С воскрешением Вольтера. Оказывается, в официальной могиле ни одной подходящей молекулы не нашли. Уж не помню почему. Кажется, тело куда-то исчезло. С могилами великих это сплошь и рядом случается, у Тамерлана и Чингиз-Хана было по десять, наверно, могил, и все не то. Но, как выяснилось, Вольтер завещал свою библиотеку Екатерине Второй, царице, и там в некоторых книгах обнаружили буковки, вырезанные из бумаги и наклеенные поверх других буковок. Оказалось, что при помощи слюны. В этой засохшей слюне обнаружился отличный образец ДНК Вольтера. Что такое ДНК, ты знаешь?

– Нет.

– Я, по правде говоря, тоже не совсем.

Не сговариваясь, Люба и Вадим развернулись и пошли обратно. Завернули на небольшой холмик, поросший редкими молодыми березками. В мелких листочках лепетал аккуратный ветерок. Внизу лежал круглый пруд, окруженный тремя камышовыми компаниями. Посередине пруда сидел в резиновой лодке рыбак. Свистнула над головой птица.

– Ты любишь природу, Люба?

Она пожала плечами.

– Не знаю.

Постояли еще немного. Рыбацкая лодка едва заметно поворачивалась вокруг своей оси.

– Ну что, пошли?

– Пошли.

Уже на выходе из леса, когда стеклянный параллелепипед уже замаячил широкоформатным привидением меж стволов, Люба спросила:

– А где они все?

– Не понял.

– Эти, Галилей и все. У нас в Калинове есть кто-нибудь?

– Да особо великих я не знаю. Есть генерал-полковник, говорят, отличный мужик, только с детьми не повезло, ну это обычное дело. Купец первой гильдии есть, поставщик двора его величества, его редко видят, все молится. А, князья Бобринские, боковая какая-то ветвь от тех исторических Бобринских, ну, известных.

Люба отрицательно покачала головой, она не знала ни боковых, ни основных.

– Усадьбу-то ты знаешь, где раньше техникум был?

– А-а.

– Так вот это их домик.

– Им что, все вернули?

– И вернули, и реставрировали.

– А техникум?

– Да кому сейчас нужен политехникум. Нет работы для такого образования. Или очень мало. Сейчас все другие должности.

– Ну хорошо, а Наполеон где сейчас живет?

– Я точно не знаю, может, во Франции или еще где. Ты что, хочешь на Наполеона посмотреть?

– А можно?

– Почему бы нет. Ты должна посмотреть мир. Когда врачи разрешат, можем слетать. Знаешь что, ты составь список. Подумай и составь. Фамилий на десять-пятнадцать.

– Это что, специально для меня такая услуга?

Вадим замялся.

– Не скажу, насколько специально, но для тебя я очень постараюсь.

Люба отвернулась и стала смотреть в сторону.

– Главное, чтобы он был захоронен как следует. Тот, кого ты хочешь увидеть.

– Что это значит?

– Да ведь многие требовали в завещании кремации, да еще и пепел над морем развеять. Или спустить по Гангу. Тут уж никаких шансов на воскресение. Так что у японцев и индусов мало шансов на воскресение. И другие были религии странные. Были народы, которые своих покойников выбрасывали диким зверям на съедение. С египтянами хорошо, мумии хоть и старенькие, но зато сохранность, да если еще и надпись на гробе, саркофаге, как у них называется, так это же любо-дорого. Самое гиблое дело – безымянные кости.

– Почему?

Вадим вздохнул, потом еще раз, кажется, в его «лекции» не было четких пояснений на этот счет.

– Ты знаешь, я сам еще не вполне тут разобрался. Помимо этого самого ДНК, нужен еще какой-то минимум информации о человеке. Понимаешь?

– Нет.

– Ну, проще всего оживить человека, если есть кусок коры головного мозга, плюс написанная этим человеком, то есть трупом, вернее, когда он был еще живым, например, подробная автобиография. Если человек умер недавно, очень важно, чтобы о нем было кому рассказать. Мне один мой друг, Валерик, тот, что из Сахары, объяснял это в образной форме, объяснить?

Люба кивнула, хотя огня жадного любопытства в ее глазах не горело.

– Представь себе, что ты идешь по парку, задумалась о чем-то о своем и вдруг слышишь мелодию. Точно знаешь, что мелодия знакомая, очень знакомая, но ЧТО это за песня, еще не знаешь. В твоем сознании мелодия должна соединиться с каким-то воспоминанием, ассоциацией, хотя бы с парой слов из нее – вот это внезапное соединение и будет как бы воскрешением песни. Я сумбурно, конечно, изложил, грубовато…

– Я все поняла.

– Короче говоря, без логоса не обойтись.

– Без чего?

– В общем, главное должно быть сказано словами.

Она никак не могла привыкнуть к виду своих родителей. Они были намного старше тех, что она помнила. Отец теперь был почти нормальный, смуглый шестидесятилетний мужчина с седым чубом, чуть прищуренным правым глазом и замшевой каплей на правой щеке. Единственная отметина новых времен – шикарные новые зубы вместо склада мокрого металлолома, что раньше лязгал во рту. Мама – совсем старушка, но свежая, пунцово-губая, с ясным до идиотизма взглядом. Где она провела двадцать лет, пока отец оставался на месте? Ответ на этот вопрос Люба знала, но он ее не успокаивал. Как будто легкая тошнота появлялась в самой глубине души, при каждом их визите. Правда, постепенно она научилась как бы отлавливать ее и запихивать в нишу без названия. И «работать» с тем, что есть, то есть вести себя так, словно никакого этого громадного чуда-юда, о котором длинно и осторожно плел ей Вадим, и не существовало.

Странно, но говорить было особенно не о чем. Сначала мама, Ирина Марковна, когда-то мастер кондитерского цеха лучшей городской кулинарии, пыталась что-то рассказывать. Она ведь прожила и девяностые годы, и еще сколько-то лет в следующем веке. При ней развалился Советский Союз (эта новость поразила Любу не больше, чем известие о падении Трои), пришла «демократия», и прошла «демократия». Она очень хорошо помнила, как начались «белые ночи», как они «с девчонками» сидели в цеху «против мародеров», а по городу ездили машины с сиренами, большой митинг помнила у райисполкома. Крестный ход. Помнила драку «в телевизоре», кто-то прорывался в эфир «насчет фашизма». Не было света неделю, а потом появился. Подпольная торговля часами.

Отец только морщился и сухо сплевывал. Глобальное, всемирноисторическое событие виделось ему какой-то мелкой пакостью. Главное слово на его языке было «шпана». Им он обозначал все группы лиц, действующих в Новом Свете, будь то соседи по дому, пацанва, гоняющая на новейших летательных аппаратах под облаками родного Калинова или члены не вполне уясняемого обычным умом Всемирного Совета, стоящего ныне во главе прочно объединенной планеты. Он всегда был человек себе на уме, упорный в своих мнениях и выводах. Ирине Марковне приходилось по большей части помалкивать, в тех случаях, когда речь шла о временах, в которых онажила, а он нет. Так у него было свое мнение и о развале Союза, и пьянстве Ельцина, и о странном преемнике Путина, и это мнение он считал единственно верным.

Люба оживлялась лишь, когда заходила речь об одноклассниках и соседях. «Да, неужели?!» «Серьезно!?» «Так я про него и думала». «Вот дура-то!» Люба была тихоня и скромница, но на кончике языка у нее всегда висела капелька горчицы. Ей отчего-то было приятно, что классные принцессы Верка и Алевтинка чудовищно неудачно вышли замуж. Первая вечно ходила битая, а вторая была четырежды брошена. «Это при ее-то талии и глазках!» Многие поразъехались. Вася Громов сделал карьеру. В чем суть его должности, ни Ирина Марковна, ни моложавый сердитый муж ее объяснить не могли, но предлагали верить, что Вася этот взлетел очень близко к самым верхам. «Плоскостное администрирование в северной сети». Люба, не поняв ничего, ничуть не расстроилась. Вася Громов ей никогда не нравился. «А Грицяй спился». «Да?!» «Да, дочка, сначала в тюрьму, а потом водка». Грицяй этот был совершенно неприметной фигурой в их дворе, и чего это мама его вспомнила? Оказывается, он и сейчас живет все там же, «и теперь их трое». В новой их квартире, «ну, теперь у кого хочешь новые», поселился отец-Грицяй, и дед-Грицяй, все как один маленькие, чернявые, гундосые и пьяницы. И главное, все в одном возрасте. Лет под сорок, не больше. «Хоть к людям не лезут, соображают среди себя», – презрительно хмыкнул отец.

Во время одного такого информативно плотного разговора, образовалась пауза, Ирина Марковна скребла ногтем свой мягкий, в приятных морщинах лоб, Люба светила глазами в потолок – кого бы еще из знакомых припомнить, отец подергивал щекой, как бы стараясь стряхнуть бородавку. И вдруг спросил:

– И как тебе твой-то этот?

– Ты про что, папа?

– Ну ведь ходит к тебе, рассказывает. Парень.

– Вадим?

– Пусть Вадим. Как он? Куда клонит? Чего ему надо?

– Я понимаю так, что его назначили. Вежливый. Много рассказывает. Отвлеченно, правда. Плерома.

Матвей Иваныч длинно втянул в себя воздух.

– Значит, издалека заходит.

– Что значит, «заходит»?

– Да так я.

Люба посмотрела на отца внимательно, как на человека, который что-то знает.

– Ты что, с ним встречался раньше?

– В одном городе живем. Как-нибудь сталкивались.

– Ты не виляй папочка, встречался?

– Ты как с отцом… Ты давай, не надо так с отцом. И чего это тебе в голову пришло?

– Не знаю, что пришло. Может, ты что-нибудь знаешь о нем, а? Может, он алкаш, или вор раньше был. Может, у него СПИД был.

– Не было у него СПИДа. Я про другое. Я в том смысле, если ты с ним все хорошо…

– Что ты имеешь в виду?! Он мне как учитель.

Матвей Иваныч недовольно вздохнул.

– Уч-читель.

– Матвей, – пискнула жена.

Он отмахнулся.

– Да, знаю, я знаю. Ты вот что, дочка, – Матвей Иванович тяжело вздохнул, – ты бы пригласила его в гости. К нам. Домой.

– На чай, – прибавила Ирина Марковна из-за мужниного плеча.

Люба сделалась сосредоточенной. Так сидела довольно долго. Стрельнула взглядом в сторону предков.

– Это что – сватовство какое-то, да?

– Да причем это?! – сказали родители хором.

Люба хмыкнула.

– Ладно, папа, если ты так хочешь, приглашу.

Матвей Иванович тяжело поднялся, хмуро кивнул. И сказал фразу, вспоминая которую Люба очень остро ощущала, до какой степени не все она понимает в происходящем. И предстоящий, хотя даже еще и не назначенный визит, стал ее интриговать.

– Понимаешь, Любаш, надо. Ты уж поверь отцу, а ему нелегко теперь, нелегко, -этим переводом себя в положение третьего лица Матвей Иванович особенно впечатлил дочь.

– Та-ак, посмотрим, посмотрим. Номер один: принцесса Диана, номер два: Юра Шатунов, кто это? – Вадим оторвал взгляд от листка бумаги.

– «Ласковый май».

– А-а. Три: Алла Пугачева, четыре: Ленин, пять: Клара Лучко, шесть: Сергей Есенин, зачеркнуто, вместо Есенина – Пушкин, семь: майор Томин из «Следствие ведут знатоки», восемь: Марина Влади, девять: Фанфан-тюльпан, десять: Михаил Боярский, одиннадцать: Ванга, двенадцать: папа Римский. Какой именно?

– Там же написано – Римский.

– Их до черта, этих пап.

– Ну уж не надо, хотя бы то, что Римский папа всего один, даже я знаю.

Вадим внимательно рассматривал список, составленный Любой, Люба внимательно рассматривала среднегабаритный геликоптер, выделенный для сегодняшней прогулки над городом. Своим видом он напоминал обычное авто кабриолет, только без колес. Два ряда сидений, приборная доска, ветровое стекло, рулевое колесо.

– Так, – еще раз сказал Вадим, сворачивая листок бумаги, – понятно. Только одного я не пойму. Где Наполеон? Ты же хотела.

Люба задумчиво выпятила губы.

– Не знаю, не написала.

– Хорошо, и вот еще что – не исключено, что я ошибаюсь, но с принцессой мне кажется тут неувязка. В конце восьмидесятых о ней вряд ли было очень уж слышно у нас в Союзе.

– А мне мама про нее рассказала. Такая судьба! До слез! И Клара Лучко от нее. Мама сама хотела с ней встретиться, но почему-то тогда не получилось, когда ее оживляли, так она попросила, ты напиши, и возьми меня, если получится.

– Поня-ятно.

– Ну, едем?!

– Едем. Мне очень приятно, что ты такая бодрая, только предупреждаю – первый полет, это всегда большое переживание. Как только станет не по себе, сразу предупреди. Приземлиться мы сможем прямо сразу. Антигравитация.

Любе было настолько все равно, что она даже не переспросила.

– Пристегнись, – сказал Вадим, перебирая пальцами правой руки по короткой трехрядной клавиатуре посреди приборной доски. Под дном геликлоптера приятно заныло, в воздухе распахнутого салона стало вдруг электрически свежо, как после грозы.

– Все, стартовали.

Люба перевалилась головой через борт и хихикнула, происходящее воспринималось ею как какая-то шалость. Земля медленно удалялась. Подстриженный ежик травы, тропинка, вспученная древесными корнями, трубою вниз Уходящий ствол сосны. Вот они уже на уровне ее кроны, большая птица на всякий случай сваливается с ветки и скользит в сторону. Другие геликоптеры внизу стоят как попало, будто брошенные разбежавшимися детьми. И вот они уже выше леса и выше длинного стеклянного строения, вид которого сверху особенно непривычен. А люди у входа – меньше спичек.

Вадим вел машину настолько медленно и плавно, что спутница даже не чувствовала этого. Только бросив очередной взгляд вниз и увидев, что давешняя сосна находится от них уже метрах в двадцати, она поняла:

– Летим!

Не торопясь перевалив через хрустальный саркофаг центра, Вадим на некоторое время завис над речным руслом, ровным в этом месте, как канал. Ивовые облака почти наглухо укутывали с обоих берегов коричневатый поток. Пешеходный мост напоминал деталь алюминиевого конструктора, поставленную концами на берега. Направо от робкой реки лежала крохотная родина Вадима. Среди разреженных взглядом сверху садов-парков разлеглись строения княжеской усадьбы, обнаруживая неожиданное и даже гармоническое единство. Как будто древний архитектор предполагал, что будущие ценители его замысла смогут в прямом смысле слова витать в облаках.

– Ну что, куда? – спросил воздушный водитель.

– Туда.

Княжеская усадьба соединялась с основным телом города полукилометровой вымощенной булыжником тополиной аллеей, проложенной перпендикулярно аллее ивовой и вымощенной водою. По булыжнику тащился автобус, княжеские садовники ехали на работу. На геликоптере или скутере было бы куда быстрее, но очень многие граждане «Нового Света» не выносили этого «летательства». Переплетение внешней патриархальности с самой продвинутой технической начинкой – вещь обычная для всех небольших городов вроде Калинова. И таких пруд пруди на любом материке.

Тополевая колея врезалась в скопление двух-трехэтажных домов, застройки середины двадцатого века. С другой стороны из толпы разновысоких коробок в разных направлениях вытекали три асфальтовые улицы, машин было немного, в основном поливальные. Хотя было отлично известно, что нынешний пешеход не мусорит. Из какого бы века ни был вызван к нынешней жизни. Внизу пучок железнодорожных веток, одна загнулась вправо, и вот уж уперлась в серую окаменелость цемзавода, по второй дерзко наяривает дрезина. Надо понимать, путеиные егеря. Проверка шпало-рельсовых скреплений. Работа настолько же нужная в городе, как и поливка улиц. А мотороремонтный завод теперь галерея. Вадим слышал, что весьма даже приличная; есть работы, каких даже в самой Калуге не сыщешь. Площадь перед автовокзалом: тут тебе и книжный, тут тебе и хозяйственный, усмехнулся ироническим, невеселым смешком Вадим; налево от площади стадион с одной трибуной и какой-то беготней в центре поля. Спортивный образ жизни не то что бы возобладал в городе, но последователей имеет. По правому борту – парниковые дачные участки, примыкающие к вокзальной площади. Вот он и переулок, разрезающий их на два ломтя, дальше неглубокий овраг с родником и мостом, за оврагом – аккуратные еловые посадки. За посадками опять жилые кубики. Три гордые девятиэтажки, среди толпы пятиэтажных зданий.

– Ой, это мы к нам, что ли летим, на Отшиб?

Вадим довольно резко повернул баранку, так что девушку изрядно встряхнуло, пусть избавится от ненужной иллюзии.

– Нет, у нас просто ознакомительный облет.

– А я уж было подумала…

– Что, что?

Люба спокойно, но не без вкрадчивости проговорила:

– Папа и мама сказали, чтобы я пригласила тебя в гости. К нам.

– Папа и мама?

– Даже больше папа. Я им рассказывала про тебя, они же тоже приходят. Вот они и захотели. На чай. И я подумала, что мы сейчас прямо и прилетим. Такое совпадение.

– На чай?

Спросил Вадим изменившимся голосом. Можно было подумать, что невинное предложение девушки поставило его в затруднительное положение. Люба тихо удивлялась. Что-то тут нечисто с этим «чаем». Или только кажется?

Аппарат парил, описывая широкий полукруг. Звук полета напоминал тот, что появляется при проведении ладонью по гладкой ткани. Такое впечатление, что машина заразилась сомнениями пилота, стала притормаживать, готовясь совсем зависнуть.

Вадим с Любой были неодиноки под молочными небесами. Над пестрой картой города в разных направлениях с разной скоростью передвигалось еще с полдюжины летательных аппаратов разного размера.

– Да, – сказал Вадим, – движение не назовешь оживленным.

Люба пожала плечами, она не поняла, к чему ведет собеседник. В той, прежней жизни небо над Калиновым тоже не было запружено лайнерами. Меняет тему разговора? Нет, все-таки приглашение его явно испугало!

– И ведь всякий может воспользоваться леталкой в любой момент. Есть машины с автопилотами, но люди предпочитают пешком или на допотопном транспорте.

– На автобусе?

– Да. Иногда на автобусе, или потребуют какой-нибудь «порш», чтобы снять старинный комплекс. Или, наоборот, дилижанс, даже не соображая, что это такое. Правда, говорят, глобальная мода на кареты и каноэ прошла. А так вообще, мальчишки да врачи, вот основные клиенты такой замечательной, полезной штуки, как аэрослужба. Люди оказались по своей природе консервативнее, чем было принято о них думать. Цепляются за осколки прежней жизни. Причем, больше даже те, кто уже прошел через «процедуру». Что я говорю, в основном они. И это наблюдается в самых разных частях планеты. Нет народов более, если так можно сказать, современных и менее. Некоторые психологи считают все это протестной реакцией на произошедшее. То есть в некотором смысле можно считать, что человечество «не утвердило», внутренне не ратифицировало Плерому. Но, вместе с тем, когда нужно совершить действительно дальнее путешествие, все охотно прибегают к кабинам мгновенной транспортировки. Противоречив все-таки человек.

Люба молча слушала, сидя как отличница, положив ладони на колени, стараясь показать, что она благодарна за сообщаемые сведения. Стоило какой-нибудь фразе Вадима сделаться лекторской, блеснуть мертвенным лоском заученности, Люба опоминалась и мрачнела. Конечно, как же она могла забыть обо всем этом светлом кошмаре.

Люба начинала чувствовать какую-то неопределенную ответственность, как будто она часть серьезного и не до конца понятного мероприятия. Может быть, даже эксперимента. Правда, довольно часто она напрочь забывала про все это и, в общем, довольно быстро свыкалась со странностью окружающей обстановки.

Скорость полета сошла на нет, «шорох ткани» исчез.

Сейчас Вадим скажет еще что-нибудь важное, решила Люба.

– Знаешь что?

– Нет.

– Давай-ка мы сейчас завернем к одному моему приятелю. К однокласснику. Он очень интересный человек. Тебе, наверно, немного надоело слушать меня одного, а он пожил, много видел, много знает. Он из касты бессмертных, так называют тех, кто еще не умирал.

Девушка ничего не успела ответить, как спуск уже начался. Причем весьма крутой и стремительный. «Валерик, ты где?» – крикнул Вадим в приборную доску, где, надо понимать, было устройство для связи. «А-а, на рабочем месте? Тем лучше!»

Геликоптер смягчил кривую спуска, взял правее, прогладил воздух над уже неоднократно упоминавшейся площадью, бросил стремительную круглую тень на спины коров, что паслись на лугу, вклинившемся в пригородную застройку, уважительно обогнул собрание белых монастырских построек. Несмотря на это, с соборной колокольни донеслось биение меди, словно бы вызванное движением стремительного аппарата. «Церковь теперь отделена от времени», – прокричал Вадим. Они уже подлетали к нужному месту. Верстах в трех от Калинова, на берегу внезапного пруда, выступало из травянистого берега странное здание, – шар, сидящий по пояс в земле. Вокруг ни дорог, ни коров.

– Что это? – спросила Люба.

– Музей.

– Музей? Раньше ведь его не было, да?

Вадим даже не счел нужным отвечать, он вышагнул из приземлившегося геликоптера и быстро пошел к зданию. Оно было немаленьким – метров пятнадцать в высоту. По виду – из непрозрачного стекла, гладкое, лоснящееся. Люба, не без труда отстегнувшись, поспешила за ним, оставаться одной ей было в этом месте неприятно. Когда они приблизились к куполу, раздвинулись створки до этого никак не обозначенной двери. За ними угадывался пасмурный, просторный холл. В дверном проеме стоял человек в белом костюме. Старик в белом костюме. И улыбался, чуть прищурившись.

Они переходили из зала в зал. Приземистая девушка с русым хвостом и стройный старикан с драгоценной тростью. Она глазела по сторонам, он говорил. Залы располагались закругленной анфиладой и заполнены были экспонатами исключительно одного рода – хронометрами. Самыми разными: крошечными, старинными, напольными, непонятной конструкции, с огромными циферблатами, в виде трубы с глазком, где мелькали рыжие огоньки, брегетами на цепочке и еще, еще, еще всякими иными. Сверкало золото, тускло блестело драгоценное дерево, играли драгоценные камни, висели цепи, маятники, гири, прямо на каменном полу были расчерчены какие-то круги, разделенные бороздками и расписанные непонятными фигурками.

– Объединяет все эти механизмы только одно, – говорил Валерий Андреевич Тихоненко, по-хозяйски помахивая черной изящной тростью в сторону стендов, – все они неисправны.

Люба подошла поближе к одной из витрин, там стояла шеренга песочных измерителей времени. Некоторые из них содержали песочную массу в верхних емкостях, не просыпая ни песчинки в нижние. Если присмотреться, то начинаешь понимать, как это ненормально.

– Никакого секрета, просто переходные отверстия запаяны. На тот необыкновенный случай, если кто-нибудь захочет похитить этот прибор и использовать его в своих корыстных целях. То же самое можно сказать обо всех прочих приборах. В механических машинах нет важных шестеренок, в электронных устроен дефект схемы. Видите, все стрелки торчат в разные стороны, все маятники неподвижны. Так раньше у музейных ружей подпиливали боек, понятно?

– Нет.

– Что же тут непонятного?

– Да ничего, то есть все. Зачем это?

Валерий Андреевич чуть отставил худую ногу, перенес часть веса на изящно упертую в пол трость и поднял мефистофельскую бровь.

– Неужели мой юный друг за все эти дни так и не объяснил вам, в каком именно мире вас угораздило оказаться?

Люба чуть насупилась, ей казалось, что этот слишком хорошо одетый и слишком самоуверенный старик относится к ней не совсем всерьез.

– Вадим много мне рассказывал. Про Плерому.

– Ага, значит, главное вы все-таки знаете. У нас теперь глобальный, если хотите, коммунизм. Именно так, как обещали: каждому по потребностям, от каждого по способностям. Сначала все обрадовались, или, вернее так, сначала мы мирились с таким положением дел, но постепенно стала выясняться одна неприятная особенность нового порядка вещей. Оказалось, что удовлетворение потребностей и применение способностей в Новом Свете – вещи, никак не связанные. Далеко не у всех оказались в наличии хоть какие-то способности. Раньше они работали лишь для того, чтобы прокормиться. Теперь же смысл жизни для большинства граждан был потерян. Какой смысл каждое утро таскаться на завод или в контору, если еды, одежды, развлечений и так навалом.

Люба любопытно хлопала глазами.

– Эти заводы и конторы тем более легко было бросить, что они ведь не производили ничего полезного. По сути, это были те же Диснейленды для взрослых. Грязные, шумные развлечения. Настоящей, полезной работы осталось слишком уж мало: врачи, экскурсоводы, механики, обслуживающие новые энергетические установки, модельеры, стилисты, киношники, священники. На мир стала наползать великая депрессия. Самоубийства, алкоголизм… казалось, что человечество окончательно делится на две неравные части, на меньшую, и счастливую – людей творческого труда и огромную толпу сытых, несчастных, деградирующих трутней.

Старик говорил примерно о том же, о чем и Вадим, но речь его была в чем-то и совсем другой. Люба поняла в чем: он говорил как бы от себя, в то время как Вадим словно пересказывал выученный урок.

– Ведь разница между тем, кто выдумывает компьютерную игру и тем, кто в нее тупо играет, больше, чем между фараоном и рабом, что тащит очередной камень на фараонову пирамиду. Раб может взбунтоваться и убить фараона и занять его место. Юзер останется же юзером навсегда. Впрочем, что это я, – Валерий Андреевич быстро улыбнулся, на мгновение собрались пучки морщин в углах рта и глаз, отчего выражение его лица сделалось иронически хищным, – В ваше время компьютеров почти еще не было, а в наше время их уже почти нет. В привычном виде, по крайней мере. Неудачный пример.

Люба ничего и правда не поняла из последних слов, и незнакомого слова «юзер» даже не попыталась запомнить, но подумала, что этот «старик» не такой уж и старик, и человек в каком-то неуловимом смысле может быть даже опасный.

– Да уж, не будем разводить долгую преамбулу. Одним словом, подумали, подумали наши лучшие умы и решили, что надо заставить народ работать, иначе разболтается окончательно. А как? Надо ввести какую-нибудь заинтересованность. Чем можно заинтересовать? Тем, чего мало. Чего же мало, когда всего много? Времени. Времени мало. Строго говоря, в натуральном виде его вообще нет. Без хронометра обычный человек не может узнать, утро сейчас или полдень, ночь или вечер. Не может договориться заранее о встрече и прибыть вовремя туда, куда ему надо, просто принять решение – вставать ему с постели или нет. И вот было принято гениальное решение – изъять все виды хронометров у населения и ввести единую, централизованную систему распространения информации о точном времени. И главное, следите, дорогая, внимательно, точный этот сигнал можно было получить только в обмен на какое-то количество общественно полезного труда.

Хотя Люба и следила очень внимательно, но явно не до конца разобралась в сказанном. А старик продолжал наваливать гору сведений.

– Никакого противоречия. Мол, работы полезной не хватает, а общественно полезный труд подай. Для огромной части населения планеты главным в жизни стала работа по обустройству своего прошлого. Разыскание корней семейства, восстановление памяти об отдаленных предках, одним словом, наведение порядка на родовом погосте. Вы даже не представляете, какой это громадный, Разнообразный, утомительный и увлекательный труд. И уважаемый. Глубины старинного интернета, археологические раскопы, самые пыльные книгомогильники, сундуки со старыми фотоальбомами и коробки с письмами на чердаках заброшенных домов в заброшенных деревнях. Да, да, и такое случается. Какая ценность – любой дневник, куча магнитофонных бобин с записью криков на давней свадьбе! Почва ведь нашпигована неопознанными останками. Самые ухоженные кладбища древности превратились в скопища безымянных костей. Я уж не говорю про всевозможные братские могилы, расстрельные рвы, чумные овраги. Раньше ведь оживляли всех подряд, бездумно, в каком-то азарте. Я никогда бы не повез вас в интернаты для этих несчастных, здоровых с виду людей, не понимающих, кто они такие. Их мучают непонятные кошмары, они бродят по миру, как тени в поисках места, где их, может быть, осенит. С таким же успехом можно было бы возвращать к жизни динозавров. Ну да ладно, это я уже ухожу в частности.

Старик снова улыбнулся своей быстрой, хищной улыбкой.

– В качестве платы за этот труд во спасение своей души, как сказали бы церковники, человек и получает право на точную ориентировку во времени, протекающем сейчас. В доме каждого стоит такой приборчик, стоит нажать кнопку, и ты узнаешь, который нынче час, а с твоего электронного счета одновременно «списывается» энная сумма.

– Сумма чего?

– А? Количество доступов. Это такая «карточная система», знаете, как в блокаду раньше выдавали норму хлеба в зависимости от вида карточки.

Люба кивнула головой, про блокаду и про карточки, как дочь советского народа, она кое-что слыхала. Валерий Андреевич вдохновился.

– Так и здесь. Есть карточка домохозяйки, кормящей матери, чиновника, энерго-оператора, полицейского и так далее, все они имеют право от шести, это минимум, до сорока раз в сутки, узнавать, который теперь час и минута. Скажем, те же полицейские во время выполнения особого задания могут интересоваться вообще хоть сто раз, это понятно, да? Труднее с теми, кто трудится индивидуально, в архиве, на раскопе, или просто думает, куда направить острие поиска, но и тут придуманы свои эквиваленты. Работа «не покладая рук», «до изнеможения», «на износ» оплачивается по-разному. Особенно ценятся творческие озарения, двойной, тройной тариф, понятно, да?

Девушка задумчиво облизнула пухлые губы.

– А если эта… «карточка» кончится?

– Да, если вы долго ленились, бездельничали, вместо того чтобы заниматься делом, тогда, Люба, ваш прибор ничего вам не скажет. И посмотрев в окно, вы обнаружите все тот же до ужаса неизменный полдень. Уверяю вас, это очень неприятно.

– Можно спросить у кого-нибудь из знакомых. Позвонить по телефону.

Старик засмеялся в голос, обнаруживая великолепные зубы и ярко-розовый язык. Голова его при каждом приступе смеха благородно откидывалась назад.

– Все продумано, и в подробностях.