Что касается перспектив, то Архиепископ Красноярский и тут полон оптимизма. "В Великой Революции, в социализме и коммунизме народы СССР познали новые принципы нравственности, основанной на долге перед родиной и государством, на товариществе в работе и жизни, во взаимном уважении... Безмерно велико совершенное революцией уничтожение экономических основ зла общественного и зла индивидуального. Но столь же велика задача искоренения источников зла в сердце человеческом, которую исполняет Церковь Христова по завету Своего Учителя и Главы. Проповедь любви и братства должна стать великим дополнением проповеди долга и товарищества".
      Я цитирую статью Владыки по машинописной копии, сохранившейся в его архиве. Внешние редакторы ее не терзали. А внутренние? Нет, искренность моего героя вне сомнения. Он так и думал. Т а к понимал происходящее. Сибирские ссылки? Ташкентский "конвейер"? Но Лука считает личные обиды и страдания других священников и архиереев незначащей деталью по сравнению с тем, что совершилось, по сравнению с тем, что Церковь снова в зените. Блаженны умеющие забывать то, что уже нельзя исправить.
      Я вынужден напомнить: в своих надеждах Лука был не одинок. Стремление улучшать, облагораживать советскую действительность - давний и весьма распространенный соблазн русской образованной публики. Один из "проектов" улучшения в том как раз и состоял, чтобы дополнить социализм христианством, чтобы с помощью узаконенной веры как-то облагородить коллективизацию, индустриализацию, массовые чистки и даже самое истребление Церкви. Наиболее пикантное в этих попытках состояло в том, что творцы проектов со своими предложениями обращались прямо в ЦК, в Правительство СССР, к Сталину! Рука не поднимается укорить этих героев и мучеников 20-х и 30-х годов в наивности, а тем более в глупости. Все задним умом крепки. Тот, кто хотел увидеть социалистическую Россию вместе с тем христианской, слишком дорого заплатил за свою мечту. И, может быть, дороже других талантливый и образованный Андрей Ухтомский "Коммунист, но не безбожник, христианин с продуманным и выстраданным мировоззрением" (по его собственным словам), архиепископ Андрей побывал и в Бутырках, и в Ярославском политическом изоляторе. И тем не менее в мае 1933 года, находясь в третьей по счету ссылке в Алма-Ате, он обратился к Председателю Совнаркома СССР Молотову со следующим письмом:
      "Гражданин Молотов... Советская власть сделает великое и полезное для себя дело, если позволит организоваться честным христианским Советам, то есть Советам христианских общин. Поверьте, что эти христианские общины, тесно организованные, даже в колхозах были бы полезнее того сброда людей, которые ныне и явно и тайно и днем и ночью только вредят делу... Ныне... на родине научного социализма (в Германии.- М. П.) по распоряжению начальства жгут сочинения Маркса и Энгельса. Я серьезно прочитал многие сочинения Маркса и Энгельса, и Каутского, и Ленина, и Плеханова. И многому у них научился. Поэтому могу сказать, что в ответ на дикую немецкую выходку русские социалисты должны ответить нравственным оправданием социализма. Это нравственное оправдание социализма может дать Собор честных христиан... Вы как Председатель Совнаркома имеете полную возможность поставить этот вопрос о Соборе на почву практического осуществления... Коммунизм имеет крупный недостаток - отсутствие нравственного оправдания, он силен только грехами плутократии, которыми искусно пользуется. И этот крупный недостаток должен быть восполнен. Вы сделаете огромный подвиг, если сделаете это".
      Архиепископ Андрей (Ухтомский) погиб, так и не добившись христианизации сталинского государства. Идея его оказалась более живучей. Десять лет спустя после письма епископа Андрея Молотову Лука Войно-Ясенецкий снова прекраснодушно надеется дополнить Советскую власть идеями братства и любви. Скорей всего Лука не знал о письме Андрея. Но, если бы и знал, это едва ли изменило бы его позицию. Соблазны не только живучи, но и въедливы. Не знал Епископ Красноярский и другого: в 1943 году пора соблазнов для него только начиналась...
      Зато вчерашний митрополит Сергий хорошо знал, ради чего он облачен в одежды Патриарха. В первый же день своего полновластия он предложил семнадцати избравшим его епископам подписать еще один документ: церковное проклятие тем русским людям, которые "встречают немцев как желанных гостей, устраиваются к ним на службу и иногда доходят до прямого предательства...". Епископы охотно приложили руку к новому документу. Газета "Известия" известила о нем подзаголовком "Осуждение изменников вере и отечеству". Теперь уже ни у кого нет сомнения: православная вера и советское отечество окончательно слились воедино. "Всякий виновный в измене общецерковному делу и перешедший на сторону фашизма, как противник Креста Господня, да числится отлученным".
      Современники оценили этот документ как верх патриотизма, как свидетельство того, что Церковь не оставила народ российский в дни великой войны.
      Но так уж устроено в этом мире: даже в самых хитро составленных исторических документах время высвечивает, проявляет подлинную сущность. Предкам ничего или почти ничего не удается скрыть от потомков о своих предательствах и злодеяниях. Подшивки старых газет, официальные указы, приказы и постановления неизменно превращаются с годами в обвинительные акты против породившей их эпохи.
      Всего два года с небольшим пройдет после торжественного Собора епископов, и подозрение в предательстве, в сношениях с фашистами падет на целые народы, на миллионы людей, оставшихся на захваченной врагом территории. Не разбираясь в личных обстоятельствах, но зато прислушиваясь к любому навету, власти станут хватать, судить бессудным судом "троек" и высылать невинных людей целыми эшелонами. Два десятилетия будут потом оставаться все эти миллионы на положении граждан второго сорта. Пометка "из оккупированных" закроет им путь к образованию, к продвижению по службе. А для иных пометка эта обернется годами тюрьмы, лагерей. Сталинский аппарат насилия будет действовать при этом, меньше всего, конечно, памятуя церковное проклятие "изменникам", которое провозгласили семнадцать епископов. Но теперь мы знаем: епископы тоже приложили руку к массовым репрессиям. И среди них Лука Красноярский.
      Не по исторической случайности, не по недоразумению, но вполне закономерно это произошло. Ибо, смешав дела церковные с государственными (кто по расчету, а кто по наивности и политическому недоумию), превратили себя епископы в чиновников государевых. А уж дальше пошло-поехало само собой. Чиновник - он себе не хозяин, он и с добрыми-то намерениями что ни день зло творит. А если у него при этом еще и личный интерес есть, то и вообще - берегись округа. Сталин приказал Патриархии пугнуть своих подданных, пребывающих на занятой немцами территории, - епископы пугнули. И не подумали даже, во что сей "испуг" обойдется народу. Ибо чиновник есть чиновник - в мундире, рясе ли - безразлично, и единственное назначение его - не рассуждать и выполнять.
      А Лука? Ведь он-то не искал личных выгод? Не искал. Его и поймали на другом. Двадцать лет кряду силен был профессор-епископ единым принципом: "Что хорошо для Церкви, то хорошо и для меня". Во имя этой идеи - хоть на смерть. И вот она взошла из-за горизонта, как солнце утреннее, - его Церковь, взошла и ослепила. Не увидел, а ведь умом не обделен был, что от идеала-то его только название осталось. Имя, а не суть. А между тем как раз с высшего торжества Церкви, с Собора, с Избрания Патриарха начиная, стала расти и шириться научная и архиерейская слава Луки. В душе Войно эти два обстоятельства сплелись так тесно, что бесповоротно уверовал он: началась эпоха справедливости, власть, возлюбившая Церковь, и его награждает за подлинные его научные заслуги и праведную жизнь. А коли так, то всеми силами надо послужить этой власти, стране, Сталину.
      То была аберрация, политические жесты вождя вызвали у Луки Войно-Ясенецкого некое искривление зеркала жизни. Из-за этого порока не мог он разобраться в простой механике сталинского режима: вождь никому не воздавал по труду и таланту, гении и бездарности равно получали от него плату только за личную преданность, только за пользу, приносимую его личной власти. Талантливый хирург Войно-Ясенецкий интересовал Сталина не больше прошлогоднего снега, но профессор-епископ - фигура, которую легко можно приспособить для политических целей ("Что вы там говорите о несвободе религии в СССР?")- это уже товар, такого надо приласкать.
      Хочу оговориться: безраздельное слияние самых затаенных внутренних идеалов с идеалами государственными произошло в душе Войно не враз, не в один день. В 1941 году в Красноярске, зайдя в комнату хирурга-консультанта, доктор В. А. Клюге заметил на стене, рядом с изображением Божьей Матери, небольшой портрет Ленина. Это странное соседство заставило Клюге задать Луке резонный вопрос:
      - Вы считаете Ленина гениальным?
      - Да, - ответил Лука.
      - Но ведь Ленин отрицал религию. Как вы совмещаете эти факты?
      - Они, большевики, даже он, не способны были понять смысл религии. Так дальтоник не различает цвета. Их следует пожалеть за это.
      Продолжая разговор, Лука указал на книгу, лежащую на столе: Емельян Ярославский. "Коммунизм и религия".
      - Вот, изучаю противника. Впрочем, что его изучать, - не знает он Писания. Ничего не знает.- И вдруг горячо, как о самом сокровенном: - Как они не понимают, что религия, как ни одно другое учение, поднимает человека в нравственном отношении? Чем заменить ее? Нечем! Пока, кроме разрушения нравственного облика человека, мы ничего вокруг себя не видим...
      Вскоре, однако, портрет дальтоника Ленина со стены исчез. Зато сотрудница госпиталя 1515 К. Н. Попова (Спиридович) увидела в комнате хирурга-консультанта два портрета Сталина. Один маленький - на столе, второй, побольше,- в углу. Между эпизодом, который описывает доктор Клюге, и фактом, засвидетельствованным Спиридович, прошло два года. Отчего же изменились за это время вкусы архиепископа Луки? Осенью 1942 года митрополит Сергий прислал ему первое за многие годы письмо, и началась их длившаяся почти год переписка. Мне не удалось познакомиться с этими письмами: в Патриархии выдать их отказались. Но несколько слов самого Войно-Ясенецкого дают представление о том, кто кого и чему в тех письмах поучал.
      "В 1942 году имел я с ним (Сергием) большую переписку по основным вопросам современной жизни, и его письма часто удивляли меня глубиной и верностью понимания сущности христианства, знанием Священного Писания и истории Церкви. Некоторые из них даже можно назвать небольшими богословскими трактатами. Не во всем он соглашался со мной, и часто я должен был признать его большую правоту".
      Нетрудно догадаться, что поборник компромиссов убеждал в своих письмах "непокорного" Луку в том, что надо смириться, надо наладить отношения с властью на любых условиях. Митрополиту, который в 1942 году в своей почетной ульяновской ссылке еще не знал, чем кончится его торг со Сталиным, такие люди, как Войно-Ясенецкий, были необходимы. И надо полагать, он вложил всю свою эрудицию, применил все присущее ему дипломатическое мастерство, чтобы обаять Луку, поразить его воображение примерами благодетельной "икономии" в прошлые времена. "Воспитание по почте" не прошло бесследно. Войно проникся глубоким почтением к Сергию, признал его "большую правоту", а позднее ради пользы и процветания Православной Церкви стал вернейшим сподвижником Патриарха и верноподданным сталинской империи.
      Окончание ссылки, новое, возникшее после Собора общественное положение позволили Епископу Красноярскому начать хлопоты о переводе из Сибири. Южанин, он давно уже тосковал по теплу, солнцу, фруктам. Но в Среднюю Азию возвращаться не хотел. Теперь Ташкент представлялся ему хирургической и церковной глушью. Но прежде чем вырваться на Запад, пришлось выдержать "сражение" с красноярцами. Должностные лица ни за что не хотели расставаться с Лукой: он стал своеобразной местной достопримечательностью. Осенью 1943 года ему стараются угодить и гражданские и военные власти. В списке лучших врачей края фамилия Войно-Ясенецкого стоит на первом месте. О еще большем расположении местного начальства свидетельствует "Список научных работников, получающих дополнительное снабжение через горторготдел". Двадцатым в списке осчастливленных стоит Лука. Впрочем, не станем иронизировать: блага горторготдела, а по существу, закрытого распределителя, могли получать во время войны только лица, действительно приближенные к власти. Прикрепление к горторгу означало в те времена значительно больше, чем орден или ученое звание. Благоволили к хирургу не только краевые тузы, но и рядовые пациенты. С полным правом Лука мог писать в своих мемуарах: "Когда я обходил палаты по утрам, меня радостно приветствовали раненые. Некоторые из них, безуспешно оперированные в других госпиталях по поводу ранения больших суставов, излеченные мною, неизменно салютовали мне высоко поднятыми прямыми ногами". И все-таки он решил перебираться поближе к столице.
      Заявления поданы. Лука ждет. "Нарком Третьяков исключительно хорошо отнесся ко мне. Очень вероятно, что скоро переведут меня в Москву или в Горький",- сообщает он сыну. И через несколько дней снова: "Проф. Приоров говорил, что вполне возможно открытие для меня в Горьком филиала ВИЭМ". Проблема перевода несколько месяцев согласовывается между Патриархией и Наркомздравом. Наконец обе стороны договорились: "Намерены перевести Вас в Тамбов,- протелеграфировал нарком Третьяков,- широкое поле деятельности в госпиталях и крупной больнице". Одновременно Патриарх Сергий специальным Указом назначает Луку Архиепископом Тамбовским и Мичуринским.
      Переезд состоялся в феврале 1944 года. "Город недурной, почти полностью сохранивший вид старого губернского города,- писал Лука сыну.Встретили меня здесь очень хорошо, мои операции производят большую сенсацию. По просьбе Президиума (очевидно, Президиума Хирургического общества.- М.П.) я сделал доклад об остеомиелите на окружной конференции Орловского военного округа. Выступал и заседал на президиуме в рясе, с крестом и панагией".
      Но если дела медицинские в Тамбове сразу пошли хорошо, то церковные сначала не ладились. В Тамбовской епархии, где до революции числилось сто десять приходов, осталось теперь две церкви. Тамбовский храм, долгие годы содержавший под своей кровлей рабочее общежитие, доведен был до последней степени запустения. Обитатели его, стихийные атеисты, раскололи иконы, сломали и выбросили иконостас, начертали на стенах углем и мелом выражения, какие не сыщешь ни в одном учебнике риторики. Тамбовские священники и дьяконы также давно сменили профессию, подавшись на мирские должности. Лука без жалоб принял наследие атеистов, начал ремонтировать храм, собирать причт, вести службы, совмещая церковный труд с госпитальными обязанностями. Двуединая жизнь, еще более напряженная, чем в Красноярске, остро пульсирует в его тамбовских письмах. Ведь на попечении Тамбовского Архиепископа теперь находится 150 госпиталей, от пятисот до тысячи коек в каждом. Консультирует он также хирургические отделения большой городской больницы. На пороге семидесятилетия этот безотказный труженик готов работать хоть сутки подряд. "Приводим церковь в благолепный вид... Работа в госпиталях идет отлично, зреет монография о лечении хронических огнестрельных эмпием плевры. Читаю лекции врачам о гнойных артритах... Свободных дней почти нет. По субботам два часа принимаю в поликлинике. Дома не принимаю, ибо это уже совсем непосильно для меня. Но больные, особенно деревенские, приезжающие издалека, этого не понимают и называют меня безжалостным архиереем. Это очень тяжело для меня. Придется в исключительных случаях и на дому принимать".
      Есть, впрочем, еще одна сторона переживаний, в которой накал чувств архиепископа также усиливается с каждым месяцем. Я говорю о его мирской славе. И если быть искренним до конца, то невозможно даже с уверенностью сказать, что растет быстрее: слава ли Войно-Ясенецкого или высокое его о себе мнение.
      Это все тот же соблазн "высшей справедливости", который определяет его отношения со Сталиным. Он упорно повторяет в письмах, что слава его принадлежит Церкви. Лично ему она не нужна, не интересна. И все же кариес тщеславия прогрызает дупло в неизменно аскетической натуре профессора-епископа.
      "Монография моя о суставах уже вышла... Издана хорошо. "Очерки" в наборе. В них будет 65 (печатных) листов. В Медгизе решили исключить из книги предисловие Левита и Мануйлова, так как считают, что моя книга не нуждается ни в каком предисловии и никто не вправе его писать".
      Кажется, сильнее не скажешь, но в начале 1945 года в письме к родным возникает еще более высокая нота: "Множество поздравлений отовсюду: Патриарх, митрополиты, архиереи (далеко не все, так как не знают моей фамилии), Карпов, Митерев, Третьяков, Академия медицинских наук, Комитет по делам высшей школы, Богословский институт, профессора и проч. и проч. Превозносят чрезвычайно... Моя слава - большое торжество для Церкви, как телеграфировал Патриарх".
      Речь идет о Сталинской премии. Разговоры о ней начались еще в 1943 году. Но только в январе 1945 года профессор Кассирский А. И. напечатал в "Медицинском работнике" хвалебную статью о научных трудах В. Ф. Войно-Ясенецкого и публично сообщил о присуждении за них Сталинской премии. Прошел, однако, еще год, прежде чем денежная часть премии и диплом были вручены наконец лауреату-епископу. В связи с этим "Журнал Московской Патриархии" опубликовал в феврале 1946 года три следующих документа: "Из Тамбовской епархии
      Войно-Ясенецкому, Валентину Феликсовичу, профессору, консультанту-хирургу эвакогоспиталей Тамбовского областного отдела здравоохранения за научную разработку новых хирургических методов лечения гнойных заболеваний и ранений, изложенных в научных трудах "Очерки гнойной хирургии", законченных в 1943 году, и "Поздние резекции при инфицированных огнестрельных ранениях суставов", опубликованном в 1944 году, присуждена Сталинская премия первой степени в размере 200 000 рублей".
      "Москва. Генералиссимусу И. В. Сталину
      Прошу Вас, высокочтимый Иосиф Виссарионович, принять от меня 130 000 рублей, часть моей премии Вашего славного имени, на помощь сиротам, жертвам фашистских извергов.
      Тамбовский Архиепископ Лука Войно-Ясенецкий,
      профессор хирургии".
      "Тамбов, тамбовскому архиепископу Луке Войно-Ясенецкому,
      профессору хирургии
      Примите мой привет и благодарность Правительства Союза ССР за вашу заботу о сиротах, жертвах фашистских извергов.
      Сталин".
      После таких известий шквал признания достиг штормовой силы. "Сегодня подтвердилось мое мнение, что я не малый козырь для нашего Правительства, пишет Лука сыну. - Приехал специально посланный корреспондент ТАСС, чтобы сделать с меня портреты для заграничной печати. А раньше из Патриархии просили прислать биографию для Журнала Патриархии и для Информбюро. Два здешних художника пишут мои портреты. Только что вернувшийся из Америки Ярославский Архиепископ уже читал там в газетах сообщения обо мне, как об архиепископе - лауреате Сталинской премии... Завтра приедет из Москвы скульптор лепить мой бюст. В майском номере Журнала Патриархии будет напечатана моя биография. Кассирский называет мою книгу классической и говорит, что она, как книги Приорова и Павлова, будет перечитываться и через пятьдесят лет".
      Когда события достигают столь высокого напряжения, то по законам энергетики за высшей точкой неизбежно должен наступить спад. Это равно относится к электрическим сетям, к машинам и к людским судьбам. Не избежал общей участи и Архиепископ Тамбовский. Апрель 1946 года стал кульминацией его общественной карьеры.
      Приостановимся и мы. Отложим в сторону архивные дела, газетные публикации и правительственные телеграммы и попробуем прислушаться к тому, что зовется гласом народным: взглянем на жизнь Луки Войно-Ясенецкого глазами тамбовских обывателей, с которыми прожил он бок о бок почти два с половиной года.
      Московский поезд приходит в Тамбов утром. Выхожу на привокзальную площадь. Солнце. Лужи. Апрель. В записной книжке у меня несколько нужных адресов, но сразу браться за дела в это великолепное утро не хочется. Тем более что в Тамбове я впервые. Распахнув пальто, без всякого плана отправляюсь шагать по улицам. Передо мной тот самый "губернский" город, который на четверть века раньше описывал в письмах к родным архиепископ Лука.
      Спускаюсь к берегу не слишком многоводной Цны. Когда, нагулявшись по набережной, я поднялся чуть повыше и обнаружил над рекой красивую каменную церковь, народу в ограде оказалось много. Букетики распустившейся вербы в руках прихожанок напомнили, что сегодня Вербное воскресенье. Мужчины и женщины только что вышли от утренней службы. Водопад полуденного весеннего света остановил их. Люди, весело щурясь, топтались на месте. Им явно не хотелось покидать залитый солнцем сухой церковный двор. Одни присели на лавочки, другие, продолжая блаженно жмуриться, привалились к нагретой кирпичной стене. Разговор о Луке начался как-то сам собой. Я спросил о нем двух женщин, которые показались мне постарше. Придвинулись и остальные. Желающих вспомнить и послушать о любимом Владыке нашлось много.
      Никто не дирижировал импровизированным оркестром человеческих воспоминаний. Каждый рассказывал то, что хотел. Нередко одни воспоминания противоречили другим, и тогда возникали споры. Легенды перемежались с былью, житийное с житейским. Но в каждом эпизоде он оставался собой: кремневый старик, с непомерной гордостью, чья мудрость нередко оборачивалась детской наивностью или столь же непомерной душевной щедростью. Да, это был Лука, тот самый, что писал: "Только теперь в Тамбове я чувствую себя в полной мере архиереем, и все мое поведение изменяется соответственно этому".
      "Приехал он к нам в самом начале 1944 года. Но сначала не было у него облачения для службы. Прислали ему облачение перед Великим Постом. Он служил первый раз и обратился к верующим с кратким словом: "После долгого духовного голода мы сможем снова собираться и благодарить Бога... Я назначен к вам пастырем". Потом благословил каждого человека в храме. Теперь этого нигде не увидишь. Не только епископы, но и священники порознь прихожан не благословляют".
      "Жил Владыка на Комсомольской улице у Зайцевых. Там и столовался. Хозяева к нему не то чтобы худо, но как-то равнодушно относились: то мыло у него кончится - без мыла сидит, то гребешок сломается; то пищу ему подадут не подходящую для его здоровья. Владыка никогда не жаловался, но мы, ближние, знали..."
      "У нас весной и осенью - грязища непролазная. А у Владыки - ни машины, ни лошади. Старенький уже был, идет один по грязи-то - горько смотреть. Случалось, и падал..."
      "Я к нему ходила комнату убирать, стирала ему. Бедновато жил. В доме одни книги..."
      "Ну что, если книги? Они и в богатстве, и в бедности нужны. Библиотеку ему монахиня Любовь оставила. Из князей Ширинских-Шихматовых она была. В Тамбове и ссылке находилась. Владыка с книгой начинал день, с книгой да с молитвой и кончал".
      "Одна женщина-вдова стояла возле церкви, когда Владыка шел на службу. "Почему ты, сестра, стоишь такая грустная?" - спрашивает Владыка. А она ему: "У меня пятеро детей маленьких, а домик совсем развалился". "Ну, подожди конца службы, я хочу с тобой поговорить". После службы повел он вдову к себе домой, узнал, какие у нее плохие дела, и дал деньги на постройку дома". "Ну вот, а вы говорите - бедный. На дом-то он, поди, не десятку дал..." "Так это он уже после премии Сталинской. Он тогда двести тысяч получил. Сто тридцать - на сирот государству, шестьдесят тысяч детям своим раздал, а десять тысяч бедным. Себе-то ни полушки не оставил. Все людям".
      Сначала, как и в Туруханске, и в Большой Мурте, они кажутся мне неразличимыми, эти пожилые мужчины в старомодных картузах, женщины в черных и белых платочках. Но постепенно вместе с характером Тамбовского архиерея начинают проступать для меня и черты его прихожан. Наиболее приметной оказалась та, что вступилась за книги архиепископа,- крупная, сердечно-отечная старуха с низким голосом и властными интонациями. Она же и про деньги сказала - куда сколько пошло. Бывший главный бухгалтер Ольга Владимировна Стрельцова при более близком знакомстве явила личность недюжинную. Начитана, но читает в основном литературу духовную. Мир видится ей в основном в мистических красках. В 1954 году, когда Владыка ослеп в Симферополе, ей являлась предупреждением Божья Матерь. А когда Лука умирал в 1961-м, то на рассвете того дня ей как будто кто-то по телефону об этом сказал, хотя никакого телефона у нее дома нет. При всем том Стрельцова вполне земной человек: она и быт Луки в Тамбове организовала, и книги его двенадцать ящиков - своими руками увязала в дорогу, когда он уезжал. И даже до нового места службы его проводила в Симферополь. Если судить по голосу и по повадкам Ольги Владимировны, подумаешь: большая барыня. А живет эта "барыня" на грошовую пенсию в нищенском, полуразвалившемся домишке. Одно хорошо - церковь рядом. Без церкви жизни для нее нет.
      Своим низким решительным голосом, будто с кем-то споря, рассказывает она, что проповеди Луки привлекали в церковь много врачей, библиотекарей, учителей. Проповеди записывала в храме учительница английского языка, очень преданная Владыке Наталья Михайловна Федорова. Потом другая прихожанка-машинистка перепечатывала проповеди на папиросной бумаге и раздавала верующим. Проповедей тамбовских, числом семьдесят семь, набрался целый том. После отъезда Владыки интеллигенция к церковной службе охладела, но и Сейчас кое-кто из врачей и учителей бывает в храме.
      Рядом с величественной Стрельцовой протодьякон о. Василий (Василий Иванович Малин) почти незаметен. Но, когда старуха отходит, он становится главной фигурой беседы. Это он о первой церковной службе Луки в Тамбове рассказал. Владыка собственноручно его в 1945 году в дьяконы рукоположил. Теперь о. Василию семьдесят лет. Голова ослепительно седая, но в остальном - ничего стариковского: ладно скроен, несуетлив, ярко-карие глаза смотрят серьезно и дружелюбно. Красив той редкой духовной красотой, которая приводит на память картины Нестерова. Настоящий нестеровский отрок в старости.
      В Луке Малину более всего импонируют строгость, требовательность, порядок. Протодьякон рассказывает: был среди прихожан пожилой человек, кассир, Фомин Иван Михайлович. Читал на клиросе часы. Читал плохо, неверно произносил слова. Лука несколько раз его поправлял. Однажды после службы, когда Владыка в пятый или шестой раз объяснял упрямому кассиру, как произносятся некоторые церковнославянские выражения, произошел между ними разлад. Лука темпераментно размахивал богослужебной книгой и, очевидно, задел Фомина. Тот возмутился, сказал, что архиерей ударил его, и демонстративно перестал посещать церковь.
      Дойдя в рассказе до этого места, о. Василий виновато улыбнулся, давая понять окружающим, что все дальнейшее есть проявление слабости пастыря, слабости, к которой следует, однако, отнестись снисходительно. А случилось вот что. Надев крест и панагию, глава Тамбовской епархии через весь город отправился к обиженному прихожанину просить прощения. Фомин не принял архиепископа. Владыка снова пошел к нему и снова не получил прощения. Кассир буквально издевался над своим поверженным противником. "Простил" он Луку лишь за несколько дней до отъезда епископа из Тамбова.
      Слушатели восприняли эпизод молча. По лицам видно: тамбовские прихожане сочли, что глава епархии не должен так унижать свое достоинство. Отец Василий тоже закусил губу: понял настроение народа - напрасно он выставил своего архиерея в столь невыгодном свете. А мне, наоборот, эпизод показался очень важным. И не в конфликте дело, конфликт яйца выеденного не стоил. Существенно зато поведение Луки. Нелегко, значит, быть архиереем в полной мере. Владыке с его гордым и независимым характером было не просто тяжело, а, вероятно, мучительно просить прощения у маленького областного казначея. Цену этому казначеишке он, конечно же, знал. И все-таки ходил, просил. Не слабость, а силу проявил при этом Лука Тамбовский. Noblesse oblige - положение настоящего архиерея обязывало смирять себя. И он смирился. На это, как известно, не каждый способен...
      В этот солнечный весенний день, менее всего как будто подходящий для религиозно-нравственных раздумий, мне трижды пришлось возвращаться к вопросу о гордости и смирении архиепископа Луки. Несколько человек из тех, что окружали меня на церковном дворе, просили зайти к ним домой. Очень худенькая, в потертом пальтеце, немолодая женщина шепнула: "Не про все хочется говорить при посторонних". И вот я в гостях у Борисовых. Скрипучие лестницы ветхого двухэтажного дома (уж я не знаю, есть ли в Тамбове другие жилища)), щелявые полы, неплотно затворяемые двери. Софья Ивановна учительница. Ее муж Илья Яковлевич-инженер. Обоим под шестьдесят. Коренные тамбовские жители, хотя по крови она немка, а он русак. Добрые, милые люди. В изящном голубоглазом личике хозяйки девичий облик как-то странно перемешался со старческим. А движения легкие, порывистые - совсем девочка. И душа под стать телу: легка и обитает в основном в духовных эмпиреях литературы и религии. Муж тоже из породы мечтателей, но на иной манер. О таких писал Андрей Платонов. Работает инженер Борисов на котельно-механическом заводе. Изобретатель-рационализатор. Имеет авторские свидетельства. Но среди зубчатых передач и рычагов ему тесно. Тянет к проектам философическим и фантастическим. Уже много лет посылает свои сочинения в Москву. Последние относятся к влиянию любви супругов на качество потомства (послано в Президиум Академии наук СССР и Комитет по науке и технике при Совете Министров СССР). Московские инстанции отвечают неохотно, но Илья Яковлевич незлобив и надеется все-таки послужить Отечеству как мыслитель и изобретатель.
      С Лукой свел Борисовых один случай. Софье Ивановне желательно стало покинуть веру отцов-лютеран и перейти в православие. Владыка пригласил ее к себе в дом, душевно побеседовал, подготовил к переходу в православную веру. Как всякий неофит, она превратилась в одного из самых преданных "ближних", а после отъезда Луки долго с ним переписывалась.