- Вы снова шутите? Я вас не понимаю.
      - Ты подпиши, а после я тебе все объясню. Приходи ко мне в гости.
      Василий подписал. Вечером зашел к Коровкину; удивился его большой библиотеке, рассматривал корешки.
      - Я тоже, Василий, люблю смотреть на книги, - сказал Коровкин. - Сяду иногда в кресло и долго ими любуюсь. Собранная в одном месте тысячелетняя человеческая мудрость! Робеешь перед ней. Ты любишь читать, и я любитель. Опять у нас сходство, - подмигнул он угрюмому Василию. - Читаешь, читаешь, а потом вдруг задумаешься: что же ты, человек, такое на земле, для чего ты появился на свет божий?Я рано стал задавать себе такие вопросы. Может, потому, что нелегко мне жилось, Василий. Отца своего я совсем не знал. Мать вспоминала, что он все хотел ее озолотить, да где-то на приисках сгинул. Может, в тайге убили. Бедно, в нужде жили мы с матерью. Работала она на железной дороге, пути подметала; денег нам всегда не хватало, а больше мать работать не могла - была больною. Все лето мы ухаживали за огородом, и на зиму у нас бывало много овощей - это и выручало; да поросенка иногда держали. В детстве, Вася, я не задумывался, как живу, лишь бы мама была рядом, - ребенок просто принимает жизнь. Но вот, дружище, посчастливилось мне, как лучшему ученику, съездить - бесплатно - по путевке в Москву. Вернулся назад и чувствую - каким-то другим я стал. Иду с вокзала по родным поселковым улицам и - неуютно се6бя чувствую. Куда не взгляни - всюду заборы, свалки мусора прямо возле домов, выпившие мужики и бабы возле винного магазина кричат. Деревья, дома, снег, люди показались серыми, унылыми. Эх,неумееммы, русскиепровинциалы, красиво жить! Тогда я серьезно задумался: неужели такнекрасиво, неразумно и суждено мне жить на свете, неужели я только для того и родился, чтобы оскотиниться здесь и убить свою молодую жизнь?
      Василий внимательно посмотрел на Коровкина: "Он пересказывает самые тайные мои мысли!" Коровкин подмигнул ему и странно сказал:
      - Понял, все понял.
      Что понял и кто кого - Василий не решился спросить; почувствовал, как стали полыхать его щеки.
      - Нет, Василий, сказал я себе тогда, задавлюсь, а - не дамся. Лучше сразу умереть, чем так жить, губить свой век!
      Коровкин вынул из шкатулки деньги и протянул их Василию:
      - Возьми, смелее... за сахар, - шепотом произнес он, напряженно, но твердо всматриваясь в него.
      - За сахар? - невольно прошептал Василий и чего-то испугался, - искоса взглянул на двери, окна. Чуть пододвинул свою ладонь к деньгам, но остановился.
      - Да, да, за сахар, - не отрывал своего взгляда от побледневшего лица Василия улыбчивый Коровкин. - Бери.
      Василий пальцами коснулся денег и по крышке стола потянул их к себе.
      Он вернулся в полк, закрылся в своей каморке, упал лицом на подушку. Впервые он подумал о том, что совершил грех. Это слово испугало его, оно начало расти в его душе, жить, словно разбухать.
      Через неделю Коровкин дал Василию больше денег, и он взял, удивившись своему поступку. "Возьми, не бойся, - что-то говорило в нем. - Люди совершают и более страшные грехи, да живут. Возьми, только сейчас возьми, а потом - ни-ни!"
      Но и в третий раз взял Василий, и в четвертый, и в пятый; а потом сбился со счета.
      "Я сравнивал деньги Коровкина с северными - какие онибыли легкие, без пота! Сладкие, сахарные деньги! И как приманивали меня! - думает Василий Окладников, поднимая в памяти былое. - Кем же я тогда стал? Ну, конечно, вором. Просто вором. Я по сей день не понимаю - неужели только потому, что моя жизнь в семье была бедной, что мне с детства, с той детсадовской поры хотелось начать какую-то новую жизнь, изменить свою судьбу к лучшему? Да, да, мне хотелось жить красиво, не покорятся чужой воле, а быть в своей судьбе хозяином. Но я видел путь к счастливой жизни только через обогащение. Деньги стали моим богом, смыслом жизни".
      13
      Поварскую работу Василий не любил: ему было скучно изо дня в день заливать в огромные котлы воду, засыпать в них крупу или разрезанную картошку, опускать в воду куски мяса, потом размешивать, ворочая деревянной лопатой, пробовать и, наконец, увесистым черпаком разливать по кастрюлям и выставлять в раздаточное окно для ротных дежурных и дневальных. Варил он плохо, потому что постоянно чего-нибудь не докладывал в котлы. Сам никогда не ел из котлов, а тайком варил себе и Коровкину в своей каморке.
      "Я превращаюсь в животное, - иногда думал он, - в наглое, хитрое, чревоугодное, жадное животное. - Когда солдаты ели, он смотрел на них из раздаточного окна и думал: - Ну, хотя кто-нибудь встал бы и врезал мне по морде". Он, казалось, нарочно дразнил их своим видом, посмеиваясь, и - ждал. Но никто не подходил.
      Однажды из-за стола поднялся худой солдат и с полным стаканом компота направился к Василию. Сержант строго сказал:
      - Рядовой Степанов, сесть на место.
      В полку считалось неслыханной дерзостью, если кто-нибудь вставал из-за стола или, напротив, садилсязанегобезкоманды. Всяротазамерла. Степанов неповиновался, а шелпрямо на Василия.
      "Это - он", - с безумной радостью подумал Василий, не ясно понимая, о ком говорит. Степанов поставил перед Василием стакан с компотом и тихо, без тени злости, раздражения сказал:
      - Возьми. Утоли жажду.
      - Что? Жадность? - почему-то не расслышал Василий и почувствовал, что его щеки горят, а внутри словно бы кипит.
      - Жажду.
      - А-а... - Василий ожидал, что произойдет еще что-то, но солдат вернулся к своему столу. Сержант хлестко ударил его по затылку.
      Василий жадно смотрел на Степанова, и неожиданно понял то, что его недавно испугало, - он и Степанов очень похожи. Лицо Степанова вытянутое, островатое на подбородке, худое, с впалыми щеками и отечной синевой окологлазья;в серых глазах скопилось столько грусти, что казалось - Степанов может заплакать.
      "Я подошел к самому себе и угостил самого себя этими... помоями", вечером долго и мучительно не мог уснуть Василий, вертелся на кровати, прислушивался к шорохам крыс в мясном складе, думал о случившемся, о поступке Степанова. Неожиданно Василий прошептал, а внутри у него обмерло:
      - Он - не человек. Я совершаю страшный грех... и вот... вот... - Но он не мог выразить своей мысли, запутался, ударил себя кулаком по голове и нервно засмеялся:
      - Прекрати! Иначе можно сойти с ума. - Но мысль стала самостоятельно, самовольно развиваться, набирать обороты: - Он не просто человек, а сгусток моей совести, она, как хитрый, изощренный убийца преследует меня. Я вор, ничтожество, кормлю сослуживцев бурдой, сам объедаюсь с Коровкиным... Забыть, забыть! Все, все забыть! Спать! Спать!
      Но Василий так и не уснул. Утром, пожелтевший, с кругами под глазами, он ждал, высунувшись в окно раздачи, Степанова. Когда рота, в которой Степанов служил, появилась в дверях, Василий вдруг попятился назад, его дыхание сбилось. "Чего же я боюсь?" - снова подошел он к окну.
      Увидел Степанова; понял, что этот солдат ничем особенным не выделялся среди других, обыкновенный солдат: долговязый, с туго затянутым ремнем. Степанов смотрел в пол, был задумчив, однако, поравнявшись с Василием, неожиданно поднял глаза и пристально посмотрел на него. Василия, показалось ему, обдало жаром, но он продолжал прямо смотреть в глаза Степанова, взгляд которого, подумалось Василию, не требовал, не презирал, не осуждал. Но странное ощущение рождали в Василии глаза Степанова: словноон сам посмотрел на себя или в себя, он - другой, такой, каким, быть может, и должен быть на самом деле.
      Степанов молча прошел мимо, по команде сел за сто и съел все, что ему подали.
      В обед Василий снова поджидал в окне Степанова, ждал его взгляда, и ему опять показалось - взглянул в себя, в самую свою глубину.
      Вечером после ужина Василий остановил Степанова на улице и спросил:
      - Что тебе, гад, надо от меня?
      - Ничего, - тихо отозвался Степанов. - Пропусти. - И побежал к строившейся повзводно роте.
      Через несколько дней Василий приготовил в своей каморке великолепный ужин из жареной картошки, печеных яиц и котлет и заманил к себе Степанова. Василию казалось, что они должны сказать друг другу что-то очень важное; что именно Василии должен был сказать Степанову - он решительно не понимал.
      Василий насильно усадил этого худого, печально-молчаливого солдата за стол, к самой его груди пододвинул блюда. Василий думал, что он накинется на еду и в один присест опустошит тарелки и сковородку. Но Степанов низко склонил голову и вымолвил, чуть пошевелив губами:
      - Я не буду твоего есть.
      - Почему? - Слово как-то плавающе, будто разлитая вода, растеклось в тишине, и Василий не знал, расслышал ли Степанов.
      Степанов молчал и смотрел в пол. Василия пугали глаза Степанова.
      - Почему, скажи? - зачем-то дотронулсядоплечаСтепанова напряженный Василий, го-лос которого уже звучал умоляюще, жалко.
      - Ешь сам, - тихо отозвался Степанов и медленно поднял глаза. Василию мгновенно стало жарко: взгляд Степанова вливался в него горячим, жгущим лучом.
      - Почему, дружище, ты ненавидишь меня?
      - А почему ты сам себя ненавидишь?
      Степанов встал со стула, подождал ответа, но Василий растерянно молчал, напуганный, пораженный его вопросом.Василий почувствовал такую слабость, что его плечи сутуло обмякли, ноги подломились в коленях, и он медленно опустился на стул.
      - Пойду. Спасибо за вкусное питание, - сказал Степанов.
      Василий слабо схватил его за рукав гимнастерки:
      - Хочешь... хочешь, я устрою тебя на свое место? Хорошо будешь жить, сытно, никто тобой командовать не будет, кроме Коровкина... да и тот не командир, - неожиданно для себя сказал Василий, не решаясь взглянуть в глаза Степанова. - Ведь тебе тяжело живется во взводе: ты молодой солдат, тебя всякая сволочь унижает, гоняет. А здесь, в этой каморке у тебя,знаешь, какая начнется жизнь? Сказка!
      - Нет. Я хочу нормально отслужить. Чтобы потом меня всю жизнь не мучила память.
      Они коротко посмотрели друг на друга. Худощавое, смуглое лицо Степанова показалось Василию простым и понятным. Василий удивился тому, что только что боялся посмотреть в его лицо. Теперь в этом лице ему послышался слабый, тонкий голосокдругой жизни - чистой, честной, открытой жизни в трудах и лишениях. Василию, которого всегда тяготили и сердили труды и лишения, неожиданно, как-то озаренно сильно захотелось вместе со Степановым уйти из этой каморки и начать какую-то новую жизнь, которая непременно будет чистой, честной, открытой для любых глаз. В одно мгновение, пока они смотрели друг другу в глаза, Василий словно переоценил все, что было с ним раньше: его бедная семейная жизнь показалась ему не такой уж плохой, несчастной, его северные мытарства - романтическими, а казарменная маета в начале службы нужным, важным испытанием, которое должен пройти уважающий себя человек.
      - А я, по-твоему, ненормально служу?
      - Ты отсиживаешься... Ты никак плачешь?
      - Нет-нет! Тебе показалось. - Василий отвернулся, подошел к окну. Странно, мы с тобой похожи, как братья.
      - Нет. Тебе показалось.
      - Не похожи?
      - Нисколько.
      Осенний, упругий дождь бился в стекло, вздыхая,рассыпался на тусклые брызги. Наступал вечер, по земле растекались сумерки.
      - Ты, конечно, прости меня, - сказал Степанов, - но мне почему-то жаль тебя. Бывай.
      И он ушел, тихо прикрыв за собой скрипучую дверь, которая не этот раз не издала ни звука. "Так, наверное, уходят ангелы, - подумал Василий. Зачем он появился в моей жизни? Все во мне перевернулось. И как теперь жить?" А дождь тугой лавиной напирал на окно - оно тряслось и звенело. В щелку между рамой и стеклом сочилась вода, которая ручейками стекала по подоконнику, сплеталась в недолговечные замысловатые узлы, а на краю они обрывались на пол простой тонкой веревочкой.
      - Все в этом мире, чую, кончается просто, - сказал Василий. И больше ни о чем не хотелось думать. Он так устал от тревог, странных, но сильных волнений последних дней, что только прилег на кровать, так сразу уснул.
      14
      Приблизительно через неделю после разговора со Степановым вечером к Василию в каморку прибежал запыхавшийся дежурный по контрольно-пропускному пункту и, улыбаясь, сказал:
      - Вася, к тебе приехала девушка. Ух, хорошенькая! - подмигнул он, щелкнул пальцами и скрылся.
      "Кто такая?" - замер Василий, прислушиваясь к глухим ударам крови в висках и сердце. Спешно, беспорядочно, с дрожью в негибких пальцах смахнул щеткой с сапог сухую дорожную грязь, порывисто, путано застегнул шинель, на секунду-другую заглянул в зеркальце и выбежал на улицу.
      Сырой, студеный предзимний ветер помогал Василию идти быстрее, ударяя в спину волна за волной. Он бежал, ускоряясь с каждым новым шагом, перепрыгивал через лужи и рытвины, сократил путь по раскисшему от дождей футбольному полю. Забежал в небольшой дом КПП и выдохнул:
      - Саша?!
      Василию показалось, что его сердце остановилось. Александра, прикусив губу, стояла у окна и кротко улыбалась бледными губами. Она была все такой же тонкой, с прозрачными волосами.
      - Саша, я предчувствовал, нет-нет, знал, да-да, знал, что ты приедешь, хотя от тебя не было ни строчки. Ты не могла, слышишь, не могла не приехать! Мне сейчас нужна только ты.
      Александра заплакала, но улыбалась. Она показалась Василию какой-то новой, необычной. Ее блестящие темные глаза смотрели на Василия стыдливыми урывками, нежно, испуганно; тонкими костистыми пальцами она нервно крутила пуговицу на пальто.
      - Мне нужна только ты, - шептал он. - Как я раньше этого не понимал? Мне хочется дышать тобою, просто видеть тебя, просто держать твою тонкую холодную ладонь...
      - Вася, я нужна тебе? - произнесла Александра и покраснела так, как краснеют очень скромные, молчаливые, чистые люди, когда они вступили в разговор.
      - Да, да! Я ведь с тобой не поздоровался, Саша. Здравствуй, что ли!
      Дежурный сержант и дневальный находились на улице, предусмотрительно не входя в помещение.
      - Я теперь многое в жизни понимаю, - сказал Василий, притягивая к себе Александру.
      Неожиданно в единственное окно полился тусклый матовый свет, но отчего он,- не мог понять Василий, если уже вечереет и солнце с час как закатилось за мелкосопочник?
      - Смотри, смотри, - сказала Александра, подталкивая Василия к окну, снег повалил. А какой он белый, даже в глазах режет.
      Они молча смотрели за окно. Недавно все было серым, мрачным в округе, недавно холодный напористый ветер безобразно морщинил мутные лужи. И вот белый яркий, как миллионы зажженных фонариков, снег повалил на землю. Эти фонарики падали медленно, осторожно, словно оберегали трепетное и нестойкое пламя внутри.
      Сначала снег мгновенно таял, соприкасаясь с сырой землей. Но потом хлынул обвально, весело, вскруживаясь, стелясь полотнищами. Земля насыщалась им, не растаивала, а нежно, заботливопринимала каждую снежинку, начиная светиться, и с каждой минутой - все ярче. Старые двухэтажные дома офицерского городка, одинокие прохожие, голые деревья, дорога - все стало выглядеть молодо, свежо, празднично. Надо было радоваться снегу, преображению природы, но Василий вспомнил о своем грехе, о злосчастном повороте в своей жизни, и остро, с болью почувствовал - как он теперь далек от своей чистой, светлой, как этот молодой снег, Александры.
      Василий отошел от окна.
      - Ты чем-то расстроен, Вася? Может, мне не надо было приезжать? Я так боялась встречи с тобой: может, думала, я ему совсем не нужна.
      - Что ты, Саша! Если ты не приехала бы, я всеми правдами и неправдами примчался бы в Покровское, к тебе.
      Александра неожиданно спросила:
      - Вася... Вася, почему ты избегаешь смотреть в мои глаза?
      - Нет, нет! - чего-то испугался Василий и стал ходить по комнате, поскрипывая половицами. - Видишь - я смотрю на тебя! Мне нечего скрывать! Экая ты!..
      Они молчали. Александра, будто ей стало холодно, плотно закуталась в свою пуховую шаль и пододвинулась в угол. Не смотрела на Василия, отчего-то избегала его глаз и как-то пристально следила за снежинками, прилипавшими к окну. Василий ходил, угрюмо поднимая взгляд.
      - Ты забилась в угол - боишься меня?
      - Ты сильно изменился... с тобой что-то происходит... Мне тревожно за тебя.
      Василий остановился перед Александрой. Она подняла на него взгляд кроткий и ломкий, как соломинка.
      - Саша, - промолвил Василий и повалился на колени к ее ногам. - Милая моя Саша, мне так плохо. Помоги мне, как тогда, в детском саду, убежать... в другую жизнь.
      - В другую жизнь? - тихо и испуганно спросила Александра и погладила Василия по голове, ласково, успокаивающе.
      - Да. Понимаешь, я - вор и ничтожество, - быстро произнес он и закрыл ладонями глаза.
      Руки Александры замерли, сползли на плечо Василия. Он не решался взглянуть на нее.
      - Вор? - прошептала она. - Что, Вася, ты украл?
      Василий резко поднялся и стал быстро ходить по комнате:
      - Нет, нет! Я никогда, никогда не расскажу тебе всего. Это страшно, мерзко! Я хочу, Саша, хочу вспоминать наше прошлое. Давай вспомним, как мы убежали из детского сада.
      Александра глубоко задвинулась в угол, побледнела, сжалась.
      - Вася, пожалуйста, успокойся... Да, наш побег... начудили...
      Василий прервал ее:
      - Саша, давай прямо сейчас убежим... убежим в новую жизнь, то есть я хотел сказать, начнем жить по-новому, по-другому. - Он подбежал к ней и потянул за руку к двери. Она уперлась ногами в пол и разрыдалась.
      - Но станем ли, Вася, мы там другими, изменимсяли? Далеко ли убежим от самих себя?
      Василий отпустил Александру, присел на стул, склонил голову.
      - Вася, Вася...
      Снова незримо, но неумолимо поднялось в его сердце таинственное, пугающее, в созвучии похожее на сухой кашель слово грех. Василия ощущал его уже не отвлеченно, не чужеродно, а - словно бы частью своего тела, души.
      - Перед кем грешен? - сказал он, раскачиваясь на стуле. - Перед тобой, Саша, перед мамой, которая так билась всю жизнь, чтобы ее дети были счастливы. Грешен перед всем чистым и праведным в мире. Это не высокие слова, это - так! Может, Саша, грех мой шире? Моежеланиелегкой, богатойжизни - негрех? То, что с шестнадцати лет я ступил на путь наживы любыми способами - это не грех перед самим же собой, чистым, незапятнанным ребенком, юношей? Ты, Саша, видела, как все мое стало выпячиваться, расти в нечто громоздкое, безобразное, уродливое, а теперь, рядом с тобой, я понял - я действительно стал уродом, сам себя сделал таким. А кто же еще? Если, Саша, ты не приехала бы, то я, может, никогда так о себе не подумал бы. Хотя - кто знает! Как ты догадалась, что сильно нужна мне?
      - Вася, у меня же есть сердце.
      - Да, да, конечно. Прости. Скажи, а у меня есть сердце?
      - У тебя большое доброе сердце... Вася, умоляю, расскажи, что с тобой произошло? Я помогу тебе.
      - Понимаешь, во мне не достает мужества... Я тебе обязательно все расскажу, но не сегодня и даже не завтра. Мне нужно собраться с силами.
      Александра подошла к Василию, склонила к нему голову. Он взял в ладони ее лицо и долго смотрел в ее глаза.
      - Люблю, - шепнул он.
      - Люблю, - отозвалась она, и они впервые соприкоснулись губами.
      Но в сердце Василия было тяжело.
      Через два дня он проводил Александру на поезд; она не хотела уезжать, но он настоял. Закрылся в своей каморке;всю ночь не спал.
      "Теперь, кажется, я все свое вспомнил, - устало подумал он рано утром и подошел кокну. - Что дальше? Как я должен жить? Я чувствую, что меня еще тянет к Коровкину - он должен принести мне деньги. Деньги! Но мне страшно. Я боюсь. Как за окном бело! Хочу на улицу, противно сидеть в этой каморке, здесь, наверное, даже стены пропитаны всем моим. Подальше отсюда! Какой мягкий под ногами снег. Наступила настоящая зима. Я предчувствую: что-то новое, свежее, как этот снег, появится в моей жизни. Я иду. Но куда? Разве это важно? Я иду по снегу, белому, сочному, молодому, дышу морозным воздухом утра, думаю о Саше, маме, сестре, обо всем, что было хорошего и доброго в моей жизни... Кто там впереди? Коровкин... Он тоже идет по снегу, его тоже носит и терпит земля..."
      - Здравствуй, Васек, здравствуй, мой хороший. За деньгами идешь? Возьми, возьми свою долю.
      - Мне страшно жить, - сказал Василий, отстраняя руку Коровкина с деньгами.
      - Что с тобой? Возьми деньги - они тобою честно заработаны.
      - Честно, - усмехнулся Василий. - Я варю солдатам бурду, примешиваю в котел всякую гадость, чтобы скрыть кражу, а вы... про честность?
      - Говори тише. - Прапорщик настороженно прищурился на проходящих мимо солдат и офицеров. - Что с тобой стряслось?
      - Я вам сказал - мне страшно жить. У меня теперь много денег. Я, можно сказать, богат и свободен. Свободен в несвободном месте - в армии: что хочу, то и делаю. Но какая это свобода! Я самого себя стал бояться. Разве я так хотел жить?
      - Глупец, говори тише. - Прапорщик был, как обычно, спокоен, суховато строг. - Чего ты боишься? Разоблачения?
      - Нет! Если меня раскусят и посадят, я буду только рад.
      - Глупец! Чего же ты боишься?
      - Себя! Гад я, ничтожество...
      - Говори, наконец-то, тише. Задави в себе слабину, вытри слюни и сожми зубы. Я так живу. Ты думаешь, что я толстокожий, что мне не бывает мерзко?
      - Я больше не могу!
      - Молчи! На больше! - Коровкин протянул Василию пачку денег. - Бери!
      - Нет.
      - Бери. Не пугай меня.
      - Нет!
      - Я тебя, Василий, понимаю. Ты еще не раз будешь метаться. Меня тоже крутило... душа заявляла о себе, но теперь я - волк. Когда мне горько, я не просто плачу, а вою. Закроюсь и вою...
      - Коровкин, я убью тебя.
      - Не убьешь. Потому что ты хочешь хороших денег, мой романтичный слезливый мальчик. Мы восхищаемся благородными книжными героями, мучаемся нередко от мерзости, низости того, что творим, - и что же? Мы все те же новые старые люди. Ты захотел чистой жизни? В тебе пробудилась совесть? Наивный теленок! Ты поживешь на свете еще лет десять-пятнадцать и с горечью поймешь, убедишься, что совесть, благородство и другая чепуха - всего лишь темы для умных, хитрых разговоров, и ведут их чаще всего те, кто хочет отхватить от жизни самый большой лакомый кусок, обманывая этими разговорами бдительность других, таких телят, как ты. Так было и будет. На том стояла и будет стоять жизнь - настоящая, не придуманная.
      - Врешь, Коровкин.
      - Нет, не вру.
      Прапорщик близко склонил к Василию свое подрагивающее улыбкой лицо:
      - Возьми деньги, Василий.
      - Нет, не возьму. Знаешь, Коровкин, что я сейчас сделаю?
      - Что? - вытянулся прапорщик.
      - Пойду в казарму кребятам и все про нас с тобой расскажу.
      Коровкин молча смотрел на Василия. А Василий, прижмурившись, всматривался в неясную заснеженную даль улицы, по которой к нему шла Александра.
      - Вернулась, - сказал он. - Переживает.
      - Что? - робко спросил Коровкин, пытаясь заглянуть в глаза Василия.
      Но он не ответил - пошел навстречу Александре.
      СМЕРТЬ-КОПЕЙКА
      Лет десять назад лежал я в госпитале, так, из-за пустяка. Поправился быстро и уже готовился к выписке, но начальник отделения попросил задержаться недели на две-три - некому было ухаживать за тяжелобольными; с моим полковым начальством он договорился. Так я стал санитаром - какая разница солдату, где служить?
      Уходили последние дни февраля, пасмурного, сквозисто-ветреного, с короткими, урывистыми пригрева солнца. Я из окна наблюдал неспешную жизнь Урюпки - маленького дальневосточного городка. Серые одноэтажные здания, забрызганные грязью грузовики-труженики, бредущие в хлебный магазин бабушки, темный, стареющий снег, расползающийся по откосам оврагов и кюветов. Посмотришь, посмотришь из окна и невольно зевнешь.
      Свою работу я обычно выполнял быстро - кому "утку" поднесу, где полы подотру, что-то еще по мелочи сделаю. Работа не трудная, спокойная. Мои больные оказались не особо тяжелыми. Помногу часов читал и нередко просто лентяйничал, валяясь на кровати или всматриваясь в скучную предвесеннюю землю. Неясные мысли сонными тенями покачивались в моей голове; душа лежала во мне глубоко и тихо. Я всем своим существом отдыхал от маетной полковой жизни, от зычных голосов командиров, от высокомерия старослужащих, - я отслужил всего три с небольшим месяца. Можно сказать, что я утонул в самом себе, затаился. И полусонные лежачие больные, и глухая тишина пустынных коридоров, и участливо-спокойные голоса и взгляды медперсонала - все словно усыпляло меня. Из прочитанного решительно ничего не запоминалось, а куда-то уходило, как вода в песок.
      Однажды под вечер привезли двух больных. В наше отделение прикатили их одновременно, на тележках, но поместили в разные палаты-одиночки. Заведующий велел мне ухаживать только за ними; и медперсонал, и больные называли их между собой "смертниками" - оба, как мне сказала дежурная сестра, могли вот-вот умереть. Как-то внутренне придавленный и напуганный этими страшными словами, я пошел к своим новым подопечным.
      Тихо вошел в первую палату и остановился возле дверей, потому что не смог пройти дальше, - лежал он передо мной на тележке, полуобнаженный, большой и хрипящий. Кажется, спал. Я не в силах был подойти к нему - страшно было мне. Он - словно освежеванная туша. Конечно, грубое сравнение, но не нахожу других слов. Правая часть лица была разворочена, глаз отсутствовал, вместо горла - темная трубка, не было правой руки и левой ноги до колена, живот располосован и не было того, что чуть ниже живота.
      Я закрыл глаза.
      Открыл.
      Лежит, он же. И все такой же.
      Неожиданно открылся его единственный глаз, резко. хищно. Осознанно, внимательно посмотрел на меня. Медленно поднялась смуглая рука и нажала на горловую трубку, - раздался хрип. Я не сразу понял, что это слова. Призывно пошевелился палец. Я склонился к лицу раненого.
      - Ти какой завут? - различил я в хриплых звуках.
      - Сергей, - протолкнул я .
      Он был южанином, быть может, таджиком или узбеком, но точно не знаю.
      - Я... - назвал он свое имя, но я не расслышал, апереспрашиватьнестал; мнепослыша
      лось слово Рафидж, - так и стал его звать. Ему было лет восемнадцать, как и мне.
      Он поднял большой палец на руке, давая мне понять, что - хорошо, отлично, и - улыбнулся. Да, да, улыбнулся - нижней желтой корковато засохшей губой, шевельнувшейся ноздрей раздробленного носа и бровью-болячкой. Я тогда подумал, что Рафидж будет жить.
      Онзакрыл глаза и, видимо, сном пытался уйти от болей и мучений.
      * * * * *
      Я ушел ко второму больному. Он лежал на кровати, укрытый по пояс простыней, и тоненько, жалобно стонал. Рядом гудел отсосник, выкачивая из груди гной. Больной показался мне серым, печальным, сморщенным стариком. Но присмотревшись, я обнаружил, что морщины неестественные - кожа стягивалась от натуги, изредка расслаблялась и распрямлялась, и на его сером унылом лице я различал зеленовато-синие прожилки, будто полоски омертвелости. У парня оказалось огнестрельное ранение легкого. В палате стоял запах разложения.
      Он лежал с открытыми глазами, но, казалось, ни меня, ничего вокруг не видел. Я подумал, что он живет уже не здесь, а где-то там, что его ждало.
      - Судно, - произнес он с полувздохом, очень тихо.
      Выходило, что все же видел меня.
      Я принес.
      - Как ты себя чувствуешь, парень? - спросил я.
      - Ты все равно не поймешь.
      Он говорил задыхаясь. Чувствовалось, что ему доставляет физическую боль каждое произнесенное слово.
      Я чуточку обиделся и направился к двери.
      - Умру... скоро умру... - услышал я, но не понял - то ли он спросил, то ли утвердительно сказал.
      - Не говори глупости, - постарался мягко возразить я, но, кажется, получилось грубовато. - У тебя пустяковая рана, а ты помирать собрался. Посмотрел бы на таджика из соседней палаты - как его разворотило гранатой! мясо, а не человек, но - улыбается.
      Мне больно, - тихо выдохнул он и закрыл глаза; на его впалые синеватые щеки выжалась из-под припухших век влага.
      - Все будет хорошо.
      Но верил ли я своим словам?
      - Тебя как зовут? - спросил я.
      - Иваном.
      Я назвал себя, однако продолжать разговор мне почему-то не хотелось. Я постоял и вышел.
      * * * * *
      Неделя прошла быстро.
      По утрам в морозном густом воздухе метались, гонимые ветром, снежинки; однажды я проснулся, а за окном - белым-бело. Снова пришла зима. Из открытой форточки тянуло вла-гой; припало к земле пастельных синеватых тонов небо. Мне было зябко, неуютно, но от тоски я избавлялся, ухаживая за больными, Иваном и Рафиджем.
      Они, вопреки предсказаниям и ожиданиям многих, понемногу выздоравливали, становились разговорчивее, особенно Рафидж. Он и поведал мне первым, что с ним приключилось.
      - Гдэ, Сэргэй, у мэня голова? - спросил он однажды.
      Я усмехнулся и дотронулся до его лба пальцем.
      - Ва-а! Какой он голова? Качан капустэ. Вот он что такой.
      Рафидж попытался взмахнуть рукой, но боль словно ударила, и он застонал. Южный кипящий темперамент требовал жестов. От досады, что не может полностью выразить свои чувства. он выругался.
      - Почему ты так ругаешь свою голову?
      - Он - плехой голова. Я взял граната, дернул колечко и хотел бросат ее. А голова? Что он сделал, этот глупый голова?
      Рафидж настолько вошел в роль гневного судьи, обличителя, что буквально жег меня своим одноглазым взглядом.
      - Ва-ай! Бэстолковый голова! Захотелось снять с плеча автомата - тогда дальше метну граната. Я положил рядом граната и быстро скинул автомата. Схватил граната и бросил. Трах, трах! Все! Баста. Здесь очнулся. Вот такой голова у мэня. Дурной башка.
      Действительно, есть что-то нелепо-смешное в его истории и, наверное, можно было бы посмеяться, но каков ее исход! Рафидж, видел я, парень неглупый, однако как ему могла прийти в голову мысль класть рядом с собой гранату с выдернутой чекой?Его поступок - чудовищная нелепость. Хотелось дальше всех бросить гранату, пощеголять перед сослуживцами и командирами.