Георгий Леонтьевич Попов
      За тридевять планет
      Повесть
      "За тридевять планет" - фантастическая повесть, рассказывающая о том, как молодой житель села Эдик Свистун отправляется в космическое путешествие и неожиданно для себя попадает на планету, где все так же, как у нас, на Земле. Даже люди те же, двойники землян. Там, на той планете, происходят неожиданные приключения, о которых сам герой рассказывает с доброй, простодушной улыбкой.
      Весь этот видимый мир вовсе не единственный в природе, и мы должны верить, что. в других областях пространства имеются другие земли с другими
      людьми и другими животными.
      Тит Лукреций Кар (99-55 гг. до н. з.)
      Насколько же замечательна и удивительна эта величественная
      бесконечность Вселенной! Сколько Солнц, сколько Земель...
      Христиан Гюйгенс (1629-1696 гг.)
      Недавно я получил посылку из родных мест. В ней оказались листы тонкой розоватой бумаги, исписанные неровными, сбегающими, точно падающими с откоса строчками. Я прочитал лист, другой, третий... Что такое? Я стал читать дальше и... уже не оторвался, пока не дочитал до конца.
      Это были первые главы записок Эдика Свистуна, удивительных записок, единственных в своем роде, которые можно было бы назвать фантастическими, не будь они столь безыскусственно правдивы и убедительны.
      Вот они, эти главы, от слова до слова. Я ничего не добавлял от себя, лишь кое-где внес поправки, главным образом стилистического характера, да расставил знаки препинания.
      Глава первая
      Я делаю решительный шаг
      I
      Сегодня утром [Как удалось установить, это было 17 июня 1975 года. ] ко мне подошел инженер Шишкин и сказал:
      - Ну как?
      Речь шла о другой планете, я сразу догадался и кивнул головой.
      - Вот и отлично,- обрадовался Шишкин.- Отлично, отлично! Ты не представляешь, как это здорово! Я не нахожу слов.
      Трактористы и комбайнеры стали трясти мне руку, хлопать по плечу, хотели даже качать, но я не дался.
      Один Семен, мой сосед и друг, когда мы остались с глазу на глаз, доверительно шепнул:
      - Разыгрывает!
      - Шишкин? Разыгрывает? - не поверил я.
      - А что? Ты подумай только, американцы на что уж башковиты, и те дальше Луны ни шагу. А он...
      - Не может быть! Шишкин и розыгрыш... Не может быть!
      - Смотри, тебе видней. Только я на твоем месте, прежде чем лететь, подумал бы хорошенько. Другая планета - это все-таки другая планета!
      - Ты так думаешь? - Я посмотрел на Семена снисходительно. Чудак человек, речь идет о планете, которая населена вполне разумными существами, может быть, такими же разумными, как и мы, грешные. Значит, другая планета она только с виду другая, а на самом деле, может быть, и не совсем другая.
      - А есть ли они, такие планеты? - стал в тупик Семен.
      - А ты сомневаешься?
      Мой вопрос окончательно сбил его с толку.
      - Не сомневаюсь, однако... Я каждый день слушаю радио, читаю газеты и не помню, чтобы об этом когда-нибудь говорилось или писалось...
      - А скажи честно, ты о Ефремове и Бредбери слыхал?
      - А кто они такие?
      - Темнота! - Я завел свой колесный трактор "Беларусь" (хорошая машина, кстати сказать) и подался на озеро Лебяжье. Мне надо было подкинуть на ферму пару стожков сена.
      Вернувшись обратно в РТМ (это было под вечер), я увидел, что трактористы и комбайнеры сидят около конторки и машут руками. Когда я остановил трактор и подошел к ним, все как по команде встали и крикнули:
      - Ура! Ура! Ура!
      Мне это понравилось, и я помахал кепкой.
      Так мы стояли и махали друг другу, они - руками, я - кепкой, пока не вышел Шишкин. При виде инженера все расступились и перестали махать. Наступила тишина, какая редко бывает, и в этой тишине раздался приятный голос Шишкина:
      - Теперь, Эдя, тренировки, тренировки и тренировки. Пробежки, барокамера и прочее.
      Потом он зачитал приказ по РТМ. Привожу главные пункты:
      "1. Строительство корабля "Красный партизан" предполагается начать 15 июля с. г.
      6 2. Как нам сообщили, за основу взят проект, разработанный Н-ским отделением Академии наук, по общему мнению, наиболее простой, а значит и наиболее экономичный.
      3. По согласованию с вышестоящими инстанциями командиром корабля назначить Эдуарда Петровича Свистуна".
      У меня даже пятки похолодели.
      Еще вчера ты был как все, а назначили - и точно приподняли тебя над всеми. Та же земля, те же люди и комбинезон на тебе тот же - барахло, в сущности, комбинезон,- но сам ты уже не тот. Теперь ты будешь ходить и воображать черт знает что, и сны тебе будут сниться такие, что сказать стыдно, и, наконец, (чем черт не шутит) окончательно потеряешь голову.
      И все только потому, что тебя назначили.
      - Эдя,- шепчет чей-то ласковый голос,- будь скромным, помни: все великие...
      - Что за вопрос! - перебиваю я непрошеного советчика, а сам чувствую, как земля уходит из-под ног и за плечами вырастают крылья.
      - Эдя, Эдя...
      Бог мой, это же Семен, скептик и маловер. Нужны мне его советы, у меня и своя голова... А впрочем, почему бы и не послушать - так, для приличия,- а сделать все-таки по-своему? А?.. Отличная идея!
      - Ну что? - спрашиваю, а самого возносит и возносит, и ничего-то с этим нельзя поделать, как ни старайся.- Ну что? Что еще надумал?
      Но ласковый советчик не успевает я слова сказать, как на мою голову обрушивается лавина поздравлений.
      - Поздравляю, Эдя, поздравляю!
      - Ну молодец! Просто орел! Завидую!
      - Эдя, петушка! Я всегда верил в тебя, Эдя!
      И - руки, руки... Они тянутся, тычутся, норовят похлопать, потрепать, пожать, ущипнуть, пощупать, словом, выразить свой восторг.
      Только Шишкин - великий Шишкин - спокоен, как скала, под которую не успели заложить динамит.
      Кончив читать, он аккуратно свернул бумагу вчетверо, не спеша "засунул ее в карман штанов и со словами:
      - Я очень рад за тебя, Эдя... Дай я тебя поцелую, черт! - облапил меня обеими руками.
      II
      Чтобы отмести всякие подозрения, какие только могут возникнуть при чтении этих записок, я заранее должен сказать, что здесь нет ни слова вымысла. У меня и колебаний особых не возникало. Правда, на другой или третий день, прежде чем приступить к тренировкам, я глянул в окно (я люблю по утрам смотреть в окно)и сказал:
      - А страшновато все-таки, как подумаешь!
      Тетка Соня, хозяйка дома, у которой я снимаю комнату, разогнула спину и строго заметила: - Не лети. Дома, что ли, плохо?
      Я сказал что-то в том роде, что дело это тонкое, деликатное и не всякому дано его понять. Тетка Соня усмотрела в моих словах обидный намек, буркнула:
      - Где уж нам! - и вышла из боковушки.
      Я остался один. Ходил из угла в угол и, отметая всякие колебания, размышлял вслух: - Космос... Что такое, в сущности, космос? Пространство, забитое всякими обитаемыми и необитаемыми планетами... Значит, если даже лететь прямо и прямо, никуда не сворачивая, рано или поздно попадешь на обитаемую. "Здравствуйте!" - "Здорово живешь!" - "Как тут? Порядок?" - "А ты думал?!" В это время опять вошла тетка Соня. Она даже и не глянула на меня, как будто меня не было и быть не могло в этой комнате-боковушке... Вошла с ведром и кружкой и стала поливать цветы на подоконнике.
      А мне вдруг захотелось подурачиться, позубоскалить со старухой. Вообще-то я человек серьезный, десять классов кончил и хочу поступать в институт, скорее всего - на заочное отделение, но и на меня иногда находит. Я легонько тронул тетку Соню за плечо и продолжал: - Представляешь, тетя Соня, прилетает Эдька Свистун (это меня зовут Эдька Свистун) на другую планету, а там уже полный коммунизм. Хочешь - ешь, хочешь - спишь, хочешь за девками ухаживаешь...
      Здорово, а?
      - Уж куда здоровей! - отвела плечо тетка Соня.
      - Нет, ты представь, тетя Соня... Представь, спускаюсь я на корабле-самолете, выхожу чин чином, а публика уже дрожит, волнуется: "Эдуард Петрович!.. Эдуард Петрович!.." - и все в этом роде.
      - Это какая же публика? - наконец заинтересовалась, как бы снизошла тетка Соня.
      - Тамошняя,- говорю.- "Эдуард Петрович! Эдуард Петрович!" А девчата ну так и вешаются на шею, отбоя нет.
      Тетка Соня чуть не прыснула:
      - Откуда же тамошней публике знать, что ты Эдуард Петрович? Она и знать тебя не знает.
      Я объяснил глупой старухе, что там, на другой планете, цивилизация. И не просто цивилизация, как у нас, например, а высшая цивилизация. Высшая из высших, какую можно себе представить. Не успею я спуститься, как там все будут знать. И как зовут, и кто ты родом, и какое у тебя образование.
      - Хватит болтать-то, космонавт! Иди завтракай.
      Я посмотрел на часы, занимавшие почти весь простенок, и вспомнил, что сейчас будут передавать важное сообщение. Ребята еще вчера говорили: "В восемь ноль-ноль включай репродуктор и слушай!" Часы показывали ровно восемь. Тютелька в тютельку... Я усадил тетку Соню: "Сиди и не дыши!" -подошел к репродуктору и усилил звук. Минута прошла в напряженном ожидании. Казалось, репродуктор хотел и не в силах был произнести первое слово. Потом в нем что-то зашуршало - как будто тараканы завозились,- и раздался голос диктора:
      - Внимание, внимание! Передаем интервью с инженером Шишкиным.
      - А я что говорил? - подмигнул я тетке Соне.
      - Георгий Валентиныч,- продолжал репродуктор, не обращая на нас никакого внимания,- разрешите задать вопрос. Как, по-вашему, ежели, скажем, послать человека подальше, то он как, воротится обратно или не воротится?
      - Сейчас Шишкин... Шишкин...
      И правда, не успел я предупредить тетку Соню (она могла ведь и прослушать), как заговорил Шишкин.
      - Это зависит от того, как послать,- сказал он, заметно волнуясь и покашливая.- Ведь в деле космических полетов главное что? Главное - развить сверхсветовую скорость. Я не выдам секрета, если скажу, что этого еще никому не удавалось сделать. Только ракета, сконструированная Н-ской Академией наук (он так и сказал - Н-ской Академией наук) и построенная нашими дорогими и, можно сказать, уважаемыми...
      И вдруг... Что за ерунда? Шум, треск и никакого впечатления. Я постучал по репродуктору, но тот молчал, как убитый. Перевел взгляд на тетку Соню и ахнул. Старуха стояла бледная, губы у нее тряслись.
      - Ракету сделали... Это ж надо!
      - Наши да не сделают! - заговорил я каким-то не своим, бодреньким голосом.- Дай им побольше денег, так они самого черта сделают. Вот только страшновато, тетя Соня. Вдруг что откажет в полете? А?.. Или, скажем, прилетишь, а этой... атмосферы кот наплакал?
      - Ой, да как же без атмосферы-то? - еще пуще побледнела тетка Соня.
      - Вот и я думаю: лететь или не лететь? С одной стороны, конечно, слава, почет и прочее. А с другой... Впрочем, что я... Тебе этого все равно не понять, образование мелковато!.. Чай готов? Вот и отлично, тетя Соня. Сейчас мы попьем чайку и займемся тренировками. Пять туда, пять обратно...
      - Ох, Эдя, Эдя...- тяжело вздохнула тетка Соня и пошла готовить завтрак.
      На этом мои колебания и кончились. Стоило мне подзаправиться как следует и поразмять руки, ноги и спину, стоило подумать, что там (я кивнул вверх) пропасть планет, может быть, не менее обжитых, чем старуха Земля, как на душе стало легко и необыкновенно весело. Помню, мне особенно понравилось выражение "старуха Земля". Выйдя во двор, я топнул раз, топнул другой, так что куры брызнули врассыпную, сказал:
      - Ну что, старуха Земля? - и засмеялся.
      И, помню, еще подумал, что только мы, космонавты, можем быть запанибрата с собственной планетой, с этой старухой Землей, на которой живем и по которой ходим каждый день, но которую в общем-то не очень и жалуем.
      - Ну что, старуха Земля? - сказал я и притопнул, и мне опять стало необыкновенно хорошо и весело.
      III
      Но читатель, возможно, захочет узнать, в чем заключались тренировки.
      Прежде всего Шишкин установил строгий режим.
      При этом он сказал, что режиму современная наука придает главное значение. С помощью режима можно похудеть и пополнеть, избавиться от всяких болезней, сделать карьеру, разогнать грусть-тоску, добиться благорасположения женщины и т. д.
      Между прочим, говорят, где-то за границей лечат рак... И знаете чем? Режимом!
      Так вот, режим, режим и еще раз режим. В семь подъем, в одиннадцать отбой. Спать на правом боку, врачи утверждают, что это самая здоровая поза.
      Можно, конечно, и на животе, но лучше все-таки на правом боку. И ни в коем разе на левом или на спине.
      Почему? Сейчас объясню.
      Когда человек спит на левом боку, то поневоле давит на сердце, а это плохо. Очень плохо. Спросите любого мало-мальски смыслящего в своем деле врача, и он вам скажет, как это плохо!.. Что касается спины, то ее вообще надо беречь и лелеять, дабы она не потеряла эластичности. Потеря эластичности, то есть способности сгибаться и разгибаться,- я не знаю, что в жизни может быть хуже этого.
      Ездить на машине, на лошади, на ишаке надо как можно реже - лучше ходить или бегать. Кто-то из ученых, мудрая голова (об этом даже газеты писали), двинул теорию, будто в недалеком будущем все более или менее сознательные граждане вообще откажутся от транспорта на близкие расстояния. Представляете, какая милая картинка! Стоят автобусы, троллейбусы, пригородные поезда, стоят такси и эскалаторы (вместо тротуаров скоро будут делать одни эскалаторы), а люди идут или бегут - кому как хочется - и радуются, что они могут бежать.
      Госплану надо это иметь в виду и заблаговременно предусмотреть сокращение всех видов транспорта.
      Сокращают же ракеты. Почему бы не сократить и машины?
      Впрочем, к нам, деревенским, это не относится.
      Мы и сейчас больше ходим, чем ездим, значит, проблема транспорта вряд ли станет для нас слишком острой.
      Правда, на бригадные станы приходится все же ездить... Знаете, как это бывает? Рано утром подкатываешь к конторе, забираешь людей на прицеп, везешь - и душа радуется: шутки, смех, песни... Однако в будущем, я полагаю, и на бригадные станы будут ходить или бегать. Впереди, само собой, бригадир, за ним - рядовые колхозники. Если учесть, что расстояние порядочное, то пробежка окажется весьма, весьма полезной.
      Сужу по себе. Каждое утро, как и предписал Шишкин, я совершал своего рода променаж. Выходил из дому и направлялся не прямиком, а в обход деревни.
      Сперва шел не спеша, потом ускорял шаг, потом переходил на легкую рысь, на галоп... Через какое-то время (засекать было некогда) я прибегал в РТМ и, отдохнув немного, приступал к работе.
      Иногда тренировался и в ходе трудовой деятельности. Не доезжал, скажем, до бригадного стана километра три-четыре, останавливал трактор и, приглушив мотор, пускался дальше на своих на двоих, как говорится. Пройдя километра два-три, возвращался обратно и дальше ехал обычным манером.
      Госплану (или кому другому, не знаю, кто этим занимается) следует подумать и над тем, как бы сделать технику самоуправляемой.
      Есть же автопилоты. Почему не быть автоводителям, автотрактористам, автокомбайнерам? Пустил трактор или комбайн своим ходом, а сам вылезай и труси рысцой рядом. Скорость можно увеличивать или уменьшать, в зависимости от желания. Можно даже приотстать немного - пусть думают, будто машина сильнее,- а потом и нагнать, потом и доказать превосходство живого человека над мертвой техникой.
      Здорово, а? Летчики лопнут от зависти. Ведь они, даже при наличии автопилотов, не отважатся выскочить и бежать следом за самолетом.
      Второй момент тренировок - двухпудовая гиря. Вообще-то, сначала двухпудовая гиря, а потом пробежки.
      Но можно и наоборот. От этого ничто не изменится.
      Так вот, проснувшись в семь утра, вы перво-наперво проделываете несколько легких упражнений (разминка), потом берете гирю и начинаете пестовать ее правой (тренировка правой руки) и левой (тренировка левой руки) до тех пор, пока не надоест.
      Пальцы рекомендуется растопыривать и делать ими движения, как бы давить на клавиши. Этим в руках вырабатывается ловкость, цепкость, широта захвата.
      Правда, последнее больше подходит руководящему составу, но и нам, рядовым, не повредит. По словам Шишкина, человек всегда должен быть способен на большее, чем ему положено.
      - Сегодня ты кто? Тракторист, правильно. А завтра? Завтра студент. Выходит, послезавтра ты можешь стать инженером, главным инженером, начальником, министром!
      Наконец барокамера... Но едва речь заходит о барокамере, я пас, даже не то чтобы совсем пас, а не знаю, что и сказать. Уж лучше, кажется, пройти через районный вытрезвитель, чем сидеть в барокамере. Где-нибудь в Звездном городке - оно, может, и ничего... А у нас, в колхозе "Красный партизан", все самодельно, примитивно - ну ни вздохнуть, ни охнуть... Сидишь ночь напролет и думаешь, каких страданий стоит человечеству каждый шаг в космосе. Не только материальных затрат, но еще и страданий!
      Разрешается спать. Но, бог мой, какой тут сон!
      Представьте, что вас согнули в три погибели - голова ниже колен, а пятки упираются в затылок... Хотел бы я посмотреть, как вы станете спать в такой трипогибельной позе!.. Однако человек ко всему привыкает, это доказано многочисленными опытами... Привык и я.
      После второго или третьего сеанса (Шишкин это называет сеансами) я и в барокамере засыпал как убитый, и даже всякие сны видел. Один сон произвел на меня особенно сильное впечатление. Будто бы я в старом лесу. Подходит ко мне Фрося, сестра капитана Соколова, летчика, и этак соблазнительно машет ручкой. Я делаю шаг, полный всяких надежд, и вдруг замечаю, что это вовсе и не Фрося, а Софи Лорен, и бедрами туда-сюда, ну точь-в-точь как Софи Лорен. "Эге,- думаю,- да это совсем недурственно!" - и делаю еще шаг, может быть, самый решительный в своей жизни... И что же?
      Наша Фрося, сестра капитана Соколова, которая вдруг обернулась Софи Лорен, нисколько не возражает. Наоборот! Ну, а если она наоборот, то и я наоборот, и то, что мы оба наоборот, знаете ли, чертовски здорово.
      Глава вторая
      "Адье"-значит "будь здорова"
      Увы, не все шло гладко, как может показаться.
      Бывало, тренировки и прерывались. Как-то раз, во время одного такого перерыва, я хотел кое-что разузнать у капитана Соколова о тех - других планетах,тщетно!
      В то утро я проснулся в семь ноль-ноль. Быстренько вскочил с кровати, поразмялся и, выйдя во двор, стал возиться с двухпудовой гирей. Было тихо. Пахло укропом, полынью и еще чем-то терпким, чему и названия, кажется, не придумали. Во дворе копались куры. Одна из них - рябенькая, с хохолком на макушке - раза два спросила у своего кавалера: "Ты куда? Ты куда?" - и, не дождавшись ответа, умолкла. На заборе в самых живописных позах сидели огольцы, наблюдая, как я работаю.
      Удивительная публика, эти огольцы! Казалось бы, что в том, что человек рано утром выходит из избы в трусах и майке и начинает тренировать свои бицепсы?
      Так нет же, им обязательно надо сбиться в кучу, залезть на забор и, скаля зубы, следить за каждым движением этого человека. И не просто следить, а еще и отпускать всякие замечания.
      - Двадцать-то раз поднимет, а тридцать, я думаю, кишка тонка.
      - А вот и не тонка! Вот и не тонка!
      И начинают считать:
      - Десять... пятнадцать... двадцать... двадцать пять... тридцать... У-ух, здорово!
      Ну, думаешь, все, теперь-то, убедившись, что кишка не тонка, они оставят тебя в покое. Как бы не так!
      - А сорок два раза ни за что не поднимет!
      - Сегодня не поднимет, а завтра, может, и поднимет.
      - Почему завтра, а не сегодня?
      - Все зависит от тренировок. Чем больше человек тренируется, тем он, выходит, сильнее.
      Ну, не огольцы, а кандидаты наук!
      Повозившись с гирей, сколько надо было, я почистил зубы, умылся с мылом, обтерся до пояса мокрым полотенцем (чтобы закалить нервную систему) и сел завтракать. Тетка Соня, помню, поджарила толстый кусок сала, предварительно разрезав его на ломтики, и вдобавок разбила в сковородку три яйца. Когда она разбивала яйца, поднялось такое шипение - хоть уши затыкай. Потом шипение мало-помалу приутихло и сковородка торжественно перекочевала из печки на стол.
      - Ну-с, продолжим тренировки,- сказал я и придвинул сковородку поближе к себе.
      Тут я должен поделиться с читателем одним важным наблюдением, а именно: пища для человека - что горючее для машины, без нее ни туды и ни сюды, как поется в популярной песне. Поэтому заправляться надо регулярно, желательно три раза в день, и по возможности сытно, плотно, основательно.
      Мне лично тетка Соня делала яичницу из трех яиц на свином сале. Сала в зависимости от аппетита, но не слишком много. Граммов триста-четыреста, ну от силы пятьсот... Потом я выпивал кринку простокваши, а если простокваши не оказывалось, то полкринки обыкновенного молока, иногда - парного, и не спеша вылезал из-за стола.
      В субботу и воскресенье к яичнице прибавлялись пресные блины - тонкие, как папиросная бумага, покрытые яичным желтком, точно глазурью, лоснящиеся от свежего, только что истопленного сливочного масла, и пирожки с творогом, маком, печенкой, рыбой, морковью и прочими дарами старухи Земли.
      Вообще-то, замечу, наши женщины не обучены всяким кулинарным тонкостям и хитростям, все у них просто и ясно, зато ведь и питательно, дай бог! Возьмите те же блины, только что соскочившие со сковородки.
      Их ведь едят не просто так - взял и в рот... Нет! Сперва на этот блин подуешь, чтоб он остыл немного, затем свернешь его вчетверо, как салфетку, окунешь в блюдце с топленым маслом и, выждав момент, когда масло перестанет стекать ручьем, суешь куда следует.
      А пироги с рыбой! Казалось бы, что тут такого?
      Очистил доброго - с рукавицу величиной - карася или, что тоже сойдет, порядочную щуку, разрезал на куски, ну посолил и поперчил, и заворачивай в тесто, как в ватное одеяло, а потом на противень да в печь.
      Так нет! Хорошая хозяйка (а тетка Соня хозяйка, каких поискать) нашпигует это ватное одеяло еще и свиным салом, так что тесто, будучи в жаркой атмосфере, пропитывается и жиром, и рыбьим соком, и начинает распространять такие запахи, что у самого бесчувственного и то слюнки потекут.
      Десятка полтора-два таких пирожков - и все, можешь отваливать от стола.
      На завтрак у меня ушло минут двадцать, не больше. Разделавшись с яичницей и выпив кринку холодной, только что из погреба простокваши, я сказал: - Спасибо, тетя Соня,- и вернул ей пустую кринку.
      - А что ж ты, а? Может, еще чего поел бы? - заохала тетка Соня, хотя, кроме яичницы и простокваши, у нее, кажется, больше ничего и не было. Середина недели - самое скучное время в этом смысле.
      - Нет, спасибо, сыт и нос в табаке.
      Я посидел ровно столько, сколько требуется, чтобы выкурить папиросу, и подался в РТМ. Обычно меня сопровождали огольцы - привяжутся, ну хоть ты что с ними делай! В этот раз огольцов что-то не было видно.
      Наверное, и им надоело издеваться над человеком. Довольный, что никто не свистит вдогонку и не улюлюкает, я вышел за ворота, повернул не направо (если сразу в РТМ, то надо направо), а налево, прошел шагом до проулка, свернул в тот проулок и скоро очутился на задах, то есть за огородами. Здесь людей бывает мало, я чувствую себя свободнее и постепенно увеличиваю скорость.
      II
      Я обогнул деревню и стал пересекать площадь, чтобы сразу после этого выйти на финишную прямую, как вдруг, слышу, кто-то окликает:
      - Эдя, привет! Что ж ты, узнавать перестал?
      Гляжу, у колонки стоят Фрося и капитан Соколов - он как раз был в отпуске - и машут руками.
      Впрочем, махал один капитан. Фрося делала вид, будто ничего не замечает, хотя, я-то знал это, буквально пожирала меня глазами.
      - Привет! - Я подошел, поздоровался с капитаном. Тот ответил крепким рукопожатием.
      Фрося улыбнулась, даже повела плечами, что она делает всякий раз, когда хочет привлечь к себе внимание, но я и глазом не моргнул. Меня интересовал капитан, летчик-истребитель, причастный к высшим сферам, как говорится. Кто-кто, а он-то должен знать, что там, в тех сферах, то есть на других планетах.
      - Ты работай, братик, работай! - Фрося кивнула на пустые ведра.
      - А что? Думаешь, слабо?
      - Не слабо, а отвык небось. Это тебе не самолеты гонять!
      Капитан принялся качать воду (у нас теперь воду качают), поглядывая то на небо, то на деревню, то на осколок озера, видневшийся в просвете меж соснами.
      - Какая красота, правда? Сегодня встал чуть свет, вышел в березник, хожу, брожу... Даже дух захватило, а отчего - и сам не знаю.
      - Да ты что, чокнутый? - засмеялась Фрося.
      - А что? Заметно? - Капитан сделал испуганное лицо и засмеялся, так что морщинки побежали во все стороны.
      - Ой, не могу! Все-то вы, мужики, чокнутые. Эдя на что уж был человек, и тот с шариков съехал. В космос летит, это ж надо!
      - И правильно делает... Земля, конечно, колыбель человечества, но не вечно же бедному человечеству оставаться в колыбели... Хватит или еще?
      - Хватит...- Фрося отставила полное ведро и протянула коромысло.
      Капитан коромысло взял, но идти не спешил. Опять глянул на небо, на сосновый бор, скользнул взглядом по избам с серыми крышами и зелеными палисадниками, отчего-то вздохнул. Можно было подумать, что это не я, Эдька Свистун, а он, капитан Соколов, летит в космос.
      - Тренировки замучили,- сказал я, умеряя дыхание.
      - Еще бы! - посочувствовал капитан.
      Он был невысок, гораздо ниже меня, но широк в плечах, кряжист, как у нас говорят.
      - Понимаешь, пять туда, пять обратно. И - двухпудовая гиря. Тридцать правой, тридцать левой...Я засучил рукава, напряг бицепсы.- Пощупай!
      Капитан пощупал.
      - Ничего. Я бы сказал - здорово,- похвалил он.
      - Ой, Эдик, дай-ка и я пощупаю,- потянулась и Фрося.
      - Ну, ну! Иди кур щупай! - Я отступил на шаг.
      Фрося обиделась.
      - Еще не полетел, а уже воображает! Пойдем, братик!
      Но капитану, я чувствовал, не хотелось уходить.
      Мы, люди, суем свой нос всюду, независимо от того, просят нас или не просят. И охотнее всего именно туда, куда нас не просят. Капитан не составлял исключения. Хотя Фрося не только сказала: "Пойдем, братик!" - но и дернула братика за рукав гимнастерки, тот не стронулся с места.
      - Так этого мало, должно быть? - продолжал он.
      Я понял, о чем идет речь.
      - Тренировок-то? Конечно! Но кроме пробежек и гири есть еще барокамера.
      - А это что за зверь?
      Капитан сказал и сам засмеялся. Я тоже не мог сдержаться, как ни старался. Так мы стояли и смеялись, и дружески похлопывали друг друга.
      - И не говори, капитан! - наконец сказал я, переставая смеяться.Сидишь и сидишь, как дурак. Час сидишь, два сидишь... И - ни закурить, ни слова сказать. Главное, курить нельзя. Вот тут, под ложечкой, сосет, сосет, а - нельзя.
      - Бросать надо. Коли задумал лететь, то бросать надо. Кстати, куда же ты летишь?
      - А никуда он не полетит. Струсит.
      Фрося сказала это, чтобы задеть, унизить меня - женщины, они мстительны,- но я пропустил ее реплику мимо ушей. Пусть себе язвит, меня не убудет, - подумал я. Да и не до того было, чтобы отвечать на всякие шпильки. Я вдруг почувствовал, что сейчас-то, с этого вопроса, и начинается настоящий мужской разговор.
      - Куда! На другую планету, куда же еще! - сказал я.
      Капитана это страшно заинтересовало.
      - На какую именно? - Он оперся на коромысло, давая понять, что готов слушать меня без конца.
      - На какую попаду,- сказал я и, понизив голос до шепота, продолжал: Слушай, капитан, а правда, будто там (я кивнул вверх) черт-те сколько планет, как наша Земля? И вода, и воздух, понимаешь... И вообще, все точь-в-точь!
      Капитан даже опешил от неожиданности.
      - Что значит точь-в-точь? - спросил он и нервно переступил с ноги на ногу.
      - У него шарики за ролики заехали. Пойдем, братик, а то он и тебе голову задурит,- встряла Фрося.
      - Погоди, это интересно. Так как же, а?
      - Ну вот, допустим, деревня,- стал объяснять я как можно популярнее.Она и здесь, на нашей Земле, и там, на той... А значит, и все остальное... Значит, и я тоже - здесь и там... И я, и ты, и все...
      - А я? - прыснула Фрося.
      Но ее вопрос я оставил без внимания.
      - Все-все,- продолжал я, обращаясь к одному капитану.- Вот, допустим, бежит собака... И там бежит. Или, скажем, вот мы с тобой... Стоим и разговариваем, как приличные, культурные люди...
      - И там?
      - И там...
      - Как приличные и культурные?
      - Само собой.
      - Уди-ви-тель-но! - Капитан опять переступил с ноги на ногу и уставился на меня своими круглыми глазами.
      - Шишкин говорит, что главное, как повезет. Если, говорит, попадешь на планету, где все как у нас, тогда, говорит, тебе сам черт не страшен.
      - Эдик, а трудодни там начисляют?
      Это опять Фрося... Тут такое дело, а она - трудодни!
      - Женщина, что с нее взять,- вздохнул капитан.
      Я сказал, что в наше время и женщины должны кумекать, и продолжал:
      - Одного я боюсь, капитан,- вдруг горючего не хватит!
      - Не хватит, тогда обратно. Зачем рисковать! - Он подхватил полные ведра на коромысло, не расплескав ни капли, и наконец собрался идти.- Что ж, желаю удачи! С удовольствием полетел бы за компанию, да жаль, дела мешают... Дела, дела!
      - Ну, на другую планету - это не так-то просто! - сказал я и побежал дальше. Но вынужденная остановка сбила меня с ритма, и остаток пути я бежал как-то вяло, без особого воодушевления. Да и мысли всякие мешали... "Красота! Красота!.. И что он нашел здесь такого?" - думал я про капитана. И Фрося...
      Тоже мне, хочет, чтобы и там, на другой планете, ей трудодни начисляли!.. Не жирно ли будет?..
      III
      Кстати, с Фросей у нас были трудные отношения.
      Когда-то я увлекся ею, раза два проводил до дому, даже поцеловал,знаете, как это бывает... А она вбила себе в голову невесть что, стыдно сказать.
      Узнал я об этом совершенно случайно. Приехал Шишкин, инженер, и поселился у нее на квартире.
      Дом-то дай бог, хоть танцы устраивай. А жильцов всего двое: сама Фрося и тетка Пелагея, ее мать. Вот и пускают - то агронома, то инженера, то какого-нибудь проверяющего. Сейчас их меньше стало, проверяющихто, а раньше, ого, успевай встречать да провожать.
      И вот на другой день после того, как Шишкин поселился у Фроси, я подслушал разговор (случайно, разумеется), который заставил меня помахать ручкой.
      Помнится, было утро. Шишкин, только что умывшись, топтался во дворе с мохнатым полотенцем через плечо. Фрося стояла рядом. Она, должно быть, подметала двор, остановилась передохнуть и завела тары-бары со своим квартирантом. А может, и просто так вышла, не знаю. Да это и не имеет значения. Важно, что они стояли рядом и разговаривали.
      - Зовут меня, как Плеханова,- Георгий Валентинович. А в институте звали просто Жорой. Так и ты зови,- услыхал я приятный голос Шишкина.
      - Дразнить будут,- засмеялась Фрося.
      - Почему - дразнить?
      - Был у нас Жора... Как пойдет по деревне: "Жора-обжора!" - проходу не дают.
      - Жора-обжора... Не подходит! А если Георгий Валентинович? Длинно... Ты вот что, Фрося, зови меня так: Плеханов... Повтори: Пле-ха-нов!
      Фрося повторила.
      - Великолепно! Лучше не придумаешь! - обрадовался Шишкин.
      Но радовался он, кажется, рано.
      - Так Плеханов же был? - вдруг ошарашила его Фрося.
      - Смотри ты, Фрося знает Плеханова!
      - А кто же его не знает?
      - Ты, может, читала и его знаменитый труд "К вопросу о монистическом взгляде на историю"? Не читала? - Слышно было, как Шишкин вздохнул.- Ну ничего, это дело поправимое. Главное, знать, что был такой - Плеханов, а что он написал и написал ли чтонибудь, не имеет значения.
      Они умолкли. И эта пауза в разговоре была мне как раз на руку. Стоя у калитки, под развесистой березой, я задумался о превратностях случая. Шишкина назвали, как Плеханова, а вот меня - как английского короля. Почему? Зачем?.. Ну, Георгий - это еще куда ни шло. Юрий, Егорий, Георгий - так называли людей еще в древней Руси. Даже святой есть - Георгий-победоносец. Я не видел, но говорят - есть. А Эдуард...
      Еще в юности моя маманя прочитала про какого-то Эдуарда, влюбилась в него, и вот результат: дочь назвала Шарлоттой, а сына - Эдуардом... Носи теперь это клеймо всю жизнь. И здесь и там. Ведь и там, на другой планете, тебя будут звать Эдуардом, а не Иваном, не Сидором и не каким-нибудь Пантелеймоном.
      Я хотел было выйти из-за калитки и предстать перед Шишкиным-Плехановым (мне надо было именно к нему, к Шишкину), как вдруг опять послышались голоса, и я опять остался в своем укрытии. Я только присел на лавочке и закурил, и так сидел, пуская дымок, и слушал.
      Мне могут заметить, что это свинство - подслушивать. Согласен, свинство. Самое настоящее свинство. Но возьмите в расчет и вот что. Произошло это совершенно случайно, без всякой инициативы с моей стороны.
      Я не делал никаких попыток навострить уши, принять более удобную позу, словом, непременно подслушать.
      Ничего подобного! Просто я подошел и стал, а потом и сел да еще закурил, вот и все.
      - А вы на мотоцикле ездить умеете? - спросила Фрося.
      - И на мотоцикле, и на тракторе. Я инженер, Фрося, а инженеры - они все умеют,- сказал Шишкин.
      - Тогда у меня с вами разговор будет. Секретный.
      - Я слушаю.
      Фрося, чувствую, даже подрастерялась.
      - Ой, что вы!.. Это потом... Завтра...
      Но ждать Шишкин не хотел.
      - Зачем же откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? Давай свои секреты, я слушаю.- Он подошел к Фросе вплотную и склонил голову, как делают, когда выражают готовность слушать.
      - Уж не знаю, как и сказать... Еще смеяться будете... Вот дом построила, мужики и те завидуют... А теперь задумала я купить мотоцикл с этой... Ну, с тележкой, одним словом.
      - Мотоцикл? - совсем оторопел Шишкин.
      - Ага, мотоцикл.
      - С тележкой?
      - Ага, с тележкой.- Фрося начинала сердиться. Ее, наверно, раздражала бестолковость инженера.
      - Ну, дом - это понятно. А мотоцикл... Зачем он тебе?
      - Надо.
      - А все-таки?
      - Надо! Вот так надо!
      - Нет, раз начала, выкладывай все до конца.
      Я затаил дыхание, напряг слух. Уж больно все это интересно было - как в кино... Даже интереснее, чем в кино. Там заранее знаешь, чем все кончится. Поженятся или разведутся - одно из двух... А здесь попробуй угадать, какое еще коленце выкинет Фрося!
      И она выкинула - не заставила себя ждать. Есть, мол, у нас тут Эдька Свистун... (Это она про меня, это меня зовут Эдька Свистун.) Дескать, люблю я его, черта, а он ноль внимания. И все в этом роде, даже повторять стыдно...
      Вообще-то из скромности мне надо было встать и уйти. Но какая-то неведомая сила удержала меня.
      Я, правда, подался немного в сторону, однако все равно было слышно. Все, все слышно. Пусть это свинство, свинство, признаюсь. Зато ведь и узнал я кое-что такое, о чем раньше не имел понятия. Во-первых, я узнал, что я не очень и красив, скорее наоборот, и, во-вторых, что иметь мотоцикл - моя мечта. ("Откуда ты знаешь мои мечты?" - подумал я.) Конечно, лучше было бы сразу купить "Москвича" или "Волгу", тогда все было бы наверняка, без проволочек, но на "Москвича" у нее средств не хватает.
      - Что ж, покупай! Пригоню...- Шишкин повесил полотенце через плечо и шагнул к порогу.
      - Спасибо, Георгий Валентиныч,- обрадовалась Фрося.
      Мне тоже надо было идти. Но Фрося смотрела в мою сторону, я боялся, что она увидит меня, и сидел не двигаясь. Наконец она отвернулась, я быстренько вскочил с лавочки и, делая вид, будто прохожу мимо, затопал дальше. Я даже стал насвистывать, как делают люди, когда им все до лампочки.
      "Нет,- думал я,- врешь, меня не купишь. Никакими мотоциклами не купишь!" Мне было жалко Фросю, по-человечески жалко, но что я мог поделать? И вот однажды, когда мы посмотрели какое-то иностранное кино и вышли из клуба, я не пошел ее провожать. Не пошел, и все. Помахал рукой, сказал: "Адье!" - что значит "будь здорова",и свернул на свою улицу.
      В ту ночь, помню, спалось мне плохо. Я лежал и думал о том, что такое любовь и можно ли купить ее.
      В общем выходило, что можно. Мой батяня - человек, что называется, с житейским опытом, у него полно всяких военных и послевоенных связей. Воспитывая меня, своего отпрыска, и других отпрысков, он любил приводить примеры, как не надо делать. Это он называл воспитанием положительных идеалов отрицательными средствами.
      Бывало, вечером соберемся за столом, он и начинает:
      - Учись, оболтус! Хватит футбол гонять, от этого ума не прибавится. Вот Катя, дочка Николая Николаевича... Институт окончила, замуж вышла...- Он делал паузу, как бы давая мне время подумать, и тем же тоном продолжал: Впрочем, если говорить правду, а мы всегда должны говорить правду, тут совсем, совсем особый случай.
      - А именно? - спрашивал я, догадываясь, что этот особый случай таит в себе что-то интересное.
      - Видишь ли...- Батяня опять делал паузу и начинал растирать пальцами морщины на лбу.- Видишь ли, Николай Николаич, мой бывший друг, ты о нем уже слыхал...
      - Да, конечно.
      - Вот и хорошо. В таком случае мне остается только добавить, что он, то есть Николай Николаич... что он сейчас генерал в отставке... Чуешь?
      - Еще бы! - сказал я без всякого почтения к генералу в отставке.Только не могу понять, какое это имеет отношение к Кате, извини - к Екатерине Николаевне, которая кончила институт, защитила кандидатскую и вышла замуж?
      - Самое прямое! Прямое и непосредственное! Дело в том, что Катя не могла сама выйти замуж, она слишком безобразна для того, чтобы обратить на себя внимание. Вдобавок в детстве она болела рахитом, и у нее кривые ноги. А для женщины кривые ноги - хуже, чем кривой ум... И Николай Николаич, ее батяня, как ты выражаешься... И вот, этот батяня купил ей мужа, то есть купил-то он квартиру (это ему ничего не стоило), обставил ее рижской или чехословацкой мебелью, вдобавок приобрел телевизор, холодильник... Ну и... сам понимаешь... Нашелся молодой человек, который не устоял перед соблазнами... Надо ли говорить, что я костерил того молодого человека на чем свет стоит. Мне он представлялся этаким низеньким, узколобым, с торчащими из ушей волосами. Откуда взялись торчащие волосы, не знаю, однако и без волос я не мог его представить. Я был убежден, что человек, если у него не торчат из ушей волосы, не продаст себя ни за какие телевизоры и холодильники. Я даже покосился на свое отражение в зеркале: "А как у меня?" К счастью, волосы не торчали, и меня это, помню, страшно обрадовало. Возмущаться я стал еще пуще.
      - И это не где-нибудь в Америке, а у нас, в нашем, можно сказать, обществе!
      - А какой был генерал! - подхватывал батяня.Правда, в то время, когда мы были друзьями, Николай Николаич был только подполковником, но каким подполковником, и я уже тогда верил, что он станет генералом! Есть люди, у которых генеральский чин как будто на лбу отпечатан! - Батяня вздыхал и, покачивая седеющей, точно остывающей головой, целиком погружался в приятные его сердцу воспоминания.
      ...Ах, Фрося, Фрося!.. Прежде чем строить новый дом и покупать мотоцикл с тележкой, ты должна была бы узнать, растут или не растут у меня из ушей волосы. Это очень важный момент, Фрося, более важный, чем тебе кажется, и его никогда нельзя упускать из виду. Слышишь, никогда!
      Гласа третья
      Роджер Макгоуэн из Редстоуна (штат Алабама) льет воду на мою мельницу
      Так шли дни за днями. Я креп, мои бицепсы становились все круглее, и вскоре наступил момент, когда мне ничего не стоило, например, взять железный ломик, каким колют лед, и связать его, точно галстук.
      К этому времени и корабль был готов, то есть главный-то корабль был где-то там, в другом месте, а у нас, рядом с РТМ, установили копию того корабля - для тренировок. Я залезал в кабину, страшно тесную, по правде сказать, и знакомился с оборудованием. Вообще-то все должно было сработать автоматически, только на другой планете, когда придет время возвращаться обратно, я должен буду включить двигатель предпоследней ступени (всего предполагалось четыре ступени), но я на всякий случай знакомился и с остальными аппаратами и агрегатами, мысленно прикидывая, что буду делать, если они вдруг откажут. По уверению Шишкина, ничего такого произойти не могло, но я всетаки знакомился, и прикидывал, и ставил себе задачи, одна сложнее другой.
      Забегая вперед, скажу, что тренировки мне потом не пригодились. Конструкция Н-ской Академии наук (мне кажется, это отделение давно пора переименовать в академию) оказалась настолько совершенной, что работала как часы. Однако я не жалею. Эти тренировки придали мне веру, а вера, как известно, удесятеряет силы. Я, во всяком случае, почувствовал себя в десять раз сильнее и окончательно, раз и навсегда, решил: "Лечу!" Я стал считать дни и часы - так мне не терпелось отправиться в межпланетное путешествие,и под конец несколько ночей провел в корабле. С pay решения Шишкина, разумеется.
      Это были удивительные ночи. Темные, глухие. С вечера из деревни еще доносились всякие звуки - то радио, то собачий лай, то девичья песня,- потом и они смолкали, и все погружалось в сон. Огни в избах гасли. Горели одни фонари, но горели как-то слабо, вполнакала, и их красноватые точки лишь обозначали прямизну улиц, выходивших на площадь. Здесь, на площади, фонари были разбросаны в беспорядке,- казалось, они заблудились и не находят выхода.
      С другой стороны от РТМ лежала степь. Изредка оттуда набегал ветерок, принося запах полыни. Несколько раз по дороге, идущей в обход деревни, проезжали машины, судя по очертаниям - газики и "Москвичи". Они катили довольно быстро, километров пятьдесят - шестьдесят в час, раздвигая фарами непроглядную темень. А однажды кто-то вдруг промчался на тройке с бубенцами. Я вздрогнул от неожиданности.
      Двадцатый век, космос и все такое прочее - и пара или тройка лошадей, кургузая тележка, звучно постукивающая на выбоинах, и "дар Валдая" под дугой. На меня повеяло далекими временами, когда такие пары и тройки, по свидетельству классиков, запросто разъезжали по всей России.
      "Они в колясках, а я в космическом корабле!" - пришла в голову наивная и в сущности глупая мысль.
      Но это я сейчас понимаю, что мысль наивная и глупая, а тогда, в ту ночь, она не казалась мне ни наивной, ни глупой. "Они в колясках, а я в космическом корабле!" - думал я с гордостью, жалея классиков, которые не дожили до нашей эпохи.
      Мне могут заметить: гордость и жалость - как это совместить?.. У меня легко совмещалось. Я гордился своей эпохой, своим колхозом, самим собой и в то же время жалел бедных классиков, всю жизнь трясшихся то в телеге, то в карете, то еще в чем-нибудь. Живи они в наше время, наверняка ездили бы на машинах. Ну, если не на "Волгу", то на "Москвича"-то денег наскребли бы как-нибудь. Мой сосед и друг Семен и тот хочет покупать. На трудовые, говорит, сбережения... Между нами, я не очень верю в его трудовые сбережения, помоему, тут что-то нечисто. Ну, да аллах с ним. Коль говорит на трудовые, будем считать, что и вправду на трудовые.
      Ну, а надо мной - небо в звездах, тот самый космос, которому, как известно, нет конца и края. Читатель, наверно, заметил, что днем нам и море по колено, и сам черт кум и сват, а скроется солнце красное, опустится ночь-туман (видите, я даже заговорил по-старинному да по-былинному) и начинают поджилки дрожать. Раздастся стук, пролетит какая-нибудь мышь, мелькнет светляк в чаще, а тебе уже невесть что мерещится.
      Так было и у меня. Днем я посматривал на небо без всякой опаски. Ничего, думал я, скоро мы пощупаем, из чего ты соткано, из какого шелка или ситца... А ночью... Ночью, признаться, меня робость брала. Пустота же абсолютная. Да и звезд... Вон их сколько! И каждая звезда, говорят, как наше Солнце. А у каждого Солнца, наверное, есть своя Земля. Вот я, чудило, сижу в космическом корабле и пялю шары на небо. И где-то там, за миллиарды километров отсюда, на какой-нибудь неизвестной нам Земле (будем так называть), тоже сидит чудило, тамошний, разумеется, и зовут его тоже Эдькой, и свои шары он тоже пялит в небо - в свое, может быть, еще более звездное, чем наше, и приходят ему в голову те же в общем-то дурацкие мысли.
      Я сидел и воображал того Эдьку Свистуна, и задавал ему каверзные вопросы. Ну как, мол, ты там, за миллиарды-то километров? Как живете-то вы, ино-плане-тя-не, для чего? Цель-то у вас какая? У Вселенной в целом может и не быть цели, да и нет наверняка, ибо Вселенная - материя (мертвая и живая) в пустом пространстве, и только. А у людей должна быть какая-то цель. Иначе, что же они за люди, черт побери.
      Вот я, например, убежден, что моя главная цель - не материальные блага (их нетрудно добиться), а утверждение правды и справедливости на Земле. Сперва на Земле, а потом, возможно, и на других планетах.
      "А у тебя? Что у тебя?" - вопрошал я, обращаясь к тому, неизвестному мне Эдьке Свистуну. Но тот Эдька Свистун молчал. Я весь напрягался, как бы сжимался в кулак, стараясь уловить, почувствовать если не сами биотоки, то хоть обрывки биотоков моего далекого двойника, находящегося от меня за многие миллиарды и триллионы километров,- увы! - из этого ничего не получалось. В конце концов я пришел к убеждению, что биотоков не существует в природе или я не способен их воспринимать,- одно из двух.
      II
      Еще в то время, когда Шишкин сказал: "Ну как?" - мы условились не трепаться - до поры до времени, разумеется. И все же слухи каким-то образом просочились за пределы колхоза "Красный партизан".
      Повалили письма. Почтальон таскал их сперва сумками, потом стал таскать мешками. Наиболее интересные мы оставляли - для потомства. Остальные сжигали не читая. Костры пылали в полнеба.
      Между прочим, вопрос - какие письма оставлять для потомства - решал механик Кузьма Петрович, человек удивительно чуткий ко всему прекрасному. Он любил книги, музыку, живопись, природу, не говоря о женщинах, в которых, можно сказать, души не чаял.
      Любовь эта доходила до Геркулесовых столбов, как говорится. Если уж он возьмет книгу почитать, то будьте уверены, обратно не вернет. Находиться с ним рядом было невозможно - он вечно напевал, насвистывал или просто бормотал какую-нибудь старинную мелодию и этим доводил окружающих до точки кипения. Живопись была особой его страстью. Он вырывал картинки из книг, журналов, даже из газет и расклеивал их где придется, вплоть до общественных уборных.
      - Послушай, Кузьма Петрович,- бывало, заметит кто-нибудь из нашего брата.
      Кузьма Петрович возведет очи горе, вздохнет с сожалением, как вздыхают, когда сталкиваются с дремучим невежеством, и ласково, но тоже с сожалением ответит:
      - Красота, милок, она всюду нужна. Один знаменитый человек, его и в книжках печатают, когда-то спрашивал: что красота, вот этот сосуд или то, что в сосуде? - При этом Кузьма Петрович потрясал бутылкой с молоком.- Он заблуждался, этот знаменитый человек, ибо отрывать одно от другого нельзя. Да, милок, нельзя. Красота и то и другое. Хорошо, если у тебя добрая душа. Но твоя душа не станет хуже, если ты прикроешь ее сверху красивым платьем.
      Все это было как-то темно, неопределенно, не столько сама мысль, сколько намек на мысль, однако трактористы, комбайнеры, вообще все механизаторы слушали механика, я бы сказал, с уважением и благоговением.
      Что касается женщин, то я не знаю, как и подступиться к этой теме. Кузьма Петрович не просто любил женщин, как любят все мужчины, если, конечно, они настоящие мужчины,- он таял перед женщинами, особенно молодыми. Бывало, идет фифа, этакая не худенькая, однако и не сказать, чтоб слишком полная, а так, в самый раз, как говорится... Мы и ухом не ведем. Идет и пусть идет, нам-то что... А Кузьма Петрович крякнет, как селезень на взлете, заломит шапку на затылок:
      - Бог мой, сколько красивых женщин на свете! - и зачмокает губами.
      Мы, бывало, заметим:
      - Жениться тебе надо, дядя Кузя! - Мы его уважительно дядей Кузей звали...
      А он усмехнется полупрезрительно: дескать, что вы понимаете,- и заведет долгую песню о красоте вообще и женской в частности, которая, кстати сказать, только тогда и волнует, когда недоступна.
      Он был, конечно, начитан, наш дядя Кузя, знал наизусть чуть не всю русскую классику, но выражался настолько уж темно, настолько неопределенно, что понять его было труднее, чем решить задачку с двумя неизвестными.
      Говорят, однажды Кузьма Петрович переступил известную черту или, как выразился Шишкин, сделал попытку прикоснуться к драгоценному сосуду, наполненному до краев вожделенным содержимым. Жила тут вдова, вернее вдовушка, лет тридцати, не больше, лицо - кровь с молоком и глаза с поволокой. Ну, Кузьма Петрович сперва ласкал да ласкал ее взглядами, как бы внушал ей что-то на расстоянии, а потом и решился. И не просто решился, а точно с головой в прорубь бросился. Выбрал вечерок потемнее, приоделся поприличнее, побрызгал одеколоном под мышками и пошел. Да и не пошел (что пошел), а полетел - этаким гогольком, ног под собой не чуя и дороги не разбирая.
      Что там было - не знаю,- я при сем не присутствовал. Говорят только (впрочем, может, и преувеличивают, не берусь судить), что в доме той вдовушки послышалась сперва возня, потом какой-то железный грохот (в дело пошли ухваты), потом дверь с визгом распахнулась и во двор мешком вывалился изрядно поизмятый Кузьма Петрович. Не вылетел, а именно выва лился, то есть скатился с крыльца и лег на венички, о которые вытирают ноги. Полежал, полежал, кое-как поднялся, поправил галстук, отряхнулся и побрел восвояси.
      Так вот, этот-то Кузьма Петрович, механик, и решал вопрос, какие письма оставлять для потомства.
      Отобрав, он приносил их в мастерскую и, улучив удобный момент, чаще всего это бывало в обеденный перерыв, читал вслух. Читал с выражением, ну ни дать ни взять - артист, и слушали его не перебивая.
      Впрочем, без реплик и тут не обходилось.
      - Академик Лаврентьев поздравлял, теперь Келдыш,- бывало, скажет Кузьма Петрович, устраиваясь половчее на каком-нибудь колесе или ящике.
      И начинается: - Сам президент...
      - Завидую тебе, Эдя! Кем ты был, если разобраться? То-то и оно!.. А теперь? Теперь, брат, тебе все человечество ручкой машет.
      Только мой сосед и друг Семен как был, так и остался неисправимым скептиком.
      - Чепуха! - бурчал он себе под нос.- И космос, и письма - все чепуха!
      Но на него уже не обращали внимания.
      - Та-ак, еще письмо,- Кузьма Петрович извлек из нагрудного кармана другое письмо, обклеенное марками; все притихли...- "Дорогой Эдуард Петрович! - Он откашлялся.- Перед тобой встает один из самых кардинальных вопросов всех времен и народов - как вести разработку: комплексно или локально? Большинство видных ученых предпочитает второй путь. Он наиболее легкий, так как не требует рассмотрения информационных связей данной задачи с другими, позволяет вести поиски в рамках только одной этой проблемы (задачи) н, естественно, быстрее получить искомый результат. Но как только делается попытка выполнить другую задачу, информационно, и не только информационно, связанную с первой, уже решенной или еще не решенной, что, впрочем, не имеет существенного значения, возникает необходимость..." Механик обессиленно умолк и вытер пот с лица. Однако вытирать было бесполезно. Пот продолжал катиться градом.
      Наступила тишина.
      - Кто бы это? - спросил мой сосед и друг Семен.
      - Кандидат, а что за кандидат, поди разбери! - опять вытер лоб рукавом и тяжело вздохнул Кузьма Петрович. Чтение далось ему нелегко.
      - Наука! - произнес кто-то шепотом.
      И при слове "наука" все благоговейно помолчали.
      Слышно стало, как в степи стрекочут кузнечики.
      - Ну-с, пойдем дальше...- Кузьма Петрович извлек из кармана третье письмо и вдруг закрыл глаза и блаженно потянул в себя воздух.- У-ух, одеколоном пахнет! - Он показал на голубенький конверт и, кивая вверх, в сторону космоса, добавил: - Нюхай, Эдя, нюхай, там не дадут.
      Я понюхал. И раз, и два, и три раза понюхал. Письмо, действительно, пахло одеколоном или духами, трудно сказать, я, признаться, не силен по этой части.
      Потом стали нюхать и остальные - порознь и все вместе.
      Посыпались реплики: - Да-а!
      - А ты думал!
      - Артистка, не иначе!
      Когда все нанюхались, Кузьма Петрович вскрыл конверт, пробежал глазами коротенькое письмо и опять зажмурился, зачмокал губами и затряс головой.
      - Угадал! - пропел он почти с восторгом и перевел дух. Вздохнул, но не тяжело, как бывает, а сладко, мечтательно. Он, должно быть, вообразил неведомую артистку, королеву в своем роде, которая выражала свои чувства по случаю моего полета на другую планету.
      - Читай, дядя Кузя, читай! - поторопил кто-то из ребят.
      Кузьма Петрович растроганно шмыгнул носом.
      - "Дарю тебе, дорогой Эдя, сердце... Пусть оно согревает тебя в безлюдных просторах космоса... Заслуженная артистка трех автономных республик..." И вдруг... Нет, вы только вообразите, вдруг из конверта, который Кузьма Петрович, можно сказать, благоговейно придерживал за уголок двумя пальцами, выпала фотография. Небольшая, наверно, девять на двенадцать, не больше, но сделанная чисто, дай бог... Мы все глянули и остолбенели. Даже не то чтобы остолбенели, а разинули рты и извергли звуки, которые можно было истолковать как удивление, если бы они не были такими громкими, дружными и радостными.
      - А это что такое? - вскрикнул Кузьма Петрович, беря фотографию и разглядывая ее.
      От Кузьмы Петровича фотография перешла к моему соседу и другу Семену, от него еще к кому-то, не помню, и так побывала у каждого, кто в это время находился в РТМ.
      - Королева! - не переставал чмокать губами Кузьма Петрович.
      - И бывают же бабы! - сплюнул кто-то с завистью.
      Все дело чуть не испортил скептик и маловер Семен.
      - Так это же Софи Лорен. Ее недавно в кино показывали! - буркнул он раздраженно.
      - Какая Лорен? Что ты говоришь?
      - Честняк! Сам видел! - стоял на своем Семен.
      И пошло. Кузьма Петрович: "Заслуженная и прочее..." А Семен: "Софи Лорен!" Кузьма Петрович: "Ты на нос посмотри... Наш, русский..." А Семен: "Нет, Софи Лорен!" Вот и возьми его за рубль двадцать.
      - А грудь-то, грудь-то...
      - И нос, и грудь - все как у Софи Лорен,- заладил и хоть ты что Семен.
      Но он никого не убедил.
      - Сам ты Софи Лорен,- в конце концов похлопал его по спине Кузьма Петрович и громко засмеялся.
      Мы тоже засмеялись. И в самом деле, какая же это Софи Лорен, когда под письмом ясно и четко написано: "Даша Стешкина" и дальше- "заслуженная артистка трех автономных республик". Найдите мне такую Софи Лорен, которая была бы заслуженной артисткой. Да и не просто заслуженной артисткой, а заслуженной артисткой трех автономных республик.
      Дудки!
      III
      Одновременно расширялись и углублялись мои познания в области космоса. Натаскивал меня Шишкин.
      Инженер Шишкин. Георгий Валентинович Шишкин.
      Он не упускал случая, чтобы только сообщить какуюто новость, пусть и незначительную, но все-таки связанную с исследованием космического пространства.
      А однажды влетел в РТМ красный, как рак, и с порога бухнул:
      - Ну, хлопцы, держись!
      Мы думали, что он сообщит о приезде, по меньшей мере, генерального секретаря Организации Объединенных Наций, и отложили дела и насторожились. Всем было интересно узнать, почему и за что именно мы должны были держаться. А Шишкин дал знак, чтобы мы собрались в круг, сам умостился на токарном станке и потряс не то книгой, не то журналом, требуя внимания. Но делал он это напрасно. Мы и без того все превратились в слух.
      - Ну, хлопцы, держись! - повторил Шишкин, все еще красный от волнения.В космосе столько, братцы, обжитых планет, что если мы не полетим, то, того и гляди, к нам прилетят. Этак утречком проснешься, выйдешь на крыльцо, чтобы вдохнуть свежего воздуха, а какой-нибудь инопланетянин хвать тебя по башке: "Здравствуй! " - и был таков.
      - Какой еще инопланетянин?
      - Давай, инженер, не тяни! - раздались нетерпеливые голоса.
      - А вот такой,- отпарировал Шишкин.- Наша пресса, наконец, напечатала, так сказать, обнародовала исследование одного швейцарского ученого... Фамилия у него Деникен, но, я полагаю, к белогвардейскому Деникину он не имеет никакого отношения... Так этот заграничный Деникен (кстати, не Деникин, а именно Деникен) приводит в своем ученом труде потрясающие факты. Ну, прямо-таки ошеломляющие факты. Оказывается, космос кишит, ну буквально кишит живыми планетами.
      - Не может быть!
      - Вот это номер!
      - Эдя, выше голову! - опять раздались голоса.
      - Да, Эдя, мы не одиноки во Вселенной! - сказал Шишкин и развернул журнал (будем называть эту штуку не книгой, а журналом), готовясь читать вслух.
      Мы заняли более или менее удобные позиции. Одни уселись на ящиках из-под запчастей, другие забрались на подоконники, третьи примостились на станке, бок о бок с Шишкиным. Я мельком глянул на Семена, моего соседа и друга. Обычная скептическая усмешка на его лице сменилась растерянностью, а потом и заинтересованностью. "Ну-ну, давай!"-как бы говорил он всем своим видом.
      Было тихо. Мы сидели и ждали. А Шишкин, казалось, нарочно медлил, не спешил читать. Не знаю, как долго продолжалась бы эта волынка, если бы не пришел Иван Павлыч, председатель колхоза. По правде сказать, визитами председатель жаловал нас не слишком часто - РТМ была вотчиной Шишкина,- и когда он тяжело, неторопливо переступил через порог, мы, из уважения к его чину и возрасту, встали и ответили на приветствие.
      - Что еще? - Иван Павлыч кивнул куда-то в пространство, быть может, в тот самый космос, о котором мы собрались читать статью Деникина пли Дсшпсена, кто его знает.
      - Да вот, политинформация,-- нашелся Шишкин.- Если хотите, пожалуйста, места хватит.
      - Нашли время для политинформаций!
      - Для доброго дела время всегда найдется,- не растерялся Шишкин.
      Насчет доброго дела он ввернул так ловко, что Кузьма Петрович, механик, даже крякнул от удовольствия. Вот, мол, дает! А мой сосед и друг Семен, так тот косо глянул на механика и потупился. Он был человеком строгих правил и не терпел никаких вольностей, особенно если эти вольности касались вышестоящего начальства.
      - Ну, начинай, послушаем! - Иван Павлыч опустил свое тело на приступку разобранной машины и приготовился слушать.
      - Да, инженер, давай, чего тянуть,- поторопил и Кузьма Петрович.
      И Шишкин начал. Прежде всего он прочитал кое-то об авторе, археологе по специальности, который всю жизнь занимался разнопланетными связями. Оказалось, зовут его Эрихом Деникеном. Далее мы узнали, что господин Эрих Деникен невысокого роста, изысканно одетый, подвижный, живой, увлеченный, с записной книжкой-магнитофоном в кармане.
      Когда Шишкин дошел до записной книжки-магнитофона, все так и впились в него взглядами.
      - Такие книжки шпионам хорошо иметь. Р-раз, и порядок! - как-то особенно веско и значительно вставил Семен, мой сосед и друг. А Иван Павлыч тяжело ворохнулся на своем непрочном пьедестале и одобрительно гмыкнул.
      Но Шишкина это не смутило. Прочитав про внешность швейцарского ученого, он перевернул журнал и приступил прямо к делу, то есть к настоящему космосу. Кстати, внешность произвела на ребят большое впечатление. И рост, и костюм, и темперамент - все убеждало нас в том, что Эрих Деникен не мираж, не фантазия, а самый что ни на есть живой человек, а это, согласитесь, что-нибудь да значит. Усвоив эту истину, мы потом и ко всему остальному отнеслись с полным доверием. И то сказать: не просто швейцарец, не просто археолог, а еще вдобавок и изысканно одетый.
      Не как-нибудь, а именно изысканно.
      - "Еще десять лет назад безрассудной казалась мысль о возможности существования разумных живых существ где-то в космическом пространстве. Сейчас никто, пожалуй, не сомневается в том, что жизнь вне Земли существует,- последнюю фразу Шишкин не произнес, а отчеканил, как, наверное, чеканят монеты. - В ноябре 1961 года в городе Грин-Бэнк (штат Западная Вирджиния) собрались 11 видных ученых, специалистов с мировым именем. Они вывели формулу, согласно которой число цивилизованных миров в одной только нашей галактике достигает 50 миллионов.- На этой фразе инженер приналег как-то особенно, точно выделил ее жирным шрифтом, потом сделал короткую паузу и продолжал: - Американский ученый Роджер Макгоуэн из Редстоуна (штат Алабама), занимающий высокий пост в НАСА, на основании новейших научных исследований пришел к выводу, что в космосе, вероятнее всего, насчитывается что-то около 130 миллиардов живых миров с высокоразвитой цивилизацией. Но даже эти оценки покажутся скромными, если удастся доказать, что источник и "корень всего живого" в космосе зависит от четырех основ: аденина, гуанина, цитозина и тимина. Если это так... Если так,- повторил инженер,- то Вселенная, по-видимому, буквально "кишит" живыми мирами!"
      В этом месте все ахнули, а Иван Павлыч завозился на своем пьедестале. Шишкин опустил журнал себе на колени и посмотрел поверх наших голов торжествующим взглядом. Надо заметить, что читал он мастерски, где повышая, где понижая голос, слегка жестикулируя правой рукой (в левой он держал журнал), потряхивая головой, и теперь наслаждался произведенным эффектом. Сто тридцать миллиардов - это вам не шуточки,- говорил он не одним только взглядом, а и всем своим видом и сиял от счастья. Мы тоже сияли. А у меня даже голова пошла кругом. Сто тридцать миллиардов, думал я, как много у нас соседей, а живем разобщенно, и вот мне первому выпало пробить брешь в этой разобщенности.
      - "В наши дни даже консерваторы под давлением фактов вынуждены признать реальность межпланетных путешествий внутри нашей солнечной системы; но признание почти всегда сопровождается оговоркой, что межзвездная космонавтика невозможна из-за колоссальных расстояний,- все так же выразительно, я бы сказал - картинно, продолжал Шишкин.- Если взять за основу скорость современных космических кораблей, то можно подсчитать, что полет на ближайшую к нам устойчивую звезду Альфа Центавра (расстояние - 4,3 световых года) будет длиться 80 лет. Иными словами, для полета на эту звезду и возвращения на Землю человеческая жизнь слишком коротка. Видимо, пройдет сравнительно немного времени, и человечество создаст такие методы замораживания, которые позволят в нужный момент освободить космонавта ото льда и вернуть нормальную жизнедеятельность его организму. Это не досужая фантазия, хотя я и предвижу возражения. Член лондонского Национального института медицинских исследований профессор Алан Стерлинг Парке предсказывает, что уже в начале 70-х годов медицинская наука в совершенстве овладеет методом глубокого замораживания и консервирования органов, предназначенных для пересадки".
      Признаться, я насторожился. О каком замораживании идет речь? Уж не меня ли Шишкин хочет заморозить? И как - целиком или по частям? Нет уж, увольте, замораживаться я не желаю. Если без замораживания нельзя достигнуть других планет - не ста тридцати миллиардов, а хотя бы одной-двух,- то нечего и огород городить. Пусть поищет дураков в другом месте. Помню, мне стало зябко, как бывает зимой, когда вдруг выскочишь в одной рубашке на ядреный мороз, и я стал возиться и ежиться. Шишкин, видно, это заметил и, пробежав скороговоркой целую страницу о замораживании, перешел к фактору времени, менее страшному, чем замораживание. Мне, во всяком случае, этот фактор показался менее страшным, чем замораживание.
      - "Люди, сомневающиеся в реальных возможностях межзвездной космонавтики, обычно выдвигают такой весьма серьезный аргумент: даже если человечество построит когда-нибудь ракетные двигатели, способные развивать скорость 150 тысяч километров в секунду и более, полет к звездам останется утопией, так как при таких скоростях любая мельчайшая частичка космической материи на пути звездолета превращается в снаряд огромной пробивной силы. Против этого трудно пока что-либо возразить. Но уже сейчас в СССР и США работают над созданием электромагнитных защитных колец для космических кораблей. Эти кольца будут отталкивать от корабля опасные космические частицы. Уже можно говорить о первых достигнутых успехах. У скептиков есть и другой аргумент: скорость, превышающая 300 тысяч километров в секунду, вообще невозможна, так как Эйнштейн доказал, что скорость света является абсолютным пределом ускорения.- Тут Шишкин покачал головой, пробормотал: "Доказал... А если бы Эйнштейн не доказал, то что, была бы возможна?" - и продолжал читать дальше : - Французы Луи Пауэлс и Жак Бержье в своей книге "Планета невероятных вероятностей" описывают фантастический проект советского ученого К. П. Станюковича. Он предлагает проект космической ракеты, приводимой в движение антиматерией. Поскольку ускорение ракеты тем больше, чем быстрее она испускает частицы, необходимо создать так называемую "летающую лампу", которая вместо раскаленных газов испускала бы световые частицы. К такому выводу пришли московский профессор и его сотрудники. Их метод позволил бы космическим кораблям развивать огромнейшие скорости. Жак Бержье пишет: "Пассажиры "летающей лампы" будут чувствовать себя совсем поземному. Сила притяжения останется такой же, как на Земле, а время будет для них течь равномерно. Но через несколько лет они достигнут самых отдаленных звезд. Через 21 год (по их отсчету времени) они окажутся на расстоянии 75 тысяч световых лет от Земли.
      Через 28 лет они доберутся до ближайшей к нам галактики - Туманности Андромеды. Она удалена от Земли на 2 250 тысяч световых лет..." Профессор Бержье, известный во всем миро ученый, подчеркивает, что эти расчеты не имеют абсолютно ничего общего с фантастикой, так как они получены в лаборатории на основании выведенной К. П. Станюковичем формулы. 65 лет, проведенных в таком космическом корабле, будут равны четырем с половиной миллионам "земных" лет".
      На этом Шишкин прервал чтение. Мы были... мало сказать - потрясены, у нас было такое чувство, будто перед нами открылась бездна, о которой мы прежде и не подозревали. 65 и 4,5 миллиона... Шуточное ли дело!
      Правда, открыл это какой-то К. П. Станюкович, судя по всему - наш, доморощенный, а, как известно, нашим мы не очень верим... Но, с другой стороны, его точку зрения разделяет не кто-нибудь, а сам профессор Жак Бержье, француз, а это уже, что ни говори, существенно меняет дело.
      - Это вам не запчасти к "ДТ-54",- потряс в воздухе журналом Шишкин.
      - Да-а, тут есть над чем подумать,- вытаращил глаза и как-то весь сжался мой сосед и друг Семен. Некоторое время он смотрел на меня не мигая, потом хрипло, ошеломленно спросил: - И ты... ничего?
      - А что? - не понял я.
      - Как же... Далековато, как я понимаю. И лампы... Есть ли они, эти лампы?
      - Что-что, а лампы будут! - значительно шмыгнул носом Кузьма Петрович.
      Шишкин поддержал его.
      - Я думаю, товарищ Станюкович не подкачает! - сказал он, заглядывая в журнал и отыскивая в нем фамилию товарища Станюковича. К. П. Станюковича.
      На протяжении чтения и всего этого разговора, который походил на перепалку, я не переставал следить за Иваном Павлычем. Он по-прежнему сидел на приступке разобранной машины и вприщур поглядывал куда-то вверх, но не в потолок, а чуть ниже. По лицу его блуждала презрительная усмешка. Казалось, он осуждает и ученых, которые городят всякую околесицу (и за что людям деньги платят), и нас, механизаторов, принимающих эту околесицу за чистую монету.
      Правда, однажды эта усмешка покинула лицо Ивана Павлыча. Это было именно в тот момент, когда Шишкин упомянул Туманность Андромеды и сообщил, что она удалена от Земли на 2 250 тысяч световых лет. Иван Павлыч стал серьезным и каким-то строго сосредоточенным. Наверно, он принял световые годы за обыкновенные, земные, и поверил - впервые за все время, пока Шишкин проводил политинформацию. Но потом и Иван Павлыч, видно, сообразил, о каких годах идет речь, и опять напустил на лицо презрительную усмешку, как бы надел маску, и держал ее до конца. А после того, как деловая перепалка кончилась, встал, потоптался на месте и тяжело-тяжело вздохнул:
      - Такое время, когда день год кормит, а они...И медленно подался к выходу.
      Мы были смущены, даже не то чтобы совсем смущены - иной реакции никто из нас от Ивана Павлыча не ожидал, а как-то, скорее, обескуражены в высшей степени. Все-таки руководитель... А руководитель, какой бы пост он ни занимал, должен быть если не лучше, то во всяком случае и не хуже того, как и что мы о нем думаем.
      - Не понял старик. Эх-ха-ха, ничего не понял, - с сожалением заметил Шишкин.
      Нам тоже было жаль Ивана Павлыча. Но мы ничего не сказали. Только потоптались, повздыхали и занялись каждый своим делом.
      IV
      Но читатель, должно быть, рвется в космос... По правде сказать, я и сам испытываю нетерпение. И то взять в расчет - земные дела известны каждому, от них у нас бока не перестают болеть, а вот космос... Э-э, космос великая штука, читатель, в чем ты сам убедишься, если у тебя хватит терпения прочитать еще хотя бы десяток-другой страниц.
      Скоро нам сообщили, что корабль почти готов и лампы приделаны, да не одна, а две или три, значит, насчет скорости и прочих удобств можно было не сомневаться, оставалось поехать туда, занять место в кабине, последний раз глянуть в иллюминатор и нажать на пусковой механизм. Так все и было, без каких-либо отклонений в сторону, но случилось это гораздо, гораздо позже... А пока я жил на Земле, встречался с людьми, работал, словом, занимался обычными, так сказать, земными делами.
      Между прочим, статью Эриха Деникена (хлопцы все-таки упорно произносили его фамилию на русский манер) передали по местному радио. Ну, скажу вам, это была настоящая сенсация. После этого вряд ли у кого осталось сомнение, что мы, земляне, далеко, далеко не одиноки. Пошли прения. То тот, то другой так и рвутся к микрофону. Мне проходу не дают. "Как ты, Эдя? Скоро ли в космос, Эдя? Не задавайся, Эдя!" - подобные вопросы и советы сыпались со всех сторон.
      Тренировки, особенно пробежки, прерывались буквально на каждом шагу. Бывало, только выбежишь за ворота, кто-нибудь уже поджидает тебя в переулке. Чаще всего это были огольцы во главе с Федькой, братом моего соседа и друга Семена.
      - Бежит!
      - Аж пятки сверкают!
      - А далеко-то, я думаю, и не пробежит. Кишка тонка!
      - Как же тонка, когда человек на другую планету летит! Эх ты-ы, голова!
      И все в этом роде.
      От приглашений отбою не было. Если бы я увлекался этим делом, то каждый день ходил бы пьян и нос в табаке. Но к спиртному я сызмальства не приучен.
      Придешь, посидишь, ну выпьешь граммов двести-триста, и все, точка.
      Впрочем, однажды все-таки засиделся. На проводах капитана Соколова, брата Фроси. Уезжал он, помнится, в первых числах августа. По этому поводу, то есть по случаю отъезда, тетка Пелагея устроила небольшой сабантуй. Пригласила Ивана Павлыча, его жену Макаровну, деда Макара, инженера Шишкина, моего соседа и друга Семена, механика Кузьму Петровича, ну и меня, разумеется. Без меня теперь какой сабантуй.
      Когда я пришел, все были в сборе. И стол был уже накрыт. Капитан Соколов ходил по двору (стол накрыли на веранде) и потирал руки, как бы предвкушая что-то страшно забавное. Взгляды всех остальных были обращены на репродуктор, стоявший на подоконнике.
      - Ну-ну, послушаем! - подмигнул мне капитан Соколов.
      - Сейчас... Сию минуту...- Дед Макар, нарядный и торжественный, в рубахе-косоворотке, подпоясанной тоненьким витым пояском, приблизился к репродуктору, примостился рядышком и навострил уши.
      И правда, не прошло и минуты, как из репродуктора посыпались знакомые слова. Передачу вел Андрюха, наш брат, тракторист, увлекавшийся всякой художественной самодеятельностью.
      - Внимание, внимание! Передаем интервью с дедом Макаром. Не бойся, дед, это микрофон, он не кусается.
      - А что его бояться? Мы, слава богу, и не такое видывали, и ничего... Ну иногда, конечно, случалось, чего греха таить. Жизнь - она ведь и есть жизнь, тут, что ни говори, а всяко бывает.
      - А как насчет космоса, дед? Как, по-твоему, есть там что-нибудь или так, одна видимость?
      - Да как сказать... Наверно, есть, коли все туда рвутся. И ученый этот... видать, голова!
      - Какой ученый? Их много.
      - Ученых много, а голова - одна! - Дед кашлянул - для солидности, должно быть, и продолжал: - Я так понимаю, там перво-наперво надо, это самое, правильную жизнь учредить. Когда я здоровкался за ручку с Михаилом, значит, Ивановичем, он так и сказал: "Перво-наперво, это самое...".
      В репродукторе что-то заскреблось, потом засипело, и он умолк. Каждому, кто знаком с техникой, стало ясно, что заговорит он не скоро.
      - Ну, отец, ты и даешь! - заметил Иван Павлыч.
      - Так они ж, кобели, как пристанут, не отобьешься. Гур-гур, только и слышишь.
      - Все верно, дед,- поддержал деда Макара капитан Соколов.
      - Особенно насчет жизни... Ну, вылитый секретарь! - вставила словцо Фрося. Она как раз внесла бутылки, запотевшие в погребе, три или четыре, не помню сейчас, кажется, четыре.
      - А что? Полетел, так давай, это самое...
      - А если они не хотят?
      - Как это не хотят?
      - Да так, не хотят, и все тут! - уставила руки в боки ехидная Фрося.
      - Не может этого быть! - возмутился капитан.
      Дед обрадовался поддержке с фланга.
      - Не может быть, верно, потому как правильной жизни должны хотеть все.
      Но Фросю и это не убедило.
      - А если все-таки не хотят? - сказала она с вызовом.
      Дед Макар задумался. Думал он не долго, но както мучительно, потом сказал: - Если не хотят... Что ж, сперва не хотят, потому как глупые, не понимают, а потом поймут... Телок сперва тоже не хочет сиську сосать.
      Все засмеялись.
      - Молодец, дед, вывернулся! - похвалил капитан.
      - Наш дед хоть куда! Мы его скоро в замы к Громыко двинем, так он, вот увидите, в этой ООН живо порядок наведет! - и тут не удержалась, съехидничала Фрося. Но это было уж слишком - задевать личности,- и она поспешила перевести разговор на другую тему: -И что у тебя, братик, за работа такая? Приехал, и на тебе - уже обратно! - И - опять деду Макару: Садись, дед, за стол, так-то лучше. Тетка Лиза, мама, где вы там? Идите сюда.
      - Есть, пить - не дрова рубить,- со значением сказал Иван Павлыч и, не дожидаясь, когда его пригласят персонально, водрузил свое тело во главе стола.
      - Садись, братик, здесь... Тетка Лиза, что стоишь? В ногах правды нет.
      - Только встретили и уже провожать,- вздохнула Пелагея.
      - Служба! - крякнул дед, подмигивая капитану.
      - Служба, служба! Что ты понимаешь в службе? - усмехнулась Макаровна.
      - Я, бывалыча, в девятнадцатом...
      Фрося опять не удержалась:
      - У нас удивительный дед! Он всех видел и все помнит.- Она посмотрела на него пристально и вдруг спросила: - Дед, а дед, а тебе, случаем, Карла Маркса не доводилось встречать?
      Но деда Макара это не смутило.
      - Карла Маркса - нет. А Василия, это самое, Иваныча - как тебя,ответил он, не моргнув глазом.- И Михаила, это самое, Иваныча... Даже за ручку здоровкался. Он так и сказал: "Перво-наперви, это самое...".
      Как водится, говорились тосты. За капитана Соколова, виновника торжества, за хозяек - старую и молодую (имелись в виду Пелагея и Фрося), за гостей, за космос, не помню, за что еще... Когда дело дошло до космоса, Шишкин, гляжу, как-то приосанился, встал и простер руку над столом. Все притихли, ожидая, что он скажет.
      - За Эдика... за Эдуарда Свистуна, первого космонавта колхоза "Красный партизан", который с невиданной до сих пор сверхсветовой скоростью полетит...
      - К новым мирам! - подхватил Кузьма Петрович.
      И тут разговор принял, что называется, космический оборот. После того, как все выпили и закусили кто чем - одни яичницей на свином сале, другие прошлогодними солеными груздочками,- дед Макар спросил:
      - А шибкая она, скорость-то?
      - Какая, дед? - не понял Кузьма Петрович.
      - Ну эта... сверх... сверх...
      - А-а! Шибкая, дед, шибкая. Считай триста тысяч километров семьсот метров!
      - В день? Гм... Ежели в день, то многовато как будто.
      - В день! В секунду.
      Дед Макар чуть не подпрыгнул до потолка - до того ошеломила его эта новость.
      - В секунду?
      - А ты думал! Темнота! Не веришь, спроси у внука. Он-то знает,поддержал механика Шишкин.
      - Да, дед, представь себе,- поддакнул и капитан Соколов.
      Наступила тишина. Все, наверное, прикидывали, много это или не слишком много - триста тысяч километров в секунду,- неопределенно пожимали плечами, покачивали головой или делали другие столь же привычные движения.
      Все же дед никак не мог взять в толк. Пристал к Шишкину, и хоть ты что с ним делай. Ежели, говорит, ему на той ракете в дола (это десять-двенадцать километров) или в лога (это двадцать пять километров), то за сколько же он долетит? Шишкин взял шариковый карандаш и блокнот, хотел было высчитать, но сбился, и махнул рукой. В конце концов все решили (и дед Макар с этим согласился), что в дола и лога лучше на газике или тракторе с прицепом.
      Разумеется, не было недостатка и во всякого рода благих пожеланиях.
      - Ты вот что, Эдя,- дышал мне в самое ухо дед Макар.- Ты перво-наперво с беднотой свяжись. Богатеи - они, понятно, к тебе с лаской, потому как герой, а ты ни-ни!
      - Будь здоров, дед. Эдя не подкачает! - успокаивал я бывшего чапаевца.
      Но проходила минута-другая, снова наливались чарки и провозглашались тосты - то ли за военноморскую, то ли за гражданскую авиацию, не помню, дед вместе со всеми опорожнял свою посудину, закусывал селедочкой с лучком и опять начинал дуть в ухо, как в рупор:
      - Ты вот что, Эдя... Ты перво-наперво с беднотой... Беднота - это, брат, такой народ...- Ну, как будто он всю жизнь только и делал, что "Блокнот агитатора" читал.
      А после того, как внук помахал ручкой и отбыл для дальнейшего прохождения службы, дед Макар вообще помешался на космосе. И дома и в гостях - всюду один разговор: космос да космос... Раза два заходил в редакцию местного вещания, здоровкался с каждым в отдельности, усаживался чин чином, как полагается, и начинал разъяснительную работу.
      - Я полагаю, там,- кивок вверх,- есть жизнь. Если бы там,- опять кивок вверх,- не было этой самой жизни, то, скажите на милость, зачем нам туда рваться? Что мы там, сапоги забыли? - И дед Макар, страшно довольный "сапогами", заливался детским смехом.
      - Ну, дед, после Эриха Деникена это уже не открытие,- мягко замечали хлопцы.
      - Ты мне своим Деникеном не тыкай! - вскипал дед Макар.- Я этих Деникенов в гражданскую как тебя видел. И ничего, жив остался.
      - Так этот же Деникен совсем другой Деникен. Этот же Деникен ученый, мировая голова, можно сказать... Ты почитай, что он пишет. "Есть жизнь!" И скажет, честное слово... Там,- кивок вверх,- этой самой жизни столько, что от нее никому житья нету! - И хлопцы зачитывали тот самый отрывок из журнала, который уже известен читателю.
      Слушая, дед Макар все ближе и ближе подвигался к микрофону, надеясь, что его опять запишут "на интервью", но - увы! - счастливый случай не повторился.
      Бывали и дельные советы, не без того. Однажды, это было за день до отъезда, я совершал обычную утреннюю пробежку. По улице Крутишинской, гляжу, наперерез мне чешет дед Макар - только посошок в руке мелькает. Я сбавил скорость, перешел на шаг, остановился. "В чем дело?" -думаю. Дед Макар между тем тоже остановился, перевел дух и, тыча посошком куда-то в небо, заговорил: - И главное, когда прилетишь, ребятню к аппарату не подпускай, чуешь? А то отвинтят какую-нибудь гайку, и шабаш, обратно не воротишься.
      О ребятне, признаться, я и забыл, то есть не то чтобы совсем забыл, а как-то в мыслях не допускал, что и там, на тех планетах, придется страдать от ребятни.
      Ну, здесь куда ни шло, думаю, а там-то, там-то...
      Я схватил руку деда Макара и потряс ее с чувством, совершенно искренним, кстати сказать, и побежал дальше, размышляя о том, как много неожиданного и непредвиденного ждет нас на других планетах.
      V
      День отъезда был для меня особенно волнующим [По мнению Шишкина, речь идет об отъезде в Звездный городок].
      Я встал рано, вместе с теткой Соней, и обошел дорогие места. Надо заметить, что этот день мы держали в тайне, чтобы не вызывать волнений в публике, но многие догадывались или предчувствовали (у нас ведь умеют и предчувствовать) и смотрели на меня с обостренным, я бы сказал - жадным любопытством.
      - Что ни свет ни заря? - спросила тетка Соня, разжигая дрова в печке.
      - Не спится что-то,- сказал я.
      Тетка Соня понимающе покачала головой и, потоптавшись у шестка, продолжала:
      - А может, блинов испечь?
      Я сказал, что от блинов не откажусь, и... вышел из дому. Но за воротами свернул не налево, а направо, потом пересек улицу и подался через березовую рощу...
      Куда? Я и сам не знаю. Мне было все равно куда идти, просто хотелось идти и идти, ощущая под ногами привычную почву, то есть землю, вдыхая привычный воздух, пронизанный утренней свежестью, и видя чистое небо, стройные березки с резными листьями и кусты желтой акации - словом, все, что красит нашу планету.
      Деревня еще просыпалась, вовсю горланили петухи, пахло жареным и пареным, позвенивали ведра у колонок, и все это было так хорошо, что и сказать нельзя.
      Я даже заколебался... Что тебе, думаю, та планета? На этой плохо, да? Сто тридцать миллиардов живых миров... Обрадовали, называется! Да это все равно, как если бы мне посулили сто тридцать миллиардов рублей. Что бы я стал с ними делать? Да и чепуха все это, может быть, насчет миров-то, досужая фантазия ученых (или ученого) из Алабамы, которым нечего делать, вот они и считают эти живые миры с высокоразвитой цивилизацией.
      А если и не выдумка, не фантазия, допустим, все так и есть, что из того? Мне ведь нужны не сто тридцать миллиардов планет, а одна, только одна планета, на этой планете не сто тридцать миллиардов деревень, а только одна деревня (или город), и в этой деревне (допустим, что деревне) не сто тридцать миллиардов домов, а лишь один дом, один-единственный, желательно со всеми удобствами и... достаточно высокими потолками. И у меня есть эта планета, есть деревня и есть дом, пусть этот дом принадлежит тетке Соне, неважно, мне в нем тоже ведь нашлось местечко... Так чего мне еще надо, какого черта, спрашивается? Удобств? Не всем же с удобствами. Один с удобствами, другой без удобств, это кому как пофартит.
      Когда я дошел до черта, то вздрогнул, поднял голову и увидел, что я не в березовой роще, а на улице, и рядом стоит Фрося, сестра капитана Соколова. Она шла наперерез с пустыми ведрами, вдруг остановилась и даже попятилась, пропуская меня. Я тоже остановился, протянул руку (мне хотелось ощутить тепло женской руки), но Фрося попятилась.
      - Ой, Эдя, ты хворый!
      - Я? Хворый? Ты что, смеешься? - сказал я, а сам почувствовал, что, и правда, хворый, то есть почти хворый, недаром и сердце так бьется.
      - И белый какой-то...- Фрося взяла меня за руку повыше кисти, чтобы пощупать пульс. Я не стал возражать. Наоборот, этого-то мне и надо было.
      Фрося считала про себя, шевеля губами, а я смотрел на нее и жалел, что пренебрег ею.
      - Белый - это пройдет,- говорю,- белому нетрудно стать красным, особенно в наше время...- Говорю, а сам чувствую, что еще минута, и я начну объясняться Фросе в любви. Так и так, мол, я люблю тебя, как никто не любил, ты моя единственная и ненаглядная, и я готов носить тебя на руках. Но такого рода объяснения не входили в мои расчеты, да и Шишкин наверняка бы не одобрил, и я простился и зашагал дальше.
      - Погоди, дай пульс сосчитать,- сказала Фрося, пожирая меня глазами.
      - Потом... В следующий раз,- крикнул я, оборачиваясь к ней слегка, так сказать, вполголовы, лишь бы видеть, что она предпринимает, какие шаги.
      К счастью, Фрося ничего не предпринимала, то есть ничего такого, что грозило бы моей независимости. Только подошла к колонке и принялась качать воду. Я слыхал, как вода плещется через край, и остался доволен.
      Говорят, когда через край, это к добру.
      "А Фроси-то на тех планетах может и не быть, - подумал я.- Да и наверняка ее там нет, на тех планетах, это даже глупо - сто тридцать миллиардов Фрось!". Мне стало как-то не по себе. К счастью, тут я вспомнил о долге, о том, что не я, так кто-то другой, а полетит, должен полететь, иначе нельзя, и решительно отмел, точно отрубил, все сомнения и колебания. На душе сразу отлегло.
      "Ваялся за гуж, не говори, что не дюж, Эдя! Да и поздно, поздно... Карета подана, бойкие, необгонимые кони нетерпеливо бьют копытами, и мир, все человечество, только и ждет, когда ты гикнешь на них, стеганешь по ним кнутом и полетишь, полетишь в неведо мые просторы",- так, несколько высокопарно, рассудил я, подбадривая себя. Помню, мне это и самому понравилось, особенно про коней, нетерпеливо бьющих копытами, и про человечество, которое только и делает, что ждет, будто ему больше делать нечего. В тот момент я искренне пожалел, что нет аппарата, который бы записывал мысли. Ведь зачастую мы думаем умнее, чем говорим. Куда умнее!
      После обеда я почувствовал, что изрядно отяжелел и что мне, пожалуй, надо бы отдохнуть. Я так и сделал. Разулся, прилег на диван и скоро уснул, крепко уснул, но спал недолго, минут тридцать, не больше.
      Когда я проснулся, тетки Сони уже не было, смоталась куда-то к соседям, должно быть... Мне жаль было уходить, не простившись с нею, но и задерживаться я не мог.
      И вот тут-то опять случился конфуз или что-то вроде конфуза. Ноги мои вдруг стали ватными. Не слушаются, и хоть ты что. У меня было такое чувство, будто я разрываюсь на две части: мысль рвется, а ноги не пускают. Но я и тут пересилил себя и пошел, пошел, улыбаясь встречным, мысленно прощаясь с дорогими мне местами.
      Шишкин, конечно, догадался, что со мной творится что-то неладное. Он потрепал меня за волосы, похлопал по плечу, словом, подбодрил, как мог, потом поднес стаканчик вина, сдобренного для крепости спиртом, а за полчаса до отъезда заставил проглотить две или три успокаивающие таблетки. Настроение у меня, и правда, поднялось. Во всяком случае, когда наступила решительная минута, я сам, без всякого принуждения, залез в машину и захлопнул за собою дверцу.
      Глава четвертая
      И все...
      Дальше было два слова - "шофер нажал ", и на этом последняя запись обрывалась.
      Я не знал, как быть. Потом сел и написал письмо Шишкину. Поблагодарил за посылку и дипломатично завел речь о том, что, мол, это за бумага, откуда она взялась и не остались ли у вас еще какие листы. Если, мол, остались,шлите сейчас же. Немедленно. И боже вас упаси порвать, утерять или пустить на какую-либо нужду хоть листок или обрывок листка.
      Через месяц пришла другая посылка. На этот раз листов было больше, гораздо больше. И бумага отличалась от прежней. Она была не розоватая, а голубоватая и качеством, кажется, получше. Я начал читать - и уже не мог оторваться.
      Правда, кое-что меня и огорчило. Как читатель помнит, третья глава кончается на том, что Эдик поехал...
      Куда? Зачем? Об этом мы можем только догадываться... Если в Звездный городок (поверим Шишкину), тогда другое дело. Но тут встает новый вопрос: почему не рассказать о Звездном городке, как он рассказал о деревне и деревенщиках?
      Впрочем, возможно (даже наверняка), Эдик и рассказал, куда поехал и что с ним было там, куда он поехал. Возможно, это и составило содержание четвертой главы, которая была задумана, но осталась неосуществленной,трудно сказать... Однако чего нет, того нет, а на нет и суда нет. Пропустим и мы какой-то период из жизни Эдика Свистуна (во всяком случае, д"" тех пор, пока не обнаружатся новые документы) и перенесемся вместе с ним сразу за многие-многие миллиарды километров.
      Итак... Но это уже не я - это Эдик продолжает свое повествование. Ему я и передаю слово.
      Глава четвертая
      "Что ни говори, Эдя, а тебе явно повезло", - говорю я самому себе. Итак, я на другой планете.
      Механизмы сработали, как часы, и мой корабль опустился в большом лесу, состоящем из берез и сосен.
      - Э-э, да я, кажется, проголодался! - сказал я и, достав разноцветные питательные тюбики, приготовленные еще на той планете [Имеется в виду наша планета, Земля], утолил голод.
      Потом я наклонился к иллюминатору и стал наблюдать за окружающей действительностью. Березы и сосны слегка покачивались. Это, конечно, ветер их покачивает, а ветер возможен лишь при наличии атмосферы, подумал я.
      Потом я заметил, вернее, не заметил, а словно бы почувствовал некое движение - как будто что-то мелькнуло и пропало, и больше не показывалось,и я решил, что это просто-напросто мне почудилось.
      Однако я не ослабил, а, наоборот, удвоил внимание и скоро убедился, что на планете, куда я попал, есть кое-какая жизнь. В иллюминатор я видел зеленые листья берез, сами белокорые стволы, похожие на мраморные колонны, видел усыпанные шишками ветви сосен и дальше, вернее, ниже - какие-то тропинки, проторенные неведомо кем. Я подумал, что это наверняка млекопитающие. Ни птицы, ни тем более насекомые не способны проторить таких тропинок.
      - Ого-го-го! - закричал я во весь голос и засмеялся, поняв, как это глупо. Корабль со всех сторон непроницаем, кричи не кричи - никто не услышит.
      И вдруг внизу, в мелком сосоннике, опять что-то мелькнуло. Теперь я был настороже и успел разглядеть, что это "что-то" рыжего цвета и, кажется, с рогами. Меня страшно заинтриговало. И хотя время было раннее, сумерки еще не успели рассеяться и с высоты, на какой я находился, видно было плоховато, я усилил наблюдение, то есть просто-напросто впился взглядом в тот мелкий сосонник, и скоро увидел крупное животное черно-бело-рыжего цвета, похожее на нашу корову.
      Если даже планета окажется необитаемой, то есть совершенно безлюдной, ты не пропадешь, Эдя, подумал я. Приручил же Робинзон Крузо диких коз, почему бы тебе не приручить диких коров.
      И наконец - о, господи, боже милостивый... Но не подумай, читатель, что за время полета я стал верующим, нет! Если бог и есть, то, как ты сам понимаешь, он остался там, на Земле, в ее высоких сферах, так сказать, здесь же... Впрочем, и здесь ведь, может статься, у кого-то есть бог - свой бог,однако ему-то я уже не подчинен и не подвластен, дудки!.. И наконец, гляжу, над лесом пролетела, не шибко размахивая крыльями, наша ворона, то есть она, разумеется, здешняя, эта ворона, но настолько похожа на нашу, что мне так и хотелось назвать ее нашей и сказать ей что-нибудь приятное.
      Я окончательно уверовал в то, что здесь есть атмосфера, а проще говоря - воздух, который так необходим для дыхания. Весь вопрос теперь заключался в том, что это за воздух. Если в этом воздухе вместо кислорода какая-нибудь дрянь, не очень-то и обрадуешься.