Белая рабыня

Дело продвигалось хорошо. Подгоняло гостей и желание поскорее убраться из этой гостеприимной гавани. Как гласит старинная кастильская пословица: дружба кошки с собакой не может быть очень продолжительной. Дон Мануэль подгонял своих матросов, хотя, как сказано выше, в этом не было необходимости. Его активные ухаживания за мисс Элен вполне могли привести к какому-нибудь конфликту. К какому именно, он не знал, но в любом случае хотел быть в полной готовности, то есть при более-менее отремонтированном корабле.

Атмосфера в губернаторском дворце была полна каких-то предчувствий и сомнений. И сэру Фаренгейту, и Энтони, и Элен было о чем поговорить друг с другом, и поговорить им очень хотелось. Сэра Фаренгейта волновало то, как развиваются отношения между его детьми. Как ни странно, никогда прежде он не рассматривал возможность возникновения между ними чувств отнюдь не братских, но значительно более интимных. Хотя, казалось бы, что могло быть естественнее? Двое привлекательных молодых людей, находящихся постоянно рядом, рано или поздно должны были заинтересоваться друг другом. Извиняло сэра Фаренгейта в его непредусмотрительности то, что его любовь к Элен была настолько полноценно отцовской, что временами он забывал, как эта белокурая девушка попала к нему в дом. Она была для него дочь, родная дочь, столь же родная, как и сын.

Мрачно вышагивал он по своему кабинету, предвкушение каких-то неприятностей и ощущение своего бессилия донимали его.

Энтони тоже не находил себе места. Правда, делал это в лежачем положении. На груди у него был какой-то французский роман, но читать, конечно же, молодой офицер не мог. Мешали ему неутомимо и безостановочно наплывающие видения. Все один и тот же повторяющийся сюжет: Элен беседует с доном Мануэлем, он рассказывает ей что-то смешное, она что-то отвечает ему, она даже улыбается. Сдержанно, но улыбается. Каждый раз, досмотрев до этого места, Энтони резко поворачивался на кушетке, и ни в чем не виноватый «француз» в очередной раз летел на пол.

Короче говоря, юноша испытывал классические муки ревности, оригинальность его положения заключалась в том, что испытывать их он ни в коем случае не имел права. Вернее говоря, не имел права отдавать себе отчет в том, что именно он испытывает. И более философская голова в этой ситуации могла пойти кругом, что же говорить о молодом неискушенном офицере?!

Наконец лежать ему стало совсем невыносимо. Энтони вскочил и, не зная, что подражает в этом отцу, стал расхаживать по комнате. Окна ее выходили в парк, в тот самый парк, где накануне происходила беседа заговорщиков — Лавинии и дона Мануэля.

На душе у Элен тоже было очень неспокойно. В отличие от Энтони она прекрасно понимала, что с нею происходит, но от сознания того факта, что она страстно, безысходно влюблена не в кого-нибудь, а в своего брата, на нее нападало отчаяние. Она догадывалась, что если между нею и Энтони что-то произойдет, то это очень удивит и огорчит отца. Она слишком любила его, чтобы думать о возможности такого огорчения спокойно. Ей не хотелось быть неблагодарной — а именно так почему-то оценивала она свою влюбленность в Энтони после всего, что для нее было сделано в доме Фаренгейтов. Она никогда бы не позволила своему чувству проявиться, постаралась бы похоронить его в своем сердце, когда бы не «лучшая подруга». Отдать Энтони ей Элен была не в силах. Данное Лавинии слово жгло ее. Она понимала, что участвовать в разрушении собственного счастья она не сможет, но и нарушить данное Лавинии слово она тоже не считала возможным. А просто наблюдать со стороны, как Лавиния будет плести вокруг Энтони свою паутину, было выше ее сил. Надо было что-то предпринять. Но все, что приходило ей в голову, могло только ухудшить ситуацию.

Обуреваемая всеми этими мыслями, Элен вышла в парк.

Энтони, увидев ее в окно, перестал мерять шагами комнату. Вид прогуливающейся сестры вызвал у него желание действовать. В конце концов он был офицером, человеком решительного действия. Ему более, чем кому-нибудь другому, невыносимо было пассивно валяться на диване или, заламывая руки, носиться от стены к стене.

Итак, решив поговорить с сестрой, лейтенант быстро спустился вслед за нею в парк. Сэр Фаренгейт тоже стоял у окна и отлично видел, как его сын Энтони, широко ступая по присыпанной гравием аллее, догоняет свою сестру, которая под защитой белого легкого зонтика направляется к той оконечности парка, откуда открывается отличный вид на город и бухту.

— Элен!

Она обернулась и остановилась, выжидательно глядя.

— Я хотел с тобой посоветоваться… — Энтони тяжело дышал из-за того, что пришлось пробежаться по жаре.

— Я слушаю тебя.

— Понимаешь, я подумал, что было бы неплохо пригласить к обеду дона Мануэля, ему, надо думать, тоскливо одному вечерами.

Элен пожала плечами.

— Пригласи.

— Но, с другой стороны, не слишком ли много внимания оказывается испанскому дворянину в доме британского губернатора? По-моему, у лорда Ленгли уже создалось такое впечатление.

— Энтони, я тебя не узнаю, давно ли ты стал думать о таких вещах?!

— То есть ты настаиваешь на его приглашении?

— Я просто хочу сказать, что человек, спасенный кем-либо от гибели, никогда не будет осужден за внимание к своему спасителю. И это все, что я хочу сказать.

— Спаситель, спаситель, — пробурчал Энтони, — я уже начинаю слегка сожалеть, что стал объектом для проявления его благородства.

— Не сделался ли у тебя удар от солнца, братец? Что ты такое говоришь?!

— Я так и знал, что ты встанешь на его сторону! Элен дернула плечом и пошла дальше по дорожке.

Энтони догнал ее в несколько шагов и остановил, схватив за локоть.

Элен посмотрела на его возбужденное, раскрасневшееся лицо.

— Ты сходишь с ума, Энтони. Что с тобой?!

— Что со мной, что со мной? — Энтони нервно усмехнулся.

— Я вижу, что ты охвачен какими-то странными мыслями.

— Что ты хочешь сказать, сестрица? — с несвойственным ему ехидством спросил лейтенант.

— Что истинное благородство души испытывается чувством благодарности. А тебя, насколько я вижу, это чувство гнетет.

Брат склонился в ироническом поклоне.

— Думаю, вы попали в самую точку, мисс, разбирая обстоятельства моей сердечной смуты. Да, причина всех моих переживаний именно оно — чувство благодарности. Вернее сказать, размышления о том, насколько далеко следует заходить в следовании ему.

Сказав это, лейтенант резко развернулся и решительно направился к дому.

До Элен постепенно стал доходить смысл сказанных слов. Она даже попыталась окликнуть брата, но горло перехватило от волнения. Ей пришлось присесть на выступ скалы, чтобы отдышаться и привести свои мысли в порядок. Еще раз, по возможности холодно, взвесив суть сказанного братом, она пришла к выводу, что это было не что иное, как признание. Может быть, не полное, слегка завуалированное, но тем не менее это было оно.

Когда минут через двадцать Элен, более-менее совладавшая со своими нервами, вернулась в дом и попыталась разыскать Энтони, чтобы закончить объяснение, она узнала, что лейтенант уехал в гавань и велел сообщить, что переночует на корабле.

Затеплившаяся было радость Элен перешла бы в отчаяние, когда бы она узнала, что завтра утром корабль Энтони «Мидлсбро» уходит в плавание на целую неделю. Задержка их разговора с братом даже на несколько часов казалась ей чудовищной.

Сэр Фаренгейт, наблюдавший в окно за разговором своих детей, понял, что сам он не готов к тому, чтобы объясниться ни с одним из них. Как старый и опытный человек, он знал, что, если ситуация кажется неразрешимой, не надо пробовать решить ее, тем более немедленно, нужно довериться времени.

Губернатор подошел к столу и позвонил в колокольчик.

— Бенджамен.

— Да, милорд.

— Пошлите кого-нибудь в гавань к Хантеру с сообщением, что завтра ямайская эскадра выходит в полном составе на патрулирование.

— Вся эскадра, милорд?

— Вся. Нашим господам морским волкам пора встряхнуться, а то они опухли от рома.

Когда Бенджамен ушел, сэр Фаренгейт написал записку лорду Ленгли с предложением принять участие в учениях вверенного ему, сэру Фаренгейту, флота.

Глава 5

ИТАЛЬЯНСКИЙ ВЕЧЕР

Помимо огромного дома в Порт-Ройяле Биверстоки обладали еще несколькими в разных городах Ямайки и на других островах. Один из них, расположенный на северном побережье острова, в небольшом городишке под названием Бриджфорд, Лавиния и решила использовать для осуществления своего плана. Бриджфорд находился милях в десяти от Порт-Ройяла, на берегу уютной мелководной бухты. Дом Биверстоков, родовое их гнездо, возведенное около сотни лет назад Джоном Агасфером Биверстоком, было первым каменным строением в здешних местах. Городок вырос позднее, и у его жителей изначально сложилось уважительно-опасливое отношение к серому мрачноватому строению замкового типа. Ходили легенды про какие-то темницы и подвалы, устроенные сэром Сэмюэлем в подземельях родового гнезда. Хотя трудно представить и никто не мог объяснить толком, зачем бы эти темницы могли ему понадобиться. Постепенно, особенно после того, как Биверстоки переселились в столицу, мрачный образ бриджфордского дома стал бледнеть, хотя внушаемые им неприязнь и тревога так до конца не сумели выветриться из сердец местных жителей. Когда на улицах городка появлялся его управляющий, лысый метис по имени Троглио, с головою, как яйцо, дети разбегались, а взрослые старались раскланяться издалека.

Размышляя о том, как ему вести себя в следующий, решающий для него день, дон Мануэль отдал должное проницательности Лавинии, посоветовавшей перевести «Тенерифе» из Карлайлской гавани на рейд Бриджфорда. Если его ухаживания за Элен не принесут никаких результатов, возвращаться в Порт-Ройял ему не имеет смысла. Равно, впрочем, и в том случае, если ему все же повезет. Несмотря на всю радушность оказанного ему приема, испанец сильно сомневался, что отец Элен и особенно брат охотно пойдут на то, чтобы спокойно отдать ее ему, человеку слишком чужому, хотя и зарекомендовавшему себя с самой лучшей стороны. Надо сказать, что дон Мануэль понимал, что пускается в несколько сомнительное с моральной точки зрения предприятие, но считал, что любовь в конце концов все спишет. Если все сложится удачно и Элен станет его женой, он надеялся, что сможет объяснить сэру Фаренгейту мотивы своих поступков. О будущих своих отношениях с Энтони он предпочитал не думать. Прохаживаясь по полуюту своего корабля, он думал о том, какая страшная вещь любовь, как она заставляет человека совершать поступки, несовместимые с представлениями о порядочности и даже чести.

Воспользовавшись общей суматохой, которая царила в порту в связи с внезапным отплытием всей ямайской эскадры, причем во главе с самим губернатором, что само по себе было явлением экстраординарным, «Тенерифе» тоже покинул Порт-Ройял. Благодаря вышеуказанным обстоятельствам на это отплытие особого внимания не обратили. И капитан порта, и комендант внешнего форта с самого начала относились к этому незапланированному визиту сдержанно.

Исчезновение «Тенерифе» было для них облегчением, и они посчитали, что оно совершилось по договоренности с губернатором. Расстроились, быть может, только те мулатки, с которыми успели перемигнуться испанские матросы и которым они назначили свидание этой ночью. Но что делать, капризы начальства часто вторгаются в любовные планы подчиненных.

Элен тоже была страшно удивлена внезапным отплытием всех своих мужчин. Тем более что совершалось оно без каких бы то ни было объяснений. Если действия Энтони она еще могла как-то понять, помня о последнем их разговоре, то молчаливая решительность отца представлялась ей абсолютно необъяснимой. Элен приходила в отчаяние, думая, что могла его чем-то обидеть или огорчить. Она отдавала себе отчет в том, что несомненная необычность происходящего как-то связана с нею, и это не улучшало ее состояния. Разумеется, она даже не подозревала о той буре чувств, что бушевала в душе его высокопревосходительства. Ей казалось, что она была достаточно осмотрительна и никто не мог бы заметить, как за последние месяцы изменилось ее отношение к брату.

Единственным человеком, который был полностью доволен тем, как развиваются события в Порт-Ройяле, был лондонский инспектор лорд Ленгли. Он был убежден, что учения флота проходят исключительно с целью произвести хорошее впечатление на него в надежде на хороший отчет о нынешнем губернаторе острова.

Когда Элен получила письмо от Лавинии с горячей просьбой навестить ее, она колебалась недолго. Ей не хотелось проводить вечер дома и ужинать в молчаливом и уважительном присутствии Бенджамена. Она чувствовала себя обиженной отцом и братом и посчитала, что может разрешить себе развлечься. Да, она весело проведет время, пока они будут бороздить свои дурацкие моря, уговаривала она себя, но поддавалась этим уговорам с трудом.

Короче говоря, она велела закладывать коляску. Бенджамен сообщил ей, что ее уже ожидает карета, присланная мисс Лавинией. Эта деталь слегка кольнула Элен. Такой шаг не предусматривался местным светским этикетом. Можно было, правда, подумать, что таким образом проявляется дружеское нетерпение Лавинии. Элен решила не придираться к мелочам и велела Тилби подавать переодеваться.

— Ты поедешь сегодня со мной, — сказала она камеристке.

— Слушаюсь, мисс, — ответила та, тоже, в свою очередь, удивляясь. Это неожиданное решение нарушало ее планы. Ну что ж, решила она про себя, стало быть, помощнику повара Кренстону придется сегодня одному гулять под луной.

Недоумение Элен, появившееся при сообщении о присланной карете, перешло в раздражение, когда выяснилось, что ее с Тилби везут не в порт-ройялский дом Биверстоков, а в бриджфордский. В письме Лавинии ничего об этом не говорилось. Элен посмотрела в заднее окно кареты и увидела там четверку конных вооруженных людей. Это была охрана. Жизнь на Ямайке была вполне спокойной, но люди богатые предпочитали за пределы города без охраны не выезжать. Так что ничего особенного в факте этого вооруженного сопровождения не было, но он сильно расстроил Элен. Она откинулась на подушки, размышляя о том, что, в сущности, разница между эскортом и конвоем не так уж велика. Она попыталась отогнать эти дурацкие мысли. В чем, собственно, дело? Она просто едет в гости к подруге. Ближайшей подруге, лучшей подруге. Что может угрожать?

— У меня плохие предчувствия, Тилби.

— Вообще-то мне полагалось бы вас утешить, мисс, но дело в том, что мои предчувствия не лучше.

Лавиния была столь рада появлению подруги, что Элен невольно смягчилась. Действительно, глупо дуться, когда твое появление вызывает такой восторг.

Оказалось, что приглашены «только самые близкие»!

Быстро темнело.

Дом был роскошно иллюминирован. В конце семнадцатого века в Европе это искусство только еще входило в моду и поэтому было в новинку. В таком оформлении даже мрачный биверстоковский особняк не выглядел слишком уж отталкивающе. Стол с закусками и фруктами был установлен во внутреннем дворе, вымощенном широкими каменными плитами. Рядом располагался круглый бассейн с фонтаном в виде каменной сирены, из раковины, зажатой в ее руках, и должна была стекать вода. Фонтан давным-давно бездействовал, но в бассейне стояла вода, в которой отражались новорожденные звезды и блики факелов, укрепленных по углам внутреннего двора.

Обстановка явно носила средиземноморский колорит.

Лавиния была во флорентийском платье с квадратным вырезом и кружевным стоячим воротником, в руках она держала веер, набранный из тонких пластинок слоновой кости, украшенных тонкой резьбой.

По сигналу хозяйки из темноты под сводами галереи показались музыканты.

— Ты перевезла сюда весь свой штат, — удивленно оглядываясь, сказала Элен.

— Отчего-то захотелось сменить обстановку. Правда, здесь хорошо?

— Я была здесь как-то… Но давно и днем. Без всех этих факелов и музыкантов.

— Представляю, насколько мрачным и унылым тебе показался наш старый дом, — засмеялась Лавиния, и что-то в ее смехе показалось Элен неестественным, наигранным.

— Признаться, да.

Долговязый и нагловатый сын банкира Хокинса, взявший на себя роль распорядителя этого вечера, осведомился у хозяйки, не пора ли начинать.

Лавиния оглядела присутствующих.

— Я больше, кажется, никого не жду, поэтому… — Она сделала разрешающий жест, музыка полилась, а они вместе с подругой медленно двинулись вокруг фонтана. Маленький оркестр исполнял что-то очень душещипательное, особенно выделялись на общем фоне страдания лютни. — Я решила, что для сегодняшнего дня более всего подойдет итальянская музыка.

— А что замечательного в сегодняшнем вечере? — спросила Элен.

Хозяйке отвечать не пришлось. Из-под сводов выводившего наружу прохода появился дон Мануэль. Свет факела то выхватывал его из темноты, то возвращал обратно, и можно было подумать, что испанец сомневается, стоит ли ему появляться на этом празднике.

Элен выразительно посмотрела на свою лучшую подругу, та сделала вид, что не понимает заключенного в этом взгляде вопроса. В конце концов, формально обвинить ее было не в чем, Элен не просила ее не приглашать этого человека.

Дон Мануэль медленно подошел к стоящим рядом дамам и, сняв шляпу, поклонился самым почтительнейшим образом. И сказал:

— Особенно ценит гостеприимство тот, кто вдали от дома, и особенно трогает человеческое участие того, кто одинок.

Элен поняла, что ее дурные предчувствия начинают сбываться. Она еще верила, что появление испанца на этом вечере — случайность. Ведь о нем ей не приходилось откровенничать с Лавинией и подруга не знает, до какой степени он утомляет ее. Ей сильно, нестерпимо сильно захотелось покинуть этот вечер. Лавиния обидится? Ну что же делать?! Всегда может случиться что-то вроде обморока, просто может сильно разболеться голова.

Кивнув дону Мануэлю, Элен направилась к столу якобы для того, чтобы что-нибудь съесть. При этом она лихорадочно перебирала в памяти известные ей симптомы подходящих болезней. Но она была не уверена, что сумеет сыграть как следует.

Музыканты закончили свою первую пьесу.

Дона Мануэля столь явная демонстрация невнимания со стороны предмета страсти несколько смутила. Он встретился растерянным взглядом с хозяйкой.

— Вы пасуете при виде самого первого препятствия? — спросила она.

— Я просто немного растерялся.

— У вас не так много времени, чтобы тратить его на пребывание в этом состоянии.

Насильственно улыбнувшись, дон Мануэль вежливо кивнул.

Музыканты вновь ударили по струнам. Испанский кавалер направился к столу. Элен, краем глаза увидевшая это, выронила апельсин, он прокатился по столу между бутылками и упал к ногам Джошуа Стернса. Тот кинулся его поднимать.

Дон Мануэль находился уже в семи шагах.

— Немедленно бросьте апельсин, — твердо сказала Стернсу Элен, — и пригласите меня танцевать.

Молодой человек соображал медленно, испанец приближался быстро.

— Ну же!

Наконец Джошуа Стерне повернулся на каблуках и поклонился мисс Элен более-менее подходящим образом. Она сделала изящный книксен, и они закружились.

Дон Мануэль пожевал губами, лицо его на мгновение окаменело.

Испанец поднял с пола апельсин, выроненный Элен, и он показался ему еще теплым.

Лавиния, стоя в отдалении от стола, нервно потряхивала веером.

Молодой Стерне решил развить свалившийся на его долю неожиданный успех.

— Мисс Элен, мог ли я предполагать, что такая девушка, как вы… то есть я хотел сказать, что такой человек, как я, вряд ли мог бы рассчитывать, что такая девушка, как вы… Вы меня понимаете?

— Нет. — Элен была совершенно безжалостна к своему невольному спасителю.

— Я просто хочу сказать, что если звезды оборачиваются таким образом, что некоторым образом их можно истолковать несколько лестно в мою пользу… так вот, если это так, то я готов. — Сумев-таки сформулировать непростую мысль, Джошуа просиял.

— Болван, — тихо и с самым серьезным выражением лица сказала Элен.

Джошуа Стерне задумался, не зная, есть ли способ это неожиданное заявление истолковать как-нибудь в свою пользу. Ведь говорят же влюбленные друг другу «дурачок», «дурашка». Может ли быть, что чувства губернаторской дочки к нему зашли уже так далеко? Он все же боялся ошибиться.

— Прошу прощения, хотелось бы мне изъяснить один момент, то есть — в каком смысле я болван?

— В самом прямом.

— В таком случае, я вижу, что у меня есть все основания обидеться.

— Попробуйте утешить себя тем, что, несмотря на то что я назвала вас болваном, вы очень нужны мне в данную минуту.

— То есть? — опять загорелся надеждою Стерне.

— Вы можете сопровождать меня и во время второго танца?

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.