Кэтрин Энн Портер
      КРАЖИ
      Когда она вчера пришла домой, сумочка была у нее в руке. Сейчас, стоя посреди комнаты, придерживая на груди полы купального халата и еще не повесив сушиться мокрое полотенце, она перебрала в уме вчерашний вечер и ясно все вспомнила. Да, она тогда вытерла сумку носовым платком и, раскрыв, положила на скамеечку.
      Она еще собиралась ехать домой по надземной железной дороге, заглянула, конечно, в сумку, чтобы проверить, хватит ли у нее на проезд, и с удовольствием обнаружила в кармашке для мелочи сорок центов. И тогда же решила, что сама заплатит за билет, хотя Камило и взял за правило провожать ее до верха лестницы и там, опустив монету, легонько толкать турникет и с поклоном выпускать ее на перрон. С помощью кое-каких компромиссов Камило выработал действенную и вполне законченную систему мелких услуг, в обход более существенных и хлопотливых. Она дошла с ним до станции под проливным дождем, помня, что он почти так же беден, как она сама, и когда он предложил взять такси, решительно отказалась: "Ни в коем случае, это просто глупо". На нем была новая шляпа красивого песочного оттенка, потому что он никогда бы не додумался купить что-нибудь темное, практичное; он надел ее в первый раз и вот - попал под дождь. Она все время думала: "Ужас какой, на что же он купит новую?" Мысленно она сравнивала ее со шляпами Эдди - те всегда выглядели так, точно им по меньшей мере семь лет и их нарочно держали под дождем, а между тем Эдди носил их небрежно и естественно, как будто так и надо. Камило - тот совсем другой: если бы он надел старую, поношенную шляпу, она и выглядела бы на нем только старой и поношенной, и это безмерно огорчало бы его.
      Если бы она не боялась обидеть Камило, так прилежно выполнявшего свои маленькие церемонии в тех пределах, которые сам себе поставил, она сказала бы, как только они вышли на улицу: "Ради бога, бегите домой, я отлично дойду до станции и одна".
      - Раз нам суждено сегодня стать жертвой дождя, - сказал Камило, - пусть мы подвергнемся этому вместе.
      Подходя к лестнице надземки, она слегка покачнулась, - оба они на вечеринке у Торы отдали должное коктейлям, - и сказала:
      - Очень прошу вас, Камило, вы хоть не поднимайтесь в таком состоянии по лестнице, ведь вам все равно сейчас же спускаться обратно, и вы обязательно сломаете себе шею.
      Он быстро поклонился ей три раза подряд, он был как-никак испанец, и прыжками помчался прочь, в дождливый мрак. Она постояла, глядя ему вслед, потому что он был очень грациозный молодой человек, и представила себе, как завтра утром он будет трезвыми глазами разглядывать свою погибшую шляпу и промокшие ботинки и, возможно, обвинять ее в своем несчастье. Она еще успела увидеть, как он остановился на углу, снял шляпу и спрятал ее под пальто. И почувствовала, что этим предала его, так оскорбительна была бы для него мысль, что она могла хотя бы заподозрить его в попытке спасти свою шляпу.
      Голос Роджера прозвучал у нее за спиной, перекрывая стук дождя по железной крыше над лестницей. Он желал знать, что она делает здесь под дождем в такое позднее время, уж не воображает ли она, что превратилась в утку? С его длинного невозмутимого лица ручьями стекала вода, он похлопал себя по бугру на груди доверху застегнутого пальто.
      - Шляпа, - объяснил он. - Пошли, возьмем такси.
      Роджер обнял ее за плечи, она удобно откинулась на его руку, и они обменялись взглядом, говорившим о долгой спокойной дружбе, а потом она стала смотреть сквозь стекло на дождь, как он меняет все очертания и краски тоже. Такси петляло между опорами надземки, на каждом повороте его слегка заносило, и она сказала:
      - Чем больше заносит, тем спокойнее, - наверно, я и правда пьяная.
      - Наверно, - согласился Роджер. - Этот тип явно решил нас угробить, я бы и сам сейчас не отказался от коктейля.
      Они остановились у светофора на перекрестке Сороковой улицы и Шестой авеню, и перед самым носом такси появились трое юнцов. При свете фонарей они были как три веселых огородных пугала - все одинаково тощие, все в одинаковых плохоньких костюмах модного покроя и в ярких галстуках. Они тоже были не слишком-то трезвы и постояли, раскачиваясь, перед машиной, продолжая о чем-то спорить. Они сдвинули головы, точно собираясь запеть, и первый сказал:
      - Когда я женюсь, я женюсь не для того, чтобы жениться, я женюсь по любви.
      А второй возразил:
      - Брось, это ты ей заливай, мы-то при чем?
      А третий присвистнул и сказал:
      - Видали умника? С чего это его прорвало?
      А первый сказал:
      - Заткни глотку, дурья башка, значит, есть с чего.
      Потом все заорали и побрели через улицу, подгоняя первого тумаками в спину.
      - Идиоты, - определил Роджер. - Форменные идиоты.
      По лужам, подымая брызги и низко пригнув головы, прошли две девушки в прозрачных дождевиках - одна в зеленом, другая в красном. Одна говорила другой:
      - Да, это мне все известно, но как же я-то? Ты всегда только его одного жалеешь... - И они пробежали дальше, перебирая пеликаньими лапками.
      Неожиданно такси дало задний ход, потом рванулось вперед, и Роджер сказал:
      - Я сегодня получил письмо от Стеллы, она двадцать шестого приезжает домой, это, видимо, означает, что она приняла решение и все утрясется.
      - Я тоже получила сегодня письмо, - сказала она. - За меня решение уже приняли. А вам со Стеллой, по-моему, пора на чем-то успокоиться.
      Когда такси остановилось на углу Западной Пятьдесят Третьей улицы, Роджер сказал:
      - У меня как раз хватит ему заплатить, если ты доложишь десять центов. - И она достала из сумки монету, а он сказал: - Удивительно красивая сумочка.
      - Это подарок ко дню рожденья, - сказала она. - Мне тоже нравится. Как твоя пьеса?
      - Да все так же, наверно. Еще не купили. Я туда больше и не хожу. Буду стоять на своем, а они пусть как хотят. Спорить я больше не намерен, надоело.
      - Тут ведь главное - не уступать, верно?
      - Не уступать - это и есть самое трудное.
      - Спокойной ночи, Роджер.
      - Спокойной ночи. Ты прими аспирин и залезь в горячую ванну, а то как бы не простудилась.
      - Хорошо.
      Держа сумочку под мышкой, она стала подниматься по лестнице, и на втором этаже Билл, услышав ее шаги, высунулся на площадку, растрепанный, с покрасневшими глазами, и сказал:
      - Умоляю, зайди ко мне, давай выпьем, у меня ужасные новости. На тебе сухой нитки нет, - сказал Билл, глядя на ее промокшие туфли.
      Они выпили по две рюмки, пока Билл рассказывал, что режиссер выкинул его пьесу, когда состав исполнителей уже был утвержден вторично и прошли три репетиции.
      - Я ему говорю, я же не говорил, что это шедевр, я говорил, что спектакль может получиться отличный. А он мне: понимаете, пьеса не звучит, ей нужен допинг. В результате я влип, безнадежно влип, - сказал Билл уже опять со слезами в голосе. - Я тут плакал, - сообщил он ей, - пил и плакал. - А потом осведомился, понимает ли она, что жена губит его своей расточительностью. - Я ей каждую божию неделю посылаю по десять долларов. А я не обязан. Она грозит, что засадит меня в тюрьму, но это ей не удастся. Пусть только попробует. Она-то как со мной обращалась! Она не имеет права на алименты и прекрасно это знает. Твердит, что деньги ей нужны для малыша, вот я и посылаю, потому что сил нет терпеть, когда кто-то страдает. И теперь я просрочил платежи и за рояль, и за радиолу...
      - Ковер у тебя, во всяком случае, очень хороший, - сказала она.
      Билл вперил взгляд в ковер и высморкался.
      - Я купил его у Рикки за девяносто пять долларов, - сказал он. - Рикки говорил мне, что когда-то он принадлежал Мари Дресслер и стоил полторы тысячи, но в нем прожжена дыра, она сейчас под диваном. Правда, здорово?
      - Правда, - сказала она. Она думала о своей пустой сумочке и о том, что чек за последнюю рецензию едва ли придет раньше, чем через три дня, а в подвальном ресторане на углу ее в любую минуту откажутся дальше кормить, если она не внесет хоть сколько-нибудь в счет долга. - Этот разговор, вероятно, не ко времени, - сказала она, - но я надеялась, что ты сегодня отдашь мне те пятьдесят долларов, которые обещал за мою сцену в третьем действии. Даже если пьеса не звучит. За работу ты все равно должен был заплатить мне из аванса.
      - Господи Иисусе, - сказал Билл. - И ты туда же? - Он не то всхлипнул, не то икнул, приложив к губам мокрый носовой платок. - Твой текст, между прочим, не лучше моего. Об этом ты не подумала?
      - Но что-то ты все же получил, - сказала она. - Как-никак семьсот долларов.
      Билл сказал:
      - Очень тебя прошу, выпей еще рюмку и забудь об этом. Я не могу. Понимаешь - не могу. Мог бы, так заплатил бы, но ты же знаешь, в каком я безвыходном положении.
      - Ну и не надо. - Слова вырвались у нее как бы сами собой, ведь она была твердо намерена взять с него эти деньги. Они молча выпили еще по рюмке, и она поднялась в свою квартиру этажом выше.
      Теперь она отчетливо вспомнила, как, прежде чем положить сумочку сушиться, вынула из нее то письмо.
      Она села и перечитала письмо еще раз; некоторые места в нем требовали, чтобы их читали еще и еще, они жили своей жизнью, отдельно от остальных слов, и когда она пыталась перескакивать их или не замечать, они двигались вместе с движением ее взгляда, и спасенья от них не было. "Думаю о тебе больше, чем хотелось бы... да, даже говорю о тебе... почему тебе так не терпелось разрушить... даже если бы я мог сейчас с тобой увидеться, я бы не... не стоит той невыносимой... конец..."
      Она аккуратно разорвала письмо на узкие полоски и подожгла их за каминной решеткой.
      На следующее утро, когда она еще мылась в ванной, в квартиру постучала истопница, а потом, войдя, громко сказала, что ей нужно проверить радиаторы, перед тем как запустить отопление на зиму. Несколько минут было слышно, как она ходит по комнате, потом дверь с резким стуком захлопнулась.
      Она вышла из ванной, собираясь взять в сумочке сигарету. Сумочка исчезла. Она оделась, сварила кофе и села пить его за столик у окна. Конечно же, сумочку взяла истопница, и, конечно же, получить ее обратно можно будет только ценой идиотских препирательств. Ну и бог с ней. Но одновременно с этим решением в крови у нее загорелась отчаянная, чуть ли не бешеная ярость. Она аккуратно поставила чашку на самую середину столика и твердыми шагами пошла вниз - три длинных марша, потом короткий коридор и еще крутая короткая лестница в подвал, где истопница, с лицом, перемазанным угольной пылью, шуровала под котлом отопления.
      - Верните мне, пожалуйста, мою сумочку. Денег в ней нет. Это подарок, и я ею дорожу.
      Истопница повернулась, не разгибая спины, и посмотрела на нее горячими помаргивающими глазами, в которых отражался красный огонь из топки.
      - Вы о чем, какая там еще сумочка?
      - Парчовая сумка, которую вы взяли с деревянной скамеечки у меня в комнате, - сказала она. - Верните ее мне.
      - Богом клянусь, не видала я вашей сумки, провалиться мне на этом месте, сказала истопница.
      - Ну, что ж, оставьте ее себе, - сказала она, но сказала очень язвительно. - Оставьте ее себе, если уж так хочется. - И ушла.
      Она вспомнила, что никогда в жизни не запирала ни одной двери - из какого-то внутреннего протеста, оттого, что ей было неприятно владеть вещами, - вспомнила, как в ответ на предостережения друзей даже хвасталась, что у нее ни разу не украли ни цента; и черпала отраду в невеселом смирении, приводя этот наглядный пример. призванный показать и оправдать некую упрямую, ни на чем ином не основанную веру, направлявшую ее поступки независимо от рассудка и воли.
      Сейчас она чувствовала, что у нее украли целую груду сокровищ, и материальных и неосязаемых: вещи, которые она сама потеряла или разбила; вещи, забытые или нарочно брошенные при переездах; книги, которые у нее взяли почитать и не вернули; путешествия, которые были задуманы и не состоялись; слова, которых она ждала и так и не услышала, и те слова, что она хотела сказать в ответ; горькие компромиссы и невыносимые замены, которые хуже, чем ничего, однако же неизбежны; долгая терпеливая мука, когда отмирает дружба, и темное, необъяснимое умирание любви - все, что она имела и чего ей не досталось, - все это она сейчас теряла разом и теряла вдвойне в этих воспоминаниях о неисчислимых потерях.
      Истопница шла следом за ней по лестнице с сумкой в руке, не сводя с нее глаз, в которых по-прежнему перебегали красные огни. Когда их еще разделяло ступенек пять, женщина выбросила вперед руку, державшую сумку, и сказала:
      - Вы только на меня не жалуйтесь, сама не знаю, что на меня нашло. На меня иногда такое находит, даю честное слово. Спросите хоть моего сына, он скажет.
      Поколебавшись, она взяла сумку, а истопница продолжала:
      - У меня племянница есть, ей семнадцатый год, хорошая девушка, вот я и подумала - подарю ей сумочку. Ей красивая сумочка нужна. Не знаю, что на меня нашло, я подумала, может, вам не жалко, вы всегда все раскидываете, как будто и не замечаете ничего.
      Она сказала:
      - Сумочки я хватилась, потому что это подарок от одного человека.
      Истопница сказала:
      - Он бы вам другую подарил, если б вы эту потеряли. Племянница моя молоденькая, ей красивые вещи нужны, молодым надо помогать. У нее и кавалеры есть, может, какой захочет на ней жениться. Ей красивые вещи очень даже нужны. Вы-то взрослая женщина, вы свое отгуляли, сами должны понимать, как оно бывает.
      Она протянула сумку истопнице со словами:
      - Вы сами не знаете, что говорите. Вот, пожалуйста, я передумала. Сумка мне не нужна.
      Истопница подняла на нее ненавидящий взгляд.
      - Мне она теперь тоже не нужна. Племянница моя молоденькая, хорошенькая, ей разные побрякушки ни к чему, она в любом наряде будет молоденькая да хорошенькая. Вам вещи небось нужнее, чем ей.
      - Вещь-то все-таки моя, - сказала она, отворачиваясь. - Вас послушать, так выходит, точно я у вас ее украла.
      - Вы не у меня, вы у моей племянницы ее украли, - сказала истопница и ушла вниз по лестнице.
      Она положила сумку на стол, пила остывший кофе и думала: ну и правильно, что я никогда не боялась никаких воров, кроме себя самой, а уж этот-то вор оберет меня дочиста.