Лили сидела в литерной ложе бенуара на виду у переполненного партера, откуда были устремлены десятки, сотни жадных плотоядных глаз на ее юное, красивое личико. Позади девушки, как бы прячась от публики, сидел полный и сутуловатый банкир Рогожин. Склонившись к Лили и обдавая ее горячим дыханием, он говорил немного заплетающимся языком:
      – Согласитесь быть моей, и вы будете иметь великолепную квартиру, великолепных лошадей – одним словом, все, что должна иметь такая женщина, как вы!..
      Лили молчала. Только большие, задумчивые глаза ее сверкали каким-то особенным блеском, да легкий румянец стыда вспыхивал на щечках.
      – Жениться на вас я не обещаю, – продолжал Рогожин, – да и что такое брак?.. Предрассудок, пережиток старых понятий. Взгляды на жизнь во многом изменились. Всякая разумная современная женщина придает, главным образом, значение тому, чтобы любящий ее мужчина мог вполне обеспечить ее и будущих детей. Все остальное – пустяки! Я богат. Покойный папахен, царство ему небесное, оставил мне громадное состояние. Следовательно, средств на то, чтобы обеспечить вас, у меня хватит. Вам, конечно, известно, что я почти уже год самым аккуратным образом уплачиваю вашей матери по триста рублей в месяц за одно только удовольствие бывать в ее доме и видеться с вами.
      Лили вздрогнула. Острая и горячая волна пробежала по всему ее телу. И, полуобернувшись к Рогожину, она, задыхаясь, сказала:
      – Я в первый раз слышу об этом!..
      Рогожин смутился, но затем тотчас же недоверчиво усмехнулся.
      – Неужели? – пробормотал он и даже плечами пожал.
      Наступило молчание. Антракт уже кончился. В громадном зале потухли огни. Взвился занавес – и на сцене начался второй акт оперы.
      Лили не солгала, сказав, что впервые слышит о щедрых подачках Рогожина ее матери. Та до сих пор ни словом не обмолвилась ей об этом, а Лили, всего два года тому назад окончившая гимназию и почти еще не знающая жизни, совершенно не интересовалась источниками доходов матери.
      Небольшая квартира почти в центре Москвы была обставлена уютно и вполне современно. Горничной и кухарке жалованье уплачивалось аккуратно. Нередко бывали гости, к ужину подавались дорогие фрукты и вина. Гости – представители кутящей и веселящейся Москвы – свободно и, может быть, чересчур смело ухаживали за Лили, дарили ей цветы, конфеты, возили ее в театры, на скачки. А Рогожин, один из наиболее постоянных посетителей, возил ее и в загородные рестораны. Мать не только не запрещала, но даже поощряла дочь, – и Лили не видела в этом ничего дурного.
      Она хорошо знала, что только благодаря ей матери удалось привлечь в дом всех этих мужчин, и старалась быть интересной и обворожительной в их глазах. Но мысль о том, что мать могла извлекать из этого какие-либо доходы, никогда и в голову не приходила Лили.
      Акт оперы подходил к концу. Рогожин снова наклонился к девушке и заговорил нагло и самоуверенно:
      – Не верю, чтобы мать ни разу не сказала вам, что получает от меня по триста рублей в месяц! Но дело не в этом... Вы, конечно, понимаете, чего я хочу от вас?..
      – Чтобы я сделалась вашей любовницей? – вспыхнув от гнева, спросила Лили.
      – Да-а, – тихо и протяжно ответил Рогожин. Лили порывисто поднялась с места, хотела что-то сказать, но губы ее дрогнули, горло сдавило, и она поспешно вышла из ложи.
      Рогожин бросился вслед и, догнав ее, взял под руку.
      – Позвольте, по крайней мере, довезти вас до дому, – сказал он. – Не на извозчике же вы поедете в такую даль?
      Ослабевшая и подавленная Лили не сопротивлялась.
      А через несколько минут они, боясь заглянуть друг другу в глаза, уже мчались в щегольской коляске Рогожина. Лили тоскливо молчала, а банкир угрюмо и сосредоточенно старался решить вопрос, разыгрывает ли девушка «глупую комедию», притворяясь чистой и невинной, или недостаточно еще подготовлена к жизни развратной матерью?
      Когда коляска остановилась у подъезда, Лили, не подав Рогожину руки, выскочила на тротуар и тотчас же скрылась за тяжелой входной дверью.
      Обескураженный Рогожин пожал только плечами и сердито крикнул кучеру:
      – Пошел!..
      Он весь был охвачен дикой, животной страстью к Лили, и эта страсть была сильнее его воли, его рассудка. Как будто какая-то зараза, не поддающаяся никакому лечению, поразила его организм, вошла в плоть и кровь его, и не имелось ни противоядия, ни спасения. Любви он не чувствовал. Но та дикая, животная страсть, которая охватила его так внезапно, как налетевший неведомо откуда среди ясного, безоблачного неба ураган, была сильнее любви.
      До знакомства с Лили Рогожин не знал этой страсти. Она, точно зверь, притаилась и дремала где-то в тайниках его сильного, здорового тела, сдерживаемая непрестанной работой мысли. Но с тех пор, как он узнал Лили, дремавший в нем зверь проснулся, выпустил свои когти, и они с болью впились в сердце Рогожина. Зверь властно рычал. Он требовал полного подчинения и воли, и рассудка, и Рогожин знал, что всякая борьба будет бесплодной.
      Прежде он горячо осуждал малодушие, бесхарактерность людей, не имевших силы сопротивляться этой дикой, животной страсти. Упорную борьбу с ней Рогожин признавал обязанностью и долгом каждого культурного, развитого и мыслящего человека. Всех неспособных к такой борьбе он искренне считал дегенератами, душевно и физически больными, нуждающимися в помощи врачей-психиатров. И вот теперь, вспоминая свои прежние взгляды и мысли, Рогожин с отчаянием и мучительной болью думал:
      «Значит, я тоже дегенерат, больной, которого необходимо немедленно поместить в психиатрическую больницу?»
      Но проснувшийся зверь нагло издевался и хохотал и над прежними мыслями Рогожина, и над его отчаянием и мучительной болью теперь. Банкир как бы слышал насмешливый голос зверя: «Я – то, что целыми веками, тысячелетиями составляло неотъемлемую сущность каждого живого существа, я – тот могучий инстинкт всей животной жизни, перед которым бессильны все выдуманные вами общественные и нравственные законы. Чтобы дать возможность людям побороть в себе этот могучий инстинкт, необходимо их сделать физическими уродами, подвергнуть их той гнусной операции, которой подвергают несчастных лошадей, предназначенных к вьючной работе и к безропотной, покорной выносливости унизительного рабства!.. Борьба с этим могучим инстинктом делала людей жалкими аскетами, заживо погребавшими себя в сырых и темных пещерах, изуверами, истязавшими свое тело веригами, добровольно подвергавшими себя пыткам. Но даже этим несчастным, трусливо убежавшим от жизни людям, несмотря на все их усилия и на все бессмысленные и нелепые самоистязания, редко удавалось побороть в себе могучий и здоровый инстинкт, несущий с собой жизнь, радость и наслаждения...»
      Рогожин жадно слушал голос зверя. Он словно раздвоился. В нем одновременно жили, мыслили, чувствовали и боролись между собой два существа. Одно из них являлось прежним культурным, уравновешенным Рогожиным, жизнь которого представляла собой механическое выполнение строго обдуманного, точного, определенного плана. Другим существом был внезапно проснувшийся дикий, необузданный зверь.
      И Рогожин почти с ужасом осознавал, что его ясный, дисциплинированный ум мало-помалу делается услужливым и покорным рабом этого зверя и с необычайной ловкостью, даже вдохновением старается оправдать и признать целесообразными, исходящими из вековых незыблемых законов всей животной жизни, все его требования, желания и порывы.
      Приехав домой, Рогожин прошел прямо в кабинет и лег на диван.
      Спустя несколько минут к нему заглянул лакей и нерешительно спросил:
      – Будете ужинать?
      Рогожин скорчил гримасу и чуть слышно пробормотал:
      – Нет, приготовьте мне постель.
      – Постель готова.
      Рогожин встал с дивана и пошел в спальню. Лакей хотел было помочь ему раздеться, но Рогожин грубо отстранил его и капризно закричал, чего раньше никогда не случалось с ним:
      – Не лезьте, пожалуйста, с вашими услугами, когда их от вас не требуют!
      Лакей весь вспыхнул и хотел было выйти из спальни.
      – Куда вы?! – снова капризно закричал Рогожин. Лакей повернул к нему бритое лицо, искаженное неожиданной и ничем не заслуженной обидой. Он служил у Павла Ильича Рогожина уже несколько лет, был искренне и бескорыстно предан ему и сумел добиться к себе уважения. Рогожин всегда был вежлив и корректен с ним, позволял ему пользоваться своей библиотекой, не раз советовал прочитать ту или другую книгу и нередко вступал в разговор по поводу прочитанного.
      И жадно стремящийся к развитию и знанию, втайне мечтающий о равноправии всех людей, лакей ценил такое отношение к себе со стороны Рогожина, дорожил им и всеми силами старался не дать какого-либо повода к нарушению установившихся отношений.
      – Откупорьте бутылку Нюи и принесите мне сюда! – сказал Рогожин.
      Лакей склонил голову и вышел из спальни. Через несколько минут он принес на подносе бутылку вина и стакан, поставил их на ночной столик перед кроватью Рогожина и в нерешительности остановился в ожидании дальнейших приказаний.
      Рогожин стыдливо, исподлобья взглянул на лакея и пробормотал:
      – Можете идти и ложиться спать. Мне больше ничего от вас не нужно. За мою грубость прошу простить меня. Я расстроен и плохо владею собой.
      Лакей хотел что-то ответить, но не смог. И, стиснув зубы, порывисто вышел из спальни.
      Рогожин налил вина и залпом опорожнил стакан. Душистая виноградная влага горячей струей разлилась по всему телу и ударила в голову. Терзавшая ум и сердце дикая животная страсть как бы утихла, дразнящий, чарующий призрак Лили с глубокими, как бездна, черными, как ночь, манящими глазами, пунцово-кровавыми, как у вампира, губами потускнел. С тела банкира словно спали цепи, которыми он был прикован к этой женщине.
      Рогожин облегченно вздохнул и, налив в стакан еще вина, сделал несколько глотков.
      И вдруг дикая, животная страсть к Лили снова захватила его, как приступ лихорадки. Сердце его заныло, затрепетало, и по всему телу пробежала такая истома, что Рогожин заскрежетал зубами и в отчаянии и страхе приподнялся на постели. Взгляд его широко раскрытых глаз сделался безумным. Воспоминание о Лили жгло его, как огнем, и вызывало неудержимое желание ее объятий и ласк, теплоты и близости ее тела, обладания этим телом и забвения в экстазе страсти всей окружающей монотонной и скучной жизни. Рогожин снова был во власти могучего инстинкта, подчинявшего себе его волю и разум.
      Чувствуя, что не заснет и не успокоится, Рогожин встал с постели, оделся, вышел из спальни и разбудил уже спавшего лакея.
      – Велите заложить лошадь, я еду! – приказал он.
      Куда, Рогожин пока и сам не знал. Он знал только, что далее оставаться наедине с самим собой нельзя, что ему необходимо видеть других людей, еще не потерявших рассудка и воли, не сделавшихся еще жертвами дикой животной страсти, которая не поддается никакому лечению, против которой нет никакого противоядия, никакого спасения.
      Было около трех часов ночи. Когда лакей доложил, что лошадь готова, Рогожин нервно и нетерпеливо вышел из дому, сел в коляску и, закрыв глаза, откинулся назад и замер.
      Кучер в недоумении оглянулся на него и лениво, заспанным голосом спросил:
      – Куда?
      – Пошел за город, к Яру! – крикнул Рогожин.
      Замелькали дома пустынных ночных улиц, полусонные сторожа и городовые на постах, запоздавшие и пьяные обыватели, жалкие и печальные проститутки, не сумевшие найти в эту ночь заработка. Полуоткрывая иногда глаза, Рогожин видел все это, но почти ничего не сознавал и весь был полон только одним жгучим ощущением охватившей его животной страсти.
      – Да, да, – тихо бормотал он, – это тот самый могучий инстинкт животной жизни на земле, перед которым бессильны все выдуманные нами общественные и нравственные законы! Это то, что целыми веками, тысячелетиями составляло и составляет теперь неотъемлемую сущность каждого живого, физически здорового, неизуродованного существа!
      И в то же время он злился и негодовал над рабской услужливостью своего рассудка, который так изощрялся над оправданием и защитой этой страсти.

      Мать Лили, Анна Ивановна Теплова, вдова лет 45, выглядела еще довольно моложавой женщиной. Увидав, что дочь вернулась из театра одна, без Рогожина, и чем-то сильно взволнована, Анна Ивановна пришла в беспокойство.
      – Что с тобой? – спросила она. – Почему ты одна? Где же Рогожин?
      Не отвечая на вопросы, Лили посмотрела в лицо матери долгим, испытующим взглядом и, сняв с головы шляпку, тяжело опустилась в кресло.
      – Скажи мне, – начала она дрогнувшим голосом, – правда ли, что ты получаешь от Рогожина ежемесячно по триста рублей?
      Анна Ивановна пожала плечами и сделала удивленные глаза:
      – Кто тебе это сказал?
      – Сам Рогожин.
      – В таком случае, зачем же ты спрашиваешь?
      – Значит, правда?
      – Да, правда!
      – И ты получаешь с него эти деньги за право бывать в нашем доме и возить меня в разные загородные кабаки?
      – О, Господи!.. Я не понимаю, что тебе от меня нужно? И как тебе не стыдно так оскорблять мать?.. Рогожин помогает мне, потому что любит тебя, имеет на тебя виды...
      – Да, да, он уже заявил мне, какие виды имеет на меня!.. Час тому назад он предложил мне сделаться его... любовницей.
      Анна Ивановна с пренебрежительной гримасой покачала головой:
      – Скажите, пожалуйста, какие ужасы!.. Да что ты, маленькая девочка, что ли? Неужели до сих пор не знала, с какой целью волочится и ухаживает за тобой Рогожин? Или, может быть, надеялась, что Рогожин предложит тебе стать его законной женой?
      – Это ужасно... – простонала Лили и, закрыв лицо руками, зарыдала.
      – Перестань! – озлобленно и нетерпеливо крикнула Анна Ивановна. – Надеяться на то, чтобы какой-нибудь порядочный и состоятельный человек согласился взять тебя, неимеющую ни гроша приданого, замуж, было бы смешно. Следовательно, приходить в ужас от того, что Рогожин, банкир и миллионер, предложил тебе стать его любовницей, нечего. Этого нужно было давно ожидать!..
      Прекрасное и стройное тело Лили содрогалось от судорожных рыданий.
      – Да и что ужасного в положении любовницы? – продолжала Анна Ивановна. – Сотни и тысячи девушек, нисколько не хуже тебя, не заботясь совсем о замужестве, живут на содержании у порядочных и богатых мужчин! А сама я? На что я существовала и содержала тебя в гимназии? Ты думаешь, что покойный отец много нам оставил? Кроме грошовой пенсии, ничего! Ее не хватает даже для уплаты за квартиру. Я, если хочешь знать, жила на содержании у нечистоплотного, противного старика! Рогожин же молод, даже почти красив. Значит, ты находишься несравненно в лучших условиях. Понимаешь ты это или нет? Я и не ожидала, что ты у меня такая дура! На твоем месте я и задумываться-то не стала бы, а не то что приходить в ужас. Позаботься-ка лучше о том, чтобы не упустить случая! Надо ковать железо, пока горячо. Рогожин влюблен в тебя, как дурак! Необходимо пользоваться этим. О, у меня давным-давно были бы в руках уже десятки тысяч рублей!.. Рогожин ведь не любит грошовничать.
      Лили перестала плакать, а только тяжело вздохнула. Бледное, осунувшееся личико ее приняло тупое, безжизненное выражение.
      Анна Ивановна наклонилась к дочери и обняла ее.
      – Ты пойми, что я еле-еле свожу концы с концами!.. – снова начала она, но уже в более примирительном тоне. – Сама я уже почти состарилась и в глазах мужчин не имею никакой цены. Старикашка мой был скуп, как сорок тысяч жидов, и при всем моем умении и желании я не смогла обеспечить себя на старость. Ты же так красива, в полном расцвете молодости и сил! Рогожин богат, как Крез, и при этом щедр и чужд всяких мелочных расчетов. На других мужчин, которые бывают у нас в доме, надежда плохая. Они годны только для декорации. Некоторые из них и не прочь бы жениться на тебе, но какой из этого толк? Они не имеют и тысячной доли того состояния, каким обладает Рогожин. Наступило тяжелое молчание.
      – Ты живешь только на то, что дает тебе Рогожин? – вдруг спросила тихо и задумчиво Лили.
      – Почти, – ответила Анна Ивановна. – У всех других наших гостей редко когда удается занять сот-ню-другую рублей.
      – Но ты все-таки не стесняешься занимать и у них?
      – Ах, Господи, иначе с какой же стати я стала бы поить и кормить всю эту ораву?
      Лили отстранила от себя мать, поднялась из кресла, медленно прошла в свою комнату и заперлась на ключ.

      На другой день, утром, Анна Ивановна с решительным видом направилась к комнате дочери и постучала в дверь.
      Ответа не было.
      «Бог знает что такое! – с досадой подумала Анна Ивановна. – Не может быть, чтобы она спала. Просто все еще капризничает».
      Пожав плечами, она пошла в свой кабинет и в раздумье села к письменному столу. Без всякой цели переставив с места на место разные безделушки, Анна Ивановна положила, наконец, перед собой розовый листок почтовой бумаги и обмакнула в чернила перо. Тотчас же разрозненные мысли, мелькавшие в ее голове, сложились в определенные фразы, и перо быстро заходило по бумаге.
      « Дорогой Павел Ильич! – писала Анна Ивановна Рогожину. – Вы поступили крайне неосторожно, так прямо и открыто объявив Лили о своих чувствах и намерениях. Вы, очевидно, упустили из виду, что это – девушка, почти не знающая жизни и только два года тому назад окончившая гимназию. Лили возвратилась домой в страшном отчаянии, возмущенная до глубины души и, передав мне сделанное вами ей предложение быть вашей любовницей, разрыдалась чуть ли не до истерики. Мне с большим трудом удалось вразумить ее и успокоить. Теперь она, без сомнения, поняла, насколько была глупа и наивна. Подождите денек-другой, и я уверена, что Лили вполне примирится с вашим предложением и согласится принять его. Я приложу все свои силы, чтобы уговорить ее. Приезжайте, по обыкновению, вечером в четверг как ни в чем не бывало, и, думаю, все устроится к общему благополучию. Если вы приедете пораньше, за час или за два до приезда других гостей, то вам удастся побыть с Лили наедине, вы переговорите с ней и, без сомнения, помиритесь. Милые бранятся – только тешатся... Не так ли? Крепко жму вашу руку. До скорого свидания».
      Подписав письмо, Анна Ивановна вложила его в розовый конверт, заклеила его, надписала адрес и позвонила.
      Вошла молоденькая и нарядная горничная.
      – Вы свободны? – спросила Анна Ивановна.
      – Да, – ответила горничная.
      – Знаете, где живет Павел Ильич Рогожин?
      – Как же, барышня раз посылала меня к нему с запиской.
      – Так вот, отнесите ему это письмо. Горничная взяла письмо и удалилась.
      Анна Ивановна с довольной улыбкой подошла к зеркалу, поправила сбившиеся волосы, внимательно рассмотрела мелкие морщинки возле глаз и вздохнула.
      В это время Лили, почти не спавшая ночь, лежала в постели и напряженно думала о том, что ей теперь делать. Несмотря на цинизм и разврат, которыми словно была пропитана вся атмосфера в квартире матери, Лили во многих отношениях оставалась еще мечтательной и наивной. Слушая двусмысленные речи подвыпивших мужчин, их циничные остроты, она наполовину не понимала их смысла, а если и смеялась, то потому, что смеялись другие, и от выпитого шампанского было как-то особенно весело.
      Лили не сопротивлялась, когда Рогожин и другие мужчины целовали ее обнаженные руки и плечи. Она видела, что чем более развязно и смело держала себя, тем более вызывала одобрительных улыбок и взглядов и матери, и гостей.
      И Лили старалась. Она делала вид, что понимает всю соль циничных острот и анекдотов, имитировала мать в ее манере говорить и держаться с мужчинами, нагло и вызывающе играла глазами, задорно смеялась и пела скабрезные шансонетки. Вообще, Лили прилагала все усилия, чтобы получить с свой адрес словечко, которое выражало высшую похвалу в устах всех гостей, посещавших квартиру ее матери. Это словечко было – «chic».
      И Лили вскоре достигла этого. Везде, где она бывала, – на скачках, в театрах, в садах и ресторанах, – Лили видела, что шикарные женщины, пользующиеся наибольшим вниманием со стороны мужчин, ведут себя так же, как она. И при этом Лили была наивно уверена, что любой мужчина сочтет за счастье назвать ее своей женой.
      И она ждала этого. И все ее надежды, главным образом, были сосредоточены на Рогожине, который настойчивее других ухаживал за ней. Когда же банкир грубо предложил ей сделаться его любовницей, Лили была поражена. Она почувствовала себя обиженной и оскорбленной. Неужели она, юная и красивая, недостойна быть женой этого сорокалетнего мужчины?
      Лили вспомнила, с каким негодованием и презрением произносили ее подруги по гимназии слово «содержанка». И вот теперь, лежа в постели с больной от бессонной ночи головой, напряженно думала о том, что неужели все эти шикарные женщины, которых она постоянно встречала в театрах, на скачках и в ресторанах и которые пользовались наибольшим вниманием со стороны мужчин, тоже «содержанки». Неужели мать права, говоря, что без приданого нельзя выйти замуж за порядочного и богатого человека, а можно только сделаться его любовницей? Но тогда не лучше ли быть содержанкой миллионера, иметь собственных лошадей, дорогие туалеты, бриллианты, пользоваться всеми удовольствиями столичной жизни, чем быть законной женой какого-нибудь бедняка, экономить каждый грош, ходить самой на рынок, нянчить голодных детей?
      Лили вскочила с постели и подошла к громадному овальному зеркалу, стоявшему в углу комнаты. Зеркало отразило стройную фигуру девушки, ее красивое лицо с большими черными глазами и чувственными пунцовыми губами.
      Лили улыбнулась, и на ее розовых щечках образовались ямочки, которые всегда приводили в восторг Рогожина, да и других мужчин. И сознание собственной красоты наполнило гордостью сердце девушки.
      Продолжая улыбаться, она полуоткрыла рот, и между пунцовыми губами сверкнули ровные жемчужные зубы. Лили внимательно глядела в зеркало на свои маленькие ушки, атласные и нежные плечи и шею, высокую грудь, стройную талию, красивые руки с длинными и тонкими пальцами.
      И вдохновение озарило Лили, и мысли роем затеснились в ее голове.
      – Да, да, – шептали ее губы, – мать, пожалуй, права!.. Необходимо пользоваться своей красотой, пока не поздно. Красота – это капитал, который может и должен приносить громадные проценты, давать возможность широко пользоваться всеми благами жизни... Что за беда, что Рогожин не желает жениться на мне? Разве я не сумею и без того забрать его в свои руки?..
      В дверь спальни постучалась Анна Ивановна.
      – Лили! – послышался ее робкий, заискивающий голос.
      Девушка быстро подошла к двери, повернула ключ в замке и впустила мать. Анна Ивановна, взглянув на дочь, сразу поняла, что та смирилась.
      – Ну? – спросила она, сдерживая самодовольную улыбку.
      – Ты права! – воскликнула Лили и порывисто бросилась в объятия матери. – Ты права! Лучше быть на содержании у богатого человека и пользоваться всеми благами жизни, чем быть женой какого-нибудь ничтожного бедняка и дрожать над каждой копейкой. Напиши Рогожину, что я больше не сержусь на него и чтобы он приезжал к нам.
      – Я уже написала! – заявила Анна Ивановна и нежно, ласково погладила шелковистые волосы Лили.

      Рогожин приехал к Тепловым за два часа до приезда остальных гостей. Анна Ивановна из дипломатических соображений уехала из дому под предлогом покупок, – и Лили, одна, задумчивая и немного бледная, лежала в гостиной в шезлонге. Увидев Рогожина, она улыбнулась ему и молча протянула руку.
      Рогожин наклонился и медленно поцеловал руку. Затем нерешительно посмотрел Лили в глаза и, придвинув кресло, сел у ее ног.
      – Лили... – тихо сказал он.
      – Ну? – протянула девушка.
      – Вы не сердитесь на меня?
      Лили отрицательно покачала головой.
      Рогожин сделал порывистое движение и, опустившись на колени, схватил руки Лили и поочередно одну за другой поднес к своим губам.
      – Если бы вы знали, как я люблю вас! – волнуясь и спеша заговорил он. – Какие тяжелые часы и минуты пережил я, пока не получил от вашей матери письмо! Если бы не это письмо, я никогда не решился бы больше приехать к вам. Но поймите, Лили, что моя грубая откровенность и, может быть, излишняя самоуверенность в обращении с вами происходили совсем не от недостатка уважения к вам! Я просто думал, что вы, как современная женщина, стоите выше всех этих глупых предрассудков и сантиментов. Я думал, что лучше идти к цели прямо, чем окольными путями.
      – Ну хорошо! – воскликнула Лили, отдергивая свои руки, которые Рогожин все это время покрывал поцелуями. – Оставим эти сантименты и сейчас! Садитесь в ваше кресло и давайте как вполне современные люди, стоящие выше всяких предрассудков, приступим к переговорам. – И, неестественно рассмеявшись, Лили быстро приподнялась и, спустив на пол ноги, оправила платье.
      Рогожин, задыхающийся и сконфуженный, неловко поднялся с колен и сел в кресло.
      Около минуты оба молчали, потупив глаза.
      – Ну, что же вы молчите? – спросила наконец Лили.
      – Мне нечего говорить. Мои желания вам известны.
      – Знать только одни ваши желания для меня еще недостаточно. Необходимо знать и условия, при которых я должна буду удовлетворять эти желания. Но давайте начнем с самого начала. Вы предлагаете мне пойти к вам на содержание?..
      Рогожин с удивлением слушал и не узнавал Лили. Перед ним была как будто другая, совершенно неизвестная ему женщина, и он не знал, как говорить и вести себя с нею.
      – Я предлагаю вам свою любовь и, в силу этой любви, полное обеспечение на всю жизнь... – несмело сказал он.
      Лили снова неестественно рассмеялась.
      – Прекрасно! – воскликнула она. – Попробуем выразиться более поэтическим языком. На самом деле «пойти на содержание» звучит немного вульгарно и некрасиво. Итак, вы предлагаете мне свою любовь? И при этом, конечно, желаете, чтобы на вашу любовь я ответила полной взаимностью, а для достижения этой взаимности вы согласны пожертвовать некоторой долей ваших капиталов?
      Рогожин молчал.
      – Но раз дело дошло до капиталов, – продолжала Лили, – поэтический язык становится несколько неудобным. Волей-неволей приходится перейти к прозе и математике. Поэтому прежде покончим с вопросом о любви, а затем уже обсудим вопрос о капиталах. Вы, само собой, не претендуете на искреннюю любовь с моей стороны и удовольствуетесь более или менее искусной имитацией?
      – Я надеюсь, что сумею заставить вас полюбить меня! – уверенно и горячо воскликнул Рогожин. – Я верю в силу своей любви. Любовь сильна как смерть! Fort, comme la morte, как говорят французы.
      Лили задумчиво посмотрела ему в глаза и тихо спросила:
      – Зачем? Разве это так нужно?
      У нее появилось желание сказать Рогожину, что она не верит в силу его любви. Если бы он на самом деле так сильно любил ее, то предложил бы ей быть его женой, а не содержанкой. Но Лили не сказала об этом ни слова, и только обида и боль заполнили тоской ее сердце.
      – Любовь – это сентиментальное чувство, свойственное мечтательным юношам и девицам! – с шутливой иронией сказала она, сделав над собой усилие и поборов тоску. – Для таких же людей, как вы, отвергающих всякие предрассудки и сантименты, нужна не любовь, а удовлетворение желаний и капризов. Все эти желания и капризы будут удовлетворены. Раз я соглашусь на ваши условия, вы получите от меня все, что стремится получить мужчина от женщины, которая ему нравится. А потому перейдем прямо к условиям. Где вы хотите поселить меня? В вашем доме?
      – Нет. У вас будет отдельная квартира, свои лошади и своя прислуга! – деловым и даже немного сухим тоном ответил Рогожин.
      – Моя мать не должна жить со мной?
      – Нет, но она будет получать от меня те же самые деньги, которые получала до сих пор.
      – Кроме квартиры, лошадей и прислуги, сколько вы будете давать мне на расходы и содержание?
      – Две тысячи рублей в месяц.
      – А затем?
      – На ваше имя будет положен в банк капитал в сумме ста тысяч рублей.
      – Вы так богаты, что можете швырять женщинам подобные суммы?
      – Вы первая из этих женщин!
      Лили пожала плечами и, поправив прическу, пристально поглядела в смущенные глаза Рогожина.

      Несколько секунд Лили и Рогожин сидели молча.
      – Простите за нескромный вопрос, – вдруг начала Лили, смущенно потупив глаза. – Скажите, как велико ваше состояние?
      – Я и сам не знаю! – задумчиво произнес Рогожин. – Наличных денег и процентных бумаг у меня где-то на десять миллионов рублей. Все остальные капиталы вложены в дело. Кроме банкирской конторы, у меня фабрика, дома в Москве... Затем громадная площадь лесов в Тверской губернии.
      – Вы после смерти отца остались единственным наследником?
      – Да, мой брат спился, и отец лишил его наследства.
      – Жив этот брат?
      – Да.
      – Где же он?
      – Здесь, в Москве. Он живет в меблированных комнатах и получает от меня на содержание по сто рублей в месяц.
      – Только?
      – На пьянство с него достаточно!
      – Видитесь вы с ним когда-нибудь?
      – Почти никогда.
      – А мать ваша жива?
      – Она умерла, когда мне было всего семь лет.
      – Значит, вы живете совершенно один?
      – Да. – Рогожин поднялся с места и заходил по комнате.
      В передней раздался звонок, после чего в дверях показался молодой человек – маленький, тоненький, одетый в щегольской смокинг с красной махровой гвоздикой в петлице. Держа под мышкой цилиндр и сдергивая с правой руки перчатку, он поспешно подошел к Лили и склонил перед ней преждевременно облысевшую голову.
      – «Чуть свет – уж на ногах, и я у ваших ног!» – картавя, произнес он и, бережно взяв протянутую Лили руку, с чувством запечатлел на ней поцелуй.
      – У вас слишком поздно светает! – с улыбкой заметила Лили.
      Молодой человек рассмеялся дребезжащим смехом и, подойдя к шагавшему из угла в угол Рогожину, молча пожал ему руку как старому знакомому. Потом вдруг заволновался, засуетился и снова подошел к Лили.
      – Божественная, очаровательная, – закартавил он, – вы знаете, кого я привез к вам?
      – Кого, Жорж? – заинтересовалась Лили.
      – «Певца любви, певца свободы», как некогда сказал Пушкин!
      – Значит, соловья?
      – Ах, нет! Что вы? За кого вы меня принимаете! Я совсем не поклонник соловьев и даже, кажется, никогда не слыхал их. Соловьи поют где-то в деревнях, а там я никогда не был. Я привез к вам знаменитого баритона нашей оперы Дмитрия Николаевича Далец-кого. – При этом Жорж сделал сосредоточенное лицо и даже нижнюю губу оттопырил.
      Лили поспешно поднялась с места. Лицо ее озарилось довольной, почти счастливой улыбкой. Она много раз слышала Далецкого в опере, была в восторге от его игры и голоса и давно мечтала познакомиться с ним.
      – Где же вы его оставили? – взволнованно спросила она.
      – Внизу, в швейцарской, – ответил Жорж.
      – Бог мой! – почти в ужасе воскликнула Лили. – Да вы с ума сошли!
      – Я... я сейчас приведу его... – смущенно пробормотал Жорж.
      – Не надо, я сама! – возразила Лили и порывисто вышла из комнаты.
      Рогожин поглядел ей вслед и пожал плечами.
      – Право, невольно позавидуешь этим знаменитым певцам! – с усмешкой сказал он. – Все наши дамы и девицы встречают и провожают их, точно коронованных особ.
      – Я чрезвычайно желал бы сделаться таким певцом, как Далецкий! – со вздохом заметил Жорж. – Но, к сожалению, у меня нет ни малейшего голоса, и я могу только кричать петухом, лаять по-собачьи и подражать кваканью лягушки.
      – Что ж, и это талант! – ответил Рогожин. – При известной энергии и с таким талантом можно добиться успеха и популярности.
      – У женщин?..
      Рогожин пренебрежительно оглядел маленькую тощую фигуру Жоржа и не ответил ни слова.
      А в это время в передней сияющая Лили встречала Далецкого.
      – Как я рада видеть вас! – говорила она, крепко, по-мужски, пожимая ему руку. – Ведь я давно принадлежу к числу ваших поклонниц и давно мечтала заманить вас к себе.
      Далецкий молчал, любуясь красивым личиком Лили, ее большими черными глазами, ямочками на розовых щеках и пунцовыми губками, из-под которых сверкали ровные жемчужные зубы. Он давно уже привык к восторженным излияниям дам и девиц, принимал это как должное, присущее его таланту. Но стройная, очаровательная Лили его смущала. Целуя ее руку, он чувствовал истому и слабость во всем теле. Его захватывало и пьянило желание привлечь к себе эту девушку, сжать ее в объятиях и сказать ей, как невыразимо хороши ямочки на ее розовых щечках, как влекут к себе ее пунцовые губки, сколько жизни и блеска в ее больших черных глазах.
      Далецкий не раз слышал про Лили самые двусмысленные отзывы. Ему говорили, что она ездит одна с мужчинами в загородные рестораны, что мать ее, стареющая кокотка, готова кому угодно продать свою дочь, но только за большие деньги, и что сама Лили только о том и мечтает, чтобы поступить на содержание к какому-нибудь капиталисту. Далецкому также сообщали, что мать Лили уже наметила претендента – Павла Ильича Рогожина.
      Но все эти слухи только еще больше возбуждали в Далецком желание поближе познакомиться с Лили.
      Молодой, статный, красивый, избалованный многочисленными поклонницами, Далецкий считал себя неотразимым и был почти уверен, что ему «повезет» с Лили, как и с другими женщинами, и он прежде Рогожина сумеет воспользоваться ею. Дмитрий Николаевич несколько раз видел со сцены Лили в ложе с Рогожиным, с которым раньше уже встречался. По мнению Далецкого, нравиться женщинам сам по себе Рогожин отнюдь не мог, и вся сила, все значение его заключались только в громадном его состоянии.

      Войдя в гостиную и увидав Рогожина, Далецкий почувствовал легкое недовольство и едва удержался от гримасы.
      – Вы знакомы? – спросила Лили.
      – Да, я имел счастье встречаться с Дмитрием Николаевичем! – с натянутой улыбкой ответил Рогожин и протянул Далецкому руку.
      Начался общий разговор, который сперва не клеился, но затем, благодаря стараниям Лили, принял оживленный характер. Вскоре приехала Анна Ивановна и с присущим ей умением еще более оживила маленькое общество.
      Следом за ней явился старый и плешивый барон фон Рауб и толстый, мускулистый купец Ютанов в клетчатом английском костюме, в необычайно высоких воротничках и ярком галстуке. Барон страдал подагрой и даже по комнате передвигался с помощью палки.
      Ютанов являлся его постоянным спутником и угощал его не только обедами и вином, но и женщинами. Барон жил на маленький доход с заложенного имения в Т-ской губернии и вечно нуждался в деньгах, у Ютанова было большое состояние, и он изредка снабжал барона небольшими суммами.
      Ютанов чувствовал к барону симпатию за понимание толка в вине и женщинах, за великолепный французский выговор и за его титул. И барон, и Юта-нов платонически ухаживали за Лили, возили ей цветы и конфеты, удовлетворение же реальной любви находили у кафешантанных этуалей.
      Когда вновь прибывшие, поздоровавшись с хозяйкой и гостями, вступили в общий разговор, Рогожин незаметно отозвал Анну Ивановну в сторону.
      – Мне нужно переговорить с вами, – тихо сказал он. Лицо его было сосредоточенно и угрюмо.
      – Пойдемте в мою комнату, там нам никто не помешает, – предложила Анна Ивановна.
      Рогожин поспешно последовал за ней. Анна Ивановна поправила зажженную лампу и уселась рядом с Рогожиным на маленькую тахту.
      – Я совершено не понимаю Лили! – с заметным раздражением начал Рогожин. – То ли она смеется надо мной, то ли серьезно принимает предложенные условия. В продолжение всего разговора со мной у нее был какой-то странный иронический тон. Добиться от нее чего-либо определенного мне так и не удалось, потому что явился этот дурак Жорж и, Бог весть зачем притащил с собой Далецкого! Лили вся вспыхнула от восторга и счастья, что такая знаменитость удостоила ее своим посещением и как сумасшедшая бросилась к нему навстречу...
      – Вы ревнуете Лили к Далецкому? – с усмешкой спросила Анна Ивановна.
      – Если хотите, да!.. Все наши дамы и девицы по отношению к этим певцам и артистам разыгрывают роль каких-то психопаток и по первому мановению готовы отдаться им и душою и телом.
      – Лили не принадлежит к числу подобных психопаток. Она достаточно умна для этого. Что же касается вас, я заранее уверена, что Лили совершенно серьезно отнеслась к предложенным вами условиям, а странный и, как вам показалось, иронический тон ее был результатом простой застенчивости. Рогожин пожал плечами и пробормотал:
      – Ни малейшей застенчивости со стороны Лили я не заметил...
      – Ах, вы совершенно не знаете женщин! – воскликнула Анна Ивановна и, взяв со стола портсигар, нервно закурила папироску. – Иногда, чтобы скрыть неловкость, смущение, а подчас и чувство, женщина иронизирует, играет роль. Но стоит заглянуть в ее душу, в ее сердце, и вы увидите, что все это напускное, что это только стремление замаскировать свою беспомощность и слабость. Я сама – женщина, и понимаю это.
      – Так вы уверены, что Лили примет мои условия?
      – Я не имею понятия о ваших условиях. Познакомьте меня с ними, и я категорически скажу: да или нет.
      Банкир подробно передал все условия, которые он предложил Лили. Анна Ивановна задумалась, докурила папироску, медленно потушила ее и пристально посмотрела Рогожину в глаза.
      – Ну, что же? Да или нет? – нетерпеливо спросил он.
      – Да! – вздохнув, ответила Анна Ивановна и поспешно поднялась с места. Она хотела еще что-то сказать, но сделала над собой усилие и промолчала.
      – Я бы желал, если только это возможно, сказать несколько слов Лили наедине, – несмело произнес Рогожин.
      Анна Ивановна молча кивнула и вышла в гостиную.

      Лили сидела за пианино и задумчиво перебирала клавиши, слушая, что говорил склонившийся над ней Далецкий. Жорж, Ютанов и барон сидели за карточным столом и о чем-то возбужденно спорили.
      – Лили! – позвала Анна Ивановна.
      – Ну? – откликнулась Лили.
      – Тебя желает видеть на одну минуту Павел Ильич. Ему что-то нужно сказать тебе!
      – Где он?
      – В моей комнате.
      Лили с гримасой поднялась со стула, затем кокетливо заглянула в глаза Далецкому, о чем-то вздохнула и, прошептав: «Простите, я сейчас!» – плавно и легко прошла через гостиную.
      – Я к вашим услугам! – с самым деловым видом, без малейшей улыбки сказала она Рогожину, войдя в комнату матери.
      Рогожин быстро подошел к Лили и взял ее за руки.
      – Я сейчас уезжаю, и мне хотелось бы знать, согласны вы или нет на те условия, которые я предложил вам? – немного задыхаясь, спросил он.
      – Да, согласна! – спокойно и твердо ответила Лили. – Но со своей стороны я должна знать, согласитесь ли вы на мои условия?
      – Говорите, какие?
      – Я желаю чувствовать себя свободной и принимать у себя в квартире, кого мне угодно.
      – В том числе и Далецкого?
      – Да!
      – Но я уже теперь ревную вас к нему, а если он будет бывать у вас, то... – Рогожин остановился, не докончив фразы.
      – То вы будете ревновать еще больше? – подхватила Лили и звонко рассмеялась.
      Она вырвала у Рогожина свои руки, поглядела в его смущенное лицо и вдруг, снова рассмеявшись, обхватила обеими руками его шею и долгим, протяжным поцелуем припала к его губам.
      Голова Рогожина закружилась, и он сразу опьянел, осунулся и почувствовал себя жалким и бессильным.
      – Лили!.. – пробормотал он и замолчал, не зная, что сказать дальше.
      – Ну? – протянула красотка.
      – Я... на все согласен! – вне себя воскликнул Рогожин и тяжело, неловко опустился к ногам Лили и обнял ее колени.
      – Я так упаду! – со смехом сказала Лили. Рогожин, шатаясь, поднялся и, тяжело дыша, поник головой.
      – Я сейчас уеду, потому что не в силах кого бы то ни было видеть, кроме вас, – заговорил он глухим, подавленным голосом. – Послезавтра квартира ваша будет готова, я за вами пришлю к 10 часам вечера лошадь и буду вас ждать на месте.
      – Хорошо... – в раздумье отозвалась Лили. Рогожин молча поцеловал ей руку и, не заходя в гостиную, незаметно уехал.
      Лили как ни в чем не бывало вернулась к гостям. Барон, Ютанов, Жорж и Анна Ивановна сосредоточенно играли в вист. Далецкий стоял у пианино и рассеянно перелистывал ноты.
      – Спойте что-нибудь! – попросила Лили, подходя к нему.
      Далецкий внимательно посмотрел ей в лицо, точно желая угадать, о чем говорила она с Рогожиным.
      – Малый шлем на пиках! – громко крикнул Жорж.
      – Пас... пас... пас!.. – один за другим произнесли партнеры.
      – Не надо!.. В другой раз когда-нибудь! – с гримасой произнес Далецкий.
      Лили порывисто поднялась с места и обратилась к Ютанову:
      – Петр Иваныч! Ваша лошадь здесь?
      – Здесь, моя прелесть! – ответил Ютанов, не поднимая глаз от карт.
      – Можно прокатиться на ней?
      – Отчего же нельзя? Поезжайте, куда хотите! Но кто счастливейший из смертных, который будет сопровождать вас?
      – Я хочу пригласить с собой Дмитрия Николаевича!
      – Я к вашим услугам! – смущенно пробормотал Далецкий.
      Анна Ивановна многозначительно посмотрела на дочь.
      – Надеюсь, что к ужину вы вернетесь? – с деланной улыбкой спросила она.
      – О, да! – весело засмеявшись, воскликнула Лили и, кивнув Далецкому, вышла вместе с ним из гостиной.
      Через несколько минут они уже мчались в пролетке на великолепной лошади по направлению к Петровскому парку.

      Лили чувствовала необычайный порыв совершить какой-нибудь безрассудный поступок, отдавшись во власть мимолетному влечению к Далецкому и позабыв о коммерческой сделке, заключенной с Рогожи-ным.
      Ее молодое красивое тело, еще не знавшее любовных ласк и страстных объятий, как будто протестовало против прозаической сделки и корыстных расчетов ума. Подавленные мечты о счастье и беззаветной любви ожили, затрепетали и наполнили истомой и тоской сердце Лили. И ей захотелось одурманить, опьянить и себя, и Далецкого.
      Коляска на резиновых шинах плавно неслась по Тверской, залитой светом электрических фонарей. И от блеска этих фонарей казались бледными и тусклыми далекие звезды в лазурной мгле неба, нависшего над монотонными домами. Эти дома делали улицу похожей на мрачный узкий коридор.
      Но вот выехали за заставу, – и небо раздвинулось, сделалось глубже, прозрачнее, и звезды вспыхнули ярче и заискрились, точно алмазы. Несмотря на конец августа, приближения осени и ненастья не чувствовалось даже по ночам. Было только немного свежее и прохладнее, чем днем.
      – Как хорошо, – тихо сказала Лили, полузакрыв глаза и всей грудью вдыхая ночной воздух.
      – В Москве как-то не замечаешь неба, звезд и вообще прелести ночи! – отозвался Далецкий.
      – Вы где провели лето?
      – Был на Кавказе, в Крыму, потом проехался по Волге. А вы?
      – Жила и скучала с матерью на подмосковной даче. Наступило молчание. Говорить было не о чем, да и не хотелось. Желания, томившие сердце, делали обычный, простой разговор докучным и вялым.
      Не зная еще, как вести себя с Лили, и только смутно догадываясь, что происходит в ее душе, Далецкий был сдержан и чувствовал неловкость и робость.
      Лили видела это и после долгих колебаний решилась сама сделать первый шаг к сближению. Она наклонилась к Далецкому и заглянула ему в лицо.
      – Вы всегда ведете себя так с женщинами? – шутливо спросила она.
      – То есть?.. – пробормотал Далецкий и смутился.
      – Скромно молчите, потупив глаза, и ждете, чтобы сама женщина начала за вами ухаживать?
      Далецкий схватил руки Лили и крепко, почти до боли, сжал их.
      – Ой! – вскрикнула девушка, но не сделала ни малейшего движения, чтобы освободить руки.
      – Я давно, еще не зная, кто вы, испытал обаяние и власть вашей красоты, ваших чудных глаз, ваших чарующих ямочек на щеках! – говорил Далецкий. – Я хорошо помню, как увидел вас в первый раз в ложе театра. Вы сидели вдвоем с Рогожиным и чему-то улыбались, рассеянно слушая, что происходит на сцене. Какую зависть почувствовал я тогда к Рогожину, и какое влечение к вам вспыхнуло в моем сердце.
      Лили неестественно рассмеялась.
      Вдали блеснул ослепительный свет электрического фонаря у загородного ресторана. Кучер сдержал лошадь, и она, фыркая после продолжительного бега, пошла шагом.
      – Хотите заехать на полчаса выпить бокал шампанского? – неуверенно предложил Далецкий.
      – Да, да! – воскликнула Лили. – Я сегодня готова пить и плясать, и даже петь.
      – Вы поете?
      – Пою. Рогожин и мама говорят, что с моим голосом смело можно идти на сцену, а в гимназии все пророчили мне, что я непременно сделаюсь известной певицей.
      – Почему же вы не поступаете в консерваторию?
      – Это не входит в планы моей матери.
      – Какие же планы имеет по отношению к вам Анна Ивановна?
      – Зачем вы спрашиваете? Вы, наверное, уже хорошо осведомлены об этом от Жоржа! Мама хочет, чтобы я поступила прежде на содержание к какому-нибудь богачу, например к Рогожину, и затем с помощью его пробила себе дорогу на сцену.
      – И вы согласны на это?
      – А что же мне делать? Не идти же замуж за какого-нибудь чиновника или за обнищавшего и страдающего подагрой барона Рауба? Рогожин же никогда не женится на мне. Он для этого слишком богат и слишком много о себе думает. Но оставим это!.. Все это прозаично и скучно, а мое бедное сердце так жаждет поэзии и... и хоть немного, хоть ненадолго любви. – Лили грустно вздохнула, но затем тотчас же рассмеялась.

      Далецкий, сильно взволнованный, склонился к девушке.
      – Лили!.. – задохнувшись, воскликнул он и обнял ее за талию.
      Лили не сопротивлялась.
      – Вы хотите объясниться мне в любви? – шутливо спросила она.
      – Я хочу сказать вам, чтобы вы не делали задуманного вами шага! – искренне и горячо ответил Да-лецкий. – Разве можно такой, как вы, юной и очаровательной, нежной и чистой, отдать себя, свои поцелуи и ласки за какие бы то ни было деньги человеку, к которому у вас нет ни влечения, ни любви?.. Да ведь вы при первой же попытке к этому придете в ужас, и все миллионы Рогожина не в состоянии будут изгладить этого чувства из вашего сердца!..
      – Замолчите... – глухо простонала Лили.
      – Нет, не могу! – крикнул Далецкий. – Ведь я знаю, хорошо знаю, что к Рогожину вы не чувствуете ничего, кроме отвращения. Вы думаете, я не понимаю, что происходит в вашей душе, какой там надрыв и тоска? Только в силу этого надрыва и тоски вы и поехали со мной и... и готовы даже отдаться мне, лишь бы не Рогожин был первым обладателем вашего тела.
      Лили молчала.
      – А пока я не был знаком с вами, не чувствовал близости вашей, я думал и мечтал о вас, мечтал цинично и грубо, – продолжал между тем Далецкий. – Большая часть мужчин, к которым принадлежу и я, плотоядно вожделеют животной страстью к каждой хорошенькой женщине; они мысленно раздевают ее и оценивают по статьям, как лошадь. Я так же относился к вам, но теперь...
      – Что теперь? – тихо и тревожно спросила Лили.
      – Теперь я люблю вас!
      Коляска остановилась у ресторана, и Далецкий с Лили поспешно прошли в отдельный кабинет, сопровождаемые любопытными взглядами официантов и публики.
      – Итак, после долгой и скучной морали – объяснение в любви? – спросила Лили, снимая с головы шляпку и с задумчивой улыбкой глядя Далецкому в лицо.
      Тот смущенно молчал.
      Официант принес шампанское, разлил его в бокалы и молча удалился, задернув за собой тяжелую портьеру. Лили подошла к столу, взяла в обе руки по бокалу с ледяным игристым вином и подошла вплотную к Далецкому.
      – Ну, – сказала она, подавая ему бокал, – давайте чокнемся и выпьем за нашу любовь!
      – Лили... – изнемогая от страсти, пробормотал Далецкий.
      – Тс! – прервала его девушка с кокетливой улыбкой и лукаво прищурила глаза. – Если опять нравоучение и мораль, то лучше молчите. Слышите? Сегодня вам разрешается говорить только о любви... Говорите мне о том, что я очаровательна и красива и что вам доставляет удовольствие и счастье видеть меня, быть со мной наедине и... целовать мои руки, губы...
      Лили залпом опорожнила бокал и, поставив его на стол, истерически рассмеялась. Затем, закрыв лицо руками, в изнеможении опустилась на диван.
      Далецкий бросился к ней и припал к ее коленям.
      – Лили, Лили... – шептал он, вздрагивая всем телом.
      – Ха, ха, ха!.. – исторически смеялась Лили.
      И в ее странном, напряженном смехе как будто слышались слезы и заглушенные рыдания. А еще девушку сковывал ужас перед задуманным ею делом. Все эти сильные и противоречивые чувства туманили сознание Лили и заставляли ее сердечко бешено колотиться в груди.
      Прошло несколько секунд. Смех замолк, и в уединенном кабинете, до которого не доносилось ни единого звука, наступила тишина.
      Лили склонилась над головой Далецкого, неподвижно лежавшей на ее коленях. Она гладила его шелковистые волосы, а он наслаждался моментом, боясь неловким движением спугнуть юную и совсем еще не искушенную в искусстве любви нимфу, одаривавшую его своими, пока еще неумелыми, но оттого лишь более сладкими ласками.
      – Зачем думать о завтрашнем дне? – как во сне, произнесла Лили тихим, звенящим голосом. – К чему? Надо жить настоящей минутой. Надо чувствовать себя счастливым, если есть возможность сказать мгновению: «Остановись – ты прекрасно!..» А там дальше, не все ли равно, что будет?
      Далецкий приподнял голову и удивленно заглянул в большие, возбужденные тревогой и страстью глаза Лили. На ее щеках играл румянец, а дыхание выдавало крайнее волнение.
      Лили обхватила нежными и тонкими руками его шею, притянула к себе его лицо и долгим, протяжным поцелуем впилась в его влажные, полуоткрытые губы. Потом в странном порыве испуга оттолкнула молодого человека от себя и порывисто вскочила с дивана.
      Пройдя взад-вперед по комнате, девушка в раздумье остановилась у стола и, решив что-то и махнув рукой, наполнила бокалы шампанским.
      – Что меня жалеть, если я сама себя не жалею! – с наигранным задором произнесла она и снова залпом опорожнила бокал. – Я хочу угара, хочу счастья, которое мне кажется таким близким и возможным!.. – продолжала она, озираясь кругом слегка затуманенными глазами. – Все эти проповеди о долге, нравственности, честном труде и честной жизни скучны, жалки, пошлы и противны. Весь смысл, вся цель жизни заключается в том, чтобы человек почувствовал себя сильным и смелым, оборвал все эти веревочки, связывающие его с окружающей средой, плюнул на все установленные традиции и нагло и безбоязненно перешагнул «по ту сторону добра и зла»...
      Далецкий поднялся с колен и, обескураженный, неловко присел на край дивана. Весь его опыт записного донжуана остался за пределами этого ресторанного кабинета. Впервые женщина благодаря своей божественной красоте, невинной чистоте и еще чему-то едва уловимому получила над ним такую власть. Далецкий боялся даже поднять глаза на собеседницу, понимая, что взгляд его будет подобен взгляду преданнейшего из псов. Галстук его сполз на сторону, шелковистые волосы беспорядочными прядями опустились на лоб и виски. Он был бледен, да вдобавок еще и потел, словно старый богатый развратник при виде продающей ему свою невинность молоденькой курсистки.
      Лили с удивлением посмотрела на своего кумира.
      – Какой вы жалкий. Я почему-то представляла вас более интересным и сильным, – в раздумье прошептала она.
      При этих словах жаркая волна гнева и возродившейся в нем мужской гордости накрыла сознание Да-лецкого. Он шумно отодвинул от себя стол, опрокинув при этом бутылку и бокал с недопитым шампанским. Откинув назад сбившиеся на лоб и мокрые от пота волосы, он молча двинулся по направлению к Лили. Стройная фигура девушки, ее беззащитность и свежесть несорванного цветка тянули его к себе с неодолимой силой. Но еще больше Далецкого возбуждало странное выражение ее глаз, в которых, помимо естественного в данных обстоятельствах страха перед получившим над ней полную власть мужчиной, читалось любопытствующее ожидание того, что должно было произойти дальше.
      «Эта девственница, видимо, давно сгорает от любопытства, стремясь испытать ту запретную и таинственную сторону любви, о которой не пишут в популярных французских романах», – молнией пронеслось в голове Далецкого. Он чувствовал, что теряет рассудок от близости еще недавно такого запретного плода. Взглядом он уже раздел ее и упивался видом стройного гладкого тела.
      Но главное – его манил магический аромат ее духов: какой-то совсем особенный, немного сладковатый с чарующей горчинкой, «чертовщинкой». Далец-кий всегда отличался особенной чувствительностью к ароматам. Лица многих своих любовниц он забыл, но стоило мимоходом уловить где-нибудь знакомый парфюм, как в его сознании мгновенно вспыхивали самые яркие эпизоды былых любовных приключений.
      Но этот запах, в котором был и сок диких напоенных солнцем августовских трав, и многозвучье восточных благовоний, и сладость сочных экзотических фруктов, делал Далецкого просто безумным.
      Среди тишины, царившей в комнате, глухо и хрипло слышалось его учащенное дыхание. Далецкий властно, но нежно обнял Лили и после коротких ласк и поцелуев настойчиво увлек ее на диван. Лили почувствовала на своих щеках и шее его горячее, опьяненное вином дыхание и, задохнувшись, замерла. Закрыв глаза, она покорно позволяла любовнику делать с собой все, что ему будет угодно. К ее разочарованию, происходящее с ней совсем не напоминало те романтические сцены, о которых она читала в романах. Ей казалось, что все ее тело одновременно ощупывают десятки жадных рук. Происходящее было скорее похоже на какую-то торопливую возню.
      Мужчина достаточно ловко, со знанием дела, избавил ее от жакета, корсета и, попутно ощупывая открывшиеся прелести своей партнерши, деловито занялся юбками. Наверное, так же матросы набрасываются на девок в портовых борделях. Это выглядело так вульгарно, что Лили едва сдерживалась, чтобы не заплакать. Она даже закусила губу, отчего ее партнер, видимо, решил, что дама сгорает от нетерпеливого желания, и стал действовать еще быстрее.
      Далецкий едва сдерживал себя, чтобы сохранять образ цивилизованного человека. И все-таки, в какой-то момент волевой контроль над действиями возбужденной плоти ослаб, и тогда мускулистая мужская рука слишком нетерпеливо рванула тонкий атлас дорогого кружевного белья. Раздался треск разрываемой ткани, а в следующую секунду уши любопытных ресторанных официантов уловили за толстой ширмой отдельного кабинета девичий вскрик...
 
      Очнулась Лили с чувством гадливости к тому, что произошло. До этой минуты все это представлялось ей более чистым, более поэтичным. А любовь, о которой она столько мечтала, оказалась похожа на случку двух животных.
      Голая женщина сползла с дивана, стараясь не смотреть на выпустившего ее из своих рук мужчину. Она чувствовала, как по внутренней стороне бедер стекают струйки крови. В какой-то момент бурлящие в ней эмоции вырвались наружу в виде рыданий и слез. Лили плакала, как обиженная, наивная доверчивая девочка, не имевшая ни малейшего понятия о грязи и пошлости жизни. Далецкий склонился над ней и утешал, как мог. Он был полуодет. Его впалая, местами поросшая волосами «птичья» грудь и наметившийся животик всем своим пошлым видом еще более вызывали в Лили чувство омерзения и брезгливости.
      На самом деле она пока еще не догадывалась о том, что по уши влюбилась в это «восхитительное грубое животное». Понимание это придет чуть позже, а пока до Лили, словно откуда-то издалека, долетали отдельные его слова, но она не понимала и не хотела вдумываться в их смысл, так как знала: все, что он сейчас ей говорит, – это ложь получившего удовлетворение мужчины.
      – Это жизнь, и рано или поздно так должно было случиться. – Или: – Тысячи мужчин и женщин поступают так, от природы не уйти.
      В какой-то момент, подняв на него заплаканные глаза, Лили сказала:
      – Вам незачем оправдываться, сударь. Я сама сделала вам подарок, который вы приняли. Об остальном не тревожьтесь.

      Рогожин не упустил ни одной мелочи в обстановке квартиры Лили. Художественным вкусом он не обладал, пониманием изящества и веяний в искусстве – не отличался, но денег не жалел. Впрочем, как опытный предприниматель, он предпочел доверить дело наемным специалистам. Поэтому для создания интерьера квартиры Рогожин пригласил модного дизайнера Павла Нелюбова, в разговоре с которым лаконично пожелал, «чтобы шик глаза слепил», и пообещал денег для этого не жалеть.
      Мебель, портьеры и даже безделушки приобретались в лучших магазинах Москвы и Петербурга. Кабинет был мореного дуба с инкрустацией из серебра, спальня – в стиле Людовика XVI. Обстановку будуара заказчик принимал у исполнителя особенно тщательно, ибо полагал, что сам вид спальни должен соответствовать тем неземным наслаждениям, которые он будет здесь вкушать. В гостиной красовался заграничный рояль, висели картины известных живописцев; в столовой громадный буфет был переполнен массивным серебром, китайским фарфором и хрусталем.
      Рогожин оплатил услуги особой фирмы, которая обязалась ежедневно украшать квартиру великолепными букетами, доставляемыми курьерским поездом из Голландии. Экипажи были от лучших мастеров, лошади чистокровные, кучер внушительный, рослый – отставной младший урядник кавалерии. Были наняты и повар с отменной рекомендацией, и корректная средних лет горничная.
      В день, назначенный для приезда Лили, Рогожин сделал генеральный осмотр всей квартиры и остался доволен. Нелюбов и его люди получили от банкира поверх оговоренной оплаты щедрые премиальные, а нанятая обслуга – последние подробные распоряжение относительно встречи хозяйки апартаментов. Уверенным шагом он проходил по комнатам, еще раз все придирчиво осматривая. Но, взглянув на себя в громадное зеркало, стоявшее в спальне против золоченой кровати, Рогожин вдруг ощутил в сердце какую-то неловкость и, точно устыдившись своего отражения, опустил глаза, поспешно пройдя в столовую, ярко освещенную электричеством.
      Горничная собирала на стол. Войдя в столовую, Рогожин распахнул настежь окно и, закурив папиросу, сел на подоконник.
      – Берта, – обратился он к горничной после небольшого колебания, – вы хорошо поняли мои инструкции относительно вашей барыни?
      – Да, мой господин, – скромно ответила Берта, не поднимая глаз.
      – Их необходимо выполнить так, чтобы у барыни не появилось ни малейшего к вам подозрения.
      – Не беспокойтесь, мой господин! Я сумею войти в полное доверие к барыне.
      – Я надеюсь! А иначе, с какой стати я стал бы платить вам такое громадное для экономки жалованье?
      Берта благодарно поклонилась Рогожину, по-прежнему не поднимая на него глаз.
      Рогожин нажатием кнопки открыл крышку своего золотого «Брегета» и посмотрел на циферблат. Стрелки сошлись на цифре «десять», и Лили скоро должна была приехать. Насвистывая какой-то опереточный мотивчик, Рогожин выкинул в окно недо-куренную папироску и уверенным «генеральским» шагом прошел в залу.
      В передней раздался звонок. Берта пошла отворить дверь. Рогожин сделал усилие и, поборов в себе неожиданное проявление слабости, пошел навстречу возлюбленной.
      Лили была немного бледнее обыкновенного, но какого-либо смущения на лице ее заметно не было: и глаза, и губы улыбались привычной кокетливой улыбкой. Рогожин почтительно поцеловал ей руку и предложил осмотреть квартиру.
      – Я был бы весьма польщен, если бы вы остались довольны обстановкой и одобрили мой вкус! – галантно произнес он.
      Лили внимательно, но равнодушно осмотрела свое новое жилище, и только едва заметно вспыхнула при виде золоченой двуспальной кровати, стоявшей посреди спальни словно гимнастический снаряд или главный аксессуар гарема.
      – Ну что же, Лили? – нетерпеливо спросил Рогожин.
      – Я довольна, – тихо ответила та и поспешно вышла из спальни в столовую.
      Берта скрылась в кухне.
      Лили села к отворенному окну и с молчаливой улыбкой указала Рогожину на место возле себя. Павел Ильич пододвинул к окну стул и сел, закинув ногу на ногу. Несмотря на желание выглядеть непринужденным, он производил впечатление крайне взволнованного человека.
      – Откуда вы взяли эту горничную? – как будто рассеянно поинтересовалась Лили. На самом деле она по оценивающему взгляду прищуренных глаз женщины поняла, что та приставлена шпионить за ней.
      – По рекомендации бюро для найма прислуги, – ответил Рогожин.
      – Как ее зовут?
      – Бертой.
      – Она не русская?
      – Берта – немка.
      – Но она безукоризненно говорит по-русски?
      – Да, она уже давно живет в России.
      – Откуда вы знаете?
      – Из ее аттестатов.
      Лили замолчала. Немка не понравилась ей с первого взгляда. Тем не менее Лили не дала этого понять Рогожину ни намеком, ни взглядом.
      Она приветливо и спокойно смотрела ему в глаза и, затаив в груди странное беспокойное чувство, вспоминала о Далецком и сравнивала его с Рогожи-ным. Да, миллионщик, безусловно, внешне по всем статьям проигрывал звезде сцены, но главное, что Лили уже ощущала какую-то странную связь с еще совсем недавно ненавистным ей любовником. Взяв ее физически, Далецкий подчинил ее и духовно. Это чувство, в котором были еще неисчезнувшие следы стыда, позора и боли, крепкими, неразрывными узами связывало Лили с Далецким. И освободиться от этих уз казалось уже невозможным.
      Быть может, Лили особым чутьем, свойственным одной только женщине, уже предвидела, что стыд, позор и боль, которые она испытала, когда в безрассудном порыве отдалась Далецкому, возродили в ней новую, неизвестную ей жизнь. И эта жизнь через некоторое время принесет опять и стыд, и позор, и боль, но вместе с тем еще более властно и неразрывно соединит и свяжет ее с Далецким.
      Мысли обо всем этом роем кружились в голове Лили, и кровь горячей волной разливалась по ее груди и обжигала сердце. Но лицо девушки оставалось приветливым и спокойным, и она, думая о своем, продолжала кокетливо строить глазки купившему ее, словно породистую лошадь или борзую, Рогожину.
      – О чем вы думаете, Лили? – спросил банкир. Стараясь выглядеть беззаботно, она легкомысленно отозвалась:
      – Так, ни о чем!
      Рогожин осторожно взял ее руку и поднес к губам.
      – Как бы я был счастлив, если бы в вашем сердце затеплилось хотя бы маленькое, крошечное чувство ко мне! – начал он, целуя ее руку. – Я бы ничего не пожалел, чтобы добиться этого. – И тотчас, вспомнив о чем-то, Рогожин оставил руку Лили и вынул из жилетного кармана бумажник. – Пока что, вот вам первое доказательство моих слов! – продолжал он, доставая вкладной банковский билет и передавая его девушке.
      – Что это такое? – смутясь, спросила Лили.
      – Это билет на вклад в банк на ваше имя ста тысяч рублей! – не без некоторой гордости ответил Рогожин.
      – А-а... – равнодушно протянула Лили, не зная, куда девать билет.
 
      Рогожин не ожидал этого. Он был почти уверен, что Лили, радостная и возбужденная, вскочит со стула и бросится к нему на шею. Чувство недовольства отразилось на его лице, и губы нервно дрогнули. Но он сдержал себя, а за ужином был мил и любезен. Тем более что его пьянило предвкушение. Перед тем как выйти из-за стола, он, жадно вглядываясь в нежное личико Лили, поинтересовался:
      – Вы не боитесь меня?
      – «Это жизнь, и рано или поздно это должно случиться. Тысячи мужчин и женщин поступают так, от природы не уйти», – с грустной улыбкой процитировала она слова Далецкого, добавив от себя: – Но лучше, чтобы это произошло с достойным человеком.

      После ужина, когда они очутились вдвоем в спальне, Лили вела себя как жертва, уже однажды побывавшая в лапах жестокого хищника. Она покорно позволила себя раздеть, прилежно отвечала на восторженные поцелуи своего покупателя и даже старалась дарить ему ответные ласки. Хотя в данный момент это не очень-то и требовалось. Вне себя, отуманенный и опьяненный, Рогожин интересовался только собственными ощущениями, мало обращая внимание на реакцию партнерши. Он рычал, как зверь, по-хозяйски сгибал в коленях прекрасные стройные ножки, с восторгом упивался видом идеальной девичьей груди.
      В экстазе обладания вожделенным телом Рогожин даже не обратил внимания на то, что оплаченный им товар уже кем-то распечатан до него. Он был уверен, что под ним, подвластная его воле, лежит обнаженная девственница, которую он покоряет своим грубым мужским началом. Мысль о том, что он у нее первый и прокладывает извечный мужской путь в доселе запретные глубины, сводила Рогожина с ума. Он работал с упорством пахаря, все убыстряя темп и чувствуя, как истома сладкой теплой волной двигается по позвоночнику. В какой-то момент его звериные крики слились в сплошной рев. Он в последний раз всей тяжестью навалился на свою нежную партнершу и затих, пресыщенный и совершенно счастливый.
      На этот раз Лили знала, что ее ждет. Поэтому она, хоть и внутренне содрогаясь от мысли о предстоящем испытании, все же с сознанием дела отдалась во власть этому обезумевшему двуногому зверю, чтобы только скорее пережить неизбежное. Удоветворив свою страсть, зверь опять сделается человеком до следующего момента, который в силу всемогущей привычки будет менее ужасным. Во всяком случае, Лили очень на это надеялась.
      Человек ко всему привыкает и делается мало-помалу равнодушным к некогда тревожащим его душу вещам. Нет такого постыдного и грязного положения, с которым человек, в конце концов, не примирился бы и даже не постарался бы оправдать его. Нет такого позорного ремесла, в котором человек не сумел бы силой своего рабского разума найти резон. И нет такого предмета, который со временем не превратился в нечто совершенно обыденное и потому малоценное. Так всегда было и будет.

      Рогожин уехал от Лили на следующий день рано утром. Вместе с чувством удовлетворения в его сердце тревожно копошилось другое чувство, в основе которого лежало осознание своей слабости и невольного подчинения Лили.
      Избалованный лестью и повиновением окружения, раболепствовавшего перед его богатством, Рогожин давно усвоил гордое, полупрезрительное отношение к людям. Каждый отпор со стороны кого-либо его воле и капризам или малейшее проявление самостоятельности вызывало чувство раздражения и недовольства. Равноправия Рогожин не выносил, поэтому сходился только с теми людьми, которые более или менее зависели от него или жаждали его благосклонности и щедроты.