Иногда, возвращаясь домой за полночь, я видел на скамейке у подъезда старика в темных очках. Он сидел опершись ладонями на трость и беззвучно шевелил губами. Я здоровался с ним и слышал в ответ невнятное бормотание, в котором не было даже намека на ответное приветствие. Этого старика, живущего двумя этажами ниже меня, звали Авдеем Петровичем. Мне удалось познакомиться с ним душной летней ночью, когда я, мучаясь от бессонницы, вышел на улицу прогуляться. Увидев его сидящим на скамейке, присел рядом. Достал сигарету и, чтоб как-то начать разговор, попросил у него спички. Он повернул ко мне лицо, пожал плечами и сказал:
      – Нынешние дискеты – примитив. Надо понять главное: требуется отыскать механизм, умеющий считывать информацию, уже записанную на более совершенный носитель, нежели материал, из которого изготавливаются нынешние дискеты. Иначе нам просто не выпутаться. Мы так и будем блуждать в потемках, пока не расшибем себе лоб.
      Старик замолчал, продолжая шевелить губами, и отвернулся от меня.
      – Извините, – настырничал я, желая привлечь его внимание к моей персоне, – у вас спичек не найдется? – и осторожно толкнул его локтем. – У меня бессонница. Кто-то перед дождем спит, а я уснуть не могу. И как назло спички кончились.
      Он вновь посмотрел на меня:
      – Вы что-то спросили?
      – Душно сегодня, – сказал я, пряча сигарету. Курить расхотелось. – Наверное, скоро дождь будет.
      – Дождь? – переспросил он, поправив шляпу. – Минуточку... – Он протянул руку, прикоснулся к ветке акации, растущей за скамейкой, и сказал уверенно: – Дождь начнется за час до полудня.
      – Но синоптики обещали осадки нынешней ночью, – возразил я.
      Старик протянул мне зеленый листочек:
      – Акация знает точное время начала дождя. Я взял из его руки кусочек зелени, понюхал.
      – Вы держите самую совершенную дискету, которую только можно себе представить. В ней запрятаны тайны всего сущего. Если бы человек мог воспользоваться хоть тысячной долей процента информации, заключенной в листике акации, он мог бы не только делать точные прогнозы погоды.
      – Наверное, вы биолог, – сказал я. – Отчего бы не заключить договор с синоптиками, коль вы научились узнавать погоду по листику акации?
      – Это не всегда получается. – Старик облокотился на спинку скамейки, сжав костыль коленями. – Иногда, правда, мне удается заглянуть в такие глубины, что не хватает слов описать увиденное. Например, картина мироздания... А вы знаете, человеческий мозг – еще более совершенная дискета!.. Я немного, разобрался в механизме работы мозга и пришел к выводу: человек с раннего детства начинает использовать дискету-мозг для записи новой информации, стирая накопленную предыдущими поколениями. А если бы люди с младых ногтей учились брать то, что уже есть в хранилищах их памяти?.. Дискетой-мозгом пользоваться чрезвычайно сложно. Механизм его столь тонок, что малейшая ложь, неправедный поступок, любое действие, направленное против того, что мы называем совестью, влекут к безвозвратной утрате самой ценной информации. Остается лишь то, что тем или иным способом ведет к гибели человеческой цивилизации. Думаете, случайны открытия, связанные с ядерной энергией?..
      Нет, я никак не мог уловить ход рассуждений старика. Слушая его, я подумал, что он сумасшедший. И чем больше он говорил о недоступных моему уму понятиях, тем сильнее я укреплялся в своей догадке.
      – А вы кто по специальности? – спросил я, когда он замолчал.
      – В последние десять лет работал оператором котельной, – сказал он. – Но это не имеет никакого отношения к предмету моих размышлений... Прошу прощения, но в таком случае тупик, в который загнала нас нынешняя цивилизация, это следствие... Тогда резонно спросить: для кого припасена информация, хранящаяся в лепестках цветов, в крыльях бабочек, в рыбьей чешуе и в других дискетах, созданных не человеческими руками? Неужели так необходимая нам сейчас информация погибнет вместе с нами невостребованной?.. Человек просто обязан проникнуть в хранилища космической мудрости, чтобы отыскать выход из тупика. Но для этого ему необходимо научиться правильно пользоваться дискетой-мозгом... Получается замкнутый круг...
      Голос старика становился все тише, тише. Вот он уже превратился в невнятное бормотание.
      – Пожалуй, пойду спать, – сказал я.
      Но он уже не видел и не слышал меня; совсем затих, продолжая лишь шевелить губами.
      Когда я в очередной раз возвращался домой ночью, Авдей Петрович ответил на мое приветствие и, привстав со скамейки, протянул мне коробок спичек.
      – Прошу прощения, – сказал он, – в прошлый раз я не расслышал ваш вопрос. Вам были нужны спички?
      – Сейчас не нужны, – улыбнулся я, удивляясь столь странной памяти Авдея Петровича. – Должен сказать, вы оказались правы: дождь в тот день пошел ровно за час до полудня.
      – Может, присядете? – предложил он.
      Но я, сославшись на неотложные дела, которые хотел бы завершить до утра, поспешил домой.
      Однажды утром ко мне зашла дворничиха.
      – Неделю назад Авдей Петрович переехал жить в другой город. Куда-то ближе к югу. Я подумала, может вам пригодится. – Она протянула мне картонную папку: – У него на столе лежала. Как-то ночью вы с Авдеем Петровичем долго беседовали у подъезда.
      На папке было написано «Гефсиманский сад».
      – Я ничего не давал Авдею Петровичу, – сказал я.
      – Так ведь новые хозяева квартиры сжечь велели. Возьмите. Может, пригодится. Синюков был головастым мужиком. Представьте, за какой-то час он мне и утюг отремонтировал, и радио, и стиральную машину... Почитайте его бумаги, – может, чего путного в них отыщете. Жаль сжигать.
      В папку я заглянул лишь спустя год, когда взялся навести порядок в своем архиве. Перелистнул страницы и вдруг увидел свою фамилию. Она стояла под словом «наваждение», написанным печатными буквами в верхней части листа. Потом наткнулся на фамилию художника, живущего в соседнем подъезде. Собственно говоря, в папке оказалось десятка полтора рассказов и почти столько же фамилий людей, живущих в нашем доме. Не буду говорить о других, но, прочитав «Наваждение», я задумался: некоторые детали сюжетной канвы рассказа никак не могли быть известны Авдею Петровичу. Их мог знать только один человек на земле – я. А не научился ли Синюков считывать информацию с моей дискеты-мозга?.. Довольно скоро пришлось убедиться в правильности моей догадки. Вот что сказал мне художник, фамилия которого стояла под названием рассказа «Автопортрет»:
      – И у меня, как у каждого нормального человека, был свой «Гефсиманский сад»... Много лет крепко закладывал за воротник. А однажды пропил портрет матери. Единственная оставшаяся фотография была пропита... Да и откуда старик узнал мою кличку? Димом меня звали только в школе, которую я закончил лет тридцать назад в городке, находящемся отсюда за тысячу верст.
      – Тебе приходилось беседовать с Авдеем Петровичем? – спросил я, вспомнив наш странный разговор однажды ночью.
      – Один раз встретились. – Художник близоруко прищурился. – Он больше трех часов разглядывал мои картины на выставке. Все ходит, ходит, что-то пришептывает. Я что-то у него спросил, а он вдруг ткнул пальцем в один из нескольких десятков женских портретов и сказал: «Здесь изображена твоя мать. Верно?» Вот такие дела. Откуда он мать мою знает?
      Очень жаль, что мне не удалось поговорить с солдатом, участвовавшим в афганской войне, – его фамилия стояла под названием рассказа «Крик». Он до смерти упился на могиле своего сослуживца за год до моего знакомства с Авдеем Петровичем.
      Итак, предлагаю вашему вниманию несколько рассказов из папки Авдея Петровича Синюкова.

      «Здравствуйте, мама...»
      Едва отыскивалось свободное время, он устраивался куда-нибудь подальше от любопытных глаз сослуживцев, доставал из-за пазухи пожелтевшую от пота пачку папиросной бумаги, извлекал из потайного кармашка брюк огрызок карандаша, затачивал грифель до острия иглы... Ему нравилось писать домой письма.
      «Здравствуйте, мама, бабушка и сестрица Катенька...» Это были сладкие мгновения. Написанные слова необычным образом воздействовали на его нервную систему, заставляя вспоминать горячий песок на берегу тихой речушки, земляничное варенье, которое бабушка приготавливала по старинному рецепту, мотоцикл, футбольный мяч... «У меня все хорошо. Можете себе представить, я опять поправился на восемьсот грамм. Если бы вы только видели, как я загорел! У меня вся кожа черная и блестит. Вчера получил письмо от Танюшки. Вы, мама, скажите ей, чтоб продала свадебное платье и фату. Говорят, плохая примета, если невеста готовит свадебную одежду, когда жених еще не отслужил свой срок. Передайте нашему соседу, что его сыну присвоили звание сержанта и пусть не беспокоится, у него все хорошо. Не пройдет и года, и мы вернемся домой...»
      Он посмотрел на подошедшего Сержанта и торопливо спрятал папиросную бумагу и карандаш за пазуху.
      – Пора идти? – спросил он, глядя на Сержанта.
      – Да, собирайся. И будь осторожен.
      – Почему ты такой мрачный? – спросил он. – Что случилось?
      – Вчера у меня был неудачный день... Не вздумай сворачивать с дороги. Встретимся у сухого дерева.
      «Где это я? – подумал он. Перед ним темнел вход в пещеру. – Ерундовина...» Щелкнув зажигалкой, шагнул в отступивший мрак. Увидел перед собой несколько ходов и решил двигаться вправо. Стал считать повороты, чтоб не сбиться с пути. Скользко... Оступился и выронил зажигалку. Несколько минут шарил под ногами, но так и не нашел. Упершись руками в теплые стены, поразмышлял и решил вернуться. Однако скоро запутался в поворотах. Вновь оступился и упал в густую вязкую жидкость. Пульсирующее течение вынесло его в коридор. Он был светлым. Схватился руками за проносящийся над головой выступ, подтянулся... Освещенный мягким светом зал, в центре которого росло дерево и ветви его были источником света.
      «Дьявол меня сюда принес», – подумал он, выжимая рубашку.
      К дереву подходил осторожно. Потянулся рукой к ветке, коснулся... И она вдруг сухо переломилась в руке, упала к ногам. Он обошел ствол. Услышал тихий писк. Писк становился громче, громче. Менялся тембр... Вот он стал напоминать шум приближающегося локомотива. На одной из ветвей возник маленький плод, единственный на всем дереве. Казалось, звук исходил из недр этого плода. Плод стал расти, превращаясь из зеленого в фиолетовый, из фиолетового в красный... По нему бегали голубые блики. Запахло обожженной человеческой кожей... Блики вскоре слились в один, похожий на глаз монитора... На мониторе появилось изображение девочки лет пяти. Невидимый локомотив приближался.
      На экране вдруг возникло лицо Сержанта – ярость сделала белки его глаз красными... Руки и кусок базальта – крупный план... Раздробленная голова человека, одетого в рваную одежду... «Я убил духа!» – воскликнул Сержант, отбросил камень и услышал вопль. Повернулся и увидел окровавленное лицо девочки. Девочка упала на колени... лицом в песок. Сержант долго смотрел на свои руки, с которых капала кровь. Перевел взгляд на влажный песок у головы девочки, на раздробленную голову духа... Руки, песок, голова... Руки-песок-голова... Рукипесокголова... «Я не хотел. – Сержант пожал плечами. – Откуда она здесь? Господи... Случайность! Не хо-тел!!!»
      Пещера треснула от рева проносящегося на полной скорости локомотива. Но все перекрыл крик, вырвавшийся из глотки Сержанта, лицо которого, перекошенное ужасом, заняло весь экран монитора: «Не-е-е-е-ет!»
      Оглушительный звук взрыва ударил по барабанным перепонкам. Огнем взялось дерево.
      «Бежать! Скорее бежать из этого ада!» Он, ослепленный вспышкой, пытался отыскать выход из пышущего жаром зала. Тыкался руками в горячие стены и проклинал свое любопытство. Наконец нырнул в открывшийся рукам провал. Один коридор, другой, третий... Несколько раз упирался в тупик и опять искал выход. Очередной лабиринт... Упал в густо плеснувшую жидкость. Течение вынесло к отмели. Вновь влажное пространство узкого хода... Животный инстинкт не давал остановиться. Сводил с ума привкус железа во рту.
      Он уже полз из последних сил, теряя сознание.
      И вот в глаза ударил дневной свет.
      Через несколько минут он осмелился открыть глаза и увидел ствол сухого дерева. На одном из суков... висельник. «Сержант», – прошептал он, вглядываясь в искаженное смертью лицо.
      Ночью он услышал: «Не-е-ет!..» – крик Сержанта.
      Крик стал преследовать его, не давая думать о службе, становился громче, громче. «Я скоро оглохну»! – восклицал он, смотрясь утром в зеркало и видя в нем не собственное отражение, а лицо Сержанта, чей труп увезли на родину в «черном тюльпане».
      Спустя месяц крик Сержанта стал рваться из его глотки. Он пытался сдержать жуткий звук, запечатывая рот ладонями. Но...
      «Мама, здравствуйте. Я стал Сержантом...» Вскоре его комиссовали.
      Приехав в свою страну, он в первый же день пошел на кладбище. Отыскал могилу Сержанта и встал на плиту, представив себя деревом. Пальцы босых ног проросли сквозь бетонное надгробие, ноги спаялись и покрылись корой, руки расщепились сухими ветками, похожими на когти хищной птицы.
      Несколько раз в год с этого дерева падает плод. Он катится по кладбищу, оглашая окрестности плачем девочки. Плачу вторит крик Сержанта.

      Билет, купленный на аукционе в Сан-Франциско за десять миллионов долларов, давал Никифору Пастухову право убить последнего на планете тигра.
      На ночлег расположились в пяти километрах от места предполагаемой охоты. Развели костер, поужинали. Никифор достал из жестяной коробки сигару, откусил кончик, окунул его в кружку с недопитым виски и закурил. «Все же приятно, что именно я, русский бизнесмен, а не какой-то там японец, торговавшийся за лицензионный билет дольше других, убью последнего тигра», – подумал он, глядя на неразговорчивого егеря.
      – Ты все время молчишь, – обратился он к егерю, корейцу по национальности. – Завтра твою фамилию напишут рядом с моей... Прославишься.
      Хранитель приамурского участка тайги набил трубку, раскурил ее от уголька и, глядя в пасмурное сентябрьское небо, сказал:
      – Жаль кошку.
      – А чего ее жалеть? – усмехнулся Никифор. – Она все равно подохнет. И за это никто не получит ни гроша. А тут – десять миллионов. Вот если бы нашлась тигру самка... Так ведь нету самки-то.
      Кореец достал из рюкзака рацию и сообщил своему начальнику о месте привала.
      – На мои деньги будет построена детская клиника. Стоит ли тигр тысяч спасенных малюток?
      – Отдай деньги так. Зачем убивать?
      – Найдется другой вместо меня. Тигра убьют. Стране нужна валюта.
      – Дай валюту, а кошку не тронь, – упрямо твердил егерь.
      – А если бы лицензию купил японец? Ты и ему бы предложил даром построить в Советском Союзе больницу для детей? – усмехнулся Никифор, раскладывая спальный мешок.
      – Японец не станет платить много долларов, чтоб убить зверя. Японцы – умные.
      – А вот тут ты, брат, ошибаешься. Именно японец торговался за лицензию дольше других. И я сумел доказать узкоглазому, что русские – всегда в первых рядах. На карту был поставлен престиж нации. Я все свои пароходы, отели и фабрики продал бы, чтоб только оставить японца с носом.
      – У тебя враг есть? – спросил кореец, пыхая трубочкой.
      – У кого их нет, – вздохнул Никифор.
      – Скажи – убью твоего врага. А ты оставишь кошку в покое.
      – Террорист... Считаешь человеческую жизнь дешевле тигриной?
      – Людей много.
      – За такой грех придется перед Богом ответ держать, – сказал Никифор, притушив сигару.
      – Тогда придется убить тебя. – Егерь бросил потухшую трубку в рюкзак. – Я не боюсь ответить перед твоим Богом.
      Никифор Пастухов подумал, что кореец запросто может садануть ночью палкой по башке и, чтоб замести следы, скормит труп тигру. Спишет на неудачную охоту. Послышался хруст, и запахло свежим луком...
      – Тебя посадят... А тигра все равно убьют.
      – Пошутил я, – сказал егерь. – Человека трогать нельзя.
      «Шутник», – усмехнулся Никифор, успокоившись. Забрался в спальный мешок. Завтра он, Никифор Пастухов, выйдет на тропу, по которой ходит к Амуру тигр... Радиопочта пришлет поздравления от друзей. С каким наслаждением он будет вслушиваться в мелодичный голосок Сильвестины Козловой! Ни одна живая душа на всей земле не знает, что шкура последнего на планете тигра в скором времени будет брошена под ноги красавицы Сильвестины... Черт, как противно пахнет луком.
      – Эй... Господин... Как можно так спать! Никифор открыл глаза.
      – Какого беса, – проворчал он, вглядываясь в циферблат наручных часов. – Ночь на дворе... Кто ты такой?
      – Вам надо уходить отсюда, – сказал незнакомец. – И чем скорее, тем лучше. Началась охота.
      – Да кто ты такой, черт бы тебя разодрал?.. Отодвинь фанерку, чтобы я смог рассмотреть твое лицо... Это мой мост. В свое время я построил его так, чтоб под ним была вот эта ниша-комнатка с отодвигающейся фанеркой вместо двери. Ты меня с кем-то спутал.
      Незнакомец кашлянул и сказал:
      – Обижаете. Кто в нашем городе не знает человека, убившего последнего тигра? – Он хмыкнул. – Кроме того, Никифор Пастухов, бывший миллионер, – Последний Бездомный на планете. Когда он умрет, ему будут поставлены памятники из чистого золота на всех планетах Кольца.
      Незнакомец, судя по скрипнувшему стулу, сел.
      Никифор окончательно пришел в себя после сна. Нашарил под подушкой жестяную банку с куревом, ощупью выбрал окурок посолиднее. Чиркнул зажигалкой и сладко затянулся. Затем запалил огарок свечи, найденный вчера на помойке.
      – Больше двух месяцев не трогали, – проворчал он. – Ты пришел уговаривать?.. Напрасно потратишь время: мои адвокаты блестяще доказали суду, что все мое имущество принадлежит городскому совету.
      – Вопрос более серьезный, – перебил незнакомец, заслоняя лицо ладонью. Вы – Последний Бездомный. Но...
      – Чего ты замолчал?.. Правда, мне не хочется слушать твою пустую болтовню. Хотя, надо признаться, мне понравились слова о памятниках из золота. Очень приятно осознавать, что жизнь прожита не напрасно. Верно?.. А теперь ступай. Мне надо хорошенько выспаться. Завтра придется весь день драить сортиры на космодроме. Приближается зима, и мне необходимо запастись деньгами, ведь я категорически отказался получать пособие.
      – Я послан к вам правительством, – сказал незнакомец.
      – Тогда изволь, выкладывай свое дело и убирайся, – рассердился Никифор. – Вламывается, понимаешь, среди ночи и болтает о поручении правительства. Если бы ты год назад разбудил меня среди ночи, я приказал бы лакею накостылять тебе и спустить с лестницы.
      – Вас хотят убить, – сказал незнакомец. – Вот мои документы. – Он протянул Никифору голубую книжицу с золотым окоемом.
      – Что?! Черт! Что ты сказал? Убить?! Да кому нужен девяностолетний старик! – Никифор расхохотался. – Ты в своем уме, приятель? Да убери документ. Верю, верю... Но интересно: что еще могли выдумать твои начальники, чтоб вернуть меня на мою виллу, из-за которой разгорелся жаркий спор на суде? Разве им не известно, что последний убийца умер лет тридцать назад? И ему уже давно поставлены памятники из черного мрамора на всех планетах Кольца. Да какой дурак после этого решится на убийство! Поздно. Раньше надо было думать.
      – Иронизируете, – вздохнул представитель правительства. – Нам стало известно, что кто-то решился не на обычное убийство, а на убийство Последнего Бездомного планеты.
      – И что он будет с этого иметь? – насторожился Никифор.
      – Его фамилию и барельеф высекут на одном из медальонов вашего жития на памятнике Последнему Бездомному – на вашем памятнике. Вам надо укрыться в безопасном месте.
      – Бред... Бред какой-то, – прошептал Никифор, нашаривая под подушкой шляпу. – Во всей этой истории нет логики.
      – Машина ждет вас в двадцати шагах от моста. Торопитесь.
      Ночной гость вышел.
      В салоне «Кентавра» пахло чем-то неприятным. Водитель, отгороженный от салона пластиковой перегородкой, что-то напевал на незнакомом языке.
      – Куда мы сейчас? – спросил Никифор у продолжавшего прятать лицо незнакомца, усевшегося напротив.
      – Не пройдет и пяти часов, как вы будете в безопасном месте, недосягаемом даже для самого изощренного убийцы.
      – Пять часов?.. – Никифор сладко зевнул. Достал было жестянку, но, передумав курить, сунул ее за пазуху. – Пожалуй, я успею хорошенько выспаться, – сказал, повалившись на сиденье.
      Чья-то заботливая рука сунула под голову Никифору что-то мягкое, похожее на меховую игрушку. Автомобиль слегка покачивало. По давней привычке Никифор мечтательно улыбнулся, мысленно представив перед собой образ Прекрасной Сильвестины Козловой, которой он в давние времена бросил под ноги шкуру последнего на планете тигра. Но сегодня от Сильвестины пахло луком. Она никогда не употребляла в пищу этот вонючий продукт. Никифор разлепил глаза. Свет дорожных фонарей отражался в узких полосках глаз склонившегося над ним человека: лицо морщинистое и коричневое, похожее на скорлупу грецкого ореха.
      – Японец, – прошептал Никифор, вздрогнув. – Это ты торговался за лицензионный билет на отстрел последнего тигра дольше других... Чего ты хочешь?
      – Пришла наша очередь, – сказал японец голосом прекрасной Сильвестины и сорвал с головы Никифора шляпу. – Время работает на нас. – И костлявая рука японца угрожающе взметнулась.
      Но Никифор Пастухов никогда не сдавался без боя. Увернувшись от цепких пальцев, успевших-таки сдавить самый кончик носа, резко изогнулся и ткнул кулаком в ненавистное лицо...
      – Господи, и за что же мне мука такая выпала!.. Чуть ведь в глаз не попал. Да ты будешь вставать?!
      Никифор зажмурился от яркого света. Ощупал под собой ватник, глянул на жену, стоящую перед ним на коленях, на часы.
      – Сильвестина, два часа ночи... Чего ты еще выдумала?
      – Какая я тебе Сильвестина! Я – Евдокия, Ев-до-ки-я. Ну что за дурацкое имя ты мне выдумал?.. Так и будешь всю жизнь на полу спать?
      – Ночь на дворе, – проворчал Никифор, доставая с подоконника пепельницу. – Дня мало скандалить? Опять за талоны будешь пилить! Не убивать же, в самом деле, из-за утерянных талонов!
      – То есть как это... Потерял?.. Да ты соображаешь, что говоришь? Теперь и на сахар потерял?
      – На сахар – нет. Ты же, я думал, опять про талоны на мыло вспомнила, которые я в прошлом месяце... – Никифор, разминая пальцами окурок, старался не смотреть на жену.
      – Нет, у людей нормальные мужья, а этот... В прошлом месяце ты талоны на мыло потерял, сегодня – на сахар, а завтра любовницу в ресторан поведешь!
      – Завелась... Старая пластинка.
      – Хватит раскуривать. – Евдокия вырвала из рук Никифора консервную банку с окурками. – Поднимайся!
      – Дура ты баба. И чего тебе не хватает?.. Да у нас этого мыла до следующей перестройки хватит, – сказал он, натягивая спецовочные штаны, куртку. – И чего ты вдруг на ночь глядя луку нажралась?
      В дверь их комнаты постучали.
      – Нельзя ли потише? – ехидным голосом спросил сосед по коммунальной квартире.
      – Только я одна должна обо всем думать, – прошептала жена, обидчиво поджав губы. – Нет, почему другие мужики все сами устраивают, а мой – трутень!.. Сегодня наша очередь у мебельного магазина дежурить... Вот тебе химический карандаш, тетрадка: будешь отмечать очередь во время переклички и записывать вновь прибывших... Хорошо б двухспальные привезли. – Евдокия мечтательно прикрыла глаза.
      – Мне и на полу прекрасно спится, на ватнике, – сказал Никифор, вытряхивая из консервной банки окурки в свернутый из газеты кулек. – Полгода отмечаться таскаемся... Там на сигареты талонов не планируют, не слыхать?
      – Никиша, говорят, на следующее полугодие запланировано диваны привезти и тумбочки под телевизор. Может, и нам достанется. А детские кроватки будут в следующем месяце. Так что скоро наш младшенький переселится из коробки из-под телевизора в настоящую кроватку.
      – А зачем нам тумбочка, если у нас телевизора нет?
      – Не зли меня, – прошептала жена. – Иди. И смотри не вздумай отметить того, кто на перекличку не явится. Вычеркивай сразу. Понял?
      У мебельного магазина уже собиралась толпа. До начала переклички оставалось больше десяти минут. Никифор присел на корточки, привалился к входной двери, достал тетрадку, карандаш. Решил вздремнуть. Едва он закрыл глаза, как кто-то тронул его за колено:
      – Господин... Господин Пастухов. Я принес выделанную шкуру тигра, убитого вами. Как вы просили, шерсть посредине выстрижена, китайским шелком вышита аппликация – женское имя Сильвестина.
      – Молодой человек, позвольте и мне сказать. Я на прошлой неделе не смогла прийти на перекличку. Приболела немного. Я и справку принесла. Посмотрите.
      – А наше какое дело? Не слушай ее, мужик!
      – ...Когти позолочены. Напыление... У вас хороший вкус, господин Пастухов.
      – Спекулянтка! Не ты ли вчера пыталась втиснуться в очередь на утюги?
      – Пусть она со своей справкой в сортир сходит! Ха-ха!
      – Наглость – второе счастье. Вычеркнуть!
      – ...Глаза – изумрудные камни. Дивная огранка, не правда ли? Камни настоящие, не сомневайтесь. Мы дадим вам сертификат, подтверждающий подлинность драгоценного кристалла, который был приобретен...
      – Она и на хлопчатобумажные носки записалась! И куда все хапает? Из-за таких сволочей обыкновенных зубных щеток не купить!
      – Вы у нее паспорт... паспорт спросите!
      – И национальность! Обязательно узнайте национальность!
      – ...Клыки мы решили сделать из фарфора. Дело в том, что слоновая кость желтовата. Но это не обычный фарфор, а очень высокого качества.
      – Есть у меня документы, есть. Вот, взгляните. И прописку посмотрите. Я в нашем городе и в блокаду жила... Внучка, понимаете, в институт поступила. Поживет у меня, пока общежитие построят. Мне сынок и денег прислал, чтоб диван купить.
      – Знаем мы таких блокадниц! Почем очередь продаешь? Из-за вас, пенсионеров...
      – Хватит! – крикнул Никифор, поднявшись с корточек. – Хватит, говорю. Устроили базар. Как ваша фамилия? – спросил у стоящей перед ним старушки.
      – Сильвестина Янковская. Вот мой паспорт. Никифор встряхнулся, отгоняя дрему.
      – Силь... Сильвестина? – Никифор растерянно глянул на старушку, перелистнул тетрадку. – Разве есть такое имя?
      – Да вы загляните в паспорт, – улыбнулась старушка.
      – Так... Ладно. Сильвестина Янковская, ваша очередь...
      – Не имеешь права, – многоголосо рявкнула толпа.
      – А вы и у него национальность спросите!
      – А чего спрашивать? Эти сволочи горой друг за друга. Я вчера за колготками стояла...
      Кто-то вырвал из рук Никифора тетрадку, толкнул от двери, ударил в спину...
      Поднявшись с асфальта, он отряхнулся, потер ушибленное место и пошел прочь от мебельного магазина.
      Услышав скрип тормозов, остановился.
      – Господин Пастухов?.. Госпожа просила передать вам, что обстоятельства вынудили ее срочно вылететь на Гавайские острова. Она решила несколько месяцев пожить на вилле, принадлежащей ее матери.
      – Скатертью дорожка, – проворчал Никифор, доставая из кармана кулек с окурками. Выбрал какой посолиднее и закурил.
      – Господин что-то сказал?
      – Я сказал, чтоб вы срочно взяли мой личный самолет и отвезли госпоже ящик хозяйственного мыла.
      – Зачем госпоже столько мыла? Господин пошутил?
      – Это русское мыло. Разве на Гавайских островах есть такое?.. А теперь вези меня на мою виллу. Может, госпожа передумала лететь на Гавайские острова.
      – Какое, черта тебе в глотку, мыло?! Ты чего посреди улицы торчишь, сволочь! Дай проехать!
      Никифор перебежал дорогу и, подняв воротник, скорым шагом двинулся домой. «Авось пронесет», – подумал он.

      Он услышал всхлипывания женщины и проснулся. Нет, ничего не снилось. Может, и не женщина плакала, а ребенок, живущий этажом выше. Сейчас было тихо. Открыв глаза, он долго смотрел в потолок и силился вспомнить лицо матери, которое знал лишь по фотографии, проданной вчера вместе с ажурной бронзовой рамкой случайному прохожему. «Надо было фотографию себе оставить, – подумал он, поднимаясь с кровати. – Выкинет... Зачем она ему?» Он даже хотел бежать туда, где состоялась купля-продажа, но не смог вспомнить места. Взгляд ткнулся в яркое пятно на выгоревших обоях. Опять напряг мозг, но вспомнил только рамку и эмалевые – в виде ромашек – медальоны в ее углах. «Ромашка... Отец называл ее Ромашкой». Ему стало жутко от мысли, что уже никогда не вспомнит родного лица. Пальцы потянулись к темному пятну на обоях, и хрусткая бумага затрещала под ногтями, обнажая штукатурку.
      Подошел к окну, открыл форточку. Несколько минут вдыхал уличный воздух. «Я вспомню, – шептал он. – Обязательно вспомню. У нее были белые волосы и...» И все. Напрасно он вглядывался в себя. В памяти жили другие женщины. «Белые волосы... А глаза? Нет, не голубые... Карие?» Он облегченно вздохнул, снимая с себя часть вины, потому что на черно-белом снимке невозможно определить цвет глаз. Огрызком карандаша начал черкать на обоях, пытаясь вычислить возраст матери. Сломанный карандаш полетел под кровать. «Ромашка, – прошептал он, опустив голову, и посмотрел на ботинки, которые не снимал, даже ложась в постель, как, впрочем, и одежду, не считая ватника и шапки. – Надоело...»
      Подрамник с холстом выполз из-под кровати, подпрыгнул и устроился на треноге, которая, поскрипывая, развернула холст к свету. Пальцы дрожащей руки постучали по холсту, и облачко пыли поплыло по комнате.
      «Ромашка, – прошептал он. – Я сейчас нарисую ромашку...»
      Стена разделяла два мира. Она была серой и твердой. На большом плоском камне лежал ханурик по кличке Дим. Лучи солнца подползли к нему, коснулись. Он открыл глаза и, потянувшись, сел. Вытащил из трещины в камне окурок, закурил и зашелся в кашле. Потянул еще несколько раз, бросил, растоптал окурок каблуком ветхого ботинка. Встал и пошел вдоль стены. Пройдя немного, он ударил ребром ладони по серому бетонному монолиту. Потер ушибленное место и грязно выругался. Следовавшая за ним подруга, Коншенс, вздрогнула, закрыла уши ладонями. Ударив по стене еще несколько раз и вволю наругавшись, лег на еще влажную от росы землю.