Евгений Попов
      Щигля
      Собралась тут веселая компания на даче. Отмечать именины, что ли? Или просто выпить. Доктор Сережа, влюбленный офицер Потапов и один, который писателем себя называл, а сам сторожем работал, да хозяйка дома, разведенная красавица Наташа. Вот и вся компания веселая, собравшаяся на даче в летний день на свежем воздухе, под солнцем.
      Пили. Ели картошку с тушенкой, огурцы, помидоры, колбасу. Беседовали. Тихо так было, хорошо.
      И даже девочка не мешала. Маленькая девочка, деточка, дочка Наташи. Звали ее Оленька, И была Оленька в аккуратном платьице синеньком, и с карими глазками, и в пионерском галстучке. Она с гостями, конечно, не сидела. То есть она, конечно, сначала посидела, скушала свое, выпила газировочки, а потом и закопошилась где-то там далеко, где куклы, домики, тряпочки, лоскуточки.
      - Да! Я не отрицаю. Много, много, конечно, у нас еще бардака, но я надеюсь, я уверен, что рано или поздно все образуется, - сказал офицер Потапов.
      Доктор молчал. Красивое лицо его осунулось. Он серый хлебный шарик мял мятыми пальцами. Поблескивал массивный золотой перстень.
      Доктор молчал, а писатель ухмыльнулся:
      - Во-во! Я тоже так говорил, когда в плагиаторах ходил. В районной газете. Помнишь, Серж, как тогда на меня напали, что я плагиатор. А я в ответ, что если я и плагиатор, то плагиатор лишь современного газетного языка. Потому как то, что пишется нынче в статьях, в том числе и моих, халтурных, есть ходульный набор бессмысленных фраз. Помнишь, Серж, а?
      Но "Серж" опять молчал. Зато вступила в разговор Наташа.
      - Понимаешь, в твоих словах есть, конечно, что-то такое... верное. Я понимаю. Ты имеешь право. Твоя судьба... и прочее. Но ведь нужно же во что-то верить? Не все же так мрачно вокруг, как ты изображаешь? Вот ты смотри, какие иногда статьи "Литературка" печатает!
      - Критикуют вплоть до министра, - поддержал офицер, преданно глядя на Наташу.
      - Эх, Наташка! Глупая ты все-таки, Наташка, - сказал писатель. Впрочем, пардон, - спохватился он. - Пардон, мадам, целую ручки.
      И опять ухмыльнулся, обнажив желтые стесанные зубы. Но устал, сгорбился, затих.
      И все что-то замолчали. Жужжали жуки, оса ползла по белой скатерти, на железной дороге прогудело.
      - Музыку, что ли, включить? - сказала Наташа.
      И тут на веранде появилась Оленька. Она делала рукой какие-то таинственные знаки.
      - Играй, играй, лапушонок, - рассеянно сказала мама.
      - Мам! - девочка смотрела умоляюще. - Мам, можно я прочитаю про Щиглю?
      - Ну, уж это по части дяди Толи, - улыбнулась мама. - Это он ведь у нас... писатель - тонко добавила мама.
      - Мам, ну можно? Дядя Толя, можно? Дядя Сережа, можно?
      - Можно, можно, - великодушно согласилась мама, и все устроились поудобнее.
      Девочка отставила ножку, сделала ручки по швам и звонко продекламировала:
      - Стихотворение "Щигля". Посвящается Карлсону, который живет на крыше.
      - Сексуальной жизнью, - еле слышно пробормотал писатель, но на него посмотрели строго.
      - Мы почистим Щигле клетку.
      Будет Щигля очень рад.
      И постелим там салфетку
      Для его нежнейших лап.
      Щигля - добрый, Щигля - смелый.
      Щигля - первый друг ребят.
      "Щигля - милый и умелый",
      - Все ребята говорят.
      Припев:
      Щигля, ты наш детский сад,
      Детский наш, советский.
      Катин ты и Олин
      Первый друг ребят.
      Щигля наш любимый,
      Щигля наш хороший,
      Щиглю все увидеть,
      Все хотят.
      - Всё! - сказала девочка.
      И хотела убежать, но ее остановил обрушившийся шквал аплодисментов.
      - Ну ты даешь, мать! Даешь, старая! - хохотал писатель. - Ну даешь! растрогался он. - И самое главное - Щигля-то, он у нас, оказывается, советский! Верно? Да? Олька, да?
      - Действительно, очень интересно, - искренне сказал офицер. - Это прямо творчество. Вы, Наташа, отдайте ее в какой-нибудь кружок. Обязательно отдайте!
      - И так уж вся избегалась, - сурово отвечала польщенная Наташа. - И в балетный ходит, и на испанский язык записалась.
      - И самое главное - советский! Верно? Да? Олька, да? - не отставал писатель. - А только вдруг он не советский, а немецкий? А? Олька, а?
      - Нет, советский! - Глаза девочки налились слезами. - Он хороший. А ты дурак! А вы пьяные! - крикнула девочка, вырвалась и убежала.
      - Совершенно от рук отбилась, - покраснела Наташа.
      - Ничего. Это временное. Она же растет, - убеждал офицер.
      - Отцы и дети. Акселерация. "С печалью я гляжу на наше поколенье..." веселился писатель.
      - Да перестаньте же вы паясничать! - разгневался офицер.
      А доктор все молчал. И тут, как это бывает порой у нас в Сибири, вдруг тучи налетели, молния разорвалась, загрохотало, и хлынул тугой ливень.
      Ливень обрушился внезапно, ливень бил точно. Гнулись кусты.
      - Быстро! У кого что под рукой - хватайте! - приказала Наташа и ринулась в дом.
      Шумные, вымокшие, все внезапно оказались в доме, где на стенке тихо тикали ходики, кот вытянулся в плюшевом кресле, и было тихо, покойно, высохшие цветы стояли в хрустальной вазочке.
      - Это называется божье знамение. - Писатель отряхивал воду с длинных кудрей.
      - А вы что не стрижетесь? - спросил офицер. - Под хиппи работаете, что ли? Зарос весь волосами, понимаешь, а считает себя интеллигентным человеком.
      - Зря стараешься, - писатель смотрел весело. - Зря стараешься. Ни ты, ни я ей не нужны.
      - Это в каком смысле? - насторожился офицер.
      - А впрочем, может быть, и не зря. Такие, как ты, то есть вы, вы всегда победители. Понял? Не понял? А давай-ка лучше выпьем, брат, что ли? Эх, загулял, загулял, загулял!..
      Офицер побагровел, но выпил.
      - Оленька! Оленька! - кричала в это время Наташа, бродя по комнатам и скрипя половицами. - Куда ты спряталась, чертовка?
      И наткнулась на доктора. Доктор прижался лбом к оконному стеклу. И дышал на стекло. Снаружи стекали мутные дождевые струи.
      - Сережа, что с тобой? - прошептала Наташа. Доктор молчал.
      - Сережа, ну что, что с тобой? - крикнула Наташа.
      - Отстань, надоела, - сказал Сережа, не оборачиваясь. Наташа закурила сигарету.
      - Олька такая противная стала, - пожаловалась она. - Слова ей не скажи.
      И тут засияло солнце. И мокрая тьма рассеялась. Открылась дверь, и на пороге появилась маленькая сгорбленная старушка.
      И что-то странное, жутковатое было во всем ее облике. Клянусь! Маленькая сгорбленная старушка с палочкой, промокшая до нитки, покрытая рогожным мешком. Поклонилась в пояс и сказала:
      - Я старушка-побирушка. Подайте копеечку, добрые люди, а я вас уму-разуму научу.
      И вдруг сбросила мешок, расхохоталась и кинулась к Наташе:
      - Мама, а здорово я вас разыграла? Ну, мам, ну, мам, правда, здорово? Ведь, правда, здорово?
      Потом Наташа много плакала, а офицер велел растереть девочку махровым полотенцем и научил, как, а писатель все глотал и глотал водку, а доктор все молчал и молчал. И было еще довольно светло.