- Послушай... - начала жена.
      Бухгалтер не стал ее слушать.
      Он сказал:
      - Лучше всего, если ты уедешь, - и повесил трубку.
      В комнату быстро вошел Седой, слышавший этот разговор по другому телефону. Жена Бухгалтера с трубкой в руке, из которой все еще раздавались совершенно непримиримые короткие гудки, вся обвисла на стуле, как брошенная одежда.
      - Вы все испортили, - сказал Седой. - Я-то думал, вы знаете своего мужа.
      - Я... - сказала жена Бухгалтера, от растерянности не находя слов. Я... - в своих очках для чтения с толстыми стеклами она походила на испуганную, больную черепаху.
      - Да плевать мне на вас! - безжалостно сказал Седой. - Вы-то здесь при чем... На вас мне плевать!
      - Але? - послышался мелодичный голос, и сердце Бухгалтера дрогнуло.
      - Я уезжаю, - сказал Бухгалтер.
      - До скорого, - промурлыкал телефон.
      - Навсегда, - сказал Бухгалтер. И повторил: - Навсегда.
      Голос сломался и что-то заверещал, но Бухгалтер его больше не слышал.
      ...Ехал Бухгалтер один в купе первого класса. Он выпил стакан хорошо заваренного, крепкого чаю и машинально съел пачку печенья со столика, половина этого печенья горой крошек осталась у него в бороде и на груди. Потом он почистил зубы зубной пастой и щеткой, которые купил в киоске на вокзале, но спать лег, не раздеваясь (он вторую ночь спал, не раздеваясь), и выключил свет. Не спал. В темноте мелькали огни... И тут он услышал шорох. Сначала где-то вверху, потом ниже, и вдруг он отчетливо увидел старуху, которая мешала ему спать прошлой ночью. Старуха стояла около умывальника. Она взяла его зубную пасту и зубную щетку и стала чистить зубы. Это было отвратительно, Бухгалтера даже начало подташнивать.
      - Пошла вон, - тихо сказал Бухгалтер.
      Старуха не реагировала. Он стал искать какой-нибудь предмет, чтобы запустить в эту дрянь, но нащупал на столике лишь обертку от печенья. Он сжал ее в кулаке, скомкал и запустил в старуху. Бумажный комок пробил ее насквозь и ударился в стену. Старуха, видимо, обиделась, но не исчезла, она только переместилась в самый дальний от Бухгалтера, самый темный угол купе.
      - Пошла вон, - повторил Бухгалтер и услышал, как жалко прозвучал его голос, задавленный шумом поезда. - Пошла вон! - крикнул он громче. - Я еще не сошел с ума!
      Он закрыл глаза и всеми силами постарался уснуть. Он то впадал в мутное забытье, то просыпался и, чуть приоткрыв глаза, посматривал в угол - старуха стояла там. Он опять закрывал глаза и до бесконечности повторял себе:
      - Я сплю! Я сплю! Я не сошел с ума!
      Старуха исчезла только на рассвете, и только тогда Бухгалтер забылся тяжелым, тягучим сном. Но... в ту же минуту в дверь купе постучал проводник. Подъезжали.
      Короче, ночь прошла отвратительно. Лица как такового на Бухгалтере просто не было. Он умылся, стараясь не смотреть на это отсутствующее лицо, к зубной пасте и щетке не притронулся. Стряхнул крошки с груди, но не до конца, и прямо с вокзала отправился по делам.
      Он шел по улицам, не таясь, хотя и понимал, что его присутствие в городе уже отмечено. Скоро за ним начали следить, но это лишь вызвало в нем давно забытое, мальчишеское, заядлое чувство, он зашел в несколько случайных магазинов и сделал несколько незначительных покупок. Вообще, он терпеть этого не мог, - делать покупки, - но сейчас даже получил какое-то удовольствие. Он купил несколько зубных щеток, подсвечник в форме рыбы, крошечный словарик корейского языка, мягкую игрушку - непонятного цвета крокодила и детский конструктор "Что нам стоит дом построить". Все это он нес в пластиковом пакете. И с этим большим пластиковым пакетом он зашел в несколько банков и произвел там несколько операций, потом заглянул в ближайшее по дороге интернет-кафе и два часа провел в Интернете.
      Далее, он перекусил гамбургером в "Макдоналдсе", взял такси и поехал на дачу.
      Дача, в отличие от квартиры, у Бухгалтера была вполне фешенебельной, хотя в бассейне перед домом даже летом никогда не бывало воды.
      На участке было холодно. Неуютно. Необжито. И все вокруг сковано закаменелой, ноябрьской стылостью. Еще не разросшиеся деревья, почти саженцы, казались особенно хрупкими, особенно обнаженными, особенно беззащитными... В доме было так же. От ковров под ногами пахло сыростью. Рядом с камином лежало несколько поленьев, Бухгалтер подбросил парочку в камин, но огня так и не разжег.
      Мучительно страдая и даже постанывая, он принял холодный душ, переоделся в другую одежду, потом сел перед молчаливым телевизором спиной к двери и стал ждать.
      Он не боялся. Единственное, что раздражало, была старуха. Она появилась как только стало темнеть. Обошла дом - он слышал поскрипывание на втором этаже и в соседних комнатах - и притаилась у дверей за его спиной.
      Это раздражало, но не более того. В сущности, ему стало безразлично, он уже готов был бросить ей какую-то мелочь, как советовала Евгения, но страшная усталость и закаменелое оцепенение всего вокруг вдруг навалились на него, и не было сил даже потянуться к пиджаку, висевшему на стуле.
      ...Когда-то, в одну из редких ссор, Седой сказал: "...Я отрежу вам голову, как профессору Доуэлю, не дам ни пить, ни есть - будете только выдавать идеи...". Когда-то он его боялся, но теперь ему совсем не было страшно. Ему было все равно. Да. Абсолютно.
      Машина подъехала к дому уже часов в одиннадцать, а может, и еще позднее. Бухгалтер потерял счет времени. В тишине особенно оглушительно раздались шаги - он не запер входную дверь. В комнату вошел Седой, сел напротив. Бухгалтер не смотрел на него, единственное, что выдавало его слабость, был взгляд, направленный куда-то под стол, как будто и сам он не прочь был туда спрятаться.
      - Ладно, - сказал Седой. - Не будем ссориться из-за пустяков. Пусть это будет дань гуманизму. Половина издержек за мой счет.
      Он положил руку на безжизненную, холодную руку Бухгалтера и похлопал по ней твердо и окончательно.
      После отъезда Седого Бухгалтер прошел на кухню и почти машинально, не чувствуя вкуса, съел три банки мясных консервов. Потом вывалил на диван содержимое пластикового пакета - зубные щетки, подсвечник в форме рыбы, словарь корейского языка, ухмыляющегося крокодильчика непонятного цвета и детский конструктор "Что нам стоит дом построить"... Как всегда основательно прочитал инструкцию... В инструкции к конструктору было сказано: "В виду особой сложности желательно, чтобы в игре принимал участие кто-нибудь из взрослых...". Взрослых рядом не было, родители, которые когда-то любили его безмерно, умерли уже давно, жена собиралась в Америку, Алла, его предательская возлюбленная, сама была ребенком и тоже была далеко, так что почти до утра Бухгалтер складывал дом из разрозненных частей: один.
      На другой день первым рейсом Седой вылетел в Прагу, где у него была назначена встреча с целым рядом лиц.
      В самолете он задремал и дремал так довольно долго. И вдруг его как будто что-то толкнуло, он открыл глаза и увидел довольно странную вещь - по проходу между креслами в сторону туалета прошла старуха в линялом, бумазейном халате, в косынке, обвязанной вокруг головы, концы которой торчали надо лбом наподобие рожек.
      Это было так нелепо, а главное, неуместно, что Седой решил, что ему померещилось. "Глупость!" - брезгливо подумал Седой и опять закрыл глаза. Но на душе у него почему-то сделалось скверно, и когда стюардесса тронула его за плечо и предложила что-нибудь выпить, он, нарушая свое обычное правило в полете не пить, - выпил вина.
      Когда же в номере хорошо знакомого отеля, уже в Праге, выйдя из ванной, закутанный в банный халат, он увидел ту же старуху, невозмутимо сидящую в кресле и даже как будто его поджидающую, ему стало скверно так, как, наверное, не было никогда в жизни.
      Он был невероятно везучим человеком, везучим и уверенным в себе, потому что чем больше ему везло, тем больше он был уверен в себе. Ум у него был четкий, ясный, не мелочащийся, но и не упускающий мелочей, характер жестокий, бесстрашный. Отец, рядовой законопослушный партиец, безжалостно его колотил, пытаясь выбить ущербный ген, толкавший ко всему, что было связано со словом "нельзя". Но это только усугубило дело, и однажды, собрав все бывшие в доме деньги, часы деда и сережки матери, юный Седой навсегда ушел из дому, от простых, правильных людей и их неприхотливого, правильного житья, туда, куда звал его внутренний голос. Туда, где "нельзя", после многих лет превратив это "нельзя" наконец-то во "все можно".
      - Что вам надо? - спросил Седой.
      Старуха не отвечала.
      - Уходите, - сказал Седой уже не таким твердым голосом.
      Преодолевая себя, он подошел ближе - не было в кресле старухи.
      - Черт! - подумал Седой.
      Он вытащил из бара маленькую бутылочку коньяка и вылил коньяк в себя через отвратительно узкое горлышко. В горле запершило...
      - Черт! - вслух повторил Седой.
      Он переоделся и спустился вниз. До встречи еще оставалось порядочно времени, но у входа в отель уже стояла машина. Свои дела Седой всегда организовывал идеально. Он сел на заднее сиденье. И тут впереди увидел уже знакомые рожки. Старуха сидела рядом с шофером.
      - Ничего, - сказал сам себе Седой. - Все нормально. Страх боится страха.
      - Подождите здесь, выпейте кофе, - сказал он шоферу. - Я немного проедусь.
      И сел на место водителя. Старуха опять исчезла. Он проехал совсем немного по узкой улочке, ведущей к отелю, как в зеркальце опять увидел ее, старуху, сидящую на заднем сиденье. Липкая, гадкая волна страха поднялась откуда-то из живота и подкатила к сердцу.
      - Это ничего, это бывает, - подумал Седой и врубил газ.
      Машина резко рванула, в зеркальце Седой увидел, как старуху подбросило.
      - Ага, - подумал Седой. - Сволочь!
      И он погнал машину, нарушая все правила, опять вопреки своему правилу не нарушать правила уличного движенья. На поворотах легкую старуху подбрасывало, а один раз она со стуком ударилась головой о дверцу последнее вызвало у Седого какую-то особенную, злорадную радость. Дома, окна, машины, улицы мелькали перед его глазами, и он уже не знал, где он и что с ним. Вдруг он увидел руку старухи, костлявую и очень длинную, рука тянулась к нему... Он дернул руль - и больше для него ничего не было...
      Собралась толпа, приехала полиция, короче, много было вокруг народу, но никто не заметил старуху в линялом бумазейном халате и в косынке, завязанной надо лбом наподобие рожек. Конечно, Зойку она не любила, это понятно, но по отношению к другим у нее не было никакого особого злого умысла. Всего-то и надо было ей, бывшей кассирше трамвайного депо, потерявшей все свои нехитрые сбережения в одночасье в один из черных дней недели черного месяца черного года, всего-то и надо было ей - несколько денежных бумажек, пошелестеть... Она прошла сквозь толпу и скрылась в глубине улиц прекрасного города Праги.
      Жена Бухгалтера собиралась... Она не плакала, только как-то особенно сурово шмыгала носом, когда подступали слезы. Вещей у нее было немного чемодан на колесиках и сумка. В сумку она положила последние театральные программки. Картины же сложила в одном месте, как дрова. Раз купив, она на них больше и не смотрела... Закрутила краны, закрыла и зашторила окна, везде, кроме прихожей, потушила свет... Оставалось надеть туфли, ее замечательные, устойчивые туфли... И когда она стала их надевать, позвонили в дверь. На пороге стояла Алла. Она была в искусственной, но довольно-таки дорогой модной шубке, с измученным лицом, по которому от размазанной туши растекались пятна.
      - Он уехал! - вскричала Алла с истерическим пафосом в голосе. Навсегда! Навсегда!
      - Не надо кричать в дверях, - сухо сказала жена Бухгалтера, пропуская ее в квартиру. - Потом мы не договаривались, что вы можете здесь появляться.
      - Навсегда! - сказала Алла и разрыдалась.
      - Положим, это всего лишь временная категория, - сказала жена Бухгалтера. - К тому же, все, что имеет начало, имеет и конец. Вы не согласны?
      - Почему конец? - кричала Алла, прямо-таки сотрясаясь от рыданий. Почему? В чем я виновата? Что я сделала не так?
      Конечно, жена Бухгалтера могла бы сказать то же, что сказал ей самой Седой: "Плевать мне на вас!", но она выразилась мягче:
      - У вас отсутствует абстрактное мышление. При чем здесь вы?
      - Как? - всхлипнула Алла. - Я же его люблю!
      - Не говорите глупости! - сказала жена Бухгалтера и даже немного вышла из себя. - Что вы знаете о любви! - Она смотрела на это размазанное, простенькое, но миловидное лицо, и у нее вдруг появилось желание по нему ударить. Вот так. Запросто. Кулаком.
      - Люблю... - всхлипывала Алла.
      И опять жене Бухгалтера захотелось ударить. По этой слезливой, глупой, распущенной, размазанной массе. По полной противоположности тому, кем была она. Тем более что проиграли обе. Ударить и хоть немного облегчить себе. Но она этого не сделала, она даже не сказала ей: "Мне плевать на вас!", как сказал ей самой Седой, она была все-таки интеллигентной женщиной, поэтому оставила при себе свою тяжесть.
      - Вы меня задерживаете, - сказала жена Бухгалтера. - Мне надо вызвать такси.
      Алла, все еще плача, пошатываясь, как пьяная, шла по улице. Ведь она действительно любила Бухгалтера, как любят простые женские души президентов, начальников, директоров и преуспевающих бизнесменом. И если в этой любви и есть какая-то доля корысти, то она же не перестает от этого быть тем, что она есть, - любовью. Шла она так довольно долго в толпе занятых исключительно собою людей, в которой легко можно затеряться и даже исчезнуть, и никто не обратит внимания. Ну разве что раздеться догола и выкрасить себя в синий цвет, - конечно, это может привлечь внимание, но тоже ненадолго. Итак, Алла шла и плакала... Однако, подустав, она подумывала, что пора это прекращать, что хорошо бы уже поскорей добраться домой, выпить чаю и даже чего-нибудь съесть, как вдруг оказалась напротив медицинского центра "Седьмая ступень совершенства"... И в одном из окон увидела ту самую женщину, которая появилась в ее счастливом гнездышке какое-то время назад и с которой началось все плохое. Алла вошла в этот самый медицинский центр с одним единственным желанием - найти эту женщину и вцепиться ей в волосы.
      Вечером того дня, когда уехал Бухгалтер, Зойка спросила Евгению прямо сколько она еще собирается быть в Москве. Евгения ответила неопределенно, и тогда Зойка стала жаловаться на то, что работает, как негр, да, как негр, и нуждается в отдыхе, да, в восстановлении своего энергетического потенциала, а посторонние люди в доме мешают ей это делать и даже, напротив, эту энергию забирают. И вообще, если уж на то пошло, - добавила Зойка, - по справедливости Евгения могла бы ей помочь, потому что работает она, как негр, да, как негр. Денег, занятых у Варвары, у Евгении почти не оставалось, переходить к Зойке на иждивение не хотелось тоже, поэтому она согласилась.
      Евгения приняла десять человек. Троих она оставила для дальнейшей работы, троим посоветовала обратиться в поликлинику, остальным же никуда не обращаться, не тратить денег и не дурить себе и другим головы. Директриса, экстравагантная женщина в экзотическом наряде, была этим очень возмущена, но Зойка успокоила ее, сказав, что оставшиеся трое - тоже неплохо, они обязательно приведут за собой других. И те, другие, уж не сорвутся с крючка, даже если они повысят цену. Так бы, конечно, и случилось, если бы... в самом конце приема, когда Евгения отпустила уже последнего пациента, не появилась взволнованная, заплаканная женщина в модной и дорогой, хоть и искусственной шубке. Увидев ее, Евгения сразу поняла, что явилась женщина с одной целью вцепиться ей в волосы, но не отклонила головы, а даже как-то встряхнула ею, подалась навстречу и посмотрела спокойными серыми глазами.
      - Я виновата перед вами, - сказала Евгения. - Я совсем забыла про вас.
      - Почему? - тупо спросила Алла, имея в виду и себя, и Бухгалтера и, возможно, что-то еще. Ярость в ее душе чуть-чуть осела и съежилась, словом, была уже не в том количестве, чтобы вцепиться кому-нибудь в волосы.
      - Все связано, - сказала Евгения. - Нет ни одного человека или вещи, которые бы не были связаны со всем остальным... Поэтому не все зависит от нас... Но есть кое-что, что вполне в ваших возможностях.
      - Что? - спросила Алла.
      - Если вы будете его ждать, он вернется.
      - Когда? - спросила Алла.
      - Не знаю, - сказала Евгения. - Я знаю одно - если вы будете ждать, он вернется.
      Алла ждала Бухгалтера долгих пять месяцев, а потом встретила человека, конечно, в летах, конечно, обремененного семьей, но достаточно обеспеченного, чтобы позволить себе и то, и другое. Неплохой оказался человек, внимательный и щедрый, и постепенно она стала забывать своего Бухгалтера, забывать, и наконец забыла совсем... Но это случилось уже позже, потом... Когда же она вышла от Евгении, какая-то остаточная ярость в ней еще оставалась, во всяком случае ее хватило на один телефонный звонок... Да, она позвонила жене Бухгалтера, которая все еще ждала такси, и сказала, что случайно встретила женщину, с которой, скорее всего, и началось все плохое, и назвала место, где она ее встретила...
      В такси жена Бухгалтера села не одна, а с мрачноватым мужчиной внушительного роста. Она вдруг так разволновалась, что вместо обычных своих очков надела очки для чтения, тогда как обычные свои очки засунула куда-то на дно сумки, а когда спохватилась, времени уже не было. Но когда человеку что-то очень нужно увидеть, он увидит, как бы ему ни мешали обстоятельства, вот и Евгению жена Бухгалтера сразу узнала в одном из окон медицинского центра "Седьмая ступень совершенства", хоть и была она в ее глазах размыта, как изображение в неисправном телевизоре. Узнала и кивнула на нее своему спутнику. Тот вышел из машины и пошел... вроде бы совсем в другую сторону, а жена Бухгалтера отправилась дальше, в аэропорт, чтобы вылететь в Америку к сыновьям.
      Двое у нее их было. Один маленький, скорее неказистый, насупленный, носатый, второй - большой, рыхлый, губастый, как отец. Один владел бензоколонкой, другой - стоматологической клиникой. Оба уже стали настоящими американцами, но так как они были все-таки не совсем американцами, а американцами свежего разлива, то и американцами стали более американистыми, чем сами американцы. От матери им были нужны только деньги, но она любила их страстно и самоотверженно и ради них - одного маленького, скорее неказистого, насупленного, носатого, и другого - большого, рыхлого, губастого, - ради них была готова на все. И когда она сказала Алле: "Что вы знаете о любви?", она была совершенно права. Потому что она - знала.
      Поднялся сильный ветер, и Евгения с трудом открыла входную дверь. Вдруг что-то острое, твердое и тугое ударило ей в бок, а потом еще раз...
      Очнулась она в больнице и первое, что увидела как бы в тумане - это испуганное лицо Зойки, с вытаращенными больше обычного глазами.
      - Выкарабкаешься! - сказала Зойка. - У тебя в кармане оказалась какая-то пуговица. Это тебя спасло.
      Евгения потеряла много крови, но само ранение было не опасным, она быстро шла на поправку. Зато вся эта история произвела сильнейшее впечатление на директрису и владелицу медицинского центра "Седьмая ступень совершенства" - эксцентричную и очень нервную даму. Она была уверена, что Евгения пострадала случайно, а на самом деле охотились за ней. У нее начались панические страхи, клаустрофобия и агарофобия, бессонница и сильнейшее сердцебиение, и она, несмотря на известную скупость, срочно завела телохранителя - рыжего, ленивого, здоровенного парня, который, как некогда шофер Николая Павловича, целыми днями спал в кресле рядом с кассой.
      Подполковник Снегирев каждый день поднимал Николая Павловича в шесть утра, заставлял делать зарядку и небольшую пробежку по двору. Потом был завтрак - проросшие зерна пшеницы. Пшеницу подполковник Снегирев проращивал сам на подоконнике, на мокром полотенце. Далее, они отправлялись копать глину в разных районах Москвы и ее пригородах. Копали везде, где только видна была земля, а так как незапланированное копание ям правительством Москвы явно не поощрялось, один из них должен был стоять на страже. Благодаря тому, что появился напарник, подполковник Снегирев стал позволять себе самые дерзкие вылазки и один раз даже добыл немного глины совсем недалеко от Кремля. Сигареты у Николая Павловича подполковник Снегирев конфисковал, и выдавал только по три в день, заявив, что в дальнейшем и эта доза никотина будет снижаться. Короче, жизнь у Николая Павловича была нелегкая и не один раз он вспоминал свое бытье грузчиком в овощном магазине с сожалением и нежностью. Но самое мучительное еще предстояло... Как-то Николай Павлович схитрил и, чтобы избежать тягостной для него зарядки, пожаловался на боль в пояснице. Вот с этого момента и началось самое мучительное, прямо какая-то пытка.
      Каждый вечер подполковник Снегирев укладывал бедного Николая Павловича на жесткий тюфяк, накладывал ему на спину добрый килограмм мокрой глины, а сверху закутывал одеялом. В таком положении, без курева и без движения, Николай Павлович должен был проводить по нескольку часов. Протестовать было бесполезно - недаром подполковник Снегирев жизнь провел в армии... И вот, в то время как бедный Николай Павлович изнемогал под этим килограммом мокрой глины, все тело его при этом почему-то начинало жутко чесаться, а чесаться было нельзя, и при этом еще страдал от никотинного голодания, подполковник Снегирев покуривал трубочку - один раз в день он себе это все-таки позволял, - и предавался размышлениям.
      - Все тела что-то потребляют и соответственно что-то выделяют, говорил подполковник Снегирев. - Первое полезно первым, то есть, этим телам, а второе полезно другим телам, как продукт уже переработанный. Вот, к примеру, моча... Пробовали мочу?
      - Нет, - кряхтел бедный Николай Павлович.
      - Мочу можно пить, прикладывать к больным местам, некоторые умники даже принимают ванну... Я пробовал. Не произвело. Мочу я не признаю! Другое дело - глина. Благородный продукт. Если говорить о телах, самое громадное из известных нам тел - матушка-Земля. Трудно не согласиться. Или вы не согласны?
      - Согласен, - вздыхал Николай Павлович.
      - Продукт питания земли - весь космос. А что она выделяет? Ну? Что?
      - Полезные ископаемые, - сказал Николай Павлович.
      - Совершенно верно! Полезные ископаемые! И глину! Целебную глину!
      Дальше шел подробный химический анализ этой глины, примеры замечательных исцелений и воспоминания о том, как подполковник Снегирев к этому методу пришел, так сказать, его путь познания. Подполковник Снегирев был человек основательный и занудный, поэтому такие разговоры повторялись каждый вечер разве что с незначительными изменениями.
      Был подполковник Снегирев вдовцом, двое его детей, сын и дочь, - оба состояли в браке, имели детей и жили в Подмосковье. Ждали, конечно, ждали и надеялись, что когда-нибудь большая отцовская квартира достанется им. Сын у отца практически не появлялся, зато дочь приезжала несколько раз в месяц привозила котлеты, голубцы или блинчики с мясом. Все это подполковник Снегирев принимал, но после ее ухода выбрасывал в мусорное ведро, как питание неправильное. И было, было! Когда Николай Павлович, сгорая от стыда и дрожа от страха в то время, как подполковник Снегирев скрывался в туалете или в ванной, вытаскивал из мусорного ведра котлету и торопливо засовывал в рот.
      Дочь подполковника Снегирева была крупной, громкоголосой и, можно даже сказать, красивой женщиной, вся в покойницу-мать. Ведь и та была крупной, громкоголосой, можно даже сказать - красивой, такой, какой и должна быть жена подполковника. С тоской в душе, но изо всех сил крепясь - отец был все-таки строг - дочь обходила заляпанную глиной квартиру, просиживала какое-то время, а потом отправлялась назад, на электричку.
      С чудачествами отца приходилось мириться, и она мирилась, но в один из таких приездов ее ожидало настоящее потрясение. Она застала у отца незнакомого человека! Он лежал на кушетке, закрытый старым, ватным одеялом.
      - Кто это у тебя, папа? - спросила дочь подполковника Снегирева, ставя на кухонный стол кастрюльку с котлетами и стараясь придать голосу особую нейтральность.
      - Отставить разговоры! - гаркнул подполковник Снегирев.
      В следующий раз дочь подполковника Снегирева навестила отца не как обычно, а гораздо раньше положенного срока и, к ужасу своему, застала все ту же картину - на кушетке лежал человек под ватным одеялом. У нее был повод для беспокойства - подполковник Снегирев обычно туго сходился с людьми, постороннего в квартире она видела впервые.
      - Кто это, папа? - спросила дочь. - Может, это родственник?
      - По духу! - отчеканил подполковник. - Что родственники! С родственниками и не поговоришь! Кровь - тьфу! Главное - по духу!
      Надо сказать, что подполковник Снегирев действительно привязался к безропотному Николаю Павловичу... И дочь женским чутьем это сразу поняла. А когда поняла, пришла в еще больший ужас. О, сколько слышала она разных историй из самых разных источников, главный из которых - людская молва! И вывод из всего этого был прост - не верь никому и не отдавай свое. Сын подполковника Снегирева был добродушным, инертным, трусоватым мужиком, да и муж дочери подполковника не особенно от него отличался, поэтому она понимала, что решать все равно ей. Сидя в электричке и прижимая к груди сумку с пирожками, которые так и забыла оставить, она продумывала план действий...
      Не верь никому и не отдавай свое!
      Через два дня, к вечеру, как только подполковник Снегирев положил на спину Николая Павловича тяжелый глиняный компресс и взялся за свою трубочку, зазвонил телефон и сиплый, как простуженный, какой-то гнусавый голос попросил помочь женщине, живущей буквально на соседней улице, - женщина будто бы сильно ударила ногу и не может на нее ступить. Голос подполковнику Снегиреву не понравился, но перед комплиментами, которые этот голос расточал, он устоять не мог. Он потушил свою трубочку, взял с собой свежей, накануне добытой глины и отправился по указанному адресу. После его ухода прошло совсем немного времени, как в квартиру вошли двое - мужчина и женщина. Николай Павлович в этот момент совсем ушел в свои думы и даже немного задремал. Сквозь дрему он вроде бы даже слышал голос дочери подполковника Снегирева, но не пошевелился и головы не поднял. Между тем в соседней комнате происходил следующий разговор:
      - Ну! - сказал женский голос.
      - Люсь, может, не будем? - сказал мужской.
      - Струсил? - и после паузы. - А ну, давай!
      - Люсь, не могу...
      - Струсил, дерьмо собачье!
      - Не могу я! Богом клянусь!..
      - Тогда я сама!
      Послышались быстрые шаги, и на голову бедного Николая Павловича как будто упал потолок...
      Что с ним происходит, Николай Павлович не понимал, его вели куда-то, везли... Ноги он переставлял с трудом, язык не ворочался - не вскрикнуть, не позвать на помощь... Потом как провалился куда-то, в какую-то щель... Разверзлась земля, и он провалился в эту щель... Очнулся он в полной темноте в ясном сознании, хоть голова и раскалывалась, как после жестокого похмелья, тело болело и затекло, лежал на боку со связанными руками, согнувшись в крендель, голова обмотана затхлой мешковиной, все под ним ходило ходуном опять куда-то везли, да по ухабам, по ухабам... Застонал, жалко, безнадежно... И вдруг все стихло. Скрипнуло, щелкнуло над головой, и сквозь волокна мешковины забрезжил свет. Его потащили из багажника, поставили на ноги, голова бедного Николая Павловича закружилась, он рухнул на колени, а потом вперед, выставив связанные руки.
      - Ну? Что? - сказал голос, очень похожий на голос дочери подполковника Снегирева.
      - Ладно, Л-л-юся, остановись, надо з-з-аканчивать... - сказал, немного заикаясь, мужской.
      - Что? Опять мне?
      - Л-л-юся, я тебя ум-м-м-оляю... Л-л-л-юся, остановись!
      Люди отошли, о чем они говорили, Николай Павлович не слышал, но было похоже, что они ссорятся. Потом вернулись, рядом с ухом Николая Павловича хрустнула ветка. И определенно голос дочери подполковника Снегирева сказал:
      - Если еще раз увижу в доме отца, мало не покажется. Понял?
      И в бок больно ударило чем-то острым. Это дочь подполковника ткнула Николая Павловича ногой в остроносом сапоге.
      - Замерзнет, - сказал мужской голос, уже тверже и без заикания, очень похожий на голос подполковника Снегирева, так ведь - сын.
      - Дело хозяйское, - сказала дочь. - Нечего на сиротское добро рот разевать! (Одному сироте было сорок шесть, второй - тридцать девять.)
      Но на плечи Николая Павловича что-то набросили. И в карман пиджака что-то положили - это сердобольный сын подполковника Снегирева, как потом обнаружил Николай Павлович, незаметно от сестры сунул очки - треснувшие в двух местах, но и на том спасибо. Хлопнула дверца машины, заурчал мотор, и скоро все стихло. Минуту-другую Николай Павлович оставался неподвижен, даже в каком-то оцепенении, в полном бесчувствии... Первое, что он ощутил, был холод в спине, избалованной каждодневными компрессами из глины. Он приподнялся и чуть прополз вперед, связанными руками ощупывая землю, пока не наткнулся на камень, простой камень - благословенное выделение земли. Об этот камень он стал тереть веревку, связывающую его руки, как много раз видел подобные манипуляции в кино. Веревка, к счастью, была плохого качества, и справился он с ней гораздо быстрее, чем предполагалось по кинематографическому опыту. А вот с мешком на голове пришлось повозиться. Тут веревка была другая, и камень не мог с ней сладить. Николай Павлович нашел на земле что-то вроде бутылочного осколка и тер им по веревке очень долго, в конце концов даже оцарапав шею. Наконец и мешок с головы был снят. Осторожно, опираясь на руки, Николай Павлович поднялся, огляделся, близоруко, беспомощно, тут-то и нашел в кармане пиджака очки - треснутые, но все равно был рад - пользоваться можно. Он был на поляне, скорее напоминавшей плешь, окруженной невыразительным лесом. Рядом валялась сильно поношенная куртка. Клонилось к вечеру. Небо было забито серыми облаками, и только к самому краю чуть намечалось светлое пятнышко. Должно быть, солнце... Николай Павлович вспомнил, как когда-то в детстве отец учил его ориентироваться по солнцу, он определил стороны света, надел чужую, дурно пахнущую куртку, нащупал в кармане брюк, за подкладкой, в тайном уголке, два маленьких, твердых предмета, с которыми никогда не расставался, - ключи от квартиры, и пошел в сторону дома, на запад...