Евгений Попов
      Подлинная история "Зеленых музыкантов"
      Роман-комментарий
      Памяти Г. А.
      Основной целью этого сочинения, написанного на исходе века и тысячелетия, является демонстрация грядущему поколению молодежи страданий и ошибок их "промотавшихся отцов" (М. Ю. Лермонтов).
      Чтобы молодежь, с одной стороны, гордилась отцами, а с другой - этих ошибок и страданий избегла. Чтоб она жила весело и счастливо в отведенные ей Господом сроки, что, в принципе, не противоречит мятущейся человеческой натуре.
      И хотя многие утверждают, будто люди читают нынче все меньше и меньше, я готов с этим поспорить, ибо люди никогда не перестанут размножаться, пить водку и слушать сказки, каковыми и являются все без исключения произведения мировой литературы.
      Полагаю, что уважаемый читатель, который любит это дело и не боится заблудиться в текстовой чащобе, осилит всю книгу. Другой - ограничится ее собственно беллетристической частью, житием именитого перестройщика Ивана Иваныча, ныне одного из самых могущественных людей обновленной России.
      К сожалению, готовя журнальную версию романа, я был вынужден сократить его почти на треть: ведь журнал "Знамя" не резиновый, а бумажный, и негоже автору пировать на его страницах за счет других своих коллег, презрев идеи раскаяния и самоограничения. Но в этой печали есть крупицы радости сокращения в комментариях, обозначенные [...], сделаны лично мною, а не редакцией или, упаси Бог,  цензурой. Общее количество комментариев 888 сохранено для удобства грядущего чтения книжного текста.
      Подчеркиваю, что все совпадения с реальностью этого ХУДОЖЕСТВЕННОГО произведения, существующего только на бумаге (включая натурально существующие имена и фамилии), являются мнимыми, и честно предупреждаю, что не принимаю никаких претензий от "униженных и оскорбленных" моими скромными словами. Наоборот, я предлагаю КАЖДОМУ ЖЕЛАЮЩЕМУ вставить его имя в роман за чисто символическую плату, которая пойдет или на борьбу за мир, или еще на что-нибудь хорошее. И, конечно же, прошу прощения у тех своих друзей и близких, которых я в пылу сочинительства не сумел (по не зависящим ни от кого обстоятельствам) упомянуть на этих страницах. Верьте мне, что я непременно сделаю это при публикации полного текста романа издательством "Вагриус". Верьте! Эти глаза не солгут. Злые великаны ушли и больше никогда не вернутся.
      Автор
      Я же скажу, что великая нашему сердцу утеха Видеть, как целой страной обладает веселье, как всюду Сладко пируют в домах, песнопевцам внимая, как гости Рядом по чину сидят за столами, и хлебом и мясом Пышно покрытыми, как из кратер животворный напиток Льет виночерпий и в кубках его опененных разносит. Думаю я, что для сердца ничто быть утешней не может.
      Гомер
      Зеленые музыканты (1)
      С величайшей робостью (2) и тихой творческой печалью (3) приступаю к изготовлению этого небольшого (4) труда, посвященного нескольким занимательным эпизодам из раннего периода жизни моего не очень близкого знакомого, некоего Ивана Иваныча, человека ныне (5) весьма и весьма в нашем городе (6) уважаемого, члена многих постоянных и временных комиссий (7), талантливого хозяйственника, депутата (8).
      И мне прекрасно извеcтно, что стиль мой местами неряшлив (9), в описаниях имеются пробелы (10), сплошь и рядом наличествуют штампы, банальности и другие закавыки (11), но чего еще требовать от скромного самоучки, последовательно не принятого ни в один из имеющихся в нашей стране литературных институтов (12)? Стараемся, как можем, товарищи (13)!.. Стараемся... Понимаете, я, если честно говорить (14), так считаю - корень всех моих бед в том, что мысли, мысли мои все в последнее время как-то немножко (15) разбросаны, не определены... Потерял я где-то как-то (16) свою изначальную нить (17)... Вот свежий тому пример - сижу я сейчас за столом и пытаюсь сочинять (18), а самому так и хочется поскорее это скорбное занятие оставить (19). Поступить на хорошо оплачиваемую службу (20)... Или, наоборот, - прилечь на диванчик с книжечкой и весело заснуть (21), потому что - ничего не понятно (22). Потому что - мысли прыгают, скачут, хихикают, корчат рожи (23), и ничего не понятно.
      И я тогда гляжу в окно. Там девушка-певунья (24) улыбается в оконной раме дома напротив (25). Надышала овал в морозном мутном стекле своим нежным неземным дыханием (26), гладит своим розовым пальчиком ледяные узоры. Окликнуть бы ее сквозь двойные рамы (27)! Крикнуть, позвать, пригласить на стадион "Динамо" (28) и там кружиться, кружить на коньках под бравурную духовую (29) музыку, взявшись за руки крест-накрест. И проводить до подъезда, и, волнуясь, попрощаться, и долго-долго стоять под фонарем, бесцельно глядя на сладко падающие снежинки (30)...
      Ан нет (31)! Как поселилась в голове эта самая творческая печаль, так и не дает ни сна, ни отдыха, ни покоя (32).
      Все маячит и маячит (33), мельтесит (34) перед глазами сложнейшая (35) фигура Ивана Иваныча, человека ныне (36) весьма в нашем городе уважаемого, члена многих постоянных и временных комиссий, талантливого хозяйственника (37), депутата (38), моего не очень близкого знакомого (39). Все маячит, маячит, не отпускает, и нету на нее никакой управы (40)!
      Но однако ж пора и в самом деле начинать (41). Ибо что может быть гаже и скучнее затянувшегося предисловия (42)? Раз уж взялся рассказывать, так рассказывай - не тяни резину (43), не нервируй хороших людей (44).
      Вот я и начинаю (45).
      И начну я с того, что уважаемый-то - несомненно, уважаемый нынче в нашем городе человек Иван Иваныч, член многих постоянных и временных комиссий, депутат, но ведь имелись и у него определенные грешки молодости (46).
      Ох уж эта молодость, молодость! Парение мысли и соответствующая необузданность страстей (47)! Сколько юных душ гибнет из-за, казалось бы, совсем незначительной мелкой мелочи: катятся по неправильной дорожке, вязнут в жизненной трясине (48)! А сколькие - несчастливы, согнуты, поломаны, смяты (49)?.. Сколькие с ужасом видят, что добились в жизни совершенно обратных результатов (50)?! Их, таких людей, конечно же, не так уж и много у нас в стране (51), но ведь все-таки они у нас есть (52)?
      Однако тут сразу же следует уточнить - говоря о молодых грешках Ивана Иваныча, я вовсе не имею в виду прямой смысл этих скользких слов (53), обязательно (54) предполагающий либо вечно пьяную рожу (55), либо дамочек-красоточек, мамочек детей, кои безуспешно кличут: "Папа! Папа!" (56). А их окликаемый папаша в это время со страшной силой бурит под чужой фамилией разведочную скважину на нефть далеко от родимых мест, где-нибудь в устье Подкаменной Тунгуски (57). Или дует "Ркацители" на мягком евпаторийском пляже (58)... Нет! Тут Иван Иваныч всегда был безупречен, как кристалл (59). Ну, рюмка там, другая легкого искрящегося напитка (60) - это не в счет. Сексуальных (61) воззрений Иван Иваныч непоколебимо придерживался самых строгих и главный свой девиз "РАДОСТЬ ЧЕРЕЗ ВОЗДЕРЖАНИЕ" (62) честнейше пронес через всю свою нелегкую, почти сорокалетнюю жизнь (63).
      Евгений Попов
      Подлинная история "Зеленых музыкантов"
      роман-комментарий
      Памяти Г. А.
      Основной целью этого сочинения, написанного на исходе века и тысячелетия, является демонстрация грядущему поколению молодежи страданий и ошибок их "промотавшихся отцов" (М. Ю. Лермонтов).
      Чтобы молодежь, с одной стороны, гордилась отцами, а с другой - этих ошибок и страданий избегла. Чтоб она жила весело и счастливо в отведенные ей Господом сроки, что, в принципе, не противоречит мятущейся человеческой натуре.
      И хотя многие утверждают, будто люди читают нынче все меньше и меньше, я готов с этим поспорить, ибо люди никогда не перестанут размножаться, пить водку и слушать сказки, каковыми и являются все без исключения произведения мировой литературы.
      Полагаю, что уважаемый читатель, который любит это дело и не боится заблудиться в текстовой чащобе, осилит всю книгу. Другой - ограничится ее собственно беллетристической частью, житием именитого перестройщика Ивана Иваныча, ныне одного из самых могущественных людей обновленной России.
      К сожалению, готовя журнальную версию романа, я был вынужден сократить его почти на треть: ведь журнал "Знамя" не резиновый, а бумажный, и негоже автору пировать на его страницах за счет других своих коллег, презрев идеи раскаяния и самоограничения. Но в этой печали есть крупицы радости сокращения в комментариях, обозначенные [...], сделаны лично мною, а не редакцией или, упаси Бог,  цензурой. Общее количество комментариев 888 сохранено для удобства грядущего чтения книжного текста.
      Подчеркиваю, что все совпадения с реальностью этого ХУДОЖЕСТВЕННОГО произведения, существующего только на бумаге (включая натурально существующие имена и фамилии), являются мнимыми, и честно предупреждаю, что не принимаю никаких претензий от "униженных и оскорбленных" моими скромными словами. Наоборот, я предлагаю КАЖДОМУ ЖЕЛАЮЩЕМУ вставить его имя в роман за чисто символическую плату, которая пойдет или на борьбу за мир, или еще на что-нибудь хорошее. И, конечно же, прошу прощения у тех своих друзей и близких, которых я в пылу сочинительства не сумел (по не зависящим ни от кого обстоятельствам) упомянуть на этих страницах. Верьте мне, что я непременно сделаю это при публикации полного текста романа издательством "Вагриус". Верьте! Эти глаза не солгут. Злые великаны ушли и больше никогда не вернутся.
      Автор
      Я же скажу, что великая нашему сердцу утеха Видеть, как целой страной обладает веселье, как всюду Сладко пируют в домах, песнопевцам внимая, как гости Рядом по чину сидят за столами, и хлебом и мясом Пышно покрытыми, как из кратер животворный напиток Льет виночерпий и в кубках его опененных разносит. Думаю я, что для сердца ничто быть утешней не может.
      Гомер
      Зеленые музыканты (1)
      С величайшей робостью (2) и тихой творческой печалью (3) приступаю к изготовлению этого небольшого (4) труда, посвященного нескольким занимательным эпизодам из раннего периода жизни моего не очень близкого знакомого, некоего Ивана Иваныча, человека ныне (5) весьма и весьма в нашем городе (6) уважаемого, члена многих постоянных и временных комиссий (7), талантливого хозяйственника, депутата (8).
      И мне прекрасно извеcтно, что стиль мой местами неряшлив (9), в описаниях имеются пробелы (10), сплошь и рядом наличествуют штампы, банальности и другие закавыки (11), но чего еще требовать от скромного самоучки, последовательно не принятого ни в один из имеющихся в нашей стране литературных институтов (12)? Стараемся, как можем, товарищи (13)!.. Стараемся... Понимаете, я, если честно говорить (14), так считаю - корень всех моих бед в том, что мысли, мысли мои все в последнее время как-то немножко (15) разбросаны, не определены... Потерял я где-то как-то (16) свою изначальную нить (17)... Вот свежий тому пример - сижу я сейчас за столом и пытаюсь сочинять (18), а самому так и хочется поскорее это скорбное занятие оставить (19). Поступить на хорошо оплачиваемую службу (20)... Или, наоборот, - прилечь на диванчик с книжечкой и весело заснуть (21), потому что - ничего не понятно (22). Потому что - мысли прыгают, скачут, хихикают, корчат рожи (23), и ничего не понятно.
      И я тогда гляжу в окно. Там девушка-певунья (24) улыбается в оконной раме дома напротив (25). Надышала овал в морозном мутном стекле своим нежным неземным дыханием (26), гладит своим розовым пальчиком ледяные узоры. Окликнуть бы ее сквозь двойные рамы (27)! Крикнуть, позвать, пригласить на стадион "Динамо" (28) и там кружиться, кружить на коньках под бравурную духовую (29) музыку, взявшись за руки крест-накрест. И проводить до подъезда, и, волнуясь, попрощаться, и долго-долго стоять под фонарем, бесцельно глядя на сладко падающие снежинки (30)...
      Ан нет (31)! Как поселилась в голове эта самая творческая печаль, так и не дает ни сна, ни отдыха, ни покоя (32).
      Все маячит и маячит (33), мельтесит (34) перед глазами сложнейшая (35) фигура Ивана Иваныча, человека ныне (36) весьма в нашем городе уважаемого, члена многих постоянных и временных комиссий, талантливого хозяйственника (37), депутата (38), моего не очень близкого знакомого (39). Все маячит, маячит, не отпускает, и нету на нее никакой управы (40)!
      Но однако ж пора и в самом деле начинать (41). Ибо что может быть гаже и скучнее затянувшегося предисловия (42)? Раз уж взялся рассказывать, так рассказывай - не тяни резину (43), не нервируй хороших людей (44).
      Вот я и начинаю (45).
      И начну я с того, что уважаемый-то - несомненно, уважаемый нынче в нашем городе человек Иван Иваныч, член многих постоянных и временных комиссий, депутат, но ведь имелись и у него определенные грешки молодости (46).
      Ох уж эта молодость, молодость! Парение мысли и соответствующая необузданность страстей (47)! Сколько юных душ гибнет из-за, казалось бы, совсем незначительной мелкой мелочи: катятся по неправильной дорожке, вязнут в жизненной трясине (48)! А сколькие - несчастливы, согнуты, поломаны, смяты (49)?.. Сколькие с ужасом видят, что добились в жизни совершенно обратных результатов (50)?! Их, таких людей, конечно же, не так уж и много у нас в стране (51), но ведь все-таки они у нас есть (52)?
      Однако тут сразу же следует уточнить - говоря о молодых грешках Ивана Иваныча, я вовсе не имею в виду прямой смысл этих скользких слов (53), обязательно (54) предполагающий либо вечно пьяную рожу (55), либо дамочек-красоточек, мамочек детей, кои безуспешно кличут: "Папа! Папа!" (56). А их окликаемый папаша в это время со страшной силой бурит под чужой фамилией разведочную скважину на нефть далеко от родимых мест, где-нибудь в устье Подкаменной Тунгуски (57). Или дует "Ркацители" на мягком евпаторийском пляже (58)... Нет! Тут Иван Иваныч всегда был безупречен, как кристалл (59). Ну, рюмка там, другая легкого искрящегося напитка (60) - это не в счет. Сексуальных (61) воззрений Иван Иваныч непоколебимо придерживался самых строгих и главный свой девиз "РАДОСТЬ ЧЕРЕЗ ВОЗДЕРЖАНИЕ" (62) честнейше пронес через всю свою нелегкую, почти сорокалетнюю жизнь (63).
      Но - грешил. Чего уж там скрывать - грешил! Он сильно грешил в молодости, наш Иван Иваныч, и ни с кем иным, как с самой русской литературой (64).
      И ведь это тоже повод для серьезного разговора. Как иногда говорят по телевизору, - "задумка" (65), приглашение к разговору.
      Русская литература! Русская литература (66)! Сколькие люди теряют правильные жизненные ориентиры, не в силах совладать с тобой (67), скольких сбила с пути эта извечная неуемная жажда слОва, жажда слАвы, как скаламбурил бы мой другой знакомый - фельетонист и конферансье Н. Н. Фетисов (68). Жажда, не подкрепленная ничем более весомым, чем она сама, извечная, неуемная, опустошающая жажда. Жажда! Ведь некоторые буквально заболевают этой страшной болезнью (69). Мнят себя Бог (70) знает кем, а потом старятся и умирают (71). Их, таких людей, конечно, не так уж и много у нас в стране, но ведь все-таки они у нас есть (72)?
      Вот и Иван Иваныч... Промахнулся (73)... Хотя вполне возможно, что и тут не вся его вина. По крайней мере, я могу определенно сказать значительная доля ее падает на плечи дурака (это он сам себя так называл в припадке непонятного откровения), на плечи дурака-журналиста Василия Александровича Попугасова (74), сотрудника областной комсомольской газеты, издающейся у нас в городе тиражом сорок тысяч экземпляров три раза в неделю. На плечи и голову...
      Ибо этот самый Василий Александрович, Вася (75), сидел однажды утром один в пустом редакционном помещении и мучительно соображал, чего это он еще успел вчера натворить на редакционном "междусобойчике", пока окончательно не упился (76).
      Ну, кажется, украл бутылку водки (77)... Спрятал под стол... Официант случайно задел ее ногой: бутылка раскололась, и водка потекла... Еще, наверное, танцевал рок-н-ролл (78) и кричал. Да, он точно кричал, он крикнул, когда редактор выдал тост "За нашу дружбу! За наш маленький коллектив! За наш, пускай маленький, но юбилей!", он крикнул Георгию Ивановичу (79), Гоше: "Ну и дерьмо (80) же у тебя газета!". На что редактор ему совершенно резонно, остроумно и легко ответил, что, а ты, дескать, сам-то кто такой, если в ней работаешь? Спас, называется, положение... И тут, естественно, ничего такого нет, что кричал: нестрашно (81), парни все свои (82), и Гоша даже (83), но все-таки как-то это нехорошо, и в чем-то Гоша все же прав (84)... Нехорошо... Нехорошо... Ни к чему эти срывы (85)...
      Журналист с досады крякнул и опустил похмельную голову, а когда поднял, то увидел, что вот он - уже стоит на пороге своей собственной персоной сам Иван Иваныч, бывший в то время совсем еще почти мальчиком, неоперившимся юнцом (86).
      - Здравствуйте. Вы редактор (87)? - спросил Иван Иваныч, чистенький, мытенький, с лукавыми шоколадными глазками, в лохматой кроличьей шапке, пушистом шарфике (88).
      - М-м, - неопределенно промычал Попугасов (89).
      - Здравствуйте, я учусь в Технологическом институте (90). Вот... принес к вам на суд...
      И стал вынимать из дерматинового (91), с двумя никелированными застежечками портфелика какие-то неопределенные, писанные от руки бумажки.
      - Мы авторов по средам принимаем, - сказал журналист.
      - Ой! А я не знал (92)! - Иван Иваныч страшно смутился, завертелся, захлопотал собираться и уходить. Бумажонки полетели на пол - тетрадные листики в косую линейку, клеточку... И среди прочих редакционный сотрудник углядел своим цепким репортерским глазом настоящий бумажный рубль (93). Ему стало тошно, и он отвернулся.
      - Так что - в среду, в среду! Милости просим, - сказал он.
      Но было уже поздно. Потому что Иван Иваныч, оказавшись пареньком талантливым и смышленым не по годам, тотчас засек (94) это его душевное и телесное движение.
      И, окончательно раскрасневшись от внезапно прихлынувшей дерзости, мучаясь и страшась неизвестности, он сделал свой первый гениальный ход (95).
      - Простите, это ваш рубль? - спросил он.
      Василий Александрович вытаращил глаза (96).
      - Да какой же это, к шуту, мой рубль, когда он у тебя из портфеля выпал? - злобно сказал он.
      - А мне кажется, что этот рубль ваш, - гнул свое Иван Иваныч.
      И настолько тонко, тактично продолжал настаивать, что Попугасову ничего иного не оставалось сделать для правильного разрешения спора о неизвестных деньгах, кроме как позволить мальчику слетать на угол за бутылкой "Красного крепкого", пачкой "Шипки" и ливерными пирожками (97).
      - Хихи пишешь или зозу? - невнятно произнес газетный работник, ибо рот его был занят в этот момент упомянутой пищей.
      - И стихи, и прозу, - смущался Иван Иваныч, не отпивая из любезно налитого стакана. - Правда, стихи, если честно, это, если можно сказать, это уже пройденный этап моего творчества (98). Ужасную чепуху писал... Но что делать? Молод был... В молодости все стихи пишут. Четырнадцать лет было (99)...
      - Покажи тогда прозу, - сказал литератор, отдуваясь.
      - А можно я прочитаю?
      - Длинное?
      - Нет, что вы, что вы...
      - Ну тогда валяй, - великодушно сказал сытый литератор. Мечтательно закуривая сигаретку и с некоторым даже участием поглядывая куда-то мимо уха взволнованного Ивана Иваныча.
      И тут Иван Иваныч звонко и торжественно откашлялся, после чего ломким своим, подрагивающим от необычности момента голоском начал зачитывать короткий рассказ, где был описан поразивший его воображение случай из его якобы собственной жизни. Как якобы он, Иван Иваныч, будучи совсем еще почти мальчиком, неоперившимся юнцом...
      А впрочем - зачем пересказывать? У меня по случайному стечению обстоятельств имеется этот опус, и я, рискуя утомить внимание читателя, ставя под угрозу цельность и склад моего небольшого повествования, все же не откажу себе в удовольствии привести его целиком (100).
      Иван Иваныч
      Бессовестный парень
      рассказ
      С год назад я работал простым почтальоном в небольшом сибирском колхозе, который славится своими телятами (101). Я развозил почту на двухколесном велосипеде (102).
      Стояла ранняя золотая осень. Ветер срывал киноварь листьев, и они печально, как птицы, падали на подопрелую землю. Все время моросил мелкий противный дождь, сырость забивалась под пальто (103) и заставляла зябко вздрагивать тело.
      Дорога раскисла, грязь налипала на колеса велосипеда, но нужно было, сцепив зубы, ехать в колхоз, так как я вез почту, а время было позднее, еще с час пути.
      Еще с час пути! Сдам важный груз, а сам домой, в тепло. Я живу в хижине (104) один, напьюсь чаю из пузатого блестящего самовара, а потом буду долго-долго читать...
      ... Зеленоватый свет настольной лампы осветит фигуру парня, почти подростка... (105). В окно ворвется зной батумского дня, загремит бубен, зашумят посетители: рыбаки-греки, матросы (106). Здесь и я, сильный и смелый. Чокаюсь с моряками, слушаю истории, полные выдумки и соленых брызг...
      - Пора спать, - как бы говорит мне, ласкаясь, собака, охотничья лайка по имени Рекс (107).
      - Сейчас, Рекс. Скоро будем спать, Рекс!
      ... Голубой (108) Север. Крепкие девушки-рыбачки. Бородачи-охотники. Царство силы, холода, красоты. Листаю дальше.
      ...Соленый запах Кара-Бугазского мирабилита (109). Непередаваемая красота Средней России (110). О, эти книги! Шесть томов в коричневых переплетах. Каждый опоясывают две полоски: красная и черная. Я обвертывал (111) книги калькой, и полосы все равно были видны, только немного тускло. Я люблю эти цвета. Они не дают успокоиться. "В жизни много дряни", - говорит черная. "Не бойся, победа за нами", - говорит красная. Она немного шире черной (112)... Рекс, Рекс! Старый добрый дружище Рекс! Ведь мы с тобой мужчины (113), правда, Рекс?! И пусть есть большие города, где тоненькие девчонки с осиной талией спешат на свидания к влюбленным, звонко цокая каблучками по асфальту (114), мы с тобой останемся здесь, в этой хижине. Ибо здесь наше место, и здесь наш дом (115)...
      Но, не доехав до колхоза километра два, я вдруг заметил какую-то темную фигуру, маячившую на дороге. Вскоре я различил, что на дороге стоит парень в спортивной куртке, кепке и сапогах, махая (116) мне татуированной рукой (117).
      Я подъехал к нему. "Слушай, друг, - хрипло сказал мне парень. - Беда вышла!"
      Я вопросительно посмотрел на него (118).
      "Пошли мы с товарищем на охоту. У него в стволе засел патрон (119). Начал Витька патрон ковырять ручкой ножа, капсюль взорвался, и нож Витьке в спину (120)! - парень перевел дух. - Так я вот что попрошу - будь добр (121), дай мне велосипед доехать до колхозного доктора (122)".
      В глазах парня стояло такое волнение, что я никак не мог отказать. Он оставил мне свой городской адрес, я рассказал ему, где живу, и он сказал, что приведет велосипед сразу же (123), как только зайдет к колхозному доктору.
      С полчаса месил я ногами жидкую грязь дороги (124). Наконец я сдал почту и направился домой. Но задуманного отдыха не вышло (125). Пить чай уже не хотелось. С тревогой думал я - сумеет ли парень спасти раненого парня?
      Не выдержав, я отправился в колхозную лечебницу (126). Дверь мне открыла словоохотливая санитарка тетя Настя, повязанная оренбургским пуховым платком (127). "Ну что? Привезли раненого охотника?" - спросил я. - "Что ты, милок, - певуче сказала она (128). - У нас, почитай (129), со вчерашнего дня вся больница пустая и никаких больных нету (130), окромя (131) конюхова мальчишки (132), аппендицит у него. А что? Разве что случилось?" - тревожно спросила она, и ее простое русское лицо (133) затуманилось неподдельным материнским волнением.
      "Нет, нет", - машинально ответил я и, попрощавшись, ушел. Долго сидел я на крыльце и думал - каким же нужно быть моральным уродом (134) и подлецом, чтобы мошенничать, играя на лучших светлых человеческих (135) чувствах!
      Где же тот парень (136)? Может, осталась в нем хоть капля совести, и, прочитав этот рассказ, он придет ко мне (137)?
      - Все! Конец! - сказал Иван Иваныч и смахнул со лба капельки мелкого пота.
      - Ну и что - не пришел? - осведомился Попугасов после довольно длительного молчания.
      - Кто? - якобы не понял Иван Иванович.
      - Бессовестный парень в спортивной куртке.
      - Так ведь рассказ-то вы еще не напечатали, как он придет? - открыто (138) засмеялся Иван Иваныч. - И потом - это же литература, вы должны понимать (139).
      - Понимаю. Я все понимаю (140), - раздумывая, сказал Попугасов. - Бред, конечно. Ты, видать, и в деревне-то никогда не был.
      - Был! - заупрямился Иван Иваныч. - Почему не был? Нас в прошлом году на уборочную в Маклаково (141) возили.
      - Бред, конечно, все эти патроны, ножи... Бред (142). - Попугасов барабанил по столу озабоченными пальцами. На Ивана Иваныча было жалко смотреть.
      - Ну, а в общем-то - почему бы и нет (143)? - вдруг совершенно неожиданно (144) вывел журналист. - На общем уровне - почему бы и нет? И потом что-то даже и в этом твоем... сочинении есть... Настоящее (145)... Да, настоящее. Детали... Пожалуй, да... Детали (146)... Ты ведь в общем-то довольно удачно подметил - на этих томиках красная полоска выглядит шире, чем черная. Это ведь ты, конечно, Паустовского имел в виду. Смотри-ка - я ведь их тоже тыщу раз видел, а такую деталь пропустил. Значит, глаз у тебя есть. Да, это, конечно, Паустовский...
      - Как вы сразу догадались? - спросил Иван Иваныч, краснея (147).
      - Эка невидаль! - ухмыльнулся журналист. - Сам в свое время этим переболел (148). Ничего, ничего, старина, определенно ничего, хотя и бред. Недурственно, недурственно. Но... - тут Попугасов опять стал предельно строг. - Но, конечно, - правка (149)! Громадная нужна правка! И - работать, работать! Помни девиз настоящего писателя - "Ни дня без строчки" (150)!
      - Я каждый день пишу, - счастливо улыбаясь, не возражал Иван Иваныч.
      - А рассказик оставь. Попытаюсь сунуть главному (151)... Попытка не пытка, как говорится. Знаешь, кстати, такой анекдот (152)? Но обещать, естественно, ничего не могу. Сам понимаешь (153)...
      - Понимаю, понимаю, - соглашался Иван Иваныч, уже взявшийся за дверную ручку, уже переступающий порог (154).
      - Вот и умница, - подытожил Василий Александрович.
      И пустил ему вдогонку плотное кольцо красивого табачного дыма.
      И - действительно. Это был прекрасный весенний воскресный денек, когда фамилия Ивана Иваныча вдруг украсила четвертую страницу областной комсомольской газеты (155). Правда, назывался рассказ теперь уже не "Бессовестный парень", а "Спасибо" (156). Кара-Бугаз, греков и одинокую хижину, разумеется, выкинули (157). Да и сам сюжет претерпел некоторые изменения: друг Витя получил не нож в спину, а тяжелые ожоги во время героического тушения коровника (158), внезапно загоревшегося от июльской (159) молнии. Концовка тоже стала другая, как говорится (160), более точная (161). Бывший бессовестный парень нашел-таки воображаемого Ивана Иваныча и возвратил ему велосипед. Недоразумение сложилось из того, что он, вкупе со всеми остальными своими несчастьями, еще и заблудился, геройски желая сократить путь до "лечебницы", но хорошие добрые люди - пасечник Пахомыч да лесник Агапыч (162) - вывели его на светлую дорожку, и помощь раненому рабочему была оказана своевременно.
      - Ох уж эти горящие коровники (163)! Беда наша и выручка! - вздыхал (164) журналист, сидя над свежим газетным листом.
      А Иван Иваныч купил в киоске около Речного вокзала (165) сначала один экземпляр, жадно раскрыл и все не верил. А потом еще тридцать взял (166) у крайне изумленной продавщицы (167). Купил и побежал по лужам скорее домой, в их маленькую квартирку двухэтажного дома на улице Засухина (168), где они жили тогда вдвоем со старенькой больной мамой.
      - Мам, смотри! - ворвался Иван Иваныч.
      Мама его, Евлампия Григорьевна, близоруко щурилась и слабо улыбалась, лежа в вечной своей постели, где рядом на стуле - порошки, таблетки, градусник, полотенце, радио бормочет над головой свою нескончаемую песнь (169). Мама улыбалась (170). Иван Иваныч, сияя, показал ей газету, и она, не читая, засмеялась тоненько, провела сухой ладошкой по его русым волосам и сказала: "Молодец, Ванюшка! Молодец, Ванюшка! Вот бы папа-то обрадовался, а, Ванюшка (171)?"
      И капала капель за окном, и лазорилось небо, и бормотало (172) радио, и сами собой поскрипывали рассохшиеся половицы, и ходики тихо тикали, и Иван Иваныч обнял старенькую маму, и прижался, и молчал, и она молчала, и все гладила, гладила теплая ладошка русую голову сына.
      - Хороший ты мой (173)!..
      А вскоре его приняли в члены литературного объединения "Кедровник" (174), которым руководил все тот же Василий Александрович Попугасов.
      Иван Иваныч снова стал писать стихи. Не гнушался он и очерка, зарисовки - часто выступал в газете с этим живым материалом (175).
      Кстати, литературные занятия вовсе не мешали ему успешно учиться в институте. Про него на коллективных поэтических вечерах так и говорили с трибуны (176): "Способный студент, подающий большие надежды молодой литератор". Иван Иваныч тогда еще умел краснеть. Он краснел, смущался, но слышать это было ему, разумеется, приятно. Как-то даже щекотно (177). Весело было вообще все (178). Весело было, например, встретиться на углу около издательства (179) с Попугасовым, который при виде Ивана Иваныча комически вздымал руки и с наигранным ужасом кричал: "Откуда ты, способное дитя?" (180).
      Собирались раз в неделю, вечерами, в пустом кабинете главного редактора: школьники, студенты, рабочие, милиционер Геллер (181), врач Гусаков (182), чья-то секретарша Ниночка Дорохина, пенсионер Суховерхов (183) - в общем, народу иногда набивалось в кабинет довольно плотно.
      У них даже выработался своеобразный кружковый ритуал. Василий Александрович стучал карандашиком по графину (184).
      - Ну и что? Кедровник в сборе?
      - В сборе, - шумели ребята.
      - Растет?
      - Растет (185)...
      - Ну и начали...
      Читали по кругу (186), кто чего за неделю насочинял. Судили, рядили (187), спорили. Ох, и доставалось же иногда легкомысленной, а оттого и несколько безыдейной Ниночке от принципиального Ивана Иваныча.
      - Но ведь это же стихи! Я - поэт (188). А поэт прежде всего обязан воспеть красоту (189), - оправдывалась Ниночка.