Может быть, дедушка видел, а может быть, и нет. Он молчал. Он был мудрый человек, поэтому, наверное, и молчал; мудрецу не к лицу говорить обо всем, что он видел и знает.
      Мы увидели вдалеке дым; оказалось, горела свалка, на которую свозили мусор из близлежащих селений. В чистом поле находилась свалка, на которой горела бумага, резина, опилки. Стоял крепкий запах гари. Черный и белый дым широко застилал синее небо, крался к высокому солнцу. Дым, вообразилось мне, воздвигал стену между нами и бескрайним чистым полем, за которым угадывался лес. Мне стало очень грустно. Было досадно, что мы увидели в чистом поле свалку.
      Мне показалось, что дедушка посмотрел на меня своим неизменным чуть-чутошным прищуром,хотел что-то сказать, но только лишь поводил языком по нестриженому, уже завернувшемуся на губу белому усу, потом крепко сомкнул губы и молча пошел.
      Сначала шли быстро; когда же дым скрылся за бугром, усмирили ход. Присели на бревно отдохнуть. Дыма не было видно, но я чувствовал себя нехорошо. Солнце уже лило на нас зноем. Прилегла трава, суслики не показывались, затаившись в норках; пыль жгла пятки, роса превращалась в пар, который быстро пропадал.
      Дедушка сказал, смахивая ладонью с красного лица соленую змейку пота:
      - Хорошо в поле.
      Я не сразу отозвался:
      - Ага.
      Мы молчали и слушали прилетевший из соснового леса ветер, который катил вдоль дороги шары пыли, комки сухой травы, вскидывал ввысь бабочек, невидимой гребенкой расчесывал косматые пряди зеленых полей. Мы смотрели на прямую дорогу, которая входила в лес и пропадала в нем, прячась от зноя между высоких, раскидистых сосен. Почему-то ни о чем не хотелось думать, а просто сидеть, смотреть вдаль. В сердце установился грустный покой. И незаметно ко мне пришло новое, раньше не посещавшее меня чувство понимания всего того, что я видел, - и дороги, и неба, и леса, и солнца, и дедушки, и ветра, и самого себя.
      - Вот так я хочу, мои родные, чтобы было в жизни каждого человека, неожиданно сказал дедушка; я, разморенный зноем и захваченный новыми ощущениями и чувствами, не понял, что он сказал и зачем.
      - Что, дедушка?
      Он повторил и снова замолчал; пристально смотрел на дорогу.
      - Я, внук, когда-то не признавал, что в жизни должно быть так. Теперь понимаю, догадался, и хорошо мне. В душе стало светло.
      - Как, дедушка, так? - спросил я.
      - А вот так, внук, как здесь, в поле. И ничто не смей вмешиваться в естественный ход жизни, не ломай его, не поворачивай по своему умыслу.
      Я не понял мыслей дедушки и промолчал.
      - Я старый, скоро, поди, умру, - сказал он, помолчав. - А вам, моим детям, внукам и правнукам, жить. - Дедушкастал потирать свои мозолистые загорелые ладони, и я понял, что он волнуется. - Думайте, хорошо думайте, прежде чем что-то сделаете. Но главное другое - любите, крепко любите эту землю. Она - ваша. Вы обязательно должны быть на ней счастливы. А иначе зачем столько моих товарищей, земляков полегло на войне, зачем страдали люди, боролись за лучшую жизнь... - Он закрыл глаза, вздохнул и какое-то время молчал, глубоко вдыхая горячий воздух полей и лесов. - Мало ты у нас бываешь, Петр. В городе что за жизнь? Маета! - потрепал он мои волосы.
      Мы снова шли - лесом, полем, но куда? А может, все приснилось мне?
      Мои голые пятки прижигало. Затихли птицы и кузнечики, попрятавшись в кустах и пшенице; не было видно сусликов.
      Мы страдали от жары. У дедушки росли на кончике носа большие капли пота и созревали как ягода, падали на его грудь или землю. Он раскраснелся, словно в бане, но внешне мало переменился: на все пуговицы была застегнута серая застиранная рубашка с накладными военными карманами, туго был затянут в поясе сыромятным ремнем. Не скидывал он тяжелых кирзовых пыльных сапог.
      - Фу, жарища проклятая! - постанывал я все громче, как бы исподволь упрекая дедушку за те мучения, которые он нежданно-негаданно на меня свалил. Но он молчал и неторопливо шел.
      Слои горячего, жаркого воздуха ломали перед нашими глазами горизонт и деревья и там, вдали, воображалось, все растаяло и широким морем плыло на нас. Поля казались бесконечными; только по правому плечу виднелись зеленовато-синие ангарские сопки, которые в этом знойном, немилосердном поле были желанными. Я невольно клонился вправо, заходил с дороги в пшеницу, но секущие стебли и твердые комья земли вынуждали меня сойти на мягкую пыль колеи. Мучительно хотелось пить и есть.
      Неожиданно дорога повернула вправо, и я улыбнулся. Вскоре наших лиц коснулось дуновение с запахом пресной холодной воды, рыбы, сохнувшего на берегу ила и густого тенистого леса. Сопки становились ближе, наливались зеленым цветом. Громко вскрикивали чайки и улетали к воде. Мы торопились. Я побежал, взобрался на высокий бугор и мне хотелось крикнуть:
      - Здравствуй, Ангара, широкая, синяя, спокойная! Здравствуй, свежесть! Здравствуйте, маленькие солнца, дрожащие на воде и слепящие блеском! Здравствуйте, зеленые сопки, вольно лежащие на правом диком берегу! Здравствуй, плеснувшая черным хвостом рыба!
      Дедушка медленно поднялся ко мне и сказал, рукавом смахивая с красного лица пот:
      - Вот она, внук, наша Ангара-матушка, жива-здорова, и слава Богу. Всю, почитай, Европу я прошел, а такой красавицы реки не встретил. - Помолчал, всматриваясь в чистую даль. - Любите ее, крепко любите.
      Мне после нежного "матушка" подумалось, что Ангара - живая, думающая и чувствующая женщина.
      - Она нас, Петр, долго ждала, - смотри, сколько припасла свежести, блеска и света.
      Я быстро сбросил на траву рубашку и брюки, осторожно вошел в холодную воду. Постоял по щиколотку в мягком, густом, но ледяном иле, из которого, представилось, поползли по моим ногам призрачные жучки боязни. Я шагнул глубже - вода щекочущим поясом обвилась вокруг моих бедер. Еще глубже возле подбородка и глаз радостно засверкали блики и лучи; секундами я буквально слеп. Возле ушей журчала вода. За шею щекочуще цеплялись щепки и кора.
      - Ангара рада нам, будто на самом деле ждала нас, - сказал я и оттолкнулся, подскочив на носочках, от илисто-каменистого дна и медленно, без взмахов и плеска поплыл.
      Течение помогало мне, струи услужливо лизали мою спину и ноги, и мне стало так легко, словно я летел, парил, слегка взмахивая руками. Нырнул, открыл в воде глаза и увидел зеленовато-желтую, почти янтарную долину. Солнечные лучи шелковыми косынками опускались к самому дну. Перед моими глазами металась мелкая рыба и уносилась в серовато-зеленую, как глухой лес, пугающую меня глубину.
      Я резко вынырнул. Сердце тревожно билось. Но передо мной стояло яркое синее небо, вдали плыли кипенные облака, метались стрижи и чайки; я кручусь и нахожу глазами сопки, каменные лбы которых склонены к воде; снова кручусь и нахожу глазами дедушку - он сидит на пне, подпер голову ладонью и, кажется, дремлет, - и во мне исчезает чувство тревоги, я быстро верчусь, поднимая ладонями брызги. Потом ложусь на спину и тихо плыву к берегу. Перед глазами стояло небо, и мне начинало казаться, что весь мир - это только небо, огромное, красивое, но не понятное. .
      Я доплываю на спине до берега, упираюсь головой в ил и долго лежу, всматриваясь в небо. Мне не хочется расставаться с радостными ощущениями. Однако мне становится холодно, и я вынужден встать, обмыть с головы ил и выйти на берег.
      Дедушка очнулся, приподнялся с пня, потянулся. Блаженным было его старое лицо; в седую, редкую бороду вплелся солнечный свет, и она, показалось мне, стала светиться. Он погладил бороду, и рука тоже засветилась.
      - Ты, дедушка, светишься, как сегодня утром в окне, - сказал я.
      - В такой славный день, внук, мудрено не засветиться. - Помолчал, посмотрел, прижмурившись, на солнце и небо и тихо сказал: Незнамо-негаданно и засвятиться можно. - Усмехнулся, подергал двумя пальцами бороду, как бы порицая себя за такие слова. - Ну, что, внук, перекусим, что ли?
      - Что же, деда, мы поедим? - с неудовольствием сказал я, ощущая голод. - Мы ничего с собой не взяли.
      Дедушка хитро улыбнулся:
      - Собирай-ка костерок: будет огонь - найдется чего пожевать.
      "Экий бодрячок", - нахмурил я брови, но промолчал.
      По берегу и на поляне собирал сухие ветки и щепки, и вскоре у нас весело похрустывал молодой огонь, которым мы любовались. Дедушка вынул из карманов своей рубашки-гимнастерки два свертка, в которых оказалось сало и хлеб.
      - О, сальцо, хлебушек! - потирал я руки.
      Дедушка из кустов ивняка принес закопченный котелок и две жестяные банки, служившие стаканами.
      - Целы мои припасы, - сказал дедушка. - Я здесь рыбачу.
      Я так проголодался, что не мог спокойно сидеть возле огня, а часто заглядывал в котелок, словно хотел поторопить воду, чтобы она быстрее закипела. Наконец, от дна поднялись пузыри, вода стала с мелодичным шумом бурлить. Дедушка бросил в нее щепотку-две какой-то душистой травы, и мы расположились на траве, под кустами. Я кушал быстро, даже с жадностью, но слушал журчание воды на отмелях и смотрел на сопки и небо. Мое сердце было наполнено чувством счастья и покоя.
      Дедушка кушал неспешно и о чем-то длинно говорил; только одну его фразу я запомнил:
      - Много ли, внук, человеку надо? Пустяк! Эх, если бы раньше мне понять.
      Что-то горестное слышалось мне в его тихом голосе; но я тогда был еще так мал, что не мог серьезно задуматься над его словами.
      Потом мы снова шли, но - куда? Ясно не помню, скорее всего, домой, в Весну. Вот, собственно, и все!
      * * * * *
      Да, все. Плохой я литератор: нет в моем произведении ни завязки, ни развязки! Но тот день живет в моем сердце уже не один год, к чему-то зовет, заставляет думать, останавливаться, чего-то ждать и во что-то верить.
      Да, я жалею, что редко находился рядом с дедушкой; только на летние и зимние каникулы приезжал в Весну. И однажды приехал для того, чтобы похоронить дедушку.
      Он лежал в гробу маленький, худенький, с подстриженными усами и бородой, не страшный и не желтый, а очень естественный, будто прилег на часок-другой вздремнуть. Солнце пушистыми клубками жило в его белых волосах, и мне казалось, он очнется и скажет:
      - Я хочу вам счастья, мои родные.
      Бабушка не долго прожила без него: тихо умерла дома в кровати, не от тоски по дедушке, а так, естественно, от старости. Я почти ничего не рассказал о бабушке, хотя мне казалось, что о ней я могу говорить долго. Но сейчас задумался: а что, собственно, рассказать о ней? Ее жизнь - как моя ладонь, на которую я сейчас смотрю: вижу все линии и изгибы, все жилки и шрамы. Что можно сказать о ее днях, похожих друг на друга, в работе уходивших из ее жизни; что можно сказать о ее кроткой и неразличимой улыбке, о ее нетягостной молчаливости, о ее маленьких загорелых натруженных руках? Большая часть жизни дедушки и бабушки - будни, будни. Но именно в этих приземленных буднях я и любил дедушку с бабушкой.Мне хочется прожить так, как они - тихо, трудолюбиво, без шума и суеты.
      ЧЕЛОВЕК С ГОРЫ
      1
      Жизнь старика Ивана Сухотина казалась людям таинственной и непонятной.
      В небольшом поселке Новопашенном отзвенело его недолгое детство, мутными половодьями отбурлила молодость, иногда выбрасывая его то на большие стройки Сибири, то на дороги войны. Уставший и худой, он возвращался в родной Новопашенный.
      С конца восьмидесятых, лет шесть или семь, Иван Степанович живет не в самом Новопашенном, а в стороне, налишившейсялеса сопке-отшельнике. Рядом тоже сопки, но они красивые, дородные, с лесом и кустарниками, а эта и на самом деле какая-то одиночка, уродец в таежном семействе. Ее супесное, не схваченное корнями деревьев подножие подтачивала тугими струями Шаманка, несущая свои быстрые воды с далеких Саянских гор.
      Изба Сухотина стояла на гладкой маковке, однако не видна была поселку таилась за всхолмием. Хорошо ее видели только птицы, внимательно, цепко разглядывали с высоты залетные коршуны и орлы, словно вызнавали, не звериное ли внизу жилище, и, быть может, надеялись поймать показавшегося из него зверька.
      Но из жилища неспешно выходил сутулый, старый человек, и грозные птицы разочарованно улетали восвояси. Если день клонился к вечеру, то вышедший смотрел на закат и говорил то ли себе, то ли собаке Полкану:
      - Ну, вот, и нам, людям и зверям, пора на покой. Ступай, Полкан, в свои хоромы, а я в свои поковыляю.
      Полкан угодливо-понимающе вилял облезлым, как старая метла, хвостом и крался за хозяином, который, однако, захлопывал перед его носом дверь, но напоследок, извиняясь, говорил:
      - Всякой живности свое место, голубчик. Не обессудь!
      И собака, не обессуживая старика, плелась в свою будку, заваливалась на солому, зевала и потом бдительно дремала, готовая в любую минуту ночи-полночи постоять за хозяина и его имущество.
      Нередко до утра в избе Ивана Степановича бился огонек в керосиновой лампе: хозяин лежал или задумчиво прохаживался по единственной комнате, вздыхал, почесывал в затылке, что-то невнятно говорил.
      С вечера бродили за протекающей невдалеке Ангарой густые сырые тучи, но так и не подошли к Новопашенному. Снег выпал ночью; утром Иван Степанович вышел во двор - ахнул и зажмурился: неприглядной, серой была земля, а теперь - светлая, торжественная; казалось, что и кочки, и деревья, и поленница, и будка, и сопки - все источает свет радости и привета. Над округой стоял синеватый легкий туман. Из печных труб в новопашенской долине клубами валил дым утренних хлопот. Заливались петухи, будто возвещали о приходе снежного гостя. Иван Степанович бодро, с приплясом протоптал стежку до ворот; рядом с ним подпрыгивал и повизгивал Полкан, на радостях норовил клацающими зубами выхватить хозяйскую рукавицу.
      - Вот и хорошо: снег пожаловал на новопашенскую землю, - ласково говорил Иван Степанович собаке. - На два дня приспешил по сравнению с прошлогодним ноябрем. А какой мягкий, словно тысяча лебедей проплыла ночью над нами, - обронили пух. И на дом Ольги, супруги моей,слышь, Полкан, упали они, - теплей ей будет. Слава Богу, пришел снег в Новопашенный. Живи, все живое, радуйся. А какую густую тишину принес! Вон там, Полкан, далеко, ворона, поди, с ветки на ветку перепрыгнула, ударила по воздуху крыльями, вчерась я не услышал бы, а сегодня звук ядреный, хлопнуло будто бы под самым моим ухом.
      Полкан внимательно слушал речь хозяина, не прыгал, не шалил. Старик помолчал, всматриваясь в белое, как снег, солнце, которое, вообразилось ему, покатится, такое полное, сыровато-тяжелое, с небосвода и остановится на земле туловищем снеговика; выбегут на улицу дети - на тебе, снеговик. голову с дырявым ведром, нос-морковку. Улыбнулся старик.
      - Вот ведь, Полкан, как мудро устроена жизнь: прыснуло на человека радостью и благодатью и- заиграло, закудрявилось в душе. Аж в пляс охота. Тосковал я долго, разная напасть лезла в голову, а смотри-ка, пошел снег - и мою душу побелил. Да, порой мало надо человеку... Чего уши развесил? Слушаешь хозяйские байки? Будто понимаешь!
      Иван Степанович погладил оживившегося пса и ушел в избу. Собрал завтрак - три вареные в мундирах картошки, миску квашеной капусты, соленого хариуса, репчатый лук, соль, два ломтика хлеба и домашнего кваса. Он питалсятак небогато, просто не потому, что не хватало денег, а потому, что такпривык с детства, и когда ему где-нибудь предлагали отведать что-то "непростое", как он говорил, то отказывался.
      Простым, без затей было и убранство его жилища: топчан без матраса, но с рогожами, самодельные табуретки и стол, книжная полка возле маленького окна, печка. Ивану Степановичу однажды сказали, что его приют убогий, как у монаха, схимника, но он поправил, усмехнувшись:
      - Простое, как у зверя, и живу по-простому, как зверь, и лучшей доли мне не надо.
      Старик неспешно позавтракал, крякнул от кисло ударившего в нос кваса. Потом протопил печь, убрал во дворе снег, наколол дров. После обеда стал собираться в дорогу: надо спуститься в Новопашенный, давно - дней десять там не был, к тому же суббота - банный день, да и супруге нужно помочь по хозяйству; еще сына с внуком хочется повидать - должны подъехать из Иркутска.
      Но не спешил старик спускаться с горы, тяжело думал, подбрасывая в печку дрова. Не хотелось ему в Новопашенный, не было расположено его сердце к людям. Но никуда не денешься, надо идти! Хоть как живи: по-звериному ли, по-божьему ли - а человечье, малое или большое, человек с человеком решает, - убеждал себя Иван Степанович, вздыхая.
      Печь протопилась, он закрыл заслонку в трубе, с хмурым видом натянул на худые плечи овчинный полушубок, нахлобучил на седую голову заячью старую ушанку. Когда вышел на солнечный свет, снова защекотала губы улыбка:
      - Свету, мать моя, свету сколько! - В сердце стало легче, и старик пошел, притормаживая, по скользкому, нехоженному косогору.
      2
      Хорошо, легко шел старик вниз. И не только потому, что его путь был мягким, свежим и белым, а потому еще, что чистой,новой, радостной виделась ему новопашенская долина сверху - с высоты его отшельничьей горы и с высоты его долгой жизни. Он спускался вниз, в родной поселок, а вспоминалось ему то, что находилось когда-то словно бы вверху, в каком-то другом, высшего порядкамире. Перед ним лежала белая земля, как белый лист бумаги, на котором он мысленно писал свои воспоминания
      И почему-то вспоминалось ему все хорошее, доброе, чистое, как этот первый снег. Сощурившись, увидел старик крутой бок Кременевой горы, насупленно-задумчиво смотревшей на поселок и реку. Мальчишками, припоминается Ивану Степановичу, наперегонки взбегали, карабкались на эту гору; не у всякого "дыхалка" выдерживала, но то, кто первым вбегал на каменистую маковку, недели две-три был героем у детворы. Еще старику с нежностью припомнилось, как парень Вася Куролесов, странноватый, но умный, как говорили односельчане, "с царем в голове",смастерил механические крылья и сказал:
      - Верьте, ребята, не верьте, а я полечу. Птицей пронесусь над Новопашенным.
      Отец строго сказал ему:
      - Я тебе, антихрист, полечу! - И ногами поломал его крылья.
      Вася плакал, но поздно ночью ушел из дома с обломками своего прекрасного безумства. Через неделю под закат солнца отдыхающие новопашенцы неожиданно услышали с Кременевки:
      - Люди, смотрите - ле-чу-у-у!
      - Батюшки, свят, свят! - крестились люди, испуганно подняв головы.
      Действительно, Вася летел под большими крыльями своей непобедимой мечты. Но неожиданно крылья схлопнулись, как ставни, и будто закрыли от всего света его безумную, молодую жизнь. Упал Вася рядом с кладбищем, а односельчанам показалось - в закатное солнце, в красные, мягкие лучи, как в пух, зарылся парень.
      Ивану Степановичу радостно вспоминалось о Куролесове, потому что всю жизнь ему хотелось так же подняться в небо и победно крикнуть новопашенцам:
      - Лечу-у-у, братцы!
      И даже однажды тайком крылья починил, но не смог поднять своего духа для совершения полета. Только в мечтах летал.
      - Э-эх, кто знает, ребята, может, еще полечу, - сказал старик, прижмурившись на солнце. - Всполыхнется Новопашенный! - беззубо улыбнулся старик своей ребячьей мысли.
      Солнце стояло над сосновым бором, который большим облаком кучился за рекой, словно ночью небо прислонялось к земле - и одно облако уснуло на новопашенской притаежной равнине.
      Остановился старик,любуясь заснеженным бором.
      И вспомнилось ему давнее - как однажды он чуть было не погиб за этот лес. Когда случилась история - уже ясно не помнит, но до войны. Узнал Новопашенный, что в областных начальственных верхах решено соорудить в сосняке за Шаманкой военные склады. Отбыли новопашенские ходоки в Иркутск, просили за свой бор. Успокоили их:
      - Не волнуйтесь, товарищи, в другом месте построим склады. Сибирь большая!
      Однако через месяц с воинского эшелона была сгружена автотехника и ее направили на бор - валить, выкорчевывать деревья.Новопашенцы любили бор, берегли его, всюду в чужих краях хвалились, но волной накатиться в защиту не смогли. Техника гремела по дороге на переправу, но неожиданно от притихшей, молчаливой толпы отделился молодой мужичок Иван Сухотин, вприпрыжку забежал наперед колонны и поднял руки:
      - Стоп!
      Трактор с грохотом остановился перед его грудью. Подбежал запыленный, потный майор:
      - Парень, ты что, пьяный, а? Пошел прочь! Чего выпучился? Нажрался, скотина!
      - Не пущу. Наш бор.
      - Что, что? - не понял майор.
      - Не пущу. Наш бор.
      - Да ты что, гад?! Пшел! - И ударил бунтарю по носу промасленным черным кулаком.
      Иван ударился головой об гусеницу. Односельчане подхватили его за руки, за ноги и унесли от трактора. Иван был худым, но сильным, от жил происходила его сила - жильная. Он поднялся с травы, растолкал людей и снова подбежал к трактору. Натужно-тихо сказал майору:
      - Не пущу. Наш бор.
      - Дави его! - крикнул майор трактористу-солдату.
      Солдат отодвинулся от рычагов, словно боялся, что рука сама собой рванет на ход, побледнел. Майор выругался, вынул из кобуры пистолет:
      - Уйдешь с дороги или нет, предатель родины?
      Иван испугался, но покрутил головой:
      - Нет.
      - Получай!
      Прогремел выстрел. Отчаянно закричали люди, разбегаясь в разные стороны.
      Не убил горячий майор Ивана, лишь клочок мяса вырвала пуля из предплечья. Майора вскоре арестовали и судили. И складов не построили в прекрасном сосновом бору: оказалось, что автотехнику сгрузили в Новопашенном по ошибке, второе решение о строительстве складов в другом месте пришло в воинскую часть с большим опозданием.
      Иван Степанович осторожно спустился к Шаманке, цепляясь за кустарники на прибрежном укосе.
      - Здравствуй, болюшка наша, - сказал старик реке.
      Берега Шаманки были засыпаны снегом, забереги схвачены темным льдом, но посередине она журчала по-летнему звонко, весело. Река неширокая, до другого берега можно было камнем добросить, но глубокая, быстрая, пенная. В предгориях Саян тонкие цевки ручьев пробегают по каменистым, мшистым распадкам, порогам, падают в пропасти, а потомсплетаются в сильную, напористуюШаманку. Сильной, напряженной, взбитой, она вырывается из вечно темного Семирядного ущелья на новопашенскую равнину. "Болюшкой" старик назвал ее потому, что лет сорок назад леспромхозы стали по ней сплавлять кругляк, и теперь вывелась в реке рыба, задавленная корой, топляками.
      Передыхая, Иван Степанович постоял на берегу, послушал звонкий плеск воды, полюбовался бором, который, представлялось, полыхал своим влажным молодым снегом, послушал чирикающих на ивах синиц, положил в рот мороженую ягодкурябины и покатал ее языком. Она неожиданно брызнула сладковатым, но со жгучей горечью соком, - Иван Степанович улыбнулся и, задорно протаптывая в снегу новый, никем не хоженный путь, направился в поселок.
      3
      Тяжело дыша, Иван Степанович выбрался на гравийный, высоко лежащий большак, засыпанный снегом, но просеченный несколькими автомобилями, видимо, молоковозками, со звоном бидонов укативших в район с молоком вечерней и утренней дойки. Старик взмок - снял шапку и рукавицы. Присел на валяющийся возле дороги чурбак, вывалившийся из подпрыгнувшего на кочке грузовика, и прищурился на синеватые, тенистые поля, которые лежали широко, как небо.
      - Лежите, родимые? - спросил Иван Стапанович. - Наработались за лето, настрадовались за осень, умаялись, притихли, заснули, кормильцы наши. Спите, отдыхайте!
      Старик вытянул шею, узко сощурился, всматриваясь, и с неудовольствием кашлянул - безобразно торчали в чистом поле брошенные сенокосилки, телега и борона.
      Ивану Степановичу стало нехорошо. Только что он радовался небу, полю и снегу, тому, что разумным образом устроена жизнь всей природы, - но теперь опечалился. Ему было печально, что человек бросил ржаветь и гнить дорогую, нужную в деле технику, что обезобразил поле и снег.
      Всю жизнь старику страстно и искренне хотелось, чтобы его земляки стали лучше, рачительно относились к общественному добру, любили землю, не пили, не разворовывали колхозного имущества. Но люди жили так, как им хотелось и моглось жить, и любое вмешательство Сухотина лишь озлобляло и раздражало их, - и ушел он от людей на гору.
      Он свернул с большака на тропу, еле различимую под снегом, и пошел коротким путем через скотный двор и конюшни к своему дому. На скотном дворе ему встретился вечно выпивший или пьяный скотник Григорий Новиков, сморщенный, как высушенный гриб, но он был еще молод, лет сорока. Григорий всегда ходил в заношенной робе, в больших скособоченных кирзовых сапогах, на его заросший затылок была сдвинута лоснящаяся, ветхая меховая шапка. Он встретил Сухотина приветливыми звуками.
      - Все пьешь, Гриша? - строго спросил старик, не останавливаясь.
      Григорий махнул рукой, подскользнулся и упал. Сухотин остановился, посмотрел на него сверху и укоризненно покачал головой. Григорий затих и уснул.
      - Эх, ты, поросенок, - хотя и усмехнулся, но был сердит старик. - А парнем, после армии, помню, каким ты был - аккуратным, приветливым, стройным, непьющим... Эх, что вспоминать!
      Сухотин пошел было своей дорогой, но остановился: кто знает, сколько времени скотник пролежит в снегу, не простыл бы. Старик осмотрелся - рядом никого не было. Потянул скотника за шиворот - тяжелый, не осилить; пошлепал по щекам - Григорий сморщился, выругался и оттолкнул старика так, что он навзничь упал в снег.
      - Э-э, брат, да ты притворщик, видать, - выбираясь из канавы и усмехаясь, сказал старик. - Силищи в тебе, как в быке, а на что ты ее гробишь? Жить бы тебе в красоте и разуме, а ты... Эх! - Жалко стало Ивану Степановичу этого большого, сильного человека.
      Из коровника он услышал веселую песню женщин и заглянул вовнутрь.
      - Батюшки мои! - сморщился он, как от кислого или горького.
      В стойлах и загонах мирно жевали и мычали коровы и влажными глазами смотрели на выпивавших и разделывавших годовалого телка доярок. В кормушке спал электрик Иван Пелифанов, на него строго смотрела корова, не имея возможности воспользоваться сеном. Старая, худощавая Фекла, сраженная непосильным для нее хмелем, спала на топчане. Женщины неразборчиво пели.
      "Спивается деревня, - подумал старик, сжимая губы. - Сидят без работы, последнее общественное добро разворовывают... Нет пути у Новопашенного! Только, поди, и остается ему, как Гришке Новикову, завалиться в канаву и ждать своей смерти. Все в этой жизни пошло прахом! И я, старый, уже ничем не могу помочь людям"
      Он перекрестился, вздохнул и вошел в коровник.
      - Бог в помощь, бабоньки, - поздоровался и поклонился он. - Гришка в канаве замерзает - помогите затащить в тепло.
      - У-ухма! Смотрите, бабы - главный сельский прокурор пожаловал! крикнула и притопнула полная доярка Галина Селиванова; несколько раз махнула лезвием ножа по тряпке, словно приготовилась для нападения на вошедшего.
      Все недобро посмотрели на Сухотина и замолчали. Не поздоровались с ним односельчане, и горько ему стало.
      Вздохнул он тихо, для одного себя, и сказал:
      - Теленка, уважаемые бабоньки, жалко - надо было бы ему еще подрасти...
      Но Сухина прервала дородная, грозная пожилая женщина Мария Прохорова:
      - Ишь, бабы, разжалобился жалобенький! - Подошла к Сухотину, установив свои сильные мужские руки в бока. - А мужа моего, Семена, жалобенький человек, жалел тогда, помнишь небось? Чего побледнел, будто испугался, а?!
      Хорошо помнил Иван Степанович, как Семенова Прохорова, известного в округе охотника, рыбака и браконьера, нечаянно повстречал на таежной тропе лет двадцать назад. Опасливо озираясь, Семен разделывал молодого сохатого.
      - Сухотин стуканул в ментовку на Семена, - прошел слух по Новопашенному.
      Но Иван Степанович не был виновен.
      Большой штраф выплачивали и без того всегда бедствовавшие Прохоровы, разорились, обнищали.
      Иван Степанович не опустил глаза перед грозной женщиной и не мог оправдываться. Проснулась Фекла, увидела Сухотина и пошла на него:
      - А-а, появился пакостник! Тьфу тебе!
      Но так была пьяна болезненная, слабосильная старушка, что повалилась на пол, ударилась затылком о жердь, досадливо покачала маленькой седой головой. Обижена была старушка на Ивана Степановича, если по-здравому рассудить, напрасно: не пил Иван Степанович, а муж Феклы пил и от водки сгорел; не любила она Ивана Степановича также потому, что не бил он своей жены, ласков был с ней, а Феклу бил муж.
      И Фекле ничего не сказал старик, - пытливо посмотрел на женщин: кто еще на него пойдет?
      Задние надавили на передних, и женщины пододвинулись к Сухотину. Он сказал рассерженным женщинам:
      - Нехорошо, бабы, вы поступили - колхозного теленка забили. Мясо по домам растащите - украдете...
      Выпившие, взвинченные женщины стали кричать:
      - Не твое дело, праведник!
      - Иди своей дорогой!
      - Мы всю жизнь гнем спину на колхоз - и ты нас укоряешь? Украли свое?!
      - Пошел отсюда, старый хрыч!
      Сухотин молчал; когда они немного стихли, сказал:
      - Эх, вы, несчастные воровки!..
      Хотел было выйти, но доярки набросились на него, били и ругали. Старик не кричал и сил вырваться не хватало, только закрывал голову руками. Потом упал, и женщины подняли его за руки, за ноги и бросили рядом со скотником Григорием Новиковым.
      4
      Иван Степанович сильно ударился головой о камень - потерял сознание и долго пролежал на снегу. Не слышал и не видел, как подъехал на "Волге" председатель акционерного общества, бывшего колхоза, Федор Алексеевич Коростылин, на которого когда-то писал в район, в газеты, разоблачая его как плохого руководителя, не чистого на руку; Федор Алексеевич все же удержался в кресле, а Иван Степанович вынужден был уйти жить на гору.
      Федор Алеексеевич, крупный, высокий мужчина лет шестидесяти, своим крепким басовитым голосом сказал бригадиру доярок Галине Селивановой: