кто должен был заботиться о соблюденье культа, и одного того, кто должен был добром распоряжаться. В сердцах иных проснулась зависть, но в пору ту она молчала.

В поход пошел Кецалькоатль, надев большую мантию из перьев, украсив голову плюмажем. А за руку его держался Татле, радуясь, что не напрасно принес он свою жертву.

Пристально в краях далеких Кецалькоатль смотрел на землю: там хорошо сажать маис, здесь — хлопок, тыквы, перец, прочие плоды земные. Думал, водохранилища где создавать; приглядывался к камню, годному для обработки и строений. Он самоцветы, серебро и золото отыскивал и для охоты добрые угодья примечал. Не тратил даром время по пути, все зарисовывал на тонких срезах кактусов-магеев или коры древесной. Люди с почтением глядели, как чертит он колючками, обмакивая их в сок растений.

— Искусен ты во многом, мудр, Кецалькоатль.

— Я передам свое уменье вам. Народ богатым будет и умелым. Появятся здесь мастера, появятся художники, Тольтеки[16].

Но вот отряд достиг далеких гор, и Топильцин сказал:

— Нельзя идти нам дальше в горы или придется воевать. Здесь земли диких чичимеков. Они воинственны и не живут сообща. Гоняются по лесу за зверьем, а мясо сырым едят.

— И к ним приду я с добрым словом. Но не теперь, а много позже, когда на землях наших будет изобилие.

— От них не жди добра, — ответил Топильцин. — Они по-нашему не говорят и знают только промысел нехитрый свой, чураются всех чужеземцев. У чичимеков нет вождей, у них никто не властвует, и молятся они на солнце, звезды, но без жрецов, а просто так. Их жизнь дика, сурова, коротка. Они просты, как дротики прямые.

— Но если чичимеки таковы, они должны меня понять! Сюда мы в будущем придем. Теперь нам надо в Тулу возвращаться. Хочу я знать, заботился ль Акатль о Древе это время.

С рисунками и образцами многих даров земли они назад отправились. Поход весь продолжался месяца четыре, а может, три. Но вот среди холмов увидели они дома родимой Тулы.

— Здесь скоро мы воздвигнем новый город Тулу. Он гордостью народа станет. Все жилища построятся из тесаного камня и, чтобы радовался взор, покрасятся все яркой краской.

Акатль бросился встречать Кецалькоатля:

— Я делал так, как ты велел. Народ доволен новым Богом, и дни назначены, когда народу петь положено, когда плясать. У нас теперь четыре тепонацтле, четыре флейты, много бубнов и колокольцы. Знают все, кому когда играть. Назначен тот, кто подметает площадь. Но Дерево не украшали мы. Не знаем мы, как нам о милостях его просить, как обращаться с ним. Оно ведь не имеет сходства ни с человеком, ни со зверем и ни с птицей. Ты обхожденью с ним нас обучи. Скажу тебе еще: народ толпой идет к пещере, где, слышал я, Пернатый Змей припрятан. Все говорят, он твой близнец, твой брат, тебе дающий силу. А Дерево тебя лишь иссушает. Ходят слухи, что ради твоего здоровья Змею приносят в жертву голубей и всякую летающую живность: это тебе должно дать силы жить на благо нашего народа. Что надо делать?

— Ты пойди, — сказал ему Кецалькоатль, — и посмотри, что происходит там, в пещере. Какому культу служат и не творится ли чего дурного?

Акатль так и поступил. Отправился в пещеру ночью темной, когда людей в селении сморил глубокий сон и знать о том никто не мог.

Когда Акатль дошел до цели, луна багровая уже висела на западе в углу небес. Проник в пещеру он так тихо, что ни один из четырех тамемов, телохранителей Кецалькоатля, смастеривших Змея, его не видел. Там они молились, принесши в жертву голубя, чья кровь потрескивала тихо в жарких углях, а рядом плавился копаль[17]. Дым, благовонный и густой, заполнивший пещеру, дурманил их. Все четверо сидели на земле, покачиваясь тихо и ритмично. Шипами острыми прокалывали уши, а сквозь язык протаскивали жилы. Струилась кровь. И в отсвете жаровен красным отсвечивали стены. Змея Пернатая как будто шевелилась. Люди глухо и монотонно пели. Чудилось, что Змей глядит на всех своими круглыми зелеными глазами из обсидиана. Щурились глаза, блестели, как живые.

Акатль зачарованно смотрел в зрачки змеи. Душистый дым копаля и запах подгоревшей крови будили странные в нем чувства. Ритм пения завладевал всем телом. Рухнув на колени, он тоже начал шепотом высказывать свои желанья. Тамемы пристально глядели на него, но продолжали делать свое дело. Акатль им руки протянул, и они иглы ему дали, жилы тонкие, и он стал тоже муки принимать.

— И вправду Змей — его близнец и брат, — шептал Акатль. — Он все соединит. Он силу даст — Кецалькоатлю, Кецалькоатль нам силу принесет. Это его образ, эхо матери, искавшей сына в небе, когда искал его я на земле и в море.

— Да, — бормотали четверо тамемов. — Этот образ понятен нам. А тот — сухой и голый! Дерево, унылое, безликое и не похожее ни на кого. Здесь — образ и близнец Кецалькоатля нашего! Тот, кого сам Кецалькоатль хочет, но не знает; тот, кого сам признает в пору ту, когда в его мозгу рассеется туман и вспомнит он свой мир, припомнит мать, которую ты видел в облаках.

— Мы будем здесь Змее молиться без ведома Кецалькоатля, пока день воцарения ее во храме не настанет. Здесь будем души наши изливать, — сказал решительно Акатль. — При свете дня я крест обхаживать и выполнять все ритуалы стану. Ночью мы будем приходить в пещеру, где обитает Бог Кецалькоатля, Брат-близнец, который должен вознести его на небо. Истинный и настоящий Бог, пославший нам Кецалькоатля. Да будет дар Его благословен!

На следующее утро Акатль пришел к Кецалькоатлю и просто так, совсем бесхитростно сказал:

— Я был в пещере, как тебе хотелось. На каменном полу змея валялась. В грязи и пыли. Сразу и не заметил я ее. Бывают люди там, когда им надо бурю и ливень сильный переждать.

— Ну, если так, — сказал Кецалькоатль, — то следует ее помыть и пыль стряхнуть. Не вижу ничего плохого в том, чтобы заботиться о ней: ведь ее перья так прекрасны и не раз они мне плечи прикрывали.

Вот с этого момента, может быть не ведая об этом, Кецалькоатль поддался искушению прослыть или стать Богом.