Топчий взял деньги.
      - А почему... в мухах все? - брезгливо проговорил он.
      - Липнут... к хорошему делу, - хмуро пояснил Коля-Толя.
      - Ну? - напутственно улыбнулся мне Топчий, сгребая деньги с мухами в стол.
      - Там еще... Федя с дочкой, - прохрипел я.
      - На Федю я не подписывался! - ощерился Коля-Толя. - Ты сам его разыскал!
      Постояв, я сел, что, наверное, обозначало: тогда я остаюсь!
      Долгая тишина.
      - А... жрите! - Коля-Толя стал еще деньги метать...
      "Но ведь хорошее дело не пропадает, - я подумал с тоской, - в том числе и для того, кто это делает? А?"
      Пока он счастливым не выглядел. Но все равно, душа моя снова наполнялась слезами, но чистыми, светлыми, радостными. Я с любовью смотрел на него: сколько он подличал, хитрил - и все на благородство ушло! Можно сказать, при великой акции присутствуем тут.
      - Приведите Кучумовых, отца и дочь! - с улыбкой скомандовал Топчий, сгребая в ящик деньги и туда же - мyх.
      Коренастая его помощница вскоре пришла с Федей и Людмилой. Вид у них был мятый и недовольный. Это понятно. Полное счастье если и наступит, то чуть спустя.
      - Идите!.. Вы... боевой офицер! - проникновенно признес Топчий. В глазах Феди сверкнула влага.
      - А вы не там сюжеты ищите, господин сочинитель! - крикнул Топчий мне вслед.
      Мы вышли на задворки Апраксина двора. Глухие купеческие амбары, пыльные окошечки, свалки тары. Коля-Толя долго шел впереди, не в силах справиться с яростью, простить себе благородство, которое все больше казалось ему глупостью. Когда я, с целью благодарности, настиг его, он отвечал заносчиво и презрительно. Например, начисто отрицал, что мы были в квартире Феди, прыгали с крыши.
      - Мандеж! - так оценил он этот сюжет. Из его резких слов выходило, что мы только и сидели в пивной, пока не нагрузились, и нас забрала "хмелеуборочная"... Скудно!
      Мы вышли на Сенную. Нет, там не били женщину кнутом, крестьянку молодую, но общее впечатление все равно было ужасающим. В те годы там шло строительство метро, два старых дома стояли треснувши, пoсреди площади, закиданной синей кембрийской глиной, возвышалась мрачная башня с маленьким окошком. Все, что было уже использовано в производстве, валялось тут же: ржавые конструкции, доски, бревна. И в этом хаосе зарождалась новая жизнь: лотки, прилавки, подстилки, уставленные гнилым товаром.
      Окольно, балансируя на дощечках над канавами, мы обошли площадь и вышли к каналу.
      Катер наш стоит! Мы привольно вздохнули... и тут из рубки вырвался луч фонаря. Из трюма - другой. Из люка каюты - третий. Шмон! Что ищут? Неужели ожерелья? Судя по околышу, мелькнувшему в луче, - видимо, да. Народ серьезный. Никитушка в застенке, ожерелье отобрано, катер обыскивают. Обыскивают, видимо, неофициально: околыш резко выдернулся из яркого луча. Милиционеры действовали слегка воровато... "мундиры голубые"! Стиль нашего времени, увы!
      Мы отошли.
      11
      Ночевали мы в подвале: груды дворницкого песка, на них - картонки. Я спал - пытался спать - у окошка, вровень с землей. Люда, вздыхая, громко шуршала фольгой, разворачивала шоколадку, подаренную папой.
      Алкогольный сон не прочный: я проснулся тусклой ранью от шума метлы. От сухого шарканья запершило в горле - к тому же с каждым махом в окошко влетала тучка пыли, и я задыхался.
      "Господи! - впервые, наверное, в жизни подумал я. - Если ты существуешь... покажи себя!"
      И он - показался! - добавив к сухому шарканью бойкое поскакиванье зубчатой пивной крышечки. И я услыхал.
      12
      Какое солнце тут, оказывается, включают в пять утра! Щурясь, мы выползли из подвала. Стояли... Проехала поливальная машина, и темные струйки извилисто бежали по асфальту, замедляясь, попадая в пыльный чулок. Мычали голуби, словно кто-то тер губкой по стеклу. Смотреть на свет было больно. Ну что, новый ослепительный день?
      - А пойдем - глянем еще на катер! - просипел я... последний романтик! Все вяло пошли. А то - расходиться, терять даже то малое, что нажили мы? Вышли на набережную - и остолбенели!
      Катер сиял! Золотая сеть бежала по борту. Последний оплот... каких-то наших надежд. Вдруг оттуда послышался дикий грохот. Кто ж это там ? - сердце дрогнуло. Запоздалый мильтон? Из люка выпрыгнула знакомая короткопалая рука, схватила дощечку, валяющуюся среди других на корме, и скрылась. Потом вынырнула лохматая башка.
      - Никита! - заорал я. Он вздрогнул. Потом глянул свирепо. Потом улыбнулся.
      - Весь пол выломали! Копи царя Соломона устроили тут!
      - Выпустили? - вскричал Федя. - Не может быть!
      - Ну, ожерелье забрали... на экспертизу... А! Нормальный выкуп! Никита махнул рукой.
      На великое дело ушло - плату за свободу!
      Мы перешли на борт, покачнув катер.
      - Всю тушенку, сгущенку увели, что под полом лежала! - сказал Никита.
      - Видимо, ожерелья из них сделали для своих баб, - предположил Коля-Толя и изобразил: - "Нюрка! Че лахудрой стоишь? Ожерелье из тушенки одень!"
      Даже Люда улыбнулась. Никита тыкал в кнопку пускателя... тишина... и вдруг - громко зачухало! Хорошо начинался день! Неужели - отталкиваемся, неужели - плывем? И вода смоет всю грязь и горечь, что накопилась у нас?
      Мы прошли под низким Сенным мостом, маленьким Кокушкиным, широким Вознесенским... Тут уже начиналась зона влияния Коли-Толи.
      - И куда же мы плывем - не пойму? - говорил он, поглядывая на нас и сияя. - Куда ж это путь держим - не возьму в толк!
      Я лишь робко догадывался, боялся надеяться. Прошли под Харламовым... Давным-давно, кажется, мы плавали тут. И - ничего не изменилось - та же идиллия. Бурлаки, оставленные тут нами, все так же блаженствовали, валяясь в толстом тополином пуху.
      - Куда ж мы это плывем - не пойму! - торжествовал Коля-Толя.
      "Неужели - к его родителям?" - думал я. И сейчас разыграется одна из вечных мистерий: возвращение блудного сына под отчий кров? Возвращение - со свитой подвижников, что помогла ему пройти испытания, сохранить себя! Встретят! И заколют, как положено, тельца? И мы наконец отдохнем. И главное - Федя с Людой... найдется же для них закуток покоя? А?
      - Куда же плывем-то мы? - ликовал Коля-Толя.
      Возвращается счастье? Мы переглянулись с Никитой: где только наш Игорек, кок и стюард, он же - наш избалованный Орфей? Его тонкий вкус придавал нашему плаванию добавочную прелесть... Увы! Унесся в тучи в поисках своего летучего пальто, в котором жила теперь его душа, как у Кащея в яйце... Увы! Неизбежные, невозвратимые потери! "И млат водяной (Никита), и уродливый скат (он), и ужас морей - однозуб (я)" - так воспевал он, вслед за поэтом Василием Жуковским, наш экипаж. Где он, наш уродливый скат?
      - Вон он! - заорал вдруг Никита.
      Это невозможно! На газоне за оградой лежал Игорек, в своем добротном, кожаном, отлично отреставрированном пальто! Изловил его все-таки! И не жарко теперь? Спал он, во всяком случае, умиротворенно. На газоне на коленях перед ним стояли два молодых милиционера. Смеясь, они срывали с газона белые одуванчики и, смеясь, сдували пушинки Игорьку на лицо. Какая неожиданная нежность!
      - Нет, не просыпается, - шептались они.
      ...Потом этот случай с одуванчиками я вставил в пять, минимум, рассказов! Неправильно сказал Топчий, что я не там сюжеты ищу!
      Игорек, бережно перегруженный нами на борт, однако, проснулся и глядел на нас презрительно, недоуменно, типа: где я? Видно - сны были слаще! Ничего, мы еще покажем ему!
      - Куда же мы плывем - не пойму! - не переставал торжествовать Коля-Толя.
      А вот и наш мыс, выгиб, полуостров, и за деревьями дряхлый дом, где жила раньше Никитина мама, а сейчас встречают нас, опершись на решетку, Коли-Толина мама, Клавдея Петровна, и Алексей, если не ошибаюсь, Иваныч.
      - Явились? - строгий взгляд бати из-под очков.
      Похоже, некоторая напряженность?
      - И-и-и, род-ныи вы мои-и! - запела Клавдея Петровна и всех нас спасла.
      За время, что мы здесь не были, расцвел пень, выпустив пук алых розг.
      В прохладной подвальной квартире, куда нас привели Толи-Колины предки, мы вздрогнули. Толя-Коля! Николай-второй. Брат-близнец, освобожденный нами же из узилища! Смотрел на нас неласково. Как более блудный сын опередил брата и, видно, уже слопал жирного тельца... Уходим?
      - И-и-и! Родныи вы мои-и!
      Причитаний, во всяком случае, нам хватит с избытком. А там поглядим!
      - Ну что? Много наторговал? - стал цепляться батя к нашему другу. - Так угощай гостей!
      Напряженная ситуация. Я мог бы сказать, что Коля-Толя, безусловно, наторговал кое-что... но все это ушло на нас, на наше спасение. Мы переглянулись с Федей. Он крякнул. Кто ж нам поверит, глядя на нас? Рванина рваниной!
      Вдруг подул легкий ветерок, и откуда-то сверху, с макушки тополя с отпиленными ветками, что-то полетело... розовое... зеленое... Листья? Летели зигзагами, но уж больно заковыристыми... влетели в окно... Деньги! Вместе с мухами, однако, вернулись к нам!
      Родители восхищенно переглядывались: добытчик! - а Коля-Толя, главный казначей лосиной ноги, наоборот, вел себя хмуро: деловито сгреб деньги, вместе с мухами сунул за пазуху. Помедлив, как оно и положено, вынул одну ассигнацию, протянул отцу.
      - Распорядись, батя!
      - Ну так сбегай тогда! - гневно скомандовал отец другому брату, Толе-Коле, раскинувшему тапочки по дивану.
      - Да пожалей ты его! - запричитала Клавдея Петровна. - Пусть отдохнет!
      - Я сгоняю! - поднялся я. В дверях я переглянулся с Никитой: - А давай считать все это большой удачей?
      - А давай!
      - Маша! Пробей молодого человека! - в подвальном магазине, пронзенном лучом, крикнула продавщица.
      И Маша пробила меня.
      ...Ночью, на кухне, через десять лет, я пишу это и жадно пью воду: жажда прям как тогда. Рядом вожделел кактус... напоил и его!
      ...Когда я вернулся, братанов, а также Никиты на месте не было. Не утерпели!
      Федя и Алексей Иваныч степенно играли в шахматы.
      - Городски-и цви-ты! Городски-и цви-ты! - пели Клавдея Петровна и Люда. Игорек подпевал.