Однажды Малышка спросила, почему он прилагает такие усилия и даже идет на вполне определенный компромисс ради человека, которого он совсем не знает, режиссера Петрова.
      - Все повторяется, - ответил тогда Иван Семенович Козловский загадочно.
      Продолжать разговор у него, видимо, не было ни времени, ни желания - дверь закрылась и сварливо лязгнул засов.
      - Все повторяется, - сказал Иван Семенович Козловский через несколько дней, когда Малышка пришла за очередной сценой. - Мне интересно - насколько...
      И Иван Семенович Козловский поманил Малышку пальцем... Опять миновав множество дверей, засовов, запоров и задвижек, Малышка очутилась в знакомой палате. Она подошла к стене, на которой цветными фломастерами светились непонятные знаки... Прямо перед ней по диагонали была нарисована голубая спираль...
      - Это - время... - сказал Иван Семенович Козловский.
      - Что? - переспросила Малышка.
      - Время, - спокойно повторил Иван Семенович Козловский.
      Малышка подняла голову - голубая спираль времени, расширяясь, уходила вверх, к правому углу стены.
      - Где мы? - спросила Малышка.
      - Ты хочешь сказать - сейчас? - спросил Иван Семенович Козловский. Сейчас мы вот здесь, - и он показал на точку на спирали, расположенную немного выше его роста, - вот в этой точке пространства... А через год, по моему мнению, будем здесь, - Иван Семенович Козловский немного переместил палец. Если хочешь, это и есть судьба.
      У Малышки немного закружилась голова... И сквозь это головокружение до нее доносился голос Ивана Семеновича Козловского:
      - Время не имеет начала, поэтому за исходную точку я беру условную единицу... Но потом надо считать, потому что время - считают. Сколько месяцев в году?
      - Двенадцать, - сказала Малышка. - Двенадцать месяцев... Есть такая сказка...
      - А теперь посмотри на часы, на циферблат, какое там самое большое число?
      - Двенадцать, - сказала Малышка.
      - Любимое число времени - двенадцать, - сказал Иван Семенович Козловский. - Это очень древнее число...
      Иван Семенович Козловский все говорил и говорил про древние египетские и индийские царства, шумеров, Вавилон и Ассирию, а также про двенадцатилетний цикл китайского и японского гороскопов, где каждому году было дано имя животного.
      - Название - условность, главное - принцип, - сказал Иван Семенович Козловский. - Древние видели мир обобщенно и в принципах не ошибались!
      Малышка смотрела на голубую спираль времени, вокруг которой толпились формулы, цифры и даты жизни самого Ивана Семеновича Козловского, его друзей и знакомых, а также дни и годы самых разных событий, происшедших в Театре, - на спирали времени всем хватало места, - и голова ее все кружилась и кружилась...
      - Вы хотите сказать, - сказала наконец Малышка, - что спектакль "Ромео и Джульетта" режиссера Петрова ждет та же участь, что и спектакль Фадеева?
      - Конечно, - сказал Иван Семенович Козловский. - Но с некоторой разницей. Потому что мы находимся сейчас в другой точке пространства.
      И он написал на стене еще одну формулу, в которой спектакль "Ромео и Джульетта" Фадеева и все, что происходило с ним когда-то, равнялся будущему спектаклю Петрова и тому, что с ним произойдет, плюс икс. Из чего икс равнялся будущему спектаклю Петрова и тому, что с ним произойдет, минус спектакль Фадеева и то, что с ним произошло. И именно это и интересовало Ивана Семеновича Козловского, когда он взялся писать для Фадеева сборный водевиль с тремя сценами с этим и большим количеством обнаженки.
      - Более того, - добавил Иван Семенович Козловский, свирепо вцепившись в плечо Малышки и основательно ее встряхнув, - с помощью этого икса я попробую получить коэффициент изменения будущего по отношению к прошлому!..
      - У меня голова кружится, - сказала Малышка и села на привинченный к полу стул.
      Когда режиссер Петров взялся за распределение ролей к спектаклю "Ромео и Джульетта", оказалось, что практически весь женский состав Театра занят в "Большом водевиле". И сколько он ни уговаривал (по совету Ивана Семеновича Козловского) жену Главного, актрису А. Кривозубову, Анжелу Босячную и даже изрядно располневшую Лизочку взяться за роль Джульетты - они категорически отказались. Режиссер Петров было уже совсем впал в отчаяние, но как-то раз именно в таком отчаянном настроении на улице, недалеко от Театра, встретил шестнадцатилетнюю девчушку-школьницу, лохматенькую и довольно неказистую. Девчушка была в куртке до колен и обтрепанных джинсах, она шла впереди режиссера Петрова, отхлебывала из банки с пивом, жестикулировала и разговаривала сама с собой.
      - Вы не хотели бы сыграть главную роль в моем спектакле? - спросил девчушку режиссер Петров.
      - А то нет? - сказала девчушка. Она посмотрела на режиссера Петрова сквозь завесу своих лохматых волос и добавила: - Может, переспим, для верности?
      - Нет, - сказал режиссер Петров. - Я не путаю работу со своей личной жизнью.
      Роль кормилицы согласилась сыграть Екатерина Петровна, недавно вернувшаяся в Театр после очередного исчезновения. Остальные роли тоже как-то распределились, и вся компания на несколько месяцев уединилась в репетиционной.
      Конечно, только увидев Екатерину Петровну, Малышка вспомнила про Самого. Теоретически, его давно уже должно было не быть в живых, и она думала, что так оно и есть, но спросить о нем у Екатерины Петровны она не решалась, зная, что та терпеть не может подобные вопросы.
      Тем временем работа над "Большим водевилем" была в разгаре и уже шла к своему концу. На перья, пух, золотую краску, искусственный мех и прочее были потрачены все ресурсы Театра и даже деньги, полученные от спонсоров. Зрелище предстояло совершенно грандиозное. А на художественном совете, утверждавшем оформление и костюмы, разгорелся ожесточенный спор - полностью ли раздеваться кордебалету или не до конца. Анжела Босячная считала, что кордебалет должен раздеваться полностью (одним из аргументов в свою пользу она хитроумно считала экономию на костюмах), а актриса А. Кривозубова, жена Главного режиссера Фадеева, была более умеренных взглядов и считала, что кордебалет должен раздеваться не до конца. Обе женщины были агрессивно настроены и непримиримы, и в конце концов Главный режиссер Фадеев заявил, что часть кордебалета будет раздеваться полностью, а часть - не до конца, и на этом поставил точку.
      Однако спор этот имел более глубокие корни, и сложности с раздеванием кордебалета только начались, потому что, как дошло до дела, раздеваться полностью захотели все. Начались нашептывания, науськивания, подсиживания и даже анонимные письма. Так, в одном из подобных писем говорилось, что у актрисы Тихорецкой при внимательном рассмотрении виден шрам от аппендицита, а у актрисы Васечкиной короткие ноги. Кончилось тем, что кордебалет стал тянуть жребий и немного поуспокоился. Но кроткая Лизочка, вытянувшая несчастливый билет, все равно не могла смириться и неутомимо все ходила и ходила на своих тяжелых, распухших ногах, преодолевая скрипучие ступени лестниц и трещины в полу, к Главному режиссеру Фадееву и все канючила и канючила и так его достала, что из уважения к ее рабочему стажу он все-таки разрешил ей раздеться полностью, но с условием - стоять в последнем ряду, в самом уголке.
      Пока Театр раздирали все эти страсти, Малышка тихо сидела в своей литчасти и сортировала пьесы по фамилиям действующих лиц, наличию мужских и женских ролей и по количеству союзов "и" и "но" - последнее ее почему-то особенно успокаивало. Когда кому-то было до нее дело и к ней заглядывали, она недовольно кричала:
      - Я занята!
      "Жизнь совсем неплохая штука, - думала в такие минуты Малышка. - Главное, занять свою нишу..."
      Когда пришел день премьеры, со всех сторон на Малышку обрушился страшный грохот - это драпировали, заколачивали и замазывали щели. Она поняла, что ей уже не отвертеться, и к вечеру собралась - начистила туфли, отряхнула юбку и пригладила волосы. В ближайшем коридоре она вляпалась в какую-то краску, опять вернулась в литчасть и почистила туфли.
      В фойе толпилась тьма народу. Работали кафе, ресторан, была открыта даже маленькая церковь, и в ней горели свечи. Она поднялась на балкон к осветителям и посмотрела в зал. Густая, терпкая волна духов и алкоголя поднялась из партера, бросилась ей в лицо и где-то под самым потолком у люстры застыла облаком. Блистали роскошные женские одежды, сверкали украшения, а глаз выхватывал среди множества незнакомых знакомые лица. В глубине директорской ложи она увидела желтое, сморщенное лицо бывшего Главного. Он жил на свою пенсию на даче и выращивал огурцы, а в Театре появлялся исключительно во время премьер. Причем, только он ступал на порог Театра, как у него тут же разливалась желчь, и весь спектакль, как правило, он сидел абсолютно желтый. Неподалеку от него устроился Липовецкий - теперь его трудно было узнать, он словно бы усох на несколько размеров, и лицо у него стало похоже на мордочку маленького, несчастного бульдога. Уже никто и не помнил, что он был знаменитым писателем и именно его пьеса про доменную печь когда-то шла в их Театре. Не помнили даже его фамилии, и когда речь почему-либо о нем заходила, говорили:
      - Ну, этот! Этот... Как его? Ну... Помните?
      Бывший Главный и Липовецкий терпеть не могли друг друга. Они не разговаривали и даже не здоровались.
      На балконе, в углу сидела Прима, прижимая к безгрудой груди маленького, злого шпица. Она постарела, конечно, но не это было принципиально. Принципиальным было то, что все ее влиятельные поклонники и друзья давно перебрались из своих кресел в иные миры, никому она теперь не была страшна, никому не нужна, ни для кого не опасна. Она донашивала вышедшие из моды, старые платья, сидела уже не в партере, а на заднем ряду балкона, поблескивая злыми глазами, похожими на глаза ее злого шпица.
      В одной из боковых лож восседала жена Ивана Семеновича Козловского в образе императрицы. Нижняя ее губа, как и положено, была высокомерно оттопырена, а маленькие глазки наивно, радостно и простодушно смотрели по сторонам. Рядом сидел ее внук и с упоением возился с детским конструктором.
      Взгляд Малышки скользил дальше, кого-то она не знала совсем, кого-то смутно припоминала... В центральной ложе она заметила знакомое лицо, но, как ни старалась, не могла припомнить, кто это. Он был в превосходном, идеального кроя костюме, сидел прямо и одновременно как-то развалясь и обозревал зал спокойно и немного лениво. В ложу вошел Директор и, немного согнув свое все еще дородное тело, поднес ему бокал с каким-то питьем на маленьком подносе. Тот взял бокал и сделал рукой какой-то едва уловимый жест - щелкнул пальцами или так, еле-еле пошевелил... И Директор исчез.
      - А!.. - подумала Малышка, неожиданно узнав в нем автора пьесы о профсоюзах.
      Наконец огромная люстра медленно стала гаснуть, зрители бурно зааплодировали, открылся занавес - и "Большой водевиль" начался. По двум сторонам авансцены забили небольшие фонтаны, и на сцену выпорхнул весь кордебалет - частично раздетый полностью, частично не до конца. Тут в первых рядах партера кто-то громко сказал:
      - Ого! - а потом закричал: - Шампанского!
      Свет в зале тут же включили, и между рядами бойко побежал официант с подносом, уставленным бокалами шампанского. Выпить шампанского пожелали еще несколько человек, и эта процедура слегка затянулась. Но вот опять стала гаснуть люстра, открылся занавес, забили фонтаны... Опять показался кордебалет, принятый уже более спокойно, потому что человек быстро ко всему привыкает. Кордебалет исполнил свой номер и удалился, и пошли одна за другой истории из частной жизни пастухов и пастушек, королей и королев, а также бухгалтеров и бухгалтерш, барменов и барменш, гангстеров и гангстерш... Все это перемежалось сценками про "это", "этим" занимались все - пастухи и пастушки, короли и королевы, гангстеры и гангстерши, и везде - в беседке, на лугу под кустом, на письменном столе и на барной стойке. При этом зал впадал в невероятный восторг, а некоторые бежали на сцену, чтобы получше все рассмотреть, а если возможно, то и принять в "этом" посильное участие. Время от времени кто-то из партера требовал шампанского, действие прерывалось, зажигался свет, и официанты, не спеша, обносили желающих.
      Представление шло долго, без антракта, атмосфера достигла большого накала, и на сцену рвались многие, места всем не хватало, и пропускали уже только тех, кто больше заплатит. Причем цена эта непрерывно росла и достигла в конце концов астрономических величин. Начался торг. Кто-то не соглашался. Мелкие недоразумения, конфузы, конфликты, столкновения и потасовки, вопли, визги и истерические женские завывания к концу спектакля превратились в один сплошной бардак. Трудно было сказать - дойдет ли действие до конца.
      Жена Ивана Семеновича Козловского невозмутимо наблюдала за происходящим из своей ложи, а ее внук поливал всех из своего только что собранного пулемета. Пульки были небольшие, резиновые, но лупили довольно болезненно, а пулемет издавал страшный треск.
      Автор пьесы о профсоюзах незаметно исчез из центральной ложи и в сопровождении нескольких телохранителей уехал из Театра. Говорили, что в фойе он столкнулся с бывшим Главным, но его не заметил. Более того, один из телохранителей небрежно отодвинул бывшего Главного своим круто накачанным плечом, на что бывший Главный сказал: "Скотина!" - и пожелтел еще сильнее, настолько, что все вокруг страшно перепугались за его жизнь, потому что разлитие желчи все-таки имеет свои пределы.
      Малышка тоже ушла из зала, спустилась к себе, заперла дверь, для верности придвинув к дверям свой письменный стол, и легла на старый кожаный диван. Но крики и шум, доносившиеся из зала, еще долго не давали ей спать.
      На другой день разгромленный Театр представлял собой страшное и печальное зрелище. По фойе, залу и прилегающим помещениям уборщики сгребали битую посуду, а в маленькой церкви кротко горели свечи и крошечного ростика батюшка со светлыми благостными глазами одиноко проводил службу.
      Имелось в виду, что за деньги, полученные от "Большого водевиля", Театр можно будет привести в порядок и основательно подремонтировать, и именно эта идея и вдохновляла Главного режиссера Фадеева (по его собственным словам), когда он брался за это мероприятие. Но шли дни и месяцы, а деньги по таинственному "безналу" все не приходили. "Безнал! Безнал! - шептались во всех уголках Театра, твердя это слово, как заклинание: - Безнал!" Театр же все больше хирел и впадал в запустение, между тем, как отдельно взятым личностям стало житься совсем неплохо. Директор отстроил себе за городом замечательную дачу, Главный режиссер Фадеев приобрел новую машину, а Шнип-маленький на одном только шампанском, проданном на "Большом водевиле", так преуспел, что даже стал летать на уикенды в более высокоразвитые страны. Директор и Фадеев стали обращаться к нему на "вы", и только Шнип-большой, совсем уже скрюченный старикашка, по старой памяти продолжал его поколачивать, так что временами Шнипу-маленькому приходилось отправляться на уикенды в более высокоразвитые страны с синяком под глазом. Также неплохо пошли дела и у Анжелы Босячной. К своей лестнице она прикупила еще и пожарную, часть чердака и небольшое помещение под сценой, вошла в художественный совет Театра, и, более того, благодаря старой нежной дружбе со Шнипом-маленьким, ее голос стал там одним из самых весомых.
      Работа же над спектаклем "Ромео и Джульетта" подошла к тому моменту, когда понадобились костюмы для артистов и хотя бы скромная декорация.
      - Нет денег, еще не пришли, - сказал Главный режиссер Фадеев режиссеру Петрову, глянул за окно на свою новую машину и не без грусти подумал, что этой замечательной лошадке каждый день требуется сено, то бишь бензин, а он дорожает. - Надо подождать...
      Режиссер Петров ждал долго и добросовестно, а потом потерял весь свой сон и каждый раз теперь, всматриваясь в темноту ночи, пытался разглядеть, как блуждает по невидимым путям потерявшаяся бесплотная безналичка. Однажды он понял, что все это не может продолжаться до бесконечности, как не может продолжаться до бесконечности любое дело и любое действие. Рано или поздно они причалят к другому берегу, к своей противоположности. Так, однажды на репетиции "Ромео и Джульетты" артисты вдруг, словно забыв свой собственный текст, стали говорить текст своих партнеров, причем все одновременно. Тогда режиссер Петров схватился за голову и побежал к Главному режиссеру Фадееву.
      - Это не может больше так продолжаться! - сказал режиссер Петров Главному режиссеру Фадееву. - Артисты не могут бесконечно долго находиться в четырех стенах. Одна стена обязательно должна быть открыта и там должны сидеть зрители.
      - Не пришли... - сказал Главный режиссер Фадеев и опять с грустью посмотрел на свою машину. Недавно его жена актриса А. Кривозубова купила себе новое пальто и еще кое-какие мелочи. Денег на бензин опять не хватало.
      Режиссер Петров пришел к Малышке, закрыл за собой дверь, чтобы никто не видел, в каком он состоянии, и... заплакал.
      - Это катастрофа! - сказала Малышка Ивану Семеновичу Козловскому, садясь на привинченный к полу стул. - Если вы не поможете, ничего не получится. Артисты уже забывают роли.
      - Хорошие артисты ролей не забывают, - сказал Иван Семенович Козловский и многозначительно посмотрел на Малышку.
      Он прошелся по палате, помолчал. Малышка тоже молчала... и ждала.
      - Есть один человек... - сказал наконец Иван Семенович Козловский.
      - Кто? - спросила Малышка.
      - Когда-то он написал одну паршивую пьесу о профсоюзах...
      - Почему вы думаете, что именно он?
      - С ним был связан судьбоносный момент. Если бы не его пьеса, мне бы в голову не пришло подпиливать какую-то дурацкую люстру. Я бы продолжал терпеть, а значит, так никогда бы и не узнал, что такое свобода. Только к нему ты пойдешь сама.
      - Я не знаю, я не умею, - растерялась Малышка.
      - Надо знать, - сказал Иван Семенович Козловский. - Защитник должен знать.
      - Почему вы думаете, что я защитник? Может, никакой я не защитник, сказала Малышка, впадая в уныние. - Может, вы это выдумали...
      - Надо верить в себя, - жестко сказал ей Иван Семенович Козловский и пальцем указал на дверь.
      Малышка вернулась к себе, но совершенно не знала, что делать и с чего начать. Иногда ей казалось, что Иван Семенович Козловский над ней просто издевается. Она узнала только, что автор пьесы о профсоюзах А.А., за глаза называемый Майором, в настоящий момент занимает положение еще более высокое, чем когда-то, и даже теоретически для Малышки просто недостижим.
      Режиссер Петров же все приходил и приходил к Малышке, садился напротив, на разломанный кожаный диван и смотрел на Малышку с отчаянием, степень которого трудно передать словами. Дышал он тяжело и со свистом, потому что перенасыщенные никотином легкие с трудом справлялись с работой. В один прекрасный момент Малышка не выдержала... Она отложила в сторону очередную стопку пьес и тетрадь, в которой регистрировала пьесы по алфавиту, числу мужских и женских ролей, а также по частоте употребления союзов "и" и "но", и выбралась из-за стола.
      - Вы куда? - вяло спросил ее режиссер Петров.
      - Еще не знаю... - сказала Малышка. - Надо когда-нибудь начинать. А вы идите домой, выпейте чая и ложитесь спать.
      Малышка действительно не знала, куда идти и что делать, но чувствовала, что все равно надо начинать, браться с краешку, с любого конца... глаза боятся - руки делают...
      Было известно, что у Майора есть кабинет в здании, забитом до отказа самыми разными чиновниками. И то, что кабинет у него небольшой, ровно ничего не значит. Так миллионеры могут позволить себе ходить в любой, даже самой бедной одежде, и торговаться за каждую копейку, но от этого не перестанут быть миллионерами. Малышка добралась туда часам к семи вечера.
      Дальше дежурного она так и не прошла.
      - Кто вы? Вам назначено? - одинаковыми металлическими голосами кричали ей в трубку самые разные секретарши.
      Тогда Малышка вышла на улицу, села на каменные ступени и стала ждать. Мимо нее шелестели полами длинных серых плащей чиновники самых разных рангов, но Майора среди них не было. Он вышел где-то на сороковой минуте ее ожидания. Но пока до Малышки дошло, что это он, пока она метнулась за ним следом - он исчез, оставив в воздухе только чуть сладковатый дух своей машины. Тогда Малышка пошла на этот дух, стараясь идти как можно быстрее, - потому что он тут же растворялся в воздухе. Через несколько кварталов у перекрестка она его потеряла. Она подошла к постовому и спросила:
      - Вы мне не скажете, в какую сторону поехал Майор?
      - Прямо и налево, - сказал постовой и отвернулся.
      Малышка быстро пошла прямо, а потом повернула налево и шла, пока не наткнулась на грандиозное здание, на котором было написано ХОЛДИНГ. В сумерках оно светило всеми своими огнями и напоминало огромный, празднично украшенный корабль.
      Малышка боязливо обошла охрану и подошла к дежурному.
      - Мне надо поговорить с Майором, - сказала Малышка.
      И услышала в ответ уже привычные слова:
      - Кто? Вам назначено?
      - Я из Театра, - сказала Малышка после паузы.
      Дежурный куда-то позвонил и через несколько секунд сказал Малышке:
      - Проходите. Третий этаж по лифту. Потом прямо.
      Малышка прошла сквозь расступившуюся охрану к сверкающему, нарядному лифту и нажала кнопку третьего этажа. Из холла перед лифтом вело несколько дверей, но Малышка сразу поняла, куда ей надо. Она постучала...
      - Введите! - гаркнул Майор.
      Малышка вошла. Майор сидел в кресле прямо напротив дверей и пил кефир из пивной кружки.
      - Что вам от меня надо? - не церемонясь, спросил Майор и не предложил ей сесть.
      - В Театре нет денег на постановку "Ромео и Джульетты" - потерялась безналичка.
      - Как же! - огрызнулся Майор. - Безналичка просто так не теряется... - он потянулся к телепульту, включил телевизор и стал переключать каналы, пока не нашел футбол. Он уставился на экран, и лицо его немного смягчилось.
      Малышка стояла и ждала.
      - Как там поживает ваш сумасшедший?
      - Спасибо, - сказала Малышка. - Хорошо.
      Майор опять уставился на экран и досмотрел матч почти до самого конца, ноги у Малышки совсем уже онемели, тем более большую дорогу она прошла пешком.
      - Ладно, - сказал наконец Майор. - Завтра в одиннадцать придет. Только не провороньте.
      - Спасибо, - сказала Малышка.
      Она была очень благодарна Майору, и ей захотелось сказать ему что-то особенно приятное, важное для него и значительное.
      - Я помню вашу пьесу о профсоюзах, - сказала Малышка. - Она была ужасной. Никогда больше не пишите пьес. Даже если вам очень захочется - левой рукой держите правую.
      - Убирайтесь к черту! - заревел Майор.
      Несмотря на всю свою грубость, Майор оказался человеком слова - безналичка пришла на другой день ровно в одиннадцать. А так как в Театре не знали, что она придет, то позволили явиться в банк целой делегации - режиссеру Петрову, Малышке и Ивану Семеновичу Козловскому. И деньги попали по своему прямому назначению. Спектакль "Ромео и Джульетта" по одноименной пьесе был спасен...
      ...Но для того, чтобы проявилась скрытая суть вещей, распахнулись двери, упали запоры и тайное стало явным, для этого понадобилось еще два месяца. Конечно, Иван Семенович Козловский знал, чем все кончится, но ничего не говорил Малышке.
      Накануне генеральной репетиции Малышке приснился плохой сон, наутро она попыталась вспомнить детали, но вспомнила лишь, что шла, соскальзывая, по чавкающей грязи куда-то в гору... Когда же Малышка увидела стекающихся в Театр членов худсовета с таким знакомым ей выражением особой непроницаемости на лицах, она поняла, что неизбежное приближается. У входа в зал она столкнулась с Главным режиссером Фадеевым.
      - Ну? - спросил ее Фадеев многозначительно.
      - В смысле? - сказала Малышка.
      - Ты определилась? - спросил Фадеев.
      - Не поняла, - сказала Малышка.
      - Я имею в виду, с кем ты... - сказал Фадеев.
      - А... - сказала Малышка. - Конечно, с автором. Я имею в виду Шекспира.
      Костюмы еще не успели дошить, а декорации доделать (в этом, как потом выяснилось, был свой умысел), и в этой незавершенности, в этом черновом наброске особенно ясно проступал замысел. Джульетта, она же Маня Огарок, по классному журналу - Мария Огаркова, была в воздушном, тюлевом, светлом платье, еще только сметанном, а не сшитом, схваченном на плечах булавками. На ногах же у нее были ее собственные тяжелые солдатские башмаки с подковами, и каждый ее шаг эхом разносился по всему Театру. Голос у нее был скрипучий, надтреснутый и ломкий, и, глядя на нее, на ее порывистые движения и отчаянный взгляд, скоро становилось понятно, что если она, эта Джульетта, а также Маня Огарок, по классному журналу Мария Огаркова, встретит любовь, то ради нее пойдет на смерть... И за нее даже становилось страшно. В сцене на балконе - балкон присутствовал - она так пылко бросалась на грудь Ромео, что даже не замечала, как булавки, которыми было заколото ее недошитое платье, впиваются ей в тело, добавляя к светлому тюлю капельки крови. А в сцене в склепе, когда Джульетта закалывала себя кинжалом, она сделала это так правдиво и неистово, что бывалые лицедеи, актеры и актрисы, вздрогнули и замерли, кто-то из них не сдержался и вскрикнул, а Анжела Босячная процедила:
      - Пра-сти-тут-ка!
      Заседание художественного совета проходило бурно. Больше всех возмущалась Анжела Босячная.
      - Не позволим! - кричала она. - Молодежь - это все, что у нас есть! И что же будет, если разрешить ей жить чувствами?!
      Шнип-маленький кратко, но основательно поддакивал своей подруге. А когда Лизочка еле слышно и вроде бы простуженно заметила, что все это не так и плохо, Анжела Босячная сказала ей прямым текстом, что если она будет продолжать в том же духе, то может лишиться некоего дополнительного заработка. После этого Лизочка охрипла окончательно и замолчала. Директор Театра и Главный режиссер Фадеев сидели напряженно и тоже не высказывались. Иногда Главный режиссер Фадеев поглядывал в окно на свою машину, которой, чтобы на ней ездить, все время требовался бензин... Оба понимали, что деньги, которые еще надо вложить в незавершенный спектакль, в декорацию и костюмы, очень неплохо бы сэкономить. Когда пришло время голосовать, все, кроме Малышки, проголосовали против. Все. Все до одного.
      После художественного совета Малышка зашла к Главному режиссеру Фадееву. Они все же неплохо знали друг друга, Главный режиссер Фадеев предполагал, о чем спросит его Малышка, а Малышке было заранее известно, что ответит ей Фадеев. Поэтому они молчали и не тратили напрасно слов.
      - Слушай, - сказал наконец Фадеев. - Так ты точно не хочешь взять себе четырнадцатое место, третий ряд балкона?
      - Нет, - сказала Малышка.
      - Ну, тогда карниз над левым фасадом?
      - Не хочу, - сказала Малышка.
      - Подумай, - не отставал Фадеев. - Такими предложениями не бросаются. Еще немного - и этот гаденыш Шнип весь Театр к рукам приберет!
      Они опять помолчали. Фадеев знал, что хотелось бы знать Малышке, и Малышка знала, что Фадеев это знает.
      Поздним вечером Малышка и Иван Семенович Козловский бежали по улице. Падал мокрый снег и, чуть коснувшись земли, растворялся в лужах. Иван Семенович Козловский был в сером больничном халате и больничных шлепанцах, потому что, когда Малышка прибежала к нему из Театра и рассказала про худсовет, было уже не до переодеваний.
      Какое-то время Иван Семенович Козловский всматривался в таинственный изгиб спирали на своей стене, а потом воскликнул:
      - Конечно! Да! Конечно! Быстрее! Мы можем не успеть!
      В Театре давно уже не было Мани Огарок, по классному журналу Марии Огарковой, и никто не знал ее адреса. Она появилась как бы ниоткуда и в никуда ушла. Для того, чтобы сориентироваться, Ивану Семеновичу Козловскому очень не хватало его стены с формулами и сложными вычислениями, он закрыл глаза и попытался представить ее себе по памяти. Это продолжалось довольно долго. Наконец он открыл глаза и сказал:
      - Вода! Конечно! Вода! Как я сразу не догадался!
      И Малышка вспомнила тот страшный ливень, который разразился в день, когда на художественном совете разгромили "Ромео и Джульетту" с актрисой Песцовой в главной роли.
      - Вода! - повторил Иван Семенович Козловский убежденно.
      На большом мосту через реку прохожих не было, зато внизу на набережной, там, где к самой воде подступали каменные ступени, виднелась маленькая фигурка. Когда Малышка и Иван Семенович Козловский, увязавший в чавкающем, мокром снегу больничными шлепанцами, подбежали к реке, к каменным ступеням, Мария Огаркова, она же Маня Огарок, даже не обернулась. Она стояла на самой нижней ступени, залитой водой, в своих тяжелых солдатских башмаках, отхлебывала пиво из банки и что-то говорила, обращаясь к темной, спешащей мимо реке. Когда же наконец она их заметила, то не стала вступать ни в какое общение, а повернулась и, не выпуская из рук банку с пивом, не переставая говорить что-то сама с собой и жестикулировать, пошла от реки прочь и скоро скрылась в снежном тумане.
      III
      - Кто же будет на этот раз подпиливать люстру? - спросила Малышка, сидя в палате у Ивана Семеновича Козловского. - Неужели я?
      - Ты понимаешь все слишком буквально, - сказал Иван Семенович Козловский, прогуливаясь возле своей магической стены. - События должны происходить естественным путем, сами собой. Только тогда можно их учитывать. Не надо трогать эту чертову люстру. Там и так все разваливается. Все разваливается само собой...
      Прошло какое-то время, и Малышка стала замечать, что, действительно, развал в Театре усиливается - трещины в стенах становятся шире, а половицы все больше проваливаются. Процесс этот долгое время шел незаметно, но в какой-то момент стал особенно очевидным. Так, актриса Васечкина, у которой на самом деле были короткие ноги, не смогла перепрыгнуть через вдруг резко расширившуюся щель в полу сцены и провалилась в эту щель прямо во время спектакля. Визжала она страшно, но зрители, привыкшие, что их все время развлекают, приняли все происшедшее за очередную шутку и очень смеялись. Даже когда приехала группа спасателей, а потом вторая, и обе группы стали Васечкину вытаскивать, зрители продолжали хохотать и смотреть именно в этот угол сцены, тогда как в другом углу продолжал идти спектакль.