Евгений Попов
      Подлинная история "Зеленых музыкантов"
      Роман-комментарий
      Памяти Г. А.
      Основной целью этого сочинения, написанного на исходе века и тысячелетия, является демонстрация грядущему поколению молодежи страданий и ошибок их "промотавшихся отцов" (М. Ю. Лермонтов).
      Чтобы молодежь, с одной стороны, гордилась отцами, а с другой - этих ошибок и страданий избегла. Чтоб она жила весело и счастливо в отведенные ей Господом сроки, что, в принципе, не противоречит мятущейся человеческой натуре.
      И хотя многие утверждают, будто люди читают нынче все меньше и меньше, я готов с этим поспорить, ибо люди никогда не перестанут размножаться, пить водку и слушать сказки, каковыми и являются все без исключения произведения мировой литературы.
      Полагаю, что уважаемый читатель, который любит это дело и не боится заблудиться в текстовой чащобе, осилит всю книгу. Другой - ограничится ее собственно беллетристической частью, житием именитого перестройщика Ивана Иваныча, ныне одного из самых могущественных людей обновленной России.
      К сожалению, готовя журнальную версию романа, я был вынужден сократить его почти на треть: ведь журнал "Знамя" не резиновый, а бумажный, и негоже автору пировать на его страницах за счет других своих коллег, презрев идеи раскаяния и самоограничения. Но в этой печали есть крупицы радости сокращения в комментариях, обозначенные [...], сделаны лично мною, а не редакцией или, упаси Бог,  цензурой. Общее количество комментариев 888 сохранено для удобства грядущего чтения книжного текста.
      Подчеркиваю, что все совпадения с реальностью этого ХУДОЖЕСТВЕННОГО произведения, существующего только на бумаге (включая натурально существующие имена и фамилии), являются мнимыми, и честно предупреждаю, что не принимаю никаких претензий от "униженных и оскорбленных" моими скромными словами. Наоборот, я предлагаю КАЖДОМУ ЖЕЛАЮЩЕМУ вставить его имя в роман за чисто символическую плату, которая пойдет или на борьбу за мир, или еще на что-нибудь хорошее. И, конечно же, прошу прощения у тех своих друзей и близких, которых я в пылу сочинительства не сумел (по не зависящим ни от кого обстоятельствам) упомянуть на этих страницах. Верьте мне, что я непременно сделаю это при публикации полного текста романа издательством "Вагриус". Верьте! Эти глаза не солгут. Злые великаны ушли и больше никогда не вернутся.
      Автор
      Я же скажу, что великая нашему сердцу утеха Видеть, как целой страной обладает веселье, как всюду Сладко пируют в домах, песнопевцам внимая, как гости Рядом по чину сидят за столами, и хлебом и мясом Пышно покрытыми, как из кратер животворный напиток Льет виночерпий и в кубках его опененных разносит. Думаю я, что для сердца ничто быть утешней не может.
      Гомер
      Зеленые музыканты (1)
      С величайшей робостью (2) и тихой творческой печалью (3) приступаю к изготовлению этого небольшого (4) труда, посвященного нескольким занимательным эпизодам из раннего периода жизни моего не очень близкого знакомого, некоего Ивана Иваныча, человека ныне (5) весьма и весьма в нашем городе (6) уважаемого, члена многих постоянных и временных комиссий (7), талантливого хозяйственника, депутата (8).
      И мне прекрасно извеcтно, что стиль мой местами неряшлив (9), в описаниях имеются пробелы (10), сплошь и рядом наличествуют штампы, банальности и другие закавыки (11), но чего еще требовать от скромного самоучки, последовательно не принятого ни в один из имеющихся в нашей стране литературных институтов (12)? Стараемся, как можем, товарищи (13)!.. Стараемся... Понимаете, я, если честно говорить (14), так считаю - корень всех моих бед в том, что мысли, мысли мои все в последнее время как-то немножко (15) разбросаны, не определены... Потерял я где-то как-то (16) свою изначальную нить (17)... Вот свежий тому пример - сижу я сейчас за столом и пытаюсь сочинять (18), а самому так и хочется поскорее это скорбное занятие оставить (19). Поступить на хорошо оплачиваемую службу (20)... Или, наоборот, - прилечь на диванчик с книжечкой и весело заснуть (21), потому что - ничего не понятно (22). Потому что - мысли прыгают, скачут, хихикают, корчат рожи (23), и ничего не понятно.
      И я тогда гляжу в окно. Там девушка-певунья (24) улыбается в оконной раме дома напротив (25). Надышала овал в морозном мутном стекле своим нежным неземным дыханием (26), гладит своим розовым пальчиком ледяные узоры. Окликнуть бы ее сквозь двойные рамы (27)! Крикнуть, позвать, пригласить на стадион "Динамо" (28) и там кружиться, кружить на коньках под бравурную духовую (29) музыку, взявшись за руки крест-накрест. И проводить до подъезда, и, волнуясь, попрощаться, и долго-долго стоять под фонарем, бесцельно глядя на сладко падающие снежинки (30)...
      Ан нет (31)! Как поселилась в голове эта самая творческая печаль, так и не дает ни сна, ни отдыха, ни покоя (32).
      Все маячит и маячит (33), мельтесит (34) перед глазами сложнейшая (35) фигура Ивана Иваныча, человека ныне (36) весьма в нашем городе уважаемого, члена многих постоянных и временных комиссий, талантливого хозяйственника (37), депутата (38), моего не очень близкого знакомого (39). Все маячит, маячит, не отпускает, и нету на нее никакой управы (40)!
      Но однако ж пора и в самом деле начинать (41). Ибо что может быть гаже и скучнее затянувшегося предисловия (42)? Раз уж взялся рассказывать, так рассказывай - не тяни резину (43), не нервируй хороших людей (44).
      Вот я и начинаю (45).
      И начну я с того, что уважаемый-то - несомненно, уважаемый нынче в нашем городе человек Иван Иваныч, член многих постоянных и временных комиссий, депутат, но ведь имелись и у него определенные грешки молодости (46).
      Ох уж эта молодость, молодость! Парение мысли и соответствующая необузданность страстей (47)! Сколько юных душ гибнет из-за, казалось бы, совсем незначительной мелкой мелочи: катятся по неправильной дорожке, вязнут в жизненной трясине (48)! А сколькие - несчастливы, согнуты, поломаны, смяты (49)?.. Сколькие с ужасом видят, что добились в жизни совершенно обратных результатов (50)?! Их, таких людей, конечно же, не так уж и много у нас в стране (51), но ведь все-таки они у нас есть (52)?
      Однако тут сразу же следует уточнить - говоря о молодых грешках Ивана Иваныча, я вовсе не имею в виду прямой смысл этих скользких слов (53), обязательно (54) предполагающий либо вечно пьяную рожу (55), либо дамочек-красоточек, мамочек детей, кои безуспешно кличут: "Папа! Папа!" (56). А их окликаемый папаша в это время со страшной силой бурит под чужой фамилией разведочную скважину на нефть далеко от родимых мест, где-нибудь в устье Подкаменной Тунгуски (57). Или дует "Ркацители" на мягком евпаторийском пляже (58)... Нет! Тут Иван Иваныч всегда был безупречен, как кристалл (59). Ну, рюмка там, другая легкого искрящегося напитка (60) - это не в счет. Сексуальных (61) воззрений Иван Иваныч непоколебимо придерживался самых строгих и главный свой девиз "РАДОСТЬ ЧЕРЕЗ ВОЗДЕРЖАНИЕ" (62) честнейше пронес через всю свою нелегкую, почти сорокалетнюю жизнь (63).
      Евгений Попов
      Подлинная история "Зеленых музыкантов"
      роман-комментарий
      Памяти Г. А.
      Основной целью этого сочинения, написанного на исходе века и тысячелетия, является демонстрация грядущему поколению молодежи страданий и ошибок их "промотавшихся отцов" (М. Ю. Лермонтов).
      Чтобы молодежь, с одной стороны, гордилась отцами, а с другой - этих ошибок и страданий избегла. Чтоб она жила весело и счастливо в отведенные ей Господом сроки, что, в принципе, не противоречит мятущейся человеческой натуре.
      И хотя многие утверждают, будто люди читают нынче все меньше и меньше, я готов с этим поспорить, ибо люди никогда не перестанут размножаться, пить водку и слушать сказки, каковыми и являются все без исключения произведения мировой литературы.
      Полагаю, что уважаемый читатель, который любит это дело и не боится заблудиться в текстовой чащобе, осилит всю книгу. Другой - ограничится ее собственно беллетристической частью, житием именитого перестройщика Ивана Иваныча, ныне одного из самых могущественных людей обновленной России.
      К сожалению, готовя журнальную версию романа, я был вынужден сократить его почти на треть: ведь журнал "Знамя" не резиновый, а бумажный, и негоже автору пировать на его страницах за счет других своих коллег, презрев идеи раскаяния и самоограничения. Но в этой печали есть крупицы радости сокращения в комментариях, обозначенные [...], сделаны лично мною, а не редакцией или, упаси Бог,  цензурой. Общее количество комментариев 888 сохранено для удобства грядущего чтения книжного текста.
      Подчеркиваю, что все совпадения с реальностью этого ХУДОЖЕСТВЕННОГО произведения, существующего только на бумаге (включая натурально существующие имена и фамилии), являются мнимыми, и честно предупреждаю, что не принимаю никаких претензий от "униженных и оскорбленных" моими скромными словами. Наоборот, я предлагаю КАЖДОМУ ЖЕЛАЮЩЕМУ вставить его имя в роман за чисто символическую плату, которая пойдет или на борьбу за мир, или еще на что-нибудь хорошее. И, конечно же, прошу прощения у тех своих друзей и близких, которых я в пылу сочинительства не сумел (по не зависящим ни от кого обстоятельствам) упомянуть на этих страницах. Верьте мне, что я непременно сделаю это при публикации полного текста романа издательством "Вагриус". Верьте! Эти глаза не солгут. Злые великаны ушли и больше никогда не вернутся.
      Автор
      Я же скажу, что великая нашему сердцу утеха Видеть, как целой страной обладает веселье, как всюду Сладко пируют в домах, песнопевцам внимая, как гости Рядом по чину сидят за столами, и хлебом и мясом Пышно покрытыми, как из кратер животворный напиток Льет виночерпий и в кубках его опененных разносит. Думаю я, что для сердца ничто быть утешней не может.
      Гомер
      Зеленые музыканты (1)
      С величайшей робостью (2) и тихой творческой печалью (3) приступаю к изготовлению этого небольшого (4) труда, посвященного нескольким занимательным эпизодам из раннего периода жизни моего не очень близкого знакомого, некоего Ивана Иваныча, человека ныне (5) весьма и весьма в нашем городе (6) уважаемого, члена многих постоянных и временных комиссий (7), талантливого хозяйственника, депутата (8).
      И мне прекрасно извеcтно, что стиль мой местами неряшлив (9), в описаниях имеются пробелы (10), сплошь и рядом наличествуют штампы, банальности и другие закавыки (11), но чего еще требовать от скромного самоучки, последовательно не принятого ни в один из имеющихся в нашей стране литературных институтов (12)? Стараемся, как можем, товарищи (13)!.. Стараемся... Понимаете, я, если честно говорить (14), так считаю - корень всех моих бед в том, что мысли, мысли мои все в последнее время как-то немножко (15) разбросаны, не определены... Потерял я где-то как-то (16) свою изначальную нить (17)... Вот свежий тому пример - сижу я сейчас за столом и пытаюсь сочинять (18), а самому так и хочется поскорее это скорбное занятие оставить (19). Поступить на хорошо оплачиваемую службу (20)... Или, наоборот, - прилечь на диванчик с книжечкой и весело заснуть (21), потому что - ничего не понятно (22). Потому что - мысли прыгают, скачут, хихикают, корчат рожи (23), и ничего не понятно.
      И я тогда гляжу в окно. Там девушка-певунья (24) улыбается в оконной раме дома напротив (25). Надышала овал в морозном мутном стекле своим нежным неземным дыханием (26), гладит своим розовым пальчиком ледяные узоры. Окликнуть бы ее сквозь двойные рамы (27)! Крикнуть, позвать, пригласить на стадион "Динамо" (28) и там кружиться, кружить на коньках под бравурную духовую (29) музыку, взявшись за руки крест-накрест. И проводить до подъезда, и, волнуясь, попрощаться, и долго-долго стоять под фонарем, бесцельно глядя на сладко падающие снежинки (30)...
      Ан нет (31)! Как поселилась в голове эта самая творческая печаль, так и не дает ни сна, ни отдыха, ни покоя (32).
      Все маячит и маячит (33), мельтесит (34) перед глазами сложнейшая (35) фигура Ивана Иваныча, человека ныне (36) весьма в нашем городе уважаемого, члена многих постоянных и временных комиссий, талантливого хозяйственника (37), депутата (38), моего не очень близкого знакомого (39). Все маячит, маячит, не отпускает, и нету на нее никакой управы (40)!
      Но однако ж пора и в самом деле начинать (41). Ибо что может быть гаже и скучнее затянувшегося предисловия (42)? Раз уж взялся рассказывать, так рассказывай - не тяни резину (43), не нервируй хороших людей (44).
      Вот я и начинаю (45).
      И начну я с того, что уважаемый-то - несомненно, уважаемый нынче в нашем городе человек Иван Иваныч, член многих постоянных и временных комиссий, депутат, но ведь имелись и у него определенные грешки молодости (46).
      Ох уж эта молодость, молодость! Парение мысли и соответствующая необузданность страстей (47)! Сколько юных душ гибнет из-за, казалось бы, совсем незначительной мелкой мелочи: катятся по неправильной дорожке, вязнут в жизненной трясине (48)! А сколькие - несчастливы, согнуты, поломаны, смяты (49)?.. Сколькие с ужасом видят, что добились в жизни совершенно обратных результатов (50)?! Их, таких людей, конечно же, не так уж и много у нас в стране (51), но ведь все-таки они у нас есть (52)?
      Однако тут сразу же следует уточнить - говоря о молодых грешках Ивана Иваныча, я вовсе не имею в виду прямой смысл этих скользких слов (53), обязательно (54) предполагающий либо вечно пьяную рожу (55), либо дамочек-красоточек, мамочек детей, кои безуспешно кличут: "Папа! Папа!" (56). А их окликаемый папаша в это время со страшной силой бурит под чужой фамилией разведочную скважину на нефть далеко от родимых мест, где-нибудь в устье Подкаменной Тунгуски (57). Или дует "Ркацители" на мягком евпаторийском пляже (58)... Нет! Тут Иван Иваныч всегда был безупречен, как кристалл (59). Ну, рюмка там, другая легкого искрящегося напитка (60) - это не в счет. Сексуальных (61) воззрений Иван Иваныч непоколебимо придерживался самых строгих и главный свой девиз "РАДОСТЬ ЧЕРЕЗ ВОЗДЕРЖАНИЕ" (62) честнейше пронес через всю свою нелегкую, почти сорокалетнюю жизнь (63).
      Но - грешил. Чего уж там скрывать - грешил! Он сильно грешил в молодости, наш Иван Иваныч, и ни с кем иным, как с самой русской литературой (64).
      И ведь это тоже повод для серьезного разговора. Как иногда говорят по телевизору, - "задумка" (65), приглашение к разговору.
      Русская литература! Русская литература (66)! Сколькие люди теряют правильные жизненные ориентиры, не в силах совладать с тобой (67), скольких сбила с пути эта извечная неуемная жажда слОва, жажда слАвы, как скаламбурил бы мой другой знакомый - фельетонист и конферансье Н. Н. Фетисов (68). Жажда, не подкрепленная ничем более весомым, чем она сама, извечная, неуемная, опустошающая жажда. Жажда! Ведь некоторые буквально заболевают этой страшной болезнью (69). Мнят себя Бог (70) знает кем, а потом старятся и умирают (71). Их, таких людей, конечно, не так уж и много у нас в стране, но ведь все-таки они у нас есть (72)?
      Вот и Иван Иваныч... Промахнулся (73)... Хотя вполне возможно, что и тут не вся его вина. По крайней мере, я могу определенно сказать значительная доля ее падает на плечи дурака (это он сам себя так называл в припадке непонятного откровения), на плечи дурака-журналиста Василия Александровича Попугасова (74), сотрудника областной комсомольской газеты, издающейся у нас в городе тиражом сорок тысяч экземпляров три раза в неделю. На плечи и голову...
      Ибо этот самый Василий Александрович, Вася (75), сидел однажды утром один в пустом редакционном помещении и мучительно соображал, чего это он еще успел вчера натворить на редакционном "междусобойчике", пока окончательно не упился (76).
      Ну, кажется, украл бутылку водки (77)... Спрятал под стол... Официант случайно задел ее ногой: бутылка раскололась, и водка потекла... Еще, наверное, танцевал рок-н-ролл (78) и кричал. Да, он точно кричал, он крикнул, когда редактор выдал тост "За нашу дружбу! За наш маленький коллектив! За наш, пускай маленький, но юбилей!", он крикнул Георгию Ивановичу (79), Гоше: "Ну и дерьмо (80) же у тебя газета!". На что редактор ему совершенно резонно, остроумно и легко ответил, что, а ты, дескать, сам-то кто такой, если в ней работаешь? Спас, называется, положение... И тут, естественно, ничего такого нет, что кричал: нестрашно (81), парни все свои (82), и Гоша даже (83), но все-таки как-то это нехорошо, и в чем-то Гоша все же прав (84)... Нехорошо... Нехорошо... Ни к чему эти срывы (85)...
      Журналист с досады крякнул и опустил похмельную голову, а когда поднял, то увидел, что вот он - уже стоит на пороге своей собственной персоной сам Иван Иваныч, бывший в то время совсем еще почти мальчиком, неоперившимся юнцом (86).
      - Здравствуйте. Вы редактор (87)? - спросил Иван Иваныч, чистенький, мытенький, с лукавыми шоколадными глазками, в лохматой кроличьей шапке, пушистом шарфике (88).
      - М-м, - неопределенно промычал Попугасов (89).
      - Здравствуйте, я учусь в Технологическом институте (90). Вот... принес к вам на суд...
      И стал вынимать из дерматинового (91), с двумя никелированными застежечками портфелика какие-то неопределенные, писанные от руки бумажки.
      - Мы авторов по средам принимаем, - сказал журналист.
      - Ой! А я не знал (92)! - Иван Иваныч страшно смутился, завертелся, захлопотал собираться и уходить. Бумажонки полетели на пол - тетрадные листики в косую линейку, клеточку... И среди прочих редакционный сотрудник углядел своим цепким репортерским глазом настоящий бумажный рубль (93). Ему стало тошно, и он отвернулся.
      - Так что - в среду, в среду! Милости просим, - сказал он.
      Но было уже поздно. Потому что Иван Иваныч, оказавшись пареньком талантливым и смышленым не по годам, тотчас засек (94) это его душевное и телесное движение.
      И, окончательно раскрасневшись от внезапно прихлынувшей дерзости, мучаясь и страшась неизвестности, он сделал свой первый гениальный ход (95).
      - Простите, это ваш рубль? - спросил он.
      Василий Александрович вытаращил глаза (96).
      - Да какой же это, к шуту, мой рубль, когда он у тебя из портфеля выпал? - злобно сказал он.
      - А мне кажется, что этот рубль ваш, - гнул свое Иван Иваныч.
      И настолько тонко, тактично продолжал настаивать, что Попугасову ничего иного не оставалось сделать для правильного разрешения спора о неизвестных деньгах, кроме как позволить мальчику слетать на угол за бутылкой "Красного крепкого", пачкой "Шипки" и ливерными пирожками (97).
      - Хихи пишешь или зозу? - невнятно произнес газетный работник, ибо рот его был занят в этот момент упомянутой пищей.
      - И стихи, и прозу, - смущался Иван Иваныч, не отпивая из любезно налитого стакана. - Правда, стихи, если честно, это, если можно сказать, это уже пройденный этап моего творчества (98). Ужасную чепуху писал... Но что делать? Молод был... В молодости все стихи пишут. Четырнадцать лет было (99)...
      - Покажи тогда прозу, - сказал литератор, отдуваясь.
      - А можно я прочитаю?
      - Длинное?
      - Нет, что вы, что вы...
      - Ну тогда валяй, - великодушно сказал сытый литератор. Мечтательно закуривая сигаретку и с некоторым даже участием поглядывая куда-то мимо уха взволнованного Ивана Иваныча.
      И тут Иван Иваныч звонко и торжественно откашлялся, после чего ломким своим, подрагивающим от необычности момента голоском начал зачитывать короткий рассказ, где был описан поразивший его воображение случай из его якобы собственной жизни. Как якобы он, Иван Иваныч, будучи совсем еще почти мальчиком, неоперившимся юнцом...
      А впрочем - зачем пересказывать? У меня по случайному стечению обстоятельств имеется этот опус, и я, рискуя утомить внимание читателя, ставя под угрозу цельность и склад моего небольшого повествования, все же не откажу себе в удовольствии привести его целиком (100).
      Иван Иваныч
      Бессовестный парень
      рассказ
      С год назад я работал простым почтальоном в небольшом сибирском колхозе, который славится своими телятами (101). Я развозил почту на двухколесном велосипеде (102).
      Стояла ранняя золотая осень. Ветер срывал киноварь листьев, и они печально, как птицы, падали на подопрелую землю. Все время моросил мелкий противный дождь, сырость забивалась под пальто (103) и заставляла зябко вздрагивать тело.
      Дорога раскисла, грязь налипала на колеса велосипеда, но нужно было, сцепив зубы, ехать в колхоз, так как я вез почту, а время было позднее, еще с час пути.
      Еще с час пути! Сдам важный груз, а сам домой, в тепло. Я живу в хижине (104) один, напьюсь чаю из пузатого блестящего самовара, а потом буду долго-долго читать...
      ... Зеленоватый свет настольной лампы осветит фигуру парня, почти подростка... (105). В окно ворвется зной батумского дня, загремит бубен, зашумят посетители: рыбаки-греки, матросы (106). Здесь и я, сильный и смелый. Чокаюсь с моряками, слушаю истории, полные выдумки и соленых брызг...
      - Пора спать, - как бы говорит мне, ласкаясь, собака, охотничья лайка по имени Рекс (107).
      - Сейчас, Рекс. Скоро будем спать, Рекс!
      ... Голубой (108) Север. Крепкие девушки-рыбачки. Бородачи-охотники. Царство силы, холода, красоты. Листаю дальше.
      ...Соленый запах Кара-Бугазского мирабилита (109). Непередаваемая красота Средней России (110). О, эти книги! Шесть томов в коричневых переплетах. Каждый опоясывают две полоски: красная и черная. Я обвертывал (111) книги калькой, и полосы все равно были видны, только немного тускло. Я люблю эти цвета. Они не дают успокоиться. "В жизни много дряни", - говорит черная. "Не бойся, победа за нами", - говорит красная. Она немного шире черной (112)... Рекс, Рекс! Старый добрый дружище Рекс! Ведь мы с тобой мужчины (113), правда, Рекс?! И пусть есть большие города, где тоненькие девчонки с осиной талией спешат на свидания к влюбленным, звонко цокая каблучками по асфальту (114), мы с тобой останемся здесь, в этой хижине. Ибо здесь наше место, и здесь наш дом (115)...
      Но, не доехав до колхоза километра два, я вдруг заметил какую-то темную фигуру, маячившую на дороге. Вскоре я различил, что на дороге стоит парень в спортивной куртке, кепке и сапогах, махая (116) мне татуированной рукой (117).
      Я подъехал к нему. "Слушай, друг, - хрипло сказал мне парень. - Беда вышла!"
      Я вопросительно посмотрел на него (118).
      "Пошли мы с товарищем на охоту. У него в стволе засел патрон (119). Начал Витька патрон ковырять ручкой ножа, капсюль взорвался, и нож Витьке в спину (120)! - парень перевел дух. - Так я вот что попрошу - будь добр (121), дай мне велосипед доехать до колхозного доктора (122)".
      В глазах парня стояло такое волнение, что я никак не мог отказать. Он оставил мне свой городской адрес, я рассказал ему, где живу, и он сказал, что приведет велосипед сразу же (123), как только зайдет к колхозному доктору.
      С полчаса месил я ногами жидкую грязь дороги (124). Наконец я сдал почту и направился домой. Но задуманного отдыха не вышло (125). Пить чай уже не хотелось. С тревогой думал я - сумеет ли парень спасти раненого парня?
      Не выдержав, я отправился в колхозную лечебницу (126). Дверь мне открыла словоохотливая санитарка тетя Настя, повязанная оренбургским пуховым платком (127). "Ну что? Привезли раненого охотника?" - спросил я. - "Что ты, милок, - певуче сказала она (128). - У нас, почитай (129), со вчерашнего дня вся больница пустая и никаких больных нету (130), окромя (131) конюхова мальчишки (132), аппендицит у него. А что? Разве что случилось?" - тревожно спросила она, и ее простое русское лицо (133) затуманилось неподдельным материнским волнением.
      "Нет, нет", - машинально ответил я и, попрощавшись, ушел. Долго сидел я на крыльце и думал - каким же нужно быть моральным уродом (134) и подлецом, чтобы мошенничать, играя на лучших светлых человеческих (135) чувствах!
      Где же тот парень (136)? Может, осталась в нем хоть капля совести, и, прочитав этот рассказ, он придет ко мне (137)?
      - Все! Конец! - сказал Иван Иваныч и смахнул со лба капельки мелкого пота.
      - Ну и что - не пришел? - осведомился Попугасов после довольно длительного молчания.
      - Кто? - якобы не понял Иван Иванович.
      - Бессовестный парень в спортивной куртке.
      - Так ведь рассказ-то вы еще не напечатали, как он придет? - открыто (138) засмеялся Иван Иваныч. - И потом - это же литература, вы должны понимать (139).
      - Понимаю. Я все понимаю (140), - раздумывая, сказал Попугасов. - Бред, конечно. Ты, видать, и в деревне-то никогда не был.
      - Был! - заупрямился Иван Иваныч. - Почему не был? Нас в прошлом году на уборочную в Маклаково (141) возили.
      - Бред, конечно, все эти патроны, ножи... Бред (142). - Попугасов барабанил по столу озабоченными пальцами. На Ивана Иваныча было жалко смотреть.
      - Ну, а в общем-то - почему бы и нет (143)? - вдруг совершенно неожиданно (144) вывел журналист. - На общем уровне - почему бы и нет? И потом что-то даже и в этом твоем... сочинении есть... Настоящее (145)... Да, настоящее. Детали... Пожалуй, да... Детали (146)... Ты ведь в общем-то довольно удачно подметил - на этих томиках красная полоска выглядит шире, чем черная. Это ведь ты, конечно, Паустовского имел в виду. Смотри-ка - я ведь их тоже тыщу раз видел, а такую деталь пропустил. Значит, глаз у тебя есть. Да, это, конечно, Паустовский...
      - Как вы сразу догадались? - спросил Иван Иваныч, краснея (147).
      - Эка невидаль! - ухмыльнулся журналист. - Сам в свое время этим переболел (148). Ничего, ничего, старина, определенно ничего, хотя и бред. Недурственно, недурственно. Но... - тут Попугасов опять стал предельно строг. - Но, конечно, - правка (149)! Громадная нужна правка! И - работать, работать! Помни девиз настоящего писателя - "Ни дня без строчки" (150)!
      - Я каждый день пишу, - счастливо улыбаясь, не возражал Иван Иваныч.
      - А рассказик оставь. Попытаюсь сунуть главному (151)... Попытка не пытка, как говорится. Знаешь, кстати, такой анекдот (152)? Но обещать, естественно, ничего не могу. Сам понимаешь (153)...
      - Понимаю, понимаю, - соглашался Иван Иваныч, уже взявшийся за дверную ручку, уже переступающий порог (154).
      - Вот и умница, - подытожил Василий Александрович.
      И пустил ему вдогонку плотное кольцо красивого табачного дыма.
      И - действительно. Это был прекрасный весенний воскресный денек, когда фамилия Ивана Иваныча вдруг украсила четвертую страницу областной комсомольской газеты (155). Правда, назывался рассказ теперь уже не "Бессовестный парень", а "Спасибо" (156). Кара-Бугаз, греков и одинокую хижину, разумеется, выкинули (157). Да и сам сюжет претерпел некоторые изменения: друг Витя получил не нож в спину, а тяжелые ожоги во время героического тушения коровника (158), внезапно загоревшегося от июльской (159) молнии. Концовка тоже стала другая, как говорится (160), более точная (161). Бывший бессовестный парень нашел-таки воображаемого Ивана Иваныча и возвратил ему велосипед. Недоразумение сложилось из того, что он, вкупе со всеми остальными своими несчастьями, еще и заблудился, геройски желая сократить путь до "лечебницы", но хорошие добрые люди - пасечник Пахомыч да лесник Агапыч (162) - вывели его на светлую дорожку, и помощь раненому рабочему была оказана своевременно.
      - Ох уж эти горящие коровники (163)! Беда наша и выручка! - вздыхал (164) журналист, сидя над свежим газетным листом.
      А Иван Иваныч купил в киоске около Речного вокзала (165) сначала один экземпляр, жадно раскрыл и все не верил. А потом еще тридцать взял (166) у крайне изумленной продавщицы (167). Купил и побежал по лужам скорее домой, в их маленькую квартирку двухэтажного дома на улице Засухина (168), где они жили тогда вдвоем со старенькой больной мамой.
      - Мам, смотри! - ворвался Иван Иваныч.
      Мама его, Евлампия Григорьевна, близоруко щурилась и слабо улыбалась, лежа в вечной своей постели, где рядом на стуле - порошки, таблетки, градусник, полотенце, радио бормочет над головой свою нескончаемую песнь (169). Мама улыбалась (170). Иван Иваныч, сияя, показал ей газету, и она, не читая, засмеялась тоненько, провела сухой ладошкой по его русым волосам и сказала: "Молодец, Ванюшка! Молодец, Ванюшка! Вот бы папа-то обрадовался, а, Ванюшка (171)?"
      И капала капель за окном, и лазорилось небо, и бормотало (172) радио, и сами собой поскрипывали рассохшиеся половицы, и ходики тихо тикали, и Иван Иваныч обнял старенькую маму, и прижался, и молчал, и она молчала, и все гладила, гладила теплая ладошка русую голову сына.
      - Хороший ты мой (173)!..
      А вскоре его приняли в члены литературного объединения "Кедровник" (174), которым руководил все тот же Василий Александрович Попугасов.
      Иван Иваныч снова стал писать стихи. Не гнушался он и очерка, зарисовки - часто выступал в газете с этим живым материалом (175).
      Кстати, литературные занятия вовсе не мешали ему успешно учиться в институте. Про него на коллективных поэтических вечерах так и говорили с трибуны (176): "Способный студент, подающий большие надежды молодой литератор". Иван Иваныч тогда еще умел краснеть. Он краснел, смущался, но слышать это было ему, разумеется, приятно. Как-то даже щекотно (177). Весело было вообще все (178). Весело было, например, встретиться на углу около издательства (179) с Попугасовым, который при виде Ивана Иваныча комически вздымал руки и с наигранным ужасом кричал: "Откуда ты, способное дитя?" (180).
      Собирались раз в неделю, вечерами, в пустом кабинете главного редактора: школьники, студенты, рабочие, милиционер Геллер (181), врач Гусаков (182), чья-то секретарша Ниночка Дорохина, пенсионер Суховерхов (183) - в общем, народу иногда набивалось в кабинет довольно плотно.
      У них даже выработался своеобразный кружковый ритуал. Василий Александрович стучал карандашиком по графину (184).
      - Ну и что? Кедровник в сборе?
      - В сборе, - шумели ребята.
      - Растет?
      - Растет (185)...
      - Ну и начали...
      Читали по кругу (186), кто чего за неделю насочинял. Судили, рядили (187), спорили. Ох, и доставалось же иногда легкомысленной, а оттого и несколько безыдейной Ниночке от принципиального Ивана Иваныча.
      - Но ведь это же стихи! Я - поэт (188). А поэт прежде всего обязан воспеть красоту (189), - оправдывалась Ниночка.
      - А я считаю, что это есть не что иное, как замаскированная проповедь снижения социального звучания (190), - нападал Иван Иваныч. - Я считаю поэт ли ты, прозаик, драматург, но ты должен четко чувствовать пульс времени! Держать (191) руку на его запястье (192)!..
      - Не "должен", а "должна". Прошу не забывать, что я прежде всего женщина (193), - сердилась Ниночка.
      - Вот то-то оно и видно! - парировал (194) под общий смех Иван Иваныч.
      А тут вставал мрачный и строгий дедушка Суховерхов и читал свои публицистические строки, направленные против стиляг (195) и содержащие конкретные меры по их воспитанию. А именно: всех стиляг на улицах ловить, резать им брюки, стричь наголо (196) и посылать возить в деревянных бочках дерьмо на городскую свалку (197).
      - Ну уж это - тоже крайность (198), - возмущался Иван Иваныч. - Мне кажется, что вовсе не шириной брюк определяется умственный и общественный багаж человека (199).
      - Ах, вам кажется? - трясясь от неизвестной злобы (200), говорил Суховерхов. - А мне кажется, что вот не было у нас в стране этой заразы (201), и жили мы замечательно (202). Пока не развели рокенролы на каждом шагу (203)!..
      - Да уж конечно, - иронически морщился Иван Иваныч.
      - Ты мне не "конешкай"! Ты мне не то что в сыновья, ты мне во внучаты (204) годишься, сопляк, а туда же - спорить (205)!
      - Тише, товарищи, тише! Высказывайтесь в порядке очереди (206), призывал к порядку Василий Александрович. И сам при этом поглядывал на часы. Он получал за кружковую работу двадцать рублей в месяц (207). - Старайтесь уважать мнение оппонента. Ведь вы же, как-никак, литераторы (208)...
      Но старик Суховерхов, окончательно обидевшись, поджимал губы и покидал собрание. Вскоре и остальные расходились. Толкались на лестнице, пели (209). И лишь милиционер Геллер обычно молчал. Был он тихий, робкий, в круглых очечках (210) и на милиционера-то, чудак, совсем не походил (211) из-за своей тихости (212). Однако именно он, как ни странно, частенько провожал домой хохотушку Ниночку (213). В кабинете оставались лишь Попугасов да Иван Иваныч (214).
      - Фу, обрыдло, знаешь, мне все это дело, - жаловался Попугасов. Неужели люди не понимают, что толку с них ни черта не будет (215)...
      И предлагал:
      - Может, тяпнем по маленькой?
      - Нет, спасибо, - отказывался Иван Иваныч. - Меня мама ждет.
      - А-а... Ну, тогда ступай, ступай, - говорил Попугасов. - Бутылок, знаешь, много, а мама-то - одна (216).
      И вздыхал (217).
      Однако тут накатили на Ивана Иваныча и другие важные события. Первое мама его умерла, и давайте мы пока не будем касаться этого вопроса (218). Он составляет отдельную тему, другой жанр. А смешивать жанры, как нас учат критики, - это почти преступление (219). Мама его умерла, и он остался совсем один в их маленькой, хоть и отдельной (220), квартирке двухэтажного деревянного дома на улице Засухина (221).
      И второе - немаловажное место в жизни Ивана Иваныча стала занимать некая девушка Людмила (222). Мила. Нынешняя, кстати, его супруга.
      Они познакомились случайно. Хотя о чем это я? Ведь эти встречи всегда случайны (223). Возможно, я еще просто мало живу на свете, но мне что-то никто еще пока не рассказывал, чтобы он специально куда-то направился, имея целью встретить ту, которую он нынче торжественно называет женою и матерью своих детей (224).
      Вот и здесь... В фармацевтическом училище был вечер отдыха учащихся. Пригласили ребят из Технологического... Обстановка была самая непринужденная (225). Читали стихи, загадывали шарады (226), пели всем залом песни (227). Зримо повзрослевший, уверенный в себе (228) Иван Иваныч спокойно (229) сидел среди прочих на сцене. В конце вечера поэты отвечали на записки (230).
      Одна из них была адресована лично Ивану Иванычу. И он ее сначала хотел вообще порвать, потому что увидел краем глаза следующий текст: "Эй, поэт, не неси чепухи. Я ведь тоже пишу стихи. Ты мне нравишься, парняга! Приходи ко мне в общагу" (231). Ну и Иван Иваныч хотел сначала порвать эту глупую записку, а потом вдруг взял да и зачитал (232) ее вслух, снабдив соответствующим остроумно-язвительным комментарием насчет легкомысленности некоторых юных Джульетт (233) в белых халатах (234). В зале ребята покатились со смеху - лишь преподаватели поглядывали несколько хмуро (235). А зал веселился еще и вот почему - группа девчонок (236) на задних рядах (237) стала выталкивать вперед одну какую-то свою, черноволосую, закрывшуюся от смущения ладонями (238).
      - Это она написала, Милка! - кричали девчонки (239).
      - Врете, врете! Вы врете (240)! - доносилось из-под ладоней.
      - Милка, не трусь, Милка! - неизвестно для чего (241) подбадривали ее подружки. А она, оторвав на секунду ладони от покрасневшего лица, стрельнула, плутовка, карими глазками, ойкнула и бросилась вон из зала (242).
      Ладно. Попели (243), потанцевали (244), на том вечер и закончился. Юные медички (245) толпились перед гардеробом, вертелись в дверях, нарочито громко переговаривались (246), но поэты, на них особого внимания не обращая, гордо ушли (247). На углу Иван Иваныч распрощался с друзьями и совсем было хотел свернуть в свой переулок, но тут чья-то ломкая тень невидимо отделилась от стены и сказала обиженным голоском:
      - Вы зачем мою записку прочитали? Это нехорошо так делать (248).
      Иван Иваныч пригляделся.
      - Здрасьте, давно не виделись (249), - насмешливо пропел он. - А "приходи ко мне в общагу" - это хорошо (250)?
      - Так я же по спору (251), - уныло сказала девчонка. - Я с нашими поспорила, что напишу, - вот и написала (252)... Ой, мне что теперь будет (253)!
      - Да брось ты придумывать - ничего тебе не будет (254)! - вдруг рассердился Иван Иваныч. - В крайнем случае скажешь, что пошутила. Неужели люди шуток не понимают (255)?
      - Ну да... У нас учителя, знаете, какие (256)?
      Иван Иваныч цепко посмотрел на нее.
      - Тогда идем, - сказал он.
      - Куда? - насторожилась она.
      - А вот там увидишь, куда, - зловеще сказал Иван Иваныч (257).
      Девчонка отпрыгнула.
      - Не на такую напали, - вдруг вызверилась она. - Думаете, поэты, так вам все можно (258)?
      - Здрасьте! - удивился Иван Иваныч. - Да ты что?
      - Ништо (259)!
      Тут Иван Иванович не выдержал и захохотал (260).
      - Чо (261), смешинка в рот попала (262)?
      - Вон ты, оказывается, какая боевая (263)! - хохотал Иван Иваныч. - А я хотел вернуться, попросить, чтоб тебя сильно не ругали.
      - Ага. Хватился (264), когда там уже никого нету, - сказала девчонка.
      - Ладно, я тогда им завтра позвоню (265)...
      - Да чо (266) уж там звонить, - она шмыгнула носом. - Как-нибудь и вправду отболтаюсь.
      - Ты вообще-то кто такая (267)? - спросил Иван Иваныч.
      - Я - Милка (268), - девушка протянула руку. - Людмила, - поправилась она. - Ну, мне пора. Прощайте, - солидно сказала она.
      И повернулась (269).
      - До свидания, - сказал Иван Иваныч и, не удержавшись, добавил (270): Экие у тебя перепады.
      - Какие еще "перепады" (271)? - остановилась неудачливая (272) шутница.
      - Обыкновенные необыкновенные (273). - Иван Иваныч снова приблизился к ней. - То - "ты мне нравишься, парняга", а тут вдруг - "не на такую напал".
      - Ай, ну чо вы (274), правда, нудный такой. Как старик (275). Я ж сказала, что по спору написала.
      - Ладно. Не сердись... Людмила (276). Давай я тебя до дому провожу.
      И он взял ее под руку.
      - Но только вы смотрите, чтоб... без этого (277), - покосилась она.
      - Ладно, ладно, - пробормотал Иван Иваныч.
      Он тоже поглядывал (278) на Милку, а та постепенно освоилась, затараторила. Рассказала, что приехала из Уяра (279) поступать в институт, да провалилась (280). Зато сейчас учится в училище, на последнем курсе. Живет на квартире (281). Скоро будет работать в аптеке.
      - Домой вернешься? - спросил Иван Иваныч (282).
      - Да ну его в болото (283), этот Уяр, - скривилась девушка. - Чего (284) мне там делать, в деревне (285)? Да и родных никого, кроме бабки, нету. Я здесь останусь. Профессия хорошая, жилплощадь могут со временем дать (286)...
      Так, значит, все и началось. Расставаясь, они насчет (287) следующей встречи не договаривались, но однажды, совершенно случайно, столкнулись нос к носу у кассы кинотеатра "Октябрь" (288), которую осаждала толпа любопытствующих поглядеть на какие-то очередные парижские или египетские тайны (289).
      - Эй, поэт, билетика лишнего нету? - узнала его Милка.
      - Нету... Откуда... Вот же - дьяволы (290)! - пыхтел Иван Иваныч, продираясь сквозь толпу (291).
      - Тогда идем со мной - у меня тут администраторша знакомая, землячка (292). Может провести...
      Смотрели фильм (293). Милка охала, прижималась... Потом еще несколько раз встречались. А потом у Ивана Иваныча умерла мать (294). Он сильно растерялся, и как-то так приключилось, что Милка приняла в похоронах самое деятельное участие. Она и оркестр нанимала, и зеркало одеялом завесила (295), и приготовила нехитрый поминальный обед (296), на который пришли немногочисленные родственники Ивана Иваныча, полузабытые друзья отца, соседи, ребята-сокурсники (297).
      - Ну, выпьем, что ли, светлая ей память, вечный покой, - говорил, отправляя в рот рюмку белой (298), выпивоха и враль дядя Сережа Матвеев (299), фронтовой друг отца.
      - Как говорится - сколь ни болела, а все ж померла (300), - соглашалась старуха Илесина (301).
      - Отмучалась...
      И все пили. А Милка - неслышная, легкая, смирная (302) - все вскакивала, носилась, хлопоча и приглядывая, командуя под одобрительный гул знакомых и родни (303).
      - А чо, парень, однако (304) жениться тебе пора (305), - наклонился к Ивану Иванычу Матвеев.
      - Ладно, ладно... Ты закусывай, дядя Сережа.
      - Не, я дело говорю. Чо одному коптиться? - лез дядя Сережа.
      - Ладно, ладно... Женюсь... Ты закусывай хорошенько.
      Пили кисель. Ели блины (306). Разошлись далеко за полночь. Милка долго еще прибирала со стола: тихонько, стараясь не звякнуть, уносила на кухню грязные тарелки, вилки, ложки, стопки (307). Потому что Иван Иваныч как уставился в угол, где висела старая мамина икона и лампадка теплилась (308), как уставился, так и молчал, молчал, молчал.
      А она, нахлопотавшись, медленно и тщательно оттирала мочалкой свои тонкие, совсем не крестьянские пальцы (309) с лиловыми пятнышками облезшего маникюра.
      Белые ее руки покраснели от холодной воды (310), а она все терла, терла их с непонятным для нее самой ожесточением.
      И вдруг резко закрутила кран. Взвизгнула и остановилась вода в трубах.
      - Ты уходишь? - очнулся Иван Иваныч (311).
      Она медлила (312).
      - Куда на ночь глядя? Ночуй у меня сегодня (313), - отводя глаза в сторону, сказал он.
      - Только сегодня? - пожала она плечами и попыталась улыбнуться (314)...
      Позже они почти везде стали появляться вместе. И на литобъединении, и на вечеринках (315), и в театр ходили, на лыжах бегали, подолгу бродили по заснеженным дорожкам городского сада, потешаясь над гипсовыми статуями с отбитыми носами и гордой позолоченной скульптурой однорогого оленя (316). И над городом они стояли, притихнув, на Караульной горе, около старинной казачьей часовни, откуда все как на ладони (317): белое полотно реки Е., сизый сумрак нависших сопок, плоские скопления деревянных домиков и многоэтажные жилые корпуса (318). Милка с того дня заметно переменилась. То были просто друзья-товарищи: хохотали, бегали да стихи читали (319), а тут вдруг что-то Милка не то солидная какая стала, не то, наоборот, - ошалела вконец. Молчит, молчит, а потом прижмется к нему, уткнется, гладит, вздрагивает, шепчет (320)... В общем, их отношения определенно стали раскручиваться в совершенно ясную и понятную всему белу свету сторону (321). И хотя Милка никогда и ничего прямо не говорила, но видно было - ждала. И надеялась, что дождется (322).
      И все это стало сильно не нравиться Ивану Иванычу (323). Больше того все это стало ему сильно мешать.
      Ибо с ним приключилась и еще одна весьма странная штука. А именно: увлечение литературой приобрело для Ивана Иваныча характер, образно говоря, наркотический (324). То ли первая любовь сыграла свою кристаллизующую роль (325), то ли вообще - уж если что суждено тебе, человече (326), так как (327) ты ни стерегись, а никуда ты, голубчик, от судьбы не денешься (328). Так ли, не так ли, но факт остается фактом: обо всем, кроме литературы, он теперь и думать забыл. А если все ж и думал, то лишь в одной определенной плоскости (329): прикидывал, смекал, например, как бы повыгоднее использовать эту деталь в рассказике или вставить в стишок для придания ему большей жизненной достоверности и реалистической правдоподобности (330).
      Иван Иваныч по-прежнему много читал, но на занятия теперь ходил неохотно (331). Сделал массу пропусков, задолжал контрольные, курсовой (332). Его несколько раз вызывали в деканат, стыдили, прорабатывали, он обещал исправиться, подтянуться, догнать, но практически ничего для этого не делал (333). К весне он окончательно погряз в "хвостах", не сдал зачеты, и к сессии его не допустили (334). А вскоре последовал и приказ об отчислении из института.
      Иван Иваныч бросился тогда в деканат (335). Он умолял декана, ссылался на свои, действительно объективные, а большей частью выдуманные обстоятельства, опять клялся, что все нагонит, пустил даже небольшую слезу (336). Но, к несчастью, как раз в это время вышло какое-то постановление об усилении воспитательной работы в ВУЗах и техникумах (337), и Пров Никитич, пожилой профессор (338), человек вообще-то добродушный, зла студентам не желающий и даже наоборот - часто вызволявший их из вечных этих студенческих историй (339), встретил лодыря с неодобрением.
      - Ничего... Годик-другой потрудишься на производстве (340), образумишься, тогда и приходи с хорошей характеристикой, тогда и приходи, говорил он молодому человеку.
      - Может, вы все-таки поверите мне (341)... в последний раз, Пров Никитич, - канючил Иван Иваныч. - У меня, можно сказать, вся жизнь рушится...
      Но декан был неумолим (342).
      - Ничего... Ничего... Какие еще твои (343) годы? Покрутишь гайку (344), одумаешься, тогда и приходи, - все твердил он (345).
      - Спасибо. Я постараюсь, - только и оставалось сказать на прощанье Ивану Иванычу.
      Да, положение действительно выходило аховое. "Поработаешь годик-другой..." Легко сказать! А где, спрашивается, без специальности поработаешь (346)? Идти подсобником на завод (347) - так за день набегаешься: не то что строчка, буква в ум не придет. Разве что в газету сунуться, а кто в штат возьмет (348)? Да и подходящее ли это место для студента Технологического института, которому нужна характеристика с производства. А газета если и производство, то не болтов же и гаек (349). А болты и гайки, как получается, являются необходимым условием для восстановления в институте... Круто дело завернулось.
      Обуреваемый такими мыслями, Иван Иваныч тем не менее бодрости духа не терял и даже чуть-чуть наслаждался неожиданной свободой. В самом деле можно вставать во сколько хочешь, никуда не нужно спешить, можно спокойно поразмыслить (350), чего-нибудь такое сочинить (351). Подкармливался он мелкими публикациями все в той же комсомольской газете (352).
      Но чем дальше, тем печальнее становилось жить Ивану Иванычу (353). Неопределенность его положения, денежные дефициты и бесцельно текущее время (354) начали его сильно угнетать. Он бодрился: гулял по городу, торчал на речке, бросал камешки в воду (355) или ехал в лес и там лежал под соснами среди жужжания стрекоз, но не было уже в этих его праздных занятиях прежней сладости и легкости. На литобъединение бы сходил, так и литобъединение к тому времени окончательно распалось. Дедушка Суховерхов помер весной, доктор Гусаков написал кандидатскую диссертацию (356), а Ниночка Дорохина вышла замуж за тихого Геллера, и они оба от литературы тоже удалились, найдя себе, помимо радостей брака, другое интересное занятие. А именно: Геллер под руководством Ниночки купил тесу и стал по ее проекту возводить в дачной местности двухэтажную деревянную избу "в древнерусском стиле". Избу эту изумленные соседи милиционера сразу же окрестили обидным прозвищем "жеребячий дворец", что, впрочем, не имеет никакого отношения к нашему рассказу (357).
      И самое главное - основатель и стержень "Кедровника" Василий Александрович Попугасов уже не мог с прежним рвением отдаваться любимому детищу. Потому что, вследствие крайне участившегося пьянства, разводов и других скандальных историй, его из газеты наконец вычистили, и он пребывал неизвестно где (358).
      Болтаясь по улицам в унынии, Иван Иваныч как-то повстречался с ним. Его духовный отец (359) стоял с красным лицом и черной бородой близ пельменной "Иртыш" и что-то такое (360) громко рассказывал окружающим его малопочтенным личностям. Что-то такое о том, какое его ждало блестящее будущее и как сгубили его козни и интриги многочисленных врагов (361).
      - Но ничего, ничего! - кричал он. - Мне Женя Евтух (362) еще в пятьдесят седьмом году говорил: "Держись, старик! Мы им все равно вставим фитиля!" Мы им вставим фитиля! Точно вам говорю (363)!
      Малопочтенные личности, состоящие из какого-то старикашки в обгрызанном молью и временем пальто, молодого человека развратной наружности в тельняшке и телогрейке, длинной девицы с подбитым глазом, почтительно вглядывались в пророка (364).
      Увидев Ивана Иваныча, журналист обрадовался.
      - Господи! Какого только сукинова сына не встретишь на Святой Руси (365)! "И я скажу: такие парни / Нам обязательно нужны!" - процитировал он строчку из последнего напечатанного Иваном Иванычем стихотворения.
      Однако Иван Иваныч был озабочен, и насмешливые слова его не уязвили (366).
      - Рубль есть? - на правах старого знакомого спросил журналист.
      - Откуда у меня, к черту, рубль! - сморщился Иван Иваныч. - Меня из института выперли (367)...
      И только сейчас, окончательно представив себе, что из института его действительно выперли и жрать действительно нечего, он чуть было не заплакал (368).
      - Ну, ну, - утешил его добрый (369) журналист. - Чего нос-то на квинту повесил (370)? Я тебе прямо скажу - что Господь (371) ни делает, все - к лучшему (372). ТЕПЕРЬ или НИКОГДА (373) - вот что я тебе прямо скажу.
      - Что "теперь" или "никогда"?
      - А то, что именно теперь ты станешь настоящим литератором (374). Или вообще никогда. Ты как думаешь - если бы Достоевский не побывал на каторге написал бы он "Записки из Мертвого дома"? А "Идиота"? А "Бесов"? А? А если бы у Хемингуэя не было четырех жен? А? А если бы Гоголь не был сумасшедшим? А? (375)
      - А, а! ... на! - сказал Иван Иваныч (376).
      - Терпи! - сказал журналист (377). - Терпи, мужайся и пиши (378). Пиши настоящие вещи. Хватит с тебя всех этих "парней". Вот скажи по совести ведь ты согласен со мной, что все, что ты пока сделал, - это так! (379) Пфук! Воздух!
      - Ну почему? - обиделся Иван Иваныч (380).
      - Не надо притворяться, мой мальчик (381)! - глаза журналиста наполнились слезами (382). - Я ж тебя, можно сказать, породил (383). И я тебе прямо скажу: если хочешь СТАТЬ - СТАНОВИСЬ (384)! Вот я, вот ты возьми, например, меня... Я вот - ты что думаешь - я просто пью (385)? Нет, нет и нет! Ты думаешь, для чего мне эти подонки (386)? - он обвел широким жестом (387) свое окружение. - Видишь, настолько подонки, что я им даже прямо в лицо могу сказать, что - подонки, и не обидятся (388). Ты думаешь, я просто пью (389)? Нет. Я собираю материал (390). Это будет роман. И называться он, знаешь, как будет? О! Он будет называться очень просто! Он будет называться совсем просто, гораздо проще (391), чем ты думаешь (392)... Он будет называться... "БИЧ" (393)!
      - Ты ж мне об этом в прошлом году рассказывал (394), - усмехнулся (395) Иван Иваныч.
      Журналист немного смутился (396).
      - Ну и что? - убежденно сказал он. - Ну и что? Сразу, что ли? Большие вещи скоро не родятся. Скоро, брат, только кошки родятся (397).
      И захохотал, блестя белыми крепкими зубами, и хохотало все его окружение (398). Старичок шамкал, парень лениво осклабился, шалашовка прыснула в черный от грязи носовой платок (399).
      И вот ведь какая странность. Вот ведь, вроде бы, совсем отрицательный пример для Ивана Иваныча, а он вдруг полностью поверил словам своего давнего знакомого (400).
      "А ведь он в чем-то прав. Действительно - если делать, так делать (401). А не делать - так и к черту! Брошусь в Енисей, да и дело с концом (402)!"
      Ну совершенно, вроде бы, безумный вывод из создавшейся ситуации, но посмотрели бы вы, с каким рвением и старанием аккуратный Иван Иваныч принялся претворять его (403) в жизнь (404).
      Он, во-первых, чтобы не зачислили в тунеядцы (405) и было чем питаться, сразу пристроился работать сторожем на овощебазу (406). Через два дня на третий сутки дежурит, ну и домой, конечно, тащит полную сумку: картошки там, капусты, яблок (407). Во-вторых - решительно расстался с Милкой. То есть дверь ей, хорошо зная ее стук (408), не открывал, на улице при встрече пытался отвернуться, а если загодя ее увидит, то и на другую сторону перейдет (409). При непосредственных свиданиях монотонно, вяло и нудно жаловался на усталость, изнуряющий литературный труд и больную печень (410), из-за которой его, кстати, и не взяли в армию (411) по выгону (412) из института.
      - Ну хочешь, я отведу тебя к одному хорошему врачу (413), - приставала Милка, которая к тому времени уже закончила училище и работала в популярной аптеке на углу двух центральных улиц города (414).
      - Да ну его к черту, этого врача, - говорил Иван Иваныч. - Надоело мне все (415).
      - Нет, ты скажи, скажи. Ну что - я тебе не нравлюсь? (416) - приставала Милка.
      - Почему ты мне не нравишься? Ты мне очень нравишься. Ты сама знаешь, что ты мне нравишься (417), - говорил Иван Иваныч.
      - Тогда почему ты так ко мне относишься (418)? - не унималась Милка.
      - Как? - в который раз закрывал глаза Иван Иваныч (419).
      - А вот так. Если не нравлюсь тебе, ты прямо и скажи.
      - Я ж сто раз тебе объяснял (420), - злился Иван Иваныч. - Я не могу. Мне нужно работать. Мне нужно быть одному (421).
      - Ты не любишь меня! - в который раз кричала Милка.
      И Иван Иваныч ее утешал (422). Но однажды не выдержал (423):
      - Ты знаешь, а ведь я, наверное, на самом деле тебя не люблю. Да! Да! Иван Иваныч встал и в волнении прошелся по комнате. - Любовь - это что-то другое (424). И я не могу... я не хочу тебя обманывать (425), - тихо закончил он. - Нам нужно расстаться (426).
      - Ну почему, почему ты так, зачем? - всхлипывала Милка (427), и грязная тушь (428) текла с ее гнутых ресниц.
      - Так нужно, Мила, - тихо бубнил Иван Иваныч. - И так будет честнее (429). И тем более сделать это нужно сейчас, когда наши отношения не закончились еще пока ничем. Ты меня понимаешь (430)?
      - Я понимаю, - бушевала Милка. - Я понимаю... Я вот отравлюсь... У меня доступ (431) есть... Я вот отравлюсь (432)...
      Но она не отравилась. Она побушевала еще немного, побесилась, поплакала, теряя идеал, а вскоре и утешилась с одним славным музыкантиком из ресторана "Север" (433). Похорошевшая, яркая, зачесанная "барашком", с золотыми серьгами (434) - целые вечера просиживала она теперь в этом развеселом кабаке и нововлюбленными глазами (435) ласково глядела, как сладко бьет в латунные тарелки ее неутомимый Игорек (436) и как несут ему на эстраду глупые пьяные люди (437) свои разноцветные деньги.
      Шли дни (438). Дежуря на овощебазе, Иван Иваныч "накапливал материал" (439). Это означало, что он или смотрел проникающим взглядом в лица, копя в памяти фразу, жест, либо участливо, душевно расспрашивал рабочих и работниц (440) об их личных и общественных делах (441). Сам давал кое-какие советы (442).
      А возвратившись домой, приходил в отчаяние. Все эти частности, мелкие подробности быта, плоские суждения мало интересовали Ивана Иваныча, и он не находил им ровным счетом никакого применения (443).
      Ибо истории, рассказанные ему, никаким, ну решительно никаким образом не ложились на бумагу для печати (444). То некий Галибутаев (445) нес, как он во время любовных утех (446) сломал большой палец правой ноги и получил за это постыдное дело бюллетень (447). То некий Васька Метус, недавно, кстати, вышедший из заключения, рассказывал, что он восемь раз женился на шлюхах, из-за шлюхи и сел (448). Некий Аркаша Оскин похвалялся, как он с риском для жизни браконьерствовал в районе Туруханска (449). А одна женщина со слезами призналась, что муж ее, слесарь Владимир Шенопин, опился самолично изобретенным самогоном до того, что вывесил прошлый месяц в трех местах города объявления, меняющие их однокомнатную квартиру в доме "гостиничного типа" на аналогичную жилплощадь во французском Париже (450). Иван Иваныч посоветовал несчастной свести талантливого супруга в психо-неврологический диспансер (451).
      А встречались и такие рассказчики, что их и слушать-то было страшно (452), не то что записывать весь их сивый бред (453).
      И Иван Иваныч мучался. Но одновременно не хотел он и старой дорожкой идти (454). Рассветы, закаты, дым костров, девчонка, впервые попавшая на "Гамлета", - все это ему порядком надоело (455), все это было не то, не то, не то. Не главное (456).
      И все чаще и чаще стал Иван Иваныч в свободное от овощебазы время пристраиваться на диванчике, завернувшись в простыню и грязное одеяло. Лежит себе, лежит, лежит. Читает, дремлет (457)...
      Он, конечно, понимал, что как-то это нехорошо и, пожалуй, даже как-то и неправильно (458), но поделать с собой уже ничего не мог. И поэтому был вынужден для других, а скорее для себя счесть такой свой образ жизни творческим методом. Об этом он распространялся в оставшемся кругу своих друзей, что вот, де, есть у него свой определенный творческий метод (459), с помощью которого он и творит. Хотя - естественно, что никто его вновьметодных творений (460) и в глаза не видел (461).
      В чем же заключался теперь этот самый метод? А вот в чем. Он заключался в том, что Иван Иваныч теперь уже почти в любое время суток лежал на упомянутом диванчике, завернутый в упомянутую простыню и грязное одеяло (462). И не спал он, не дремал, не читал, не курил - он работал. Текла, текла в размягченном мозгу, переливалась всякая зеленая муть, масса, субстанция - фон. И на фоне этом (463) мелькали какие-то искорки, обрывочки - слов ли? сюжетиков? - непонятно. Р-раз - искорка, два - искорка. Лица. Позы. Один другому: "Ты меня уважаешь?" Тот ему: "Иди-ка ты..." (464) Девчонка в штормовке, бездонные глаза... сапфир... огненные жарки... Но все не то, все не то, все не то. Не главное (465). Так что - вскакивай, не вскакивай с диванчика, записывай, не записывай, а все не то, все не то. И никому не нужно (466).
      Промаявшись, Иван Иваныч вскоре и окончательно засыпал, а потом опять просыпался, и все снова начиналось, и все не то, все не то, все не то. И никому не нужно (467).
      В город когда выходил (468), то - опухший, бледный, знакомых не узнавал (469). Те сначала обижались, брали за рукав, стыдили, выговаривали. Иван Иваныч рассеянно извинялся. А потом и просто отстали. Некоторые даже завидовали - вот, де, человек не от мира сего (470).
      Ну и как-то опять, уже ближе к зиме, встретил Попугасова. Зашли погреться в кафетерий при булочной. Журналист угостил Ивана Иваныча стаканом некрепкого чаю (471).
      - Слышал, сторожем работаешь? - сказал он.
      - Да, - равнодушно ответил Иван Иваныч.
      - Пишешь?
      - Пишу, - вяло отвечал Иван Иваныч.
      - Много? - напряженно спросил журналист (472).
      - Не очень... как-то все стопорится, - морщась, отвечал Иван Иваныч.
      - Ну?! - тут Василий Александрович странно оживился (473). - А я тебе объясню, в чем дело, - начал объяснять он (474). - Дело в том, старый (475), что ты ведь в сущности - тепличное растение. Мимоза. Помнишь детский стишок? (476). Мимоза. Ведь ты же практически НИ-ЧЕ-ГО не испытал в жизни (477). Кров над головой у тебя всегда был, голодать ты никогда не голодал (478). Ведь верно, ведь правильно? НИ-ЧЕ-ГО: ни пьянства, жуткого, повседневного, засасывающего, ни разврата, ни связей жутких, чтобы с мордобоем, истерикой, резанием вен...
      - Ну уж... - улыбнулся Иван Иваныч, вспомнив Милку.
      - Что "ну уж"? Эта твоя, которая нынче по музыкантам специализируется (479)? Так ты ведь от нее даже абортом не страдал.
      - Это как так я могу страдать абортом? - почти развеселился Иван Иваныч.
      - А вот так, когда девка тебя пилит, пилит, пилит: то в шантаж пустится, то в слезы, а ты не сдаешься, не поддаешься, чтоб и это она сделала, да чтоб вдобавок ее и удержать при себе. Тут, брат, такая глубина (480)! Целая, можно сказать, война полов (481). Впрочем, тебе этого не понять. Ты, брат, многое понять не можешь, оттого и мучаешься. Стиль? А что стиль, когда у тебя и несчастий-то не было. Никогда никаких. Ты помнишь эти мемуары, как Твардовский говорит одному поэту: "Хоть бы у вас кто из близких под локомотив попал - может, вы хоть тогда по-настоящему писать станете..." Я прочитал - ахнул (482).
      - У меня мать умерла, - сказал Иван Иваныч.
      - Да? - Попугасов сделал озабоченную мину (483). -Но ведь это же, впрочем, давно было, - спохватился он. - Мы тогда еще все к тебе приходили (484). Вот я и говорю - ударился бы ты хоть в запой, что ли? А то совсем прокис.
      - Меня от вина тошнит, - сказал Иван Иваныч. - У меня - печень (485).
      - Печень?! - хохотал журналист. - А у кого не печень? У меня не печень? Во! - похлопал он себя по объемистому уже пузцу (486).
      - Не могу я пить (487), - уныло повторил Иван Иваныч.
      - А хочешь, я тебе помогу? - В глазах журналиста заплясали черти (488). - Опасно, правда... А впрочем, я люблю тебя, и ты - очень талантливый человек, старик (489). Помогу. На, держи!
      И он, покопавшись в глубинах своего мятого демисезонного (490) пальто, протянул Иван Иванычу початую коробку папирос "Казбек" (491).
      - Да не курю я, отстань, Вася, - брезгливо сказал Иван Иваныч, отталкивая коробку.
      - А ты покури, - мудрил журналист.
      - Тьфу ты, дьявол (492)!..
      - С планом! - подмигнул журналист.
      - С каким еще таким "планом" (493)?
      - Я воровал под планом и бэз пла-ана, - чисто спел журналист (494). Затем, понизив голос, сообщил кратко: - Наркотик. Анаша.
      - Поздравляю. Ты, значит, уже и наркоман вдобавок, - сказал Иван Иваныч.
      - Ты что? Уж чем не грешен, тем не грешен (495). Видишь - почти целая пачка. Одну там, две скурил для интересу. А вообще-то ни-че-го, кайф ловится, - смеялся искуситель.
      Иван Иваныч молчал.
      - Бери, бери скорей, пока я добрый. И - благодари: "Я благодарю тебя изо всех сил" (496). И заметь, что я с тебя ни копейки не взял. В Москве за это, знаешь, какую капусту дерут? (497)
      - Капусту?
      - О, святая простота! Деньги! Башли, бабки, шалыжки, пиастры, юани, тугрики (498). Так что - скорей благодари меня изо всех сил и падай на колени (499). Да смотри - никому ни-ни! Опасное дело. Могут срок впаять (500).
      - Кончай трепаться, - сказал Иван Иваныч.
      - И сам не увлекайся, - Попугасов опять застрожился (501). - Это, да будет тебе известно, мой мальчик, очень, очень заразная вещь.
      - Черт-те что! - пожал плечами Иван Иваныч.
      - А ну не дымите тут, бичи проклятые! - вдруг злобно завопила на них неизвестно откуда взявшаяся баба в сером халате.
      - Мы не курим, протри очки, - защищался, отступая, журналист (502).
      - То я тебя не знаю, бичару! - Баба махала у него под носом грязной тряпкой (503).
      - Черт-те что, - повторил Иван Иваныч. Но папиросы почему-то взял (504). Попрощался с журналистом и, вяло шаркая подошвами (505), отправился домой.
      А дома - о, Господи (506)! - опять эта серая штукатурка с паутиной в углах (507), тусклые окошки, немытый пол (508), засохшая посуда (509), капает вода из-под крана (510), отрывной календарь за прошлый год (511)...
      Лег, вернее, не лег, а ринулся, рванулся, нырнул в постель. Забился, закрылся с головой (512). Вот и рванулся, нырнул в постель. Ну а что в постели - та же зеленая муть, масса, субстанция. Где творческий метод? Где творчество? Нету никакого метода, нету никакого творчества (513).
      Заплакал (514). И плакал, и плакал, и плакал. Жалобно скуля, всхлипывая. Вспомнил маму (515). Как ходили к реке Е. ранним летним утром полоскать половики (516), и пыль холодила босые ноги (517), и горланили петухи. Где та река Е.? Где босые ноги? Где петухи? Где детство (518)? Нету, нету ничего (519)! Шелковое вечное старое платье ее вспомнил (520), пудру к Восьмому марта (521) и заколку-гребень в седых волосах (522). И вдруг резануло невыносимо. Комья мерзлые о крышку гроба стучат, и пар вырывается изо рта, и больно, и пенье медных невыносимое, и лица сочувствующие невыносимые (523). Все, все кругом постылое, мертвое, невыносимое (524)!
      Ну и закурил. Закурил, как говорил и показывал (525) журналист, - со свистом втягивая воздух, задерживая дыхание, чтобы не сразу выпускать из пьяных легких сладкий вкусный дым (526).
      И мигом все поплыло в глазах, и слезы высохли, и рот растянулся до ушей от ощущения невиданной радости (527), необъятной свободы (528), и руки истончились, полегчали, тело истончилось, полегчало (529), и вдруг - главный дар свободы: забулькала, расступилась проклятая зеленая муть, масса, субстанция (530), и неизвестный Голос (531) произнес:
      - Ниточки, ниточки-канатики, а вот разноцветные ниточки-канатики, а ну - разноцветные ниточки-канатики (532)...
      - Ах, оставьте! - счастливо и звонко (533) крикнул Иван Иваныч. - Какие там ниточки-канатики? Это - бред, пустяки (534)!
      - Ой, посмотрите! Ой, поглядите! - зазывал Голос. - Ниточки-канатики! Чудная картина (535)!
      И внезапно открылась Ивану Иванычу картина действительно чудная (536)!
      Прямо в поднебесье, на опасной высоте были туго натянуты эти самые разноцветные ниточки-канатики - на разной и опасной высоте, разных цветов и оттенков (537). И, вроде бы, внешне совсем не прочные, хрупкие (538), но какие же они не прочные, когда на них вполне свободно плясало громадное количество самых разнообразных личностей (539).
      Личности все эти были в основном вида холеного, вальяжного, большей частию с трубками, фильтрованными сигаретами (540). Кто в добротном габардиновом костюме, кто в замшевой куртке и джинсах, попадались и косовороточники в смазных сапогах, но все равно было видно - личности. С седыми шевелюрами и без оных, толстенькие и тощенькие, красивые и безобразные - все они показались Ивану Иванычу до боли в глазах знакомыми (541), а только он почему-то не мог их назвать поименно (542). Они держались уверенно, помогая себе балансировать в пространстве зарубежными и отечественного производства авторучками и пишущими машинками (543). Некоторые плясали грациозно (544), другие неуклюже, пока еще поглядывая вниз. А внизу, насколько глаз охватит, - бесконечная, безобразно расползшаяся грязная лужа гнусного серого цвета (545).
      - Это что? - испуганно спросил Иван Иваныч.
      - Дерьмо (546), - весело ответил Голос.
      - Господи! - сказал Иван Иваныч (547).
      - Ну так что? - ласково спросил Голос. - Хочешь у меня на ниточках-канатиках плясать на разноопасной высоте (548)?
      - А зачем? - спросил Иван Иваныч (549).
      - Как зачем? - удивился Голос. - Будешь всю жизнь плясать на желтых, красных, синих, белых ниточках-канатиках. Плясать, кланяться, улыбаться, варьировать (550) и плясать, плясать, плясать!..
      - Но зачем (551)?
      - А вот уж не знаю, - неуверенно сказал Голос. - Там... Там, наверное, хорошо, - вслух размышлял он (552).
      - Ну и плясать, плясать, плясать, а потом что?
      - А потом - что потом (553)? Выпляшешь на одной ниточке положенный по уму срок, выше поднимешься (554), предварительно отдохнув на площадочке. Видишь площадочку?
      Иван Иваныч пригляделся. Разглядел и площадочку. Маленькая такая площадочка, где нитки крепятся (555).
      - Тут, конечно, тоже немного подплясывать надо. Но заметь - здесь посвободнее, зона отдыха, так сказать (556)...
      Действительно, и там кое-кто находился. Шевелили ногами с громадным выражением собственного достоинства (557).
      - Ну, а дальше, дальше?
      - А дальше - все выше, и выше, и выше (558).
      - Так, а цель-то какая, цель, где она?
      - Ха! Чем выше, тем она толще, устойчивей, эта ниточка-канатик. Там, к верхотуре ближе, и плясать-то одно удовольствие (559)! Тротуар!
      И ведь опять, действительно, - ближе к верхотуре, там уж, действительно, оказывались скорее, собственно, канатики, чем ниточки. Там люди разгуливали степенно (560), группками (561) и лишь изредка вздрыгивали ножками, сохраняя равновесие (562). Высота все-таки!
      - Нет, но - цель, цель! Конечный итог. Должна же какая-то быть во всем этом цель, итог (563)?
      - Итог? Вот он - СИЯЮЩАЯ ВЫСШАЯ СФЕРА!
      И Голос указал (564) на СИЯЮЩУЮ ВЫСШУЮ СФЕРУ. Была она, эта сфера, конечно, тоже в виде каната, но такого широкого да такого удобного, что люди там просто уж даже и не плясали, и не ходили, а натурально блаженствовали (565). Лица их хранили суровую печать мудрости, достоинства и благородства (566), а пиджаки были все сплошь разукрашены значками и отличиями (567). Правда, головы у них сильно тряслись и глаза потухли (568) - не то что у нижних плясунов. У тех зрачки сияли нестерпимым волчьим светом (569).
      - Ну, хочешь принять участие в аттракционе? - искушал (570) Голос.
      - Оно, конечно, и охота, - рассудительно сказал Иван Иваныч. - А вот что, если сорвешься? Тогда что (571)?
      - А тогда - туда! - радостно ухмыльнулся Голос.
      - Куда туда?
      - В дерьмо (572), - сочувственно (573) сказал Голос.
      - Ну, нет, нет! Я не хочу! - решительно отказался Иван Иваныч (574).
      - Эх ты, дурачок! Смотри, значки-то какие! Ни у кого в мире нет таких красивых значков (575)! Да как уютно там, покойно (576)! - пел Голос.