Темнота зимой наступает очень быстро...
      Только мы приехали, сразу зажглись несколько ДИГов. Телятник и деревья за ним ярко осветились. Я вдруг подумал, что никогда за всё время существования этого телятника, нет - даже за всё время, пока стоят тут деревья, и даже за всё время, пока существует это место, оно не было освещено ночью так ярко! Почему-то это ощущение очень взволновало меня. Жуков загнал лошадей внутрь, операторы, осветители, звуковики заняли свои места.
      - Ну... готов? - тихо спросил меня Яков Борисыч.
      Я кивнул.
      - Внимание! - закричал в рупор Яков Борисыч.
      Зажглись все ДИГи. Стало светлей, чем днём. Было даже видно, что наверху снежинки летят в другую сторону, чем внизу.
      - Пиротехники! Готовы? - закричал в рупор Яков Борисыч.
      - Готовы! - послышалось из-за дома.
      - Поджигай! - закричал Яков Борисыч.
      Из-за телятника выскочил человек с факелом на длинной палке и поднёс огонь к крыше телятника. Крыша сразу вспыхнула.
      - Ветродуй! - закричал Яков Борисыч.
      Авиамотор сбоку от телятника завертелся, пропеллер погнал тучею снег, при этом снежный поток крутился - получалась метель.
      Потом уже мельком я заметил, что у флажков, окружающих ветродуй, стоит человек в тулупе и ушанке и деревянной лопатой бросает к пропеллеру снег, чтобы метель получалась гуще. Откуда-то взявшийся Булкин ходил по площадке и всем объяснял их ошибки, но никто даже не отгонял его, все напряжённо смотрели вперёд.
      - Приготовились! - закричал в рупор Яков Борисыч.
      "Бип!" - громко донеслось из репродуктора на крыше тонвагена.
      - Мотор!
      "Би-бип!"
      Я видел, как сбоку перед камерами выскочила девушка, стукнула чёрно-белой палкой по чёрной дощечке, крикнув:
      - Кадр сто, дубль один!
      - Начали! - крикнул Яков Борисыч.
      - Ну... иди! - тихо сказал Зиновий и подтолкнул меня в плечо.
      Я побежал. Операторы с ассистентами стояли спиной ко мне, не оборачиваясь. Я пробежал мимо них, подбежал к двери - распахнул её, вбежал в тёмный тамбур, распахнул другую дверь. В коридоре горела тусклая лампочка. Лошади спокойно стояли в своих стойлах.
      Я стал снимать вальки, вытягивать лошадей в коридор. Они вышли, но к выходу не шли. Я закричал, стукнул вальком по перегородке. Вздрогнув, присев, лошади метнулись к выходу.
      Я вскочил на последнего - Орлика - и, что-то крича, погнал их к выходу. Лошади, ярко осветившись, разбежались в стороны. Я увидел вдали группу, освещённую заревом. Я подскакал к Якову Борисычу и спрыгнул, бросив поводья.
      - Снято! - закричал в рупор Яков Борисыч.
      Все сразу задвигались, облегчённо заговорили.
      - Яков Борисыч! - оборачиваясь, крикнул один из операторов. - Огня мало было!
      Я посмотрел на крышу, переводя дыхание. Огонь действительно был довольно низкий.
      - Яков Борисыч! - сказал я. - Ещё раз!
      Он посмотрел на меня.
      - А успеем?
      Яков Борисыч снова посмотрел на меня, потом поднёс рупор ко рту.
      - Ещё дубль! - закричал он. - Загоняйте лошадей!
      Жуков и ещё какие-то люди затащили обратно лошадей.
      - Пиротехники! Больше огня!
      - Е-есть!
      Пиротехники, поставив лестницу, залезли на крышу, что-то разлили.
      - Внимание! - закричал Яков Борисыч. - Поджигай!
      Пламя было выше, чем в прошлый раз: осветило даже стоявшие в стороне пожарные машины.
      Ко мне вдруг подбежал ассистент оператора.
      - Побольше вдоль конюшни проскачи! - крикнул он и побежал обратно.
      - Приготовились! - закричал Яков Борисыч.
      "Бип!" - донеслось из тонвагена.
      - Мотор!
      "Би-бип!"
      Снова выскочила перед камерами девушка и, крикнув: "Кадр сто, дубль два!", хлопнула в деревянную хлопушку.
      - Начали! - крикнул Яков Борисыч.
      Кому-то кивнув, я побежал.
      Я пробежал мимо операторов, снова открыл двери и вбежал в коридор. На этот раз лошади стояли неспокойно, ржали. Дым облачками уже просачивался сверху.
      Только я открывал лошадей - они выскакивали. Последний - Орлик, и я на нём.
      Я поскакал вдоль конюшни.
      - Снято! - глухо, как сквозь вату, услышал я наконец крик Якова Борисыча.
      ...Потом я видел, как снимали падение крыши: за домом затрещал трактор, потянул крышу тросом и она провалилась, поднялся столб пламени, но я уже как-то отключился.
      Ночью мне снился пожар, я даже проснулся в поту. Я встал. Отца уже не было. Я походил по квартире, позавтракал.
      Я вдруг вспомнил с чувством некоторого неудобства, что не вижусь с отцом третий день, настолько меня затянула работа в кино.
      В этот день я в съёмках не участвовал, но Зиновий взял меня с собой на место следующей съёмки. На льду реки, у проруби, стояли уже тонваген, камерваген, лихтваген, от него чёрные кабели шли к высоким чёрным ДИГам.
      Я посмотрел наверх. Антенны на доме Василия Зосимыча над обрывом по-прежнему не было. Это было естественно, так и должно было быть, но я вспомнил вдруг, как снимал у них антенну, и ещё - как вчера они просили меня приделать им антенну обратно и как после моего отказа уходили вдвоём, под ручку, маленькие, тёмные на фоне солнца, и мне стало почему-то грустно...
      - А без этого - никак? - вздохнув, показал я на прорубь Зиновию.
      - Опять ты за своё! Без этого, без того! - Зиновий вскипел. - Не нравится - не снимайся! Никто тебя особенно не просит!
      - Почему... не просит? - спросил я.
      - Потому! Еле Якова Борисыча уговорил тебя взять! Думал, хороший парень, из простой семьи! Нормально снимется, без всяких вопросов! Знал бы, что ты такой!..
      - Вообще-то, я из простой семьи, но мой папа - профессор.
      - Оно и видно! Вечно лезешь во всё, что тебя не касается! Твой предшественник, хочешь знать, на этом и сгорел!
      - Как... сгорел?
      - Так! Одно ему не нравилось, другое. Пришлось расстаться!
      Я молчал.
      - Из-за тебя же, кстати, - с досадой сказал Зиновий. - Из-за тебя же, кстати, он и топится!
      - Кто, - удивился я, - предшественник?
      - При чём тут предшественник?.. Главный герой!
      - А... зачем? - испугался я.
      - Ну, он с дежурства ушёл, а конюшня-то и загорелась. То есть, если бы не ты, лошади могли бы сгореть. Ну, и не может он себе этого простить, понимаешь? Что из-за него чуть было лошади не сгорели. Тем более все думают, что он это лошадей спас... Спас-то ты, а все думают, что он. Понимаешь? А ты молчишь!
      - А почему я молчу? - удивился я.
      - Потому что ты гордый.
      - При чём тут гордость-то? - Я удивился. - А он почему не скажет, как было?
      - Он тоже гордый! Не может сказать людям, что такую промашку дал!
      - Ну и что? - спросил я. - Лучше не говорить, а потом - в проруби топиться?
      - Ну, дело там не только в этом... там сложно всё. И тут ты ещё! Он просит тебя: "Ну признайся! Ну скажи людям, что это ты лошадей спас!" А ты молчишь! Как бы предстаёшь перед ним немым упрёком!
      - А почему я молчу?.. Ах да.
      - Ну и вот... там ещё всё другое, всё сложно... в общем, другого выхода у него нет!
      - Как же нет! Есть наверняка!
      - Да, ты уж, конечно, во всём разберёшься. Тут взрослые герои не могут разобраться...
      Я, разволновавшись, быстро пошёл по реке.
      Знал бы я, что мне такая роль предназначена - немого упрёка! - ещё бы подумал, может быть... тут из-за меня люди топятся, а я, видите ли, рот отказываюсь открыть! Гордый, видите ли! Да таких гордых...
      Не замечая ничего вокруг, я прошёл километра полтора и чуть сам не упал в следующую прорубь - вовремя остановился!
      Этот случай меня немного развеселил. Я пошёл обратно и пришёл, когда автобусы собирались уже уезжать.
      - Что ты ещё откалываешь? Куда исчез? - кричал Зиновий. - Всей группе бросать работу, тебя искать?
      Я молча сел в автобус.
      - Поехали, - сказал Зиновий шофёру. - Заруби на носу, - провернулся Зиновий ко мне, - хочешь сниматься - никаких номеров!
      Молча мы подъехали к общежитию. Зиновий куда-то мрачно ушёл, а я ходил по площадке у общежития, всё думая, как я буду выглядеть в роли немого упрёка.
      Вдруг к ступенькам общежития подъехало такси. Я удивился, отвлёкся от своих мыслей: кто это так шикарно приезжает в такую даль на такси?
      Открылась дверца - и вышел парень, мой ровесник.
      Я с ходу был потрясён его красотой: белые кудри, голубые глаза, словно чуть виноватая улыбка.
      - Скажите, - улыбнувшись, спросил меня он, - вы случайно не знаете, где здесь киногруппа?
      Я очень почему-то обрадовался: всё-таки хорошая штука кино, какие приятные приезжают люди.
      - Я провожу, - сказал я, стараясь тоже показать, что я человек вежливый и культурный. - Прошу! - И показал на крыльцо.
      Я пропустил его вперёд, провёл по коридору и, постучавшись, ввёл его к Якову Борисычу.
      - Вот, Яков Борисыч, видимо, к вам, - сказал я.
      Яков Борисыч, почему-то изумившись, вскочил со стула и удивлённо переводил взгляд то на него, то на меня.
      - Ну... погуляй пока... погуляйте, - растерянно сказал он, - потом я скажу.
      Мы вышли.
      Приехавший долго смотрел на меня, потом улыбнулся.
      - У меня несколько странное имя - Ратмир! - сказал он, протягивая руку.
      - Саша! - Я спохватился, что сам раньше не догадался представиться. Очень приятно!
      Я не врал, я действительно почему-то очень обрадовался.
      Я понял: если он участвует, значит, в фильме не может быть ничего плохого - вот почему мне стало так хорошо.
      Мы прошли в конец коридора. От лучей солнца, прошедших сквозь стёкла, было жарко. По освещённой стене струился вверх, извиваясь, какой-то размытый световой поток - как я понял, тень горячего воздуха, идущего из трубы дома напротив.
      Я снял шапку, и мы стояли.
      - Значит, вместе будем сниматься? - радостно сказал я.
      - Хотелось бы, - скромно улыбнувшись, сказал он.
      Я вдруг вспомнил, почему его лицо показалось мне таким знакомым и приятным: я же видел его примерно в трёх или четырёх фильмах! И он ещё скромно говорит: "Хотелось бы!" Вот это человек!
      Мне очень захотелось сделать ему что-то хорошее, показать что-то интересное, а то вдруг ему тут не понравится и он уедет! Конечно, он никогда не скажет, что ему не понравилось, но придумает какой-то другой предлог и уедет!
      Я задумался.
      - Хочешь... в конюшню пойдём? - сказал я. - Знаешь как там здорово интересно!
      - Хорошо бы! - Он обрадовался, причём искренне!
      Мы пришли в конюшню, я познакомил его с Жуковым, и мы пошли смотреть лошадей - было воскресенье, все лошади стояли на месте. В конюшне было темно, только пар от дыхания лошадей клубился в окошках на фоне яркого неба.
      Мы шли по коридору, и вдруг Ратмир влез прямо в стойло к Буяну, взял его за длинную морду и стал гладить чёлку на широком его лбу.
      - Ну... ты смело! - переводя дыхание, сказал я, когда он вылез. Умеешь, что ли, с лошадьми обращаться?
      - Немножко, - сказал он.
      - А откуда? - спросил я.
      - Да занимаюсь в конноспортивной школе, - как бы между прочим, сказал он.
      Я обомлел.
      Занимается в конноспортивной школе, о которой я столько мечтал, и говорит об этом так, абсолютно просто!
      - А... где она? - спросил я.
      - Школа? В Пушкине, - сказал он.
      - В Пушкине?! - удивился я. - Как же ты... каждый раз туда ездишь?
      - Всё значительно проще, - он улыбнулся, - я же ведь и живу в Пушкине.
      - Ну?! А где?
      - В Софии.
      Вот это да! Я же всё детство прожил в Пушкине, в районе, который называется София.
      - Я же там жил до семьдесят третьего года!
      - Да? А я приехал в семьдесят третьем!
      Взволнованные, мы пошли по коридору, вышли на улицу. Я даже не надел шапку, было почему-то жарко, хотя градусник на стене показывал минус двадцать.
      Я увидел по тени на стене дома, что от головы моей идёт пар.
      - А пойдём... в оранжерею?! - сказал я. - Знаешь, какие тут оранжереи?
      - Хотелось бы сначала немного поесть, - виновато улыбнувшись, сказал он.
      Как я мог об этом забыть! Ведь он же, наверно, как выехал рано утром из города, ничего не ел!
      Мы пошли к столовой, но до обеда было ещё далеко, ничего не готовилось.
      - А пойдём ко мне пожрём, - сказал я. - Папа на работе, а между окнами - я видел - какая-то рыба!
      Мы пришли в лабораторию, я распахнул дверь в отцовский кабинет, залитый солнцем.
      - Папа! - сказал я. - Можно, вот мы с Ратмиром съедим твою рыбу, между окнами?!
      Сморщившись, отец недоуменно смотрел - какую рыбу, почему между окнами?! - потом, отвлёкшись от своих мыслей и сообразив, кивнул.
      Мы примчались ко мне домой. Я встал на стул, открыл форточку, залез, напрягшись, между стёклами рукой. Тёплый воздух у форточки дрожал.
      Я отодрал с рыбы примёрзшую бумагу, потом мы долго отмачивали рыбу в холодной воде. Потом пошла сильная вонь.
      - Ничего... это бывает! - вежливо сказал Ратмир.
      Он с интересом осматривал квартиру.
      - Вы только с отцом здесь живёте?
      - Нет... соседи ещё... Я, вообще-то, в городе живу. А он теперь здесь, отдельно. Понимаешь?
      Ратмир кивнул.
      - А здесь что, колхоз? - сказал он, слегка меняя тему.
      - Да нет! - сказал я. - Здесь селекционная станция, понимаешь? Здесь сорта выводят более лучшие! Понимаешь?
      - Ясно, - сказал Ратмир.
      - А папа мой знаешь кто? Он - профессор! Знаешь, сколько он зарабатывает?.. Ого!.. А дедушка мой знаешь кто? Академик!.. Только он тоже отдельно от бабушки живёт.
      - Ну, варим? - перевёл разговор Ратмир.
      - Сколько варить-то? - спросил я через полчаса.
      - Вари, пока глаза не побелеют.
      - А она глаза закрытыми держит!
      Мы развеселились. Потом пришёл с работы отец, мы его угостили рыбой.
      - А можно, у нас Ратмир останется? - спросил я.
      - Можно. Только ти-ха, - сказал отец.
      Но мы не могли успокоиться и даже ночью не могли остановиться. А чем тише стараешься смеяться, тем громче почему-то выходит... И, честно говоря, я был счастлив: опасная съёмка была позади - и я нашёл друга!
      - Чего вы, черти полосатые, всю ночь хохотали? - входя к нам утром, сказал отец, но чувствовалось, что он доволен.
      Мы доели нашу рыбу и помчались в группу.
      - Ну что, дружки? Подружились? - улыбаясь, встретил нас у крыльца Зиновий. - Но сами ведь понимаете: только один из вас остаться-то может.
      - Где? - Сначала я не понял.
      - Ну... у нас, - смутился Зиновий. - Роль-то у нас одна... мальчика Степана. Сначала Ратмир намечался, потом вдруг ты... появился.
      Я похолодел.
      Потом я повернулся к Ратмиру.
      По его лицу я сразу почувствовал: он знал всё с самого начала, но не мог никак мне это сказать.
      Мне снова стало жарко. Я снял шапку.
      Вот это да! Рискуешь тут, снимаешься в огне, потом приезжает другой и тебя отстраняют!
      Тут вышел Яков Борисыч. Я застыл. Я ждал: к кому он подойдёт? Он подошёл ко мне.
      - Ну что... расстроился? - положив руку мне на плечо, сказал он.
      - Но... я же снимался... лошадей из пожара выводил!
      - Ну... это общий план! - сказал Зиновий. - Лица твоего крупно не было видно.
      - Ну чего ты, чего? - забормотал Яков Борисыч. - Ведь ты же инте-рес-ный парень - тебя в любой другой фильм возьмут! Как здорово ты лошадей вгонял! О! Или хочешь, я с бригадиром трюкачей поговорю? Знаешь как здорово - на лошадях скакать, из окон прыгать, под водой снимать... А?!
      Я посмотрел на Ратмира.
      - Ну, хочешь, я уеду? - сказал Ратмир.
      Я молчал.
      Ратмир вдруг отвернулся, потом побежал и впрыгнул в рейсовый автобус Вырица - Гатчина, который как раз подъехал к столбу.
      Автобус с шипением закрыл двери и, два раза присев, уехал.
      - Твоя взяла, - сказал Зиновий и ушёл в общежитие.
      И тут же почти дверь открылась и на крыльцо вышел известный артист Тимохин в длинной рыжей шубе и посмотрел на меня.
      - Ты, что ли, Стёпа будешь? - улыбаясь, спросил он.
      - Кто?
      - Ну, мальчика Стёпу играешь?
      - Я.
      - Так это из-за тебя, выходит, мне в прорубь нырять?
      Я промолчал.
      - Ну, спокойно, спокойно, шучу! - Он положил мне тяжёлую свою руку на плечо. Потом он ушёл к магазину.
      А я всё ходил у автобуса. Зеркало на автобусе стало белым, пушистым. Лицо замерзало, я подносил ладонь ко рту, дул горячим воздухом к носу.
      На крыльцо вышли Зиновий, Яков Борисыч, вся группа.
      - Ну, ты, победитель... поедешь, что ли? - насмешливо спросил меня Зиновий.
      Медленно подошёл Тимохин. Все стали садиться в автобус.
      - А какая сцена будет сниматься? - спросил я.
      - У проруби, - не глядя на меня, сухо сказал Зиновий.
      - У проруби... или в проруби? - спросил я.
      Ничего не ответив, Зиновий влез в автобус.
      Я влез за ним.
      - Ну неужели... нельзя отменить? Может быть... в павильоне снять? ныл я.
      Зиновий отвернулся.
      Мы съехали на лёд, поехали по реке и вот, повернув за мыс, увидели прорубь. Невдалеке стояли тонваген, лихтваген и камерваген.
      Мы вышли.
      - Вот, - показал Яков Борисыч Тимохину, - добегаете до этой проруби, падаете... появляется на поверхности только голова с открытым ртом и рука... Тут сделаем стоп-кадр, - сказал Яков Борисыч, повернувшись к оператору.
      - Вот смотрите! - показал Зиновий Тимохину. - Примерно оттуда вы должны появиться. Видите, где съезжает человек?
      Я посмотрел наверх. По крутому обрыву к реке быстро спускался какой-то человек.
      Вот он съехал вниз и, не отряхиваясь, побежал к нам.
      Он приблизился, и я узнал комбайнера Булкина.
      - Привет! - сказал он. - Меня-то когда снимать будете?
      - Вас? - удивился Зиновий. - А зачем?
      - Что зачем?.. Этот вот малец сказал, что снимете меня, в роли.
      - А... этот, - сказал Зиновий. - Этот наобещает!
      - Когда ты... роль тому типу обещал? - подошёл ко мне Зиновий.
      - Когда... антенну с его дома снимал.
      - Да ты у нас орёл! - усмехнувшись, сказал Зиновий.
      Я вспомнил вдруг убегающего Ратмира, потом оставшегося у общежития Василия Зосимыча...
      "Да, - понял вдруг я, - что-то много я сделал не того на пути к своей блестящей карьере!"
      - А может, можно без проруби? - сказал я, но никто даже не обернулся в мою сторону.
      Яков Борисыч стал ходить вдоль автобусов.
      - Солнца нет - мгла какая-то! - нервно взмахнув рукой, сказал он.
      Мы ждали часа два, замёрзли, но солнца не было. Все сели в автобус, поехали обратно. Наверху я вылез, пошёл домой.
      Отец сидел дома, что-то писал. Увидев меня, он положил ручку, виновато улыбнулся. Я подошёл к нему, он обнял меня за плечи.
      У меня почему-то глаза вдруг затуманились слезами, я, чтобы с этим покончить, стал разбирать буквы на листе бумаги...
      В одиннадцать мы легли спать, но я не спал. В голову всё возвращалась мысль, которая в первый раз пришла на реке - и с ходу подкосила: "Что-то много я сделал не того на пути к моей блестящей карьере!"
      Я снова вдруг увидел, как Ратмир, сморщившись, бежит к автобусу, впрыгивает... Как уходят после разговора со мной Василий Зосимыч и Любовь Гордеевна - маленькие, под ручку, тёмные на фоне солнца...
      Да-а!
      Если б даже светила мне блестящая роль, которая прославила бы меня на весь мир, всё равно нельзя было делать того, что я сделал!
      И это ведь только то, что я помню... Наверняка есть что-то ещё!
      Я встал, пошёл по длинному общему коридору на кухню, чтобы попить.
      Я открыл в темноте медный кран, подставил руку и вздрогнул: вода была абсолютно ледяная!
      А завтра утром Тимохину прыгать в прорубь! В такую воду!
      Я стал дрожать.
      Конечно, артист-то не утонет!
      Но герой-то утонет, и зрители будут думать, что так и нужно!
      Да-а-а... Видимо, автор довольно мрачный человек. Но я-то почему должен его мрачности помогать?
      Я вспомнил, как перед самым Новым годом мы под предводительством нашего дворового вожака Макарова проводили задуманную им операцию "Елки-палки" - отбирали на платформе у приехавших ёлки. И как я хотел тогда уйти, но не ушёл!
      ...Но ведь поклялся же себе тогда, что участвую в таком деле, с которым не согласен, последний раз!
      Оказалось вот - не последний!
      А может, фильм получится в конце концов хороший?
      Не знаю! Не знаю... Но моё участие в нём меня не устраивает!
      И так совесть нечиста: Ратмир, Василий Зосимыч - и вот ещё человек с моего ведома падает в прорубь?
      Нет уж!
      Пусть без меня!
      Завтра с утра поговорю как следует с отцом, потом поеду и привезу им Ратмира!
      Вот так.
      Но, сильно замёрзнув без одежды на кухне, я яснее ещё представил, какой страх испытывает Тимохин, падая в прорубь!
      "Но я-то больше в этом уже не участвую!" - вспомнил я.
      Ну и что? Легче всего сказать: "Я не участвую" - и всё!
      Подумав, я понял, что мне нужно сделать: залезть тихо на крышу дома Василия Зосимыча и поднять антенну (тем более что я это ему обещал!).
      А завтра автобус съедет на лёд, Тимохин выйдет, вздыхая, поднимет голову - и вдруг увидит антенну.
      "Стоп, стоп!" - закричит Яков Борисыч.
      "Ну и что? - подумал я. - Снова залезут, снова снимут антенну, и съёмка пойдёт дальше. Всё бесполезно! Да? - Я разозлился. - Многие так говорят: "Но это же бесполезно" - и ничего уже не делают!
      Легче всего сказать: "Но это же бесполезно". Ну и что? Всё равно должен я это сделать!"
      Я посмотрел в окно. Ярко светила луна. С жестяного навеса, накрывающего ступеньки, ведущие в подвал, тихо летел, сверкая, мелкий снег.
      Да... Не хотелось бы иметь дело с железом в такой мороз!
      Я посидел ещё в кухне, потом пошёл в комнату, оделся, взял в столе плоскогубцы и вышел. Мороз был острый и какой-то неподвижный. Снег скрипел гораздо резче, чем днём.
      Сдвинув в снегу калитку, ведущую к дому Василия Зосимыча, я тихо взял лежащую у сарая лестницу, стащил с крыши сарая шест с антенной, потом разгрёб снег, нашёл проволоку... Потом, тихо приставив лестницу к дому, полез. Я залез наверх, посмотрел - реки внизу не было видно.
      Я стал прикручивать шест к трубе - и вдруг внизу раздался скрип.
      Всё! Василий Зосимыч проснулся! Наверно, услышал. А может, увидел мою тень, от луны!
      Сейчас он выйдет... захватив ружьё! Я видел: у него на стене ружьё. Он уже старый, боится воров - и вдруг видит перед окном чью-то тень!
      Я стал прятаться в снег. Лицо, руки по локоть были в снегу. Я ждал. Было тихо. Рука прилипла к железу - я с острой болью её отодрал.
      Я посидел тихо ещё минуту, потом, взяв в руки трос, стал сползать к краю. Балансируя на корточках на краю, я ввинтил штырь в резьбу...
      Потом, напрягшись, я медленно поднимал высокую антенну...
      Утром, поговорив с папой, я уезжал.
      Я бежал по аллее, прикрывая рукой лицо от мороза.
      Поеду в Пушкин!..
      Иногда я оборачивался, смотрел - антенна на доме Василия Зосимыча всё стояла.
      Потом я увидел в стороне чёрный сгоревший телятник. Рядом не было уже ни души.
      Поперёк дороги снова стали попадаться глубокие коридоры в снегу высокие, они шли далеко, в них стоял розовый свет.
      Так я и не понял, зачем они, прожил тут столько дней и не понял! Я бежал всё быстрее - и вдруг снежная стена с одного края обрушилась, и на дорогу выехал трактор. За ним на стальном тросе на двух подсунутых жердях-полозьях ехала огромная гора покрытого снегом сена.
      Трактор переехал дорогу, протащил за собой тёмную, мохнатую, пахучую скирду и, разрушив другую снежную стену, ушёл туда, оставляя тот самый глубокий, ровный коридор с розовым светом в нём.
      На дереве, зацепившись, осталась смёрзшаяся, сверкающая прядь сена.
      Я посмотрел на неё и побежал дальше.