Двадцать второго марта 1931 года коммунары погрузились с семьями в вагоны поезда, следующего из Москвы через Вятку, Пермь, Свердловск, Омск, Новосибирск, Болотную, Новокузнецк. Позади оставалась опустевшая Шестаковка, земля, на которой в труде и мире прожили они десять лет.
      ...В разговорах между собой место, куда они ехали, толстовцы-крестьяне называли Алтаем. В стихах, посвященных переселенцам, И.И.Горбунов-Посадов также упоминает Алтай:
      На светлых предгорьях Алтая,
      Где плещется Томи волна,
      Семья собиралась большая
      Одним устремленьем полна...
      Географически, однако, это не совсем точно. Толстовская колония возникла в том краю, где бескрайняя Западно-Сибирская равнина только лишь начинает морщиться и укладываться в мощные холмы-гряды. Рядом, за рекой Томью, - Горная Шория, но все это предгорья не Алтая, а другой горной страны - Кузнецкого Алатау, отделяющей бассейн Оби от бассейна Енисея. Места тут живописные: Томь с чистой голубой холодной водой, поросшие буйной травой склоны холмов, березовые и осиновые перелески, ручьи. В хорошую погоду, стоя на высоком месте, можно видеть вдали покрытые снегами хребты горного Алатау. Толстовский поселок возник как бы на краю цивилизации: на западе по вечерам полыхала огнями новостройка - там возводился город-завод Новокузнецк (будущий Сталинск), а на востоке и на юге - глушь и тьма. Там на сотни километров простиралась непроходимая тайга.
      К приезду коммунаров посланная с осени рабочая дружина успела построить четыре бревенчатых дома. Но вслед за подмосковными коммунарами на берег Томи стали прибывать толстовцы со всей страны, так что жилья не хватило. А единомышленники все ехали и ехали: из-под Сталинграда перебралась в Сибирь община "Всемирное братство", из Барабинской степи и из-под Бийска приехали толстовцы-сибиряки. Многие ехали семьями и группами, но часть крестьян добиралась до "обетованной земли" в одиночку.
      Вслед за толстовцами стали приезжать сюда представители и других внецерковных религиозных групп: сектанты-украинцы "малеванцы", члены секты субботников, сектанты с берегов Волги добролюбовцы. О вере и убеждениях никто никого не спрашивал. Как-то само собой предполагалось: тот, кто приехал в дальний край для совместной трудовой жизни на земле, разделяет основные принципы толстовства - не берет в руки оружия, отрицает церковную веру с ее обрядностью и таинствами, придерживается вегетарианства, не курит, не употребляет спиртного, не сквернословит. За всю историю коммуны в Сибири не было ни одного случая, когда бы коммунарам пришлось обсуждать кого-либо из своих единомышленни-ков за серьезное нарушение этих неписаных заповедей. Таких, кого привлекала водка, разврат, драки, оказалось всего несколько человек, они покинули толстовский коллектив без принуждения .
      Короткая сибирская весна торопила переселенцев скорее браться за пахоту и посев. Но едва закончилась посевная, возник не менее важный вопрос: на каких организационных началах строить общую жизнь. Ответить на это могла лишь высшая власть - общее собрание переселен-цев. В один из теплых майских дней на поросшем свежей травой пригорке собрался народ. Предстояло обсудить один вопрос: "Как будем жить?"
      Борис Мазурин в своей рукописи вспоминает: "Было внесено предложение всем соста-вить одно целое, с общим хозяйством, с общим имуществом. Однако, поразмыслив, пришли к другому решению - не надо стеснять друг друга... Лучше объединиться не в одну, а в несколько организаций, объединяющихся по своим склонностям (коммуна, артель)... Было решено: уральцы составят сельскохозяйственную артель "Мирный пахарь" и поселятся по Осиновой Щели с землями к западу от ручья Осиновка. Сталинградцы составят коммуну "Всемирное братство" и поселятся по щели (оврагу) Каменушка с землями к востоку от ручья Каменушка. И, наконец, подмосковная коммуна "Жизнь и Труд" останется коммуной с поселком по реке Томи и с землями в центре всего переселенческого участка". Летом 1931 года коммуна "Жизнь и Труд" состояла из 500 душ, артель "Мирный пахарь" - из 200 душ, община "Всемирное братство" насчитывала 300 душ. Кто были эти люди? Народный комиссариат земледелия, которому Президиум ВЦИК поручил практически обеспечить переселение "толстовских коммун и артелей", давал указание местным органам, чтобы переселенческие документы вручали только беднякам и середнякам. Таким образом, с государственной точки зрения, по социальному составу переселенцы были трудовыми крестьянами, а по убеждениям - толстовцами. Но термин "толстовец" мало что объяснял о людях, съехавшихся на берег Томи: разве что давал некоторое представление о привычках, вкусах и бытовых особенностях приезжих.
      Среди переселенцев были люди многих национальностей, разных оттенков христианской религии. Кроме исконных крестьян, были тут и рабочие-оружейники из Тулы, не пожелавшие более ковать смертоносное оружие, были члены экстремистских партий - эсеры и анархисты - отвергшие политическую борьбу не по политическим, а по нравственным мотивам. Среди коммунаров оказались бывший красный партизан, бывший следователь ЧК, под влиянием идей Толстого бросивший военную деятельность, старый публицист, сотрудник толстовского издательства "Посредник", и учительница казенной школы, отказавшаяся штамповать детские души по заказу государства.
      Да и крестьяне тут собрались не совсем обычные. Немало было среди них правдоискателей, которых гнали власти прошлые и нынешние. Толстовство свое видели они прежде всего в том, чтобы жить сообща и не иметь личного имущества, ибо в имуществе, в материальном неравен-стве, в корысти и зависти виделось им главное зло крестьянской жизни. Могло показаться, что их устремления совпадали с коллективизаторскими задачами советской власти. Но сходство это было лишь внешнее. Насилие всеобщей обязательной коллективизации отталкивало этих людей. К 1931 году они уже получили представление о жизни в колхозе, поняли суть тех политических маневров, с помощью которых их, внуков крепостных, снова пытались сделать крепостными. Вот как толстовец-крестьянин, уроженец Елицкого уезда, Орловской губернии, описывает события 1929-30 годов, события, которые вынудили его уехать с родной Орловщины в Западную Сибирь.
      "В конце 1929 года началась без согласия народа коллективизация. Стали собирать на общие дворы лошадей, коров, нетелей, овец. Стали отбирать плуги, бороны, повозки, корма из сараев у крестьян, и вдруг в январе или феврале (1930 года - М.П.) появилась статья Сталина "Головокружение от успехов". На следующий день народ с радостью побежал на общие дворы за своим скотом и инвентарем. Но актив был очень недоволен... говорили: недолго будете торжествовать, осенью намажем некоторым задницу купоросом, запрыгаете по-другому, сами побежите в колхоз без оглядки. Так говорил председатель райисполкома Ульшин Александр Алексеевич.
      В 1930 году все работали индивидуально, а в августе некоторых обложили хлебопоставкой по 500-600 пудов, заведомо невыполнимой. Этих людей в сентябре-октябре судили и дали по 3-8 лет лагерей с конфискацией имущества. Попал и мой брат Михаил Егорович на три года, и Волков Тимофей Семенович на 6 лет... Его послали в Караганду, где он сложил свои косточки, а брат Михаил выжил, но больше не вернулся к сельскому хозяйству, остался на производстве.
      Зимой 1930 года опять началась коллективизация и здесь уже не было головокружения, все шло как по маслу, без скрипа. Человек 15-20 были осуждены. А остальные, более зажиточные середняки, первыми пошли в колхоз. Некоторые из бедноты еще сомневались, колебались, а некоторые из них ушли на производство навсегда, забрав свои семьи" (Д.Е.Моргачев. "Моя жизнь". Рукопись. 1973 год. См. также главу 8-ю: "Дмитрий Егорович рассказывает".).
      Автора этих строк крестьянина Д.Е.Моргачева в коммуну привели эксцессы коллективиза-ции, гонения на лучшую трудовую часть деревни. Смоленский крестьянин Яков Дементьевич Драгуновский, о котором подробно рассказано выше(См. главу "Золотой век. Большевики и толстовцы во время Гражданской войны".), переехал вместе со своими единомышленниками-толстовцами на берега сибирской реки по другой причине. Еще в 1924 году, покинув Смоленщи-ну, перебрался он в Ставропольский край на Северном Кавказе и там организовал колхоз. Он мечтал создать коллектив единомышленников, но не сумел. Жизнь среди людей, лишенных духовных интересов, его не удовлетворяла. В 1929 году председатель колхоза Драгуновский покинул свое хозяйство. В письме к В.Г.Черткову он так объяснял создавшуюся ситуацию:
      "Моему уходу из мною же созданного колхоза причин много... страх перед военизацией всех колхозов. Я ужаснулся, когда прочитал весь номер журнала "Коллективист" за февраль 1929 года... Весь номер напичкан военщиной, не нужной в колхозе. Советуют устраивать в каждом колхозе военные уголки, приучать всех колхозников к меткой стрельбе, даже женщин приучать к военному делу... В заключении журнала говорится: "Колхозы все как один должны встать на защиту Советского Союза в случае нападения врагов".
      Если я не признаю никаких врагов, если я раньше отказался от военной службы и всякого участия в насилии и военщине, за что и в тюрьме сидел, тем не менее, находясь в колхозе, я должен чувствовать себя военнообязанным, и в случае, если власти скажут: "вот это враг, убей его, задуши, перегрызи ему горло", я, как активный колхозник, должен буду выполнять все эти приказания... Я ясно понял, что с моими убеждениями надо искать спасение вне колхоза, и потому... подхвативши остаток моих пожитков, давай Бог ноги бежать из колхоза... Чувствую себя бодро: я не мобилизован в палачи... Я хочу и могу быть полезным столяром и плотником при строительстве помещений на новом месте, а потому не откажите мне в приеме в члены коммуны "Жизнь и Труд..." (Письмо Я.Д.Драгуновского к В.Г.Черткову цитирую по рукописи "Биография Якова Драгуновского". Автор И.Я.Драгунонский. 1974 г.).
      Принципы, на которых толстовская коммуна начинала свою вторую жизнь в Сибири, меньше всего напоминали принципы колхоза. "Мы считали, - пишет историк коммуны, - что, живя в коммуне, мы выполняем и 1) закон телесной жизни - удовлетворяя свои телесные потребности необходимым трудом; 2) нравственное требование - не ложиться грузом на других людей, а каждому нести свою долю тяжелого труда, и, наконец, 3) свою общественную обязанность строить взаимоотношения с людьми не на насильственной, а на разумной основе" (Б.В.Мазурин. Рукопись "Рассказ и раздумья об одной толстовской коммуне "Жизнь и Труд"". Стр.281. Окончена 9.11.1967.). Надо ли говорить, что после колхозных передряг коммуна единомышленников-толстовцев показалась многим крестьянам единственным приемлемым местом для жизни и работы. Они готовы были ехать за ней не только что в Западную Сибирь, но и до самого Тихого океана.
      С чего начиналась жизнь переселенцев на новом месте? Преодолев тысячеверстное пространство по железной дороге, с трудом переправившись через бушующую весеннюю Томь, приезжий являлся к председателю Совета коммуны. Некоторые привозили с собой кое-какое крестьянское имущество: повозку, плуг, корову, лошадь, ульи. Но большинство ехало налегке, хорошо еще если привозили с собой немного денег и квитанцию Заготзерна на сданный на местах хлеб. Впрочем, имущественное неравенство при вступлении в коммуну значения не имело: толстовцы-коммунары принимали всех желающих. Прием не был обставлен формальностями и не выглядел сколько-нибудь торжественным. Разговор с председателем длился недолго: Чей? Откуда? Где семья? Имущество есть? Хлеб? Деньги? Зайди к счетоводу, запиши все: деньги - ему, хлеб - в кладовую. Размещайся пока на квартире. Питание? Общее. "Никаких лишних слов, - вспоминает первый председатель Совета коммуны. - Крепкое рукопожатие, открытый, приветливый взгляд друг другу в глаза. И - всё. С этим человек вливался в общую жизнь" (Б.В.Мазурин. Рукопись "Рассказ и раздумья об одной толстовской коммуне "Жизнь и Труд"". Стр.281. Окончена 9.11.1967.)
      Едва отсеялись, пришлось срочно заняться строительством жилья. Люди в коммуне тесно заселили дома, многие жили в сенях, другие под навесами, в сараях. Надо было срочно строиться. На общем собрании обсудили несколько проектов. Украинцы, как и у себя дома, собирались лепить глиняные мазанки. Но сибиряки предупредили: здешние морозы не чета украинским, в глиняной избушке от них не укроешься. Уральцы предложили особым конным резаком резать вековечный пласт местной целины и строить дома из земляных кирпичей. Однако для большинства коммунаров, выходцев из средней России с ее лесами, более привычной оказалась бревенчатая рубленая изба. Правда, поблизости от коммуны не было строевого леса, а возить бревна издалека - не хватило бы лошадей. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Коллективизация гнала мужика из деревни. В соседних селах дома продавались за бесценок. Коммунары отправились вверх по течению Томи, купили в нескольких деревнях дома, амбары, разобрали их, переметив предварительно, а затем подвозили бревна к реке и здесь делали из них плот. После этого оставалось лишь плыть вниз по матушке по Томи к себе домой, в коммуну. К зиме 1931-32 года в коммунарском поселке выросло два ряда добротных бревенчатых домов. К морозам все переселенцы оказались под крышей.
      Жилье построили, но с хлебом дело оказалось скверным. В первый сибирский год из-за засухи урожай получился более чем слабым. Озимых не сеяли вовсе, яровые не удались. Коммунары собрали всего лишь 300 пудов зерна и ссыпали его в амбар на семена. Была картошка, были овощи, но нужен был хлеб. Где его взять? Коммунары ни на чью помощь не надеялись. Собрали как обычно собрание и общими усилиями нашли выход: всем взрослым, трудоспособным мужчинам итти на заработки, как в прошлом хаживали мужики на отхожие промыслы.
      В это время в результате коллективизации продуктов везде не хватало. В стране была введена карточная система: хлеб, крупы, масло, выдавались по специальным талонам: рабочим больше, служащим меньше, а иждивенцам еще меньше. Между тем, рабочей силы на стройках заводов, фабрик, на всякого рода производствах и предприятиях не хватало. Чтобы привлечь рабочих, предприятия выдавали продовольственные карточки не только на самого рабочего, но и на его семью. Этим порядком и решили воспользоваться коммунары. Общее собрание решило: мужчины, уходящие в город и на строительство, будут тратить на себя только самое необходи-мое, а свой заработок, а главное хлеб, получаемый по карточкам, станут они сдавать в кладовую коммуны, для прокорма женщин и детей, а также тех, кому не по силам тяжелая физическая работа. Более шестидесяти коммунаров ушли работать на галечный карьер - вручную грузить гальку в вагоны. Другая артель толстовцев - плотники - нанялась строить в тайге бараки для переселенцев, которых ожидали в леспромхозе. Следом за мужиками-кормильцами коммуна каждую субботу высылала подводу, на которой для детей, женщин и стариков привозили печеный хлеб. Целый год так жила коммуна. Только по воскресеньям на один день возвраща-лись работники в свои семьи. В поселке делалось тогда людно, весело, оживленно. А по будням коммуна пустела. Нелегким был тот год. Но в то время, как по всей России от бескормицы мерли миллионы, в толстовской коммуне никто не голодал. Люди надеялись на себя, на своих друзей и единомышленников и не ошиблись, выстояли!
      Глава VII
      КОМПРОМИСС С ГОСУДАРСТВОМ ИЛИ ХРИСТИАНСКИЙ АНАРХИЗМ?
      На производстве коммунары работали так же быстро, добротно и безотказно, как и у себя дома. За это их ценили. Но очень скоро обнаружилось, что эти добрые, трудолюбивые люди ведут себя в каждодневной действительности как-то странно, если не сказать больше. Они как будто не слышали и не видели тех предостерегающих сигналов, которые посылала эпоха, улыбались там, где надлежало глубокомысленно хмуриться, и мрачнели тогда, когда следовало кричать "ура". Неслиянность с внешним советским миром обнаруживалась у них на каждом шагу.
      В шорском селе Абашево коммунарам-плотникам приказали разбирать дома. Толстовцы-плотники отправились в село и обнаружили, что в предназначенных на слом избах живут люди. Для коммунаров то были люди, а для местного начальства - кулаки. Семьи раскулаченных, уже ограбленные, обреченные, не хотели выходить из-под родной крыши. Эту последнюю их крепость и надлежало разрушать. "Разбирайте крышу!" - кричал маленький чиновник. "Как же разбирать, ведь там люди!" - не понимали толстовцы. "Не ваше дело, - орал чиновник, - разбирайте и всё!" Может быть, кто-нибудь другой и смог бы ломать крышу над головами женщин и детей, но только не коммунары-толстовцы. Они постояли перед домом злосчастных шорцев, поглядели на испуганные детские лица в окнах и пошли прочь. Начальство этого им не простило, коммунаров взяли на заметку.
      А вскоре другой случай подоспел в том же роде: в округе объявили о подписке на "государственный заем укрепления обороны". Толстовцы заем отвергли, как отвергали они любое военное начинание. Деньги из зарплаты на заем у них, само собой разумеется, вычли, а пачку облигаций принесли в барак и оставили на столе. Не препираясь, не скандаля, толстовцы облигации запечатали в конверт и по почте отправили обратно. Партийные чиновники на этот раз еще серьезнее взглянули на факт непослушания*( В 1928 году в тогда еще не разогнанной Новоиерусалимской коммуне им. Л .Толстого за отказ подписаться на военный заем был осужден крестьянин-толстовец Фаддей Иванович Заблоцкий Десять лет спустя Заблоцкий погиб в лагерях, отказавшись участвовать в выборах в Верховный Совет СССР. (Из воспоминаний толстовки Е.Ф.Шершеневой)). В обоих этих эпизодах, как и во многих других подобных действиях толстовцев, власти видели протест против того, что они называли государственными интересами. Такой протест квалифицируется обычно в СССР как "вражеский выпад" и карается как серьезное преступление. Между тем, действия крестьян-толстовцев всегда носили чисто этический характер. Но отличать этический протест от политического советская власть не умела и не желала. С каждым новым эпизодом тучи над головами коммунаров сгущались. Неслиянности с общепринятыми нормами жизни советская держава никому не прощала, а сами нормы эти год от года все больше ужесточались.
      В 1932 году в Новокузнецке, будущем Сталинске, начали строить десять больших кирпичных домов. Год спустя первый, самый большой дом (его так и прозвали в народе Первый Дом) заняло городское управление НКВД. Можно не сомневаться, что папки с описанием погрешностей толстовцев-коммунаров заняли одно из первых мест на просторных полках этого Дома. Но самих толстовцев государственные приготовления к массовому террору интересовали мало. Их в те годы волновали другие проблемы. Как, например, сплотить съехавшихся со всей страны земледельцев с их различным опытом, разными трудовыми навыками. Земледельческий труд очень косен, приемы его вырабатываются и наследуются веками. Как сделать так, чтобы люди не ссорились, не спорили, а дополняли друг друга в крестьянской работе? Приказы тут не годятся, да и некому было приказывать в коммуне. Между тем, в первые месяцы можно было нередко услышать среди коммунаров: "А у нас так не делают..." Уроженец Смоленской губернии с улыбкой превосходства смотрел, как житель Средней Азии длинным ремнем крепит косу к откосью. "Да разве так крепят?.. А у нас вот как: кольцо и клин - быстро и крепко. Начиналась проверка в поле. Оказывалось, что в умелых руках и так хорошо, и так неплохо.
      Много спорили и о том, что сеять. Каждый привез в мешочках, в узелках заветные семена. Хотелось доказать другим преимущество родных, дедовских еще сортов. Южане предлагали сеять мак: "Пятьдесят процентов масла! Да какое масло". Но от мака пришлось отказаться: слишком трудоемок. Подмосковная озимая пшеница тоже в Сибири не пошла, хотя коммунары три года пытались ее "приучить" к сибирским морозам. Пришлось принять на поле местный посевной материал: сибирские пшеницы, овсы, ячменя.
      Но постепенно умолкли хозяйственные споры. Вместо того чтобы доказывать, что "наше лучше вашего", каждый стал искать возможность направить свое умение на общую пользу. В коммуне, где не было ни директора, ни прораба, ни банковских счетов, смет, перечислений, где не существовало проблемы кадров, норм выработки, взвода бухгалтеров и экономистов, всего того громадного, скрипучего бюрократического аппарата, который доныне убивает в СССР любую творческую инициативу, как-то само собой сложился дух активного созидания, изобрета-тельности, выдумки. Возникла, к примеру, у коммунаров нужда в мельнице. Собралось совещание умельцев. Каждый предлагал свое. Некоторые проекты звучали фантастично, а большинство - наивно. Но ведь кто были эти изобретатели - крестьяне 30-х годов, заброшенные в сибирскую глухомань, без книг, без специального инструмента. Но мысль, живая, ничем не стесненная, билась, искала, работала!
      Технические диалоги тех лет отличались незатейливостью. "Томь бы запрячь. Вот сила!" - "А как ее запряжешь?" - "Давайте плот закрепим на якорях, а колеса чтобы течение крутило..." Предложение обсуждается, но потом его отвергают. Возникает новый цикл идей. "Движок бы!.." - "А где его возьмешь?" - "Помогите мне только найти шарик стальной, и через неделю будет мельница", - предлагает Михаил Полбин. "Давай!" Крестьянин Полбин с двухклассным образованием действительно соорудил вскоре небольшую мельницу с вертикальным валом, использующую силу воды в ручье Осиновка.
      А потом появились у коммунаров маслобойка и крупорушка, возник собственный водопровод. Идею водопровода подал Евгений Иванович Попов (1864-1938), педагог и переводчик, в прошлом сотрудник толстовского издательства "Посредник", один из лично близких ко Льву Толстому людей. Был он уже стар, но его берегли, и он как мог старался помочь коммуне. Однажды, гуляя, наткнулся Попов в овраге, расположенном выше поселка, на хороший родник. Подал мысль соорудить водопровод, чтобы вода шла в поселок самотеком. Идея понравилась, трубы нашли на какой-то свалке металлолома. В поселке появилась колонка с чистой вкусной водой.
      Между прочим, от Евгения Ивановича Попова, собирателя и хранителя народных мелодий, коммунары переняли также своеобразный песенный репертуар. Петь в коммуне любили. Особенно хорошо пели уральцы и сибиряки, пришедшие в коммуну из Барабинской степи. Собираясь по воскресеньям или вечерами, пели песни на слова Анны Чертковой, жены В. Г. Черткова, "Слушай слово..." и "День свободы наступает", сочиненные еще до революции. Пользовались успехом песни и другого старого толстовца Ивана Горбунова-Посадова: "Учитель он был во французском селе", "Счастлив тот, кто любит все живое...", а также "Мирную Марсельезу" другого толстовца А.М.Хирьякова. Но в коммуне можно было услышать в те годы не только толстовские песни, но и индийский гимн Вивекананды, излюбленную песню народовольцев "Медленно движется время...". Терпимость к различным вкусам и взглядам сказывалась и в этом. Молокане затягивали свои псалмы, мормоны исполняли свои духовные стихи, малеванцы свое, украинское.
      Общественная жизнь коммунаров после переезда в Сибирь стала более разнообразной и сложной, чем прежде, под Москвой.
      Мазурин вспоминает: "Народ у нас был хотя и не очень ученый, но мыслящий. По понедельникам бывали производственные совещания, на которые приходили все желающие... Эти собрания часто превращались в живую, интересную и нужную беседу. По вторникам пели, разучивали песни. По средам собирался философский кружок, по четвергам - родительское собрание, где обсуждали не только учебные вопросы, но и проблемы воспитания детей. По воскресеньям - большое общее собрание... Зачитывали письма от друзей-единомышленников, приходящие со всей страны, и иногда даже из-за рубежа. На одном из таких собраний возникла мысль делиться фактами из своей биографии, и некоторые охотно рассказывали о своей жизни. Эти рассказы еще больше нас сближали".
      Тема сплоченности, единения живо волновала толстовцев. Уже в те годы было ясно: жизнь ставит редкостный эксперимент, не имевший себе подобного,толстовцы должны были показать советской системе, что они совсем не случайно съехались для совместной жизни, что они едины в самом глубоком смысле слова. От этого единства, от прочности внутренних связей зависела не только судьба нескольких сот семей, но и сама идея существования толстовства в лоне советской системы, судьба толстовства на русской почве. Борису Мазурину и Дмитрию Моргачеву, которым чаще чем другим приходилось иметь дело с советскими чиновниками, единство коммуны, единение ее членов представлялось основным козырем в разговоре с начальством. Они лелеяли это единство и верили в него. Конечно, люди жизненно опытные, они понимали, что полного единения в свободном сообществе быть не может, будет отсев, кто-то из коммуны уйдет. Но это их не пугало: отсев рассматривали они как еще одно средство укрепить коммуну, сделать ее членов более солидарными. Этот оптимизм и через сорок лет слышится в их мемуарах:
      "В коммуне безо всякого сговора между отдельными лицами, но из искренних, честных, правдивых людей создался костяк, не костяк, а гранит, не гранит, а алмаз, - писал Д. Е. Моргачев. - А раз был алмаз, то был и песчаник... Колебавшиеся были, они уезжали. Но иногда, уехав, возвращались и просились вновь, да еще как просились!" (Д.Е.Моргачев. "Моя жизнь". Рукопись. 1973 г.)
      Об алмазно-гранитной прочности вспоминает и Борис Мазурин. В письме к другу, заключенному в Соловках, он, в частности, заметил: "Беспокойна, трудна наша жизнь, но захватывающе интересна и полна... Особенно дорого единство, которое наблюдается во всех важных случаях, несмотря на многочисленные трения в мелочах" (Б.В.Мазурин Ивану Баутину в Соловки в 1931 г. Баутин (1902-1933) - секретарь Московского вегетарианского общества. Вместе с пятью другими членами молодежного толстовского кружка арестован в 1929 году. Умер от туберкулеза в Соловках (на островах в Белом море)). Воспоминания других толстовцев показывают, однако, что трения и всякого рода конфликты между членами коммуны не всегда носили только мелочный характер. Часть толстовцев из соображений принципиального порядка в Сибирь вообще не поехала. Активный деятель толстовского движения смоленский крестьянин А. И. Пыриков писал, что в дружный коллектив, в монолит единомышленников не верит, что люди, съехавшиеся из разных мест, с различными вкусами и взглядами в конце концов непременно перессорятся, ибо сама форма коммуны, со строгой обязательностью функций каждого неизбежно убивает "всяческие зачатки разумной жизни". Уже в 1932 году Пыриков предсказывал, что коммуна распадется на несколько хозяйственных групп, члены которых окажутся более единомышленны между собой, чем члены большой исходной коммуны. Такой распад Пыриков считал благодетельным, так как, по его словам, "получился бы свободный труд отдельных группировок и личностей". Не будучи в принципе против коллективного труда на земле, Пыриков, тем не менее, считал, что успех возможен только тогда, когда для совместной жизни сбиваются люди, которые друг с другом "пуд соли съели" (В.И.Пыриков из Москвы - Я.Д.Драгуновскому в сибирскую коммуну 13 мая 1933 г.).
      Он оказался провидцем, этот старый крестьянин Елизар Иванович Пыриков, перенесший три войны, две революции и не раз сидевший в царской и советской тюрьмах. В сибирской коммуне нашлось у него немало сторонников. В противовес людям практической и прагматической складки (Мазурин, Моргачев, Зуев, Турин), которые пытались совместить требования властей с требованиями собственной совести, толстовцы-радикалы требовали полной личной свободы и разрыва с государством. Они заявляли на собраниях, что жизнь в коммуне делает их рабами, что, постоянно стараясь произвести как можно больше продуктов, коммунары духовно скудеют, что в коммуне умирает первоначальная идея - духовного сообщества единомыслящих, единоверящих. Протестанты покидали хозяйство, уезжали на Украину, в Узбекистан, в Киргизию, селились в лесных хозяйствах, на пасеках, безуспешно несколько раз искали места для того, чтобы основать другую коммуну. Им мерещилось трудовое сообщество, где все будут единомысленны и где не будет никакого влияния государственной власти. Но в начале 30-х годов эти мечты уже были лишены реального смысла. Те, кто покидали коммуну, продолжали писать оставшимся письма, в которых критиковали их прежде всего за отсутствие личной свободы:
      "...Мы всяк сам по себе, с своей тропой, своим крестом, с своими планами, думками, грехами и праведностью, - писал из Киргизии бывший коммунар крестьянин Ф.И.Карпов. - Никто из нас, особенно вышедших из коммуны, не похож на другого, у каждого видна резкая определенная личность, чему я очень рад и очень ценю, личность не в смысле приспособления и борьбы за похлебку, а в смысле проявления своей способности, свободной и творческой. Поэтому не будем себя ставить в зависимость друг от друга, ни в устройстве жизни внешней, ни в росте и созревании внутреннем, а будем стараться быть (каждый - М.П.) самодовлеющей личностью" (Ф.И.Карпов из Джелал-Абада Я.Д.Драгуновскому.).
      Надо полагать, что среди своих единомышленников крестьянин Карпов был настроен наиболее анархически и индивидуалистично. Он отрицал даже саму форму общей жизни в обществе. В ответ на рассказ своих товарищей из сибирской коммуны о трудностях борьбы с природой и властями, он писал в начале 1935 года:
      "Изо дня в день, с утра до вечера, жизнь в коммуне, в колхозе, на фабрике держит человека в кандалах несвободы и зависимости, как тела, так и духа... Рабство, трусость, неверие в свои духовные силы, боязнь одиночества, материальных недостатков, внутренняя пустота, неверие в Жизнь Вечную, боязнь страдания - загоняет людей в общественную форму, как рыбу в вершу; уткнутся в гуник носом, ни взад ни вперед без посторонней помощи. Личность теряется, а на ее место рождается что-то рахитичное, жиденькое, безвольное" (Ф.И.Карпов из Джелал-Абада в коммуну Я.Д.Драгуновскому. 20 февраля 1935 г.).
      В конце 1935 года, когда хозяйство коммуны несколько окрепло и сибиряки написали Карпову об этих своих успехах, он ответил в обычной своей мизантропической манере: "То, о чем мы мечтали в коммуне, когда выезжали (из европейской части страны - М.П.), есть общий самообман и заблуждение. Нашему брату нет места на земле для устройства особого рая, а для устройства скотных дворов нас принимают всюду, как желанных надежных работников... Вас вот радуют полные подвалы картофеля и капусты, а меня это печалит, потому, что чтобы добраться до Вашей души, теперь надо еще перелезать через капусту и картошку, и чем Вы будете богаче, тем труднее говорить нам, душа с душой" (Ф.И.Карпов из Джелал-Абада (Киргизия) в коммуну С.С.Ши-пилову. Ноябрь 1935.).