Тут надо пояснить, что, конечно, на самом деле филолог Сурин никаких стихов не читал. Он, наоборот, затеял настолько ядреную матерную атаку, что на фоне кошмара, творившегося за стенкой, дать ее просто «один к одному», это было бы все равно что писать черным по черному. Пришлось сработать от противного. Последнее его ругательство перед потерей прапорщиком сознания выглядело так.

– Я свеча, я сгорел на ветру, соберите мой воск поутру.

В Москве дембель решил притормозить свое стремление на родину. По официальной версии, для того, чтобы познакомиться с достопримечательностями столицы, Раз уж все равно в ней оказался, а на самом деле ввиду крепнущего страха – а вдруг, даже за эти два года позорная слава его в родном Калинове не полностью рассеялась. Заявился в общагу к Бажину, в ту самую комнату, из которой впоследствии выпустил рой фотографических уродов. Бажин не слишком ему обрадовался. Но сосед его отсутствовал, и жалеть для друга койку он не посмел. Очень быстро, после первых трех бутылок «Токая» от магазина «Балатон», Вадим почувствовал, до какой степени стали они разными людьми. И не удивительно – два года ехали по разным дорогам в разные стороны. Математический юмор Бажина и сбежавшихся на дармовую выпивку его дружков, был пограничнику непонятен. Его казарменные зарисовки и приколы ему самому показались настолько неубедительными в присутствии высоколобой братвы, что он даже не решился с ними выступить. Единственной точкой соприкосновения их, столь различных, миров была армейская байка про «от забора до обеда». Это сейчас она есть общее место, избитая острота, затертая шутка. А в те годы она только-только всплыла из тех глубин народа, где и рождаются анекдоты и поговорки. Молодые математики считали, что привезли ее с военных сборов, и носились с нею, как с ротной песней. Настоянный идиотизм армейских буден в одном флаконе с глубокой философской мыслью. По крайней мере, в таком духе высказался один из любителей дармового «Токая». Еще Вадим узнал по ходу разговора, что есть сейчас в университете молодой «гений» по фамилии то ли Черногоров, то ли Черноморов, всерьез решивший дать строго научное решение проблемы. Математики заразительно хохотали, массивный Бажин ухмылялся в редкие и длинные усы (зачем отрастил?). «Он говорит, что там пробка от бездонного источника энергии, почище термояда и гелия три». Армейский гость улыбался тоже, довольный тем, что хоть в этот момент не выпадает из компании.

У Бажина он провел четыре дня, всяческими способами пытаясь перевести разговор на Калиновскую тему, чтобы уяснить, как обстоят дела с его скандальной известностью. Вдруг в волнах слов мелькнет блестка полезной информации. Но тушу Бажина было не расшевелить. Калинов его интересовал мало, и тамошние слухи соответственно. Всеми своими интересами он был здесь, и мог часами рассказывать о Черногорове-Черноморове, нимало не заботясь, что гость ровным счетом ничего не понимает из его рассказов.

Тогда Вадим пошел на провокацию. Рассказал ему байку из арсенала прапорщика Сурина. Горьковский филолог утверждал, что одно время в Москве во всех магазинах в огромном количестве продавался сок тропического плода папайи. И однажды приехала к нам делегация из Южной Америки и попала в один такой магазин. Увидев, в каких количествах у нас запасен этот сок, женская часть делегации немедленно скрылась в гостинице и категорически отказывалась выходить из номеров вплоть до самого отъезда. А все дело в том, что сок папайи сильно снижает мужскую потенцию, и там у них в Южной Америке им специально поят солдат, чтобы они не насиловали женщин, оказавшись в населенном пункте. Увидев банки с соком в магазине, южноамериканки решили, что проблема ненормально повышенной потенции носит в СССР не узко армейский, а общенациональный характер.

История, конечно, глупая, Барков не рассчитывал поразить математическое воображение земляка, а лишь подтолкнуть на нужную ассоциативную тропку. Но гигант только хмыкнул, пососал ус, но не вспомнил ни об операции, которой подвергся друг, ни о разговорах на этот счет там, на малой родине.

На третий день явился в университетскую общагу Тихоненко, студент Плешки, джентльмен при бумажнике и трех новейших анекдотах. Сосуд самоуверенности. Едва пожав другу руку, он тут же поинтересовался.

– Ты че домой не катишь, дембель? Хотя, зачем тебе спешить, все твои медички уже училище закончили, и никто там про твою булаву ничего не знает.

Вот сволочь, подумал Вадим с благодарностью: и страх мой рассеял, и не предположил, что он у меня имелся.

– Поехали вместе! – восторженно предложил погранец. – Деньги у меня есть.

Валерик фыркнул:

– Домой? Мой юный друг, уж позволь мне так тебя называть с высот моего более разнообразного жизненного опыта, так вот деньги и у меня есть, и подозреваю, что больше, чем у тебя. Но меньше, чем мне необходимо. Домой я приеду только на собственном «мерседесе».

За те пятьдесят шесть километров, что они не виделись с отцом, Александр Александрович сделался еще суше, желчнее на вид, печень как бы горела тусклым, нездоровым пламенем у него внутри, в глазах блестела тихая, ни на кого конкретно не направленная приязнь. Он сообщил сыну осторожно, что может, если тот не против, договориться насчет места лаборанта в кабинете эстетики, и был очень обрадован тем, что Вадим согласился, не ломаясь. Отец, видимо, смирился с тем, что его сын никогда уже не разовьется в настоящего инженера. Кабинет техникумовской эстетики – это было максимум того, что он мог предложить сыну в мире, в котором что-то значил. Вадим был ему благодарен, но одновременно ему было все равно. Эстетика так эстетика. Перед ним пламенела особая цель, и до ее достижения, он ни на чем был не в силах задержаться вниманием.

Его начальница, толстая одышливая дама, Аида Борисовна Рыжова, скептически отнеслась к появлению лаборанта. Возможно была наслышана о его репутации истребителя книг. Она согласилась впустить в свой заповедник дешевых репродукций, ископаемых диафильмов и потертых альбомов, только из уважения к Александру Александровичу. К «материалам», считающимся ценными или хрупкими, она Вадима старалась не допускать, ему разрешалось только протирать пыль на фильмоскопе да гипсовой копии роденовского мыслителя. Промелькнув с влажной тряпицей по кабинету, лаборант отправлялся на поиски женщины, с которой можно было бы совокупиться.

Выяснилось постепенно, что на этих путях его поджидает огромное количество сложностей. Закипало лето, цвело то одно дерево, то другое, три вечера в неделю посреди сладострастной парковой полутьмы распускался яркий цветок танцплощадки, но Барков был не в силах шагнуть на этот помост. Ему казалось, что за ним ползут издевательские шепоты, и если он попробует танцевать, то запутается в них и рухнет на пыльные доски вместе наугад выбранной девицей. Лиц и фигур всех этих матерчатых бабочек, что занимали угол возле громадного черного усилителя, покуривали, глупо посмеивались, он не различал. Ему было все равно, каковы они на вид, все были одинаково отвратительны и желанны.

Вадим накручивал непонятные круги по сумеречным закоулкам парка, натыкался на почти порнографически обнимающиеся парочки, многозначительно, чуть ли не с отеческой интонацией хмыкал и уносился прочь. Он отчетливо и детально представлял себе механику этого главного человеческого дела и, вместе с тем, не менее отчетливо ощущал непроницаемую стену между собой и возможностью этим делом заняться, и это сочетание чувств приводило то в ярость, то в тоску.

Разумеется, по возвращении со службы он сделался не только лаборантом, но и женихом. Большинство браков случается с парнями нашего отечества именно в эти первые, самые рискованные месяцы свободы. Или сосредоточенно поджидает в своей норке та, что талдычила два года в письмах что «ждет», или внезапно выныривает прямо перед обалдевшим дембелем «красивая и смелая».

В кабинет Аиды Борисовны стала, в те часы, когда нет занятий, забредать ее дочка, третьекурсница Козловского пединститута. Уменьшенная копия мамаши. Пухлая, рыжая, с конским хвостом и тоном голоса, отдающим слегка в нос. Она ходила медленно между столами, водя острым пальцем по полировке, и, не глядя на лаборанта, рассказывала о своей насыщенной духовной жизни. Довольно долго он не мог понять, в чем тут дело. И даже пытался слушать, что именно такое она вещает. Особенно Эвелина Аидовна любила тему своего посещения спектакля «История лошади» в театре БДТ, что в Ленинграде. «О, это просто фантастика!» Вадим неоднократно видел по телевизору великого актера Лебедева, изображающего коня, но третьекурснице он соврал, что представления не имеет, о чем идет речь. Дело в том, что всякий раз, когда он наблюдал пожилого человека, увешанного ремнями и орущего дурным голосом, ему становилось невыносимо неловко. Не мог же он в этом признаться, да еще в кабинете эстетики, да еще дочери руководительницы кабинета. Его реакция была ненормальной, и он знал об этом. А еще мать и дочь Рыжовы страстно ценили театр на Таганке. Услышав это имя, Вадим обрадовался, потому что у него было с чем присоединиться к разговору. Он сказал, что обожает и сам этот удивительный театр и песню, сложенную о нем в народе. И даже попытался напеть: «Таганка, все ночи полные огня, Таганка, зачем сгубила ты меня?!» Девушка посмотрела на певца немного удивленно и поиграла родинкой в углу рта. Вадим понимал, что поет, конечно, неважно.

Несколько дней она не появлялась, но однажды явилась и, как обычно, не глядя в его сторону, сказала негромко, что они могли бы, «как-нибудь», пойти к ним. В гости то есть. «Погуляем с собачкой, послушаем пластинки», «а потом мама напоит нас чаем». В силу того что взгляд ее был направлен в сторону, Вадим мог как следует рассмотреть ее. Жестоко обтянутая зелеными вельветовыми джинсами не слишком ладная фигура, увесистая грудь в серой водолазке, маленькая рыжая бородавка в углу рта, отчего всегда есть ощущение, что она только что поела. Он пришел в такой ужас… Конечно же, Вадим понял, к чему клонит третьекурсница, она, что называется, выбрала его. Он сможет воспользоваться ее крупными прелестями, выпив известное количество чашек чаю и выполнив еще кое-какие условия. Но пограничник сильно забеспокоился, когда с оглушающей отчетливостью представил себе, что вместе с непривлекательной Эвелиной он присоединяет к себе и ее равную (по монументальности) опере мать. Да что мать, он и самозабвенного ржущего актера Лебедева увидел частью своей будущей жизни. Кабинет эстетики показался склепом.

Надо было что-то говорить, как-то отвечать на предложение. Уже было пора. И он сказал, что подумает.

– Подумаю? – Эвелина впервые посмотрела прямо на пограничника. Этот ответ, кажется, привел ее в серьезное замешательство. Может быть, возмутилась: этот необросший еще толком солдатик еще и думает! Или она почуяла, как глубоко он забрался своим мужским предчувствием под обертку ее вроде бы невинного предложения.

– Подумать, конечно, надо, – сказала она иронически выглядящую фразу, но без тени иронии в голосе и чуть-чуть виновато развела руками.

Конечно, Вадим отдавал себе отчет, что мадам Рыжова не будет слишком долго терпеть задумчивого бездельника на территории своего заповедника. Или чай, или – вон! Но ему было все равно. Тем более что забрезжил огонек в тумане безнадежности, обступившем его. Он обрел его случайно, в лаборантской курилке. Раньше он по глупости избегал посещать ее, опасаясь, что настоящие, полноценные лаборанты его раскусят, по каким-нибудь оговоркам заметят его поддельность, заподозрят в нем второе дно, и степень подозрительного внимания к нему в этом мире возрастет до непереносимой степени. Ничего страшного там не случилось, Вадимову задумчивость и неразговорчивость на технические темы, видимо, списали на характер кабинета, в котором он подвизался. Наоборот, он, пожалуй, вызвал симпатию тем, что не пытался никак подчеркивать свою эстетическую исключительность. Мгновенно согласился сбегать за водкой, когда уважаемые члены клуба во главе с дуайеном лаборантского сообщества Петровичем из кабинета электрооборудования, захотели выпить. Стал условно своим. И при нем не стеснялись говорить откровенно. Обсуждали «инженеров», то есть начальство. Очень в ходу были истории о том, как умный и хитрый лаборант обвел вокруг шпинделя трех преподавателей с самым высшим образованием. Александра Александровича не трогали, более того, уважали, хотя и держали отчасти за блаженного. Вадим и сам так считал, поэтому не считал нужным обижаться.

И вот однажды, краем уха он выхватил из шума общего разговора хвост полезной истории. Говорили о местных Калиновских шлюхах. Вадим осторожно, но решительно пересел поближе, но, при этом, отвернулся в сторону, чтобы никто не заметил его интереса. Пара молодых, но уже бывалых лаборантов делилась опытом и наблюдениями. На новичка обрушился целый вал информации. Главное, конечно, – общага медучилища. Семнадцатая комната на втором этаже, Люся и Света. Еще двадцать девятая в «сапожке», там Клава, но у нее «дурная» соседка, поэтому нужно искать хату на стороне. Билетная кассирша на автостанции Жанна! Не может быть! Вадим отлично помнил строгую женщину с монументальной халой на голове. Еще одна Света, продавщица в «Хозтоварах», но она живет далеко на Отшибе, и иногда вмешивается брат, помощник машиниста, если не в рейсе. Машка Куравлева, «но она все толстеет и толстеет». Томка по кличке «трамвай», почему «трамвай»? Потому что дешево и жестко, как в трамвае. Вадим жадно запоминал все, что говорилось, в мельчайших деталях и без всякого труда, и после этого случая стал без недоверия относиться к шпионским историям, когда агент заучивает наизусть текст целыми страницами, если не может его выкрасть или сфотографировать. Вадим запомнил даже имена и приметы Козловских, спортсменок, что приезжали месяц назад на межрайонные соревнования и попали в ловкие лапы наших лаборантов, хотя эти сведения были ему ни к чему.

Когда все прочие разошлись из курилки, он остался сидеть на своем месте, не в силах сдвинуться с места, до такой степени объелся полезными сведениями. Медленно, без нервов и спешки переваривал их, стараясь отделить ценное от плевелов. Конечно, медучилище, несмотря на самую большую концентрацию шансов именно там, придется отсечь. Он трезво отдавал себе отчет, что не сможет преодолеть оковы сформировавшегося комплекса, малейшего намека, случайного слова будет достаточно, чтобы обрушить его мужское намерение, окажись он в тех стенах. Машка Куравлева. Ее солдат знал, она училась четырьмя классами старше в его собственной третьей школе. Вадика Баркова, шпингалета, она наверняка не помнит. А вдруг помнит? Ну не будем шарахаться от призраков. Он сходил, посмотрел на Машку. Результат его совершенно не устроил. Он увидел ее во дворе пятиэтажки, где она проживала. Угрюмая статуя на двух мясных колоннах расхаживала вокруг чахлого цветника, толкая перед собою коляску с ребенком. По формам старшая сестра Эвелины, но главное – этот ребенок. Ребенок, это нечто более страшное, чем ленинградская человеколошадь. Ребенок превращал Куравлеву в особый вид существ, от которых Вадим не смел хотеть того, чего, собственно, так хотел. Это, разумеется, обнаруживает его глупость и неопытность, всякий ходок знает, что молодая мать – это идеальный эротический объект.

Заглянул он еще раз и на автовокзал, долго придумывал, как узнать имя сегодняшней кассирши, узнал – действительно Жанна. Она сменила прическу, но сделалась еще более недоступной на вид. Эту недоступность подчеркивали решетка и толстое стекло, что отгораживали ее от пассажиров. Конечно, бравость техникумовских лаборантов не вызывала у него сомнений, но все же как это им удалось склонить к веселому греху эту мрач новатую гражданку, да еще спрятавшуюся за таким препятствием.

Что ж, идем в «Хозтовары». Тут Вадим решил провести разведку боем. Максимально независимой походкой вошел в помещение магазина, окинул насмешливым взглядом полки с товаром – на самом деле, есть ли что-нибудь на свете нелепее, чем наша хозпродукция – и потребовал баночку сапожного клея.

– Чего?! – подняла на него глаза скучающая краса Светлана. Она была очень даже… она была просто симпатичная, и рядом с ней не стояло коляски с ребенком. За такой можно пойти в любую даль, хоть на Отшиб, и ждать хоть целую неделю, когда брат тронется в рейс.

– Чего тебе, какой клей?

– Какой клей?

– Вот я и спрашиваю, какой? Ты сказал сапожный клей.

– А, нет, нет, не клей! – и он забыл нужное слово.

Секунды две она смотрела ему в глаза, а потом тихо спросила:

– Может быть, крем?

– Может быть, – он постарался улыбнуться, чтобы перевести разговор в шуточную плоскость, но разговор остался в прежней плоскости.

– Одиннадцать копеек, – буркнула она.

Вадим вытащил из кармана мятый до неприличия рубль.

– У меня нет сдачи.

– Как?

– Так. Только что сдала кассу.

Вадим почувствовал, что наступил момент истины – или он что-нибудь придумает, или этот вариант для него потерян.

– Тогда без сдачи.

– Что без сдачи? – очень подозрительно прищурилась Света.

– Не надо сдачи, – сказал он, с ужасом понимая, что это заявление ничуть не воспринимается привлекательной продавщицей как широкий жест. А ведь отовсюду слышишь – женщины любят щедрых.

– Ах, какой мы шустрый, не надо нам вашего «без сдачи»! Сходи разменяй. В аптеку сходи, у них всегда целая тарелка мелочи.

Больше никаких конструктивных идей Вадиму в голову не пришло. На ватных ногах он вышел на привокзальную площадь. Он был в тоске и отчетливо понял, что если шансы на получение банки гуталина у него есть, то шансов на легкое любовное приключение – ноль. Много позже он узнал, причем случайно, что отказ продавца обслужить покупателя ввиду отсутствия сдачи есть скрытая форма вымогательства. Светлана, может быть, и не знала этой хитрой формулы, но, несомненно, увидела в нем не мужчину, а провокатора. Оскорбив в ней продавщицу, он потерял ее как женщину.

Тогда – «трамвай»!

Хватит этих вялых, инфантильных разведок, прочь чистоплюйскую разборчивость. Штурмуем «трамвай», и все! Как бы ни выглядела, пусть будет бочка, пусть будет щепка, плевать! Пусть семеро по лавкам скулят, пусть живет хоть… – вперед!

Вечерело.

Вадим стремительным шагом приближался к кафе «Елочка», там по полученной информации, «трамвай» работала официанткой. Длинное плоское одноэтажное здание с узкими окнами, горящим тусклым огнем провинциального разврата. Распахнув дверь и уже вступив в зал, Вадим вдруг подумал о том, что не знает, как «она» выглядит. Вдруг в кафе не одна официантка. Вслед за этим ему пришло в голову, что она на работе, и у нее не получится так сразу сорваться. Но сила его решимости была такова, что он отмел эти доводы как отговорки труса. Решил, значит, решил! Осмотрел зал. Среди плавающих облаков прокисшего табачного дыма и залитых пивом, замусоренных столов он увидел трех официанток. Но не смутился ни на секунду. Одна толстая старуха, лет сорока с огромным пятном на шее, вторая – мышка в черных очечках, а вот третья… в общем, третья, годилась. И вполне. Бедра, бюст, улыбающийся красный рот. Чего еще? Он, ничего не соображая, подошел – она стояла в углу у стола с чистой посудой и листала свой блокнот. Взял за руку. Попытался улыбнуться, не получилось, и, наверно, к лучшему.

– Пойдем со мной.

Она повернула к нему заинтриговано улыбающееся лицо, одновременно чуть откидываясь, чтобы лучше его рассмотреть. На языке у нее уже завязывалась какая-то обыкновенная пошлость, вроде «ух, ты какой быстрый», но она ее не произнесла. Все потому что Вадим не улыбался, и взгляд его был таким, что отбивал всякую охоту шутить.

– Мы закрываемся минут через двадцать. Мне надо деньги сдать.

– Я подожду.

Подойдя к буфету, Вадим шикарно купил бутылку шампанского и вышел в теплую ночь, не посмотрев в сторону избранницы, но отлично чувствуя, что она на него смотрит, и очень внимательно.

Сел на скамейку между двумя липами напротив входа, поставив бутылку рядом с собой. Закурил. С трудом, и сигаретная пачка, и зажигалка почему-то выпрыгивали из рук. Из стеклянных дверей кафе медленно и кособоко выбирались слегка обсчитанные, но довольные жизнью посетители. Проходя мимо него, они делали сложные жесты кривыми руками, многозначительно отрыгивали перегаром или просто щурились в его сторону. Ничего, снесу и это, думал Вадим, выпуская очередное облако дыма, словно пытаясь им заслониться от внимания пьяной общественности. Ничего, уже завтра ему будет на все это наплевать.

В очередной раз открылась дверь, и на ступеньках появилась его избранница, причем почему-то еще в фартуке. Подошла с особой такой улыбкой и обещающе поводя бедрами. Села рядом. Вадим молча выпустил облако дыма.

– Ты знаешь, извини, конечно, я эту газировку не пью, Давай я обменяю у Люськи на вермут. Хороший, белый.

Вадим кивнул, чтобы ничего не говорить, не выдать дрожью голоса своего состояния. Она взяла со скамьи шампанское.

– Я скоро.

Сделала пару шагов в сторону кафе и вдруг обернулась.

– Послушай, а ты и, правда, тот студент?

– Какой студент?! – собрав все силы, процедил Вадим.

Она помялась, хмыкнула и махнула рукой.

– Ладно, я сейчас.

Вадима неприятно поразило, до какой степени между ним и этой официанткой нет никакой дистанции. Да, в городе все всех знают, но чтобы так! Значит, войдя в пьяный зал, он вызвал немедленное и массовое обсуждение темы своего исполосованного неумелыми скальпелями пениса. Значит, с отъездом всех этих медичек легенда не угасла, а наоборот – разрослась, да еще, небось, и в оскорбительном для него направлении. И с чего это он решил, безумный, что городская шлюха – это лучший вариант для скрытного посвящения в мужчины! Наоборот! Завтра же весь город будет гундеть, про то, как показал себя «хрен этого студента». Даже если тварь не догадается, что это его первый раз, вой поднимется нестерпимый. Думая спрятать в «трамвае» свое жалобное уродство, он, наоборот, выставит его на всеобщий показ.

А если еще вдобавок и ничего не выйдет!?

Вадим встал и быстрым шагом, выплюнув потухшую сигарету, пошел в темноту, куда не дотягивается тусклый свет из окон «Елочки». Кто-то предупредительно расколотил фонари в этой части улицы, так что он сразу нырнул как бы на дно морское, ибо у него перегорел от обрушившегося волнения слух. Через некоторое время выяснилось, что он идет не в сторону дома и без какой либо вообще цели. В такой ситуации разумнее всего – остановиться.

Он так и сделал.

Тепло, тихо, за кронами лип тускло светятся решетчатые кубы застекленных веранд, хлопнула дверь, тявкнула собака. Небесный купол, к которому он невольно задрал голову в поисках высшей справедливости, срочно драпировался широкой серой тучей, как бы говоря – без меня. И он опять двинулся вперед, не представляя, зачем это делает. И скоро оказался на краю отлично знакомой площади. Автостанция, «Хозтовары» и так далее. Только теперь она была почему-то страшна, чужда и отвратительна ему. Вадиму захотелось что-нибудь заорать бессмысленное, но сзади послышалось нытье какой-то жизни. Это приближался последний вечерний ПАЗик, с рабочими второй смены на коксогазовом заводе. Ярко изнутри освещенный, как океанский лайнер, он обиженно покачался на рытвинах, встал и распахнул переднюю дверь. Трое работяг, весело переговариваясь, вывалились на остывающий булыжник и направились Прямиком на невидимого Вадима, надо понимать, в сторону «Елочки», быстрым шагом, явно, чтобы успеть до закрытия. Вслед за ними вышла из автобуса девушка в белом сарафане, и, не торопясь, пошла налево через площадь, с отвратительной беззаботностью помахивая сумочкой. Вадиму не хотелось сталкиваться с работягами, и, значит, надо было убраться с их дороги. Направо пути не было, там лежало ярко освещенное единственным фонарем пятно асфальта, и он стал сдвигаться влево, по периметру площади, оставаясь в тени лип. Получилось так, что они с белым сарафаном двигались к точке встречи где-то в районе книжного магазина и пивного ларька. Сарафан по прямой, Вадим по дуге. Поддерживая скорость перемещения, гарантирующую эту встречу, он спросил себя – а зачем тебе это? Что тебе от нее надо? Он бы притормозил под воздействием этого отрезвляющего вопроса, но тут ни с того, ни с сего подумал, что его бегство от «трамвая» – это наихудший выход из ситуации, в которую он сам себя загнал. То, что официантка не увидела в натуре, она так дофантазирует! А его исчезновение придаст этому фантазированию некую законность. Он не знал, как была связана эта омерзительная мысль со скоростью его передвижения, но как-то связана была. Он продолжал идти достаточно быстро. Но недостаточно скрытно. Перелетая от липы к липе, его тень, видимо, мельком и смутно, но все же прорисовывалась на штакетниках. Девушка в белом сарафане пошла быстрее. Теперь они уже никак не могли встретиться в намеченной прежде точке. Вадим прибавил шагу, но и девушка прибавила тоже. Еще несколько мгновений, и она канула в темном канале между магазином и ларьком. Но Вадим знал, что ей некуда деться. От того места, где она пропала из виду, начинается дорожка, что ведет меж дощатых заборов, меж уснувших садов к Отшибу, небольшому поселку, отделенному от города широким оврагом с родником на самом дне и небольшим мостиком, что воздвигнут над этим родником в незапамятные времена.

Оказавшись у этого поворота, Вадим на секунду замер, как бы раздумывая, и нырнул в узкий черный канал, высматривая в кромешной тьме призрак белого платья.