- И хороший заработок, - сказал Дунаев. - Прежде чем ответите, мужики, вот что скажу: если не смонтируем в этом месяцы панели - не заработаем хорошо. До конца июля осталось девять дней. Вряд ли в ближайшее время придут конструкциииз Киренска. Надеяться не начто. Надо пахать, делать деньгу. Согласны?
      - Согласные, - махнул рукой монтажник Родин, крепкий, горбоносый мужчина. Все молча согласились.
      Левчук нахмурился и вышел из бытовки, хлопнув дверью.
      Панелей было много - работали с утра и допоздна, с редкими перекурами и коротким обедом. Дунаев изредка отправлял Окладникова работать наверх, хотя тот не был монтажником.
      - Я тебе, земляк, оплачу как монтажнику, а они раза в три больше разнорабочих получают, - сказал бригадир. - Привыкай к большим деньгам - в них сила. Они, родные, - фундамент жизни, - подмигнул он.
      Василий благодарно улыбнулся ему.
      - После армии, Вася, попашешь на Севере лет семь и - с капиталом отчалишь на материк. Надо жить крепко, безбедно. Ты парень, неглупый, быстро поймешь, в чем соль жизни.
      - Мне и теперь понятно, Коля.
      - Молодец. - Дунаев прикурил, помолчал, всматриваясь в белесое небо. На других посмотришь, Василий,- живут, гады, поторговывают на рынке, дома имеют, машины, ковры, а мы что, лысые? - неестественно засмеялся он. - Мы тоже хотим пожить вольно и широко. Воровать не умею, пусть другие занимаются этим промыслом, все, что мне надо, заработаю честно. Года через два куплю на материке, где-нибудь на юге, дом - хороший, большой. Там дома с садами. Потихоньку развернусь... Правильно сделал, земляк, что в Полярный приехал. Если не запьешь, крепко будешь жить, - Север поможет.
      "Семя было заронено в меня, - нелегко думается Василию Окладникову, вспоминающему Север, Николая Дунаева, - и оно сразу же пошло в рост".
      8
      Август выдался в Полярном Круге по южному жарким. К середине месяца не выпало ни капли дождя. Густая иссера-голубая карьерная пыль толстой кожей лежала на всем поселке, - машины поднимали столько пыли, что люди выходили из нее голубовато-седыми, чихая, кашляя и ругаясь. Солнце палило. Люди были напряжены и раздражены, и ждали - вот-вот выкатится из-за сопок черная большая туча и разразится гроза, хлынет на истомленную зноем землю резкий холодный дождь.
      Бригада Дунаева смонтировала часть конструкций не так, как требовалось, с нарушением последовательности. Получили за работу хорошую зарплату, но теперь, как и предсказывал Левчук, монтировать было очень трудно и даже опасно.
      Левчук был зол и угрюм, на его красном широком лице блестели крупные капли пота, ноздри нервно шевелились, когда он насмешливо сердито смотрел на ехавший по неровной дороге гусеничный кран, который нужно было загнать в цех, чтобы монтировать конструкции, с запозданием полученные из Киренска. Бригада понимала, что удобнее, несомненно, было бы монтировать башенным краном, который, как жираф, возвышался на рельсах рядом с недостроенным цехом. Но теперь, когда уже установлены панели кровли и большинство конструкций верхнего пояса, его невозможно было использовать в деле, пришлось пригнать гусеничный кран. Его ржавые гусеницы страшно скрипели, взвизгивали, в моторе трещало и скрежетало. Вздрогнув и наклонившись стрелой вперед, он замер внутри цеха. Из маленькой, промасленной кабины выпрыгнул пожилой, с веселыми глазами мужичок и крикнул Левчуку:
      - Здорово живешь!
      Левчук молча, с неудовольствиеммахнул головой. Крановщик не обиделся, а весело подмигнул электрику, полному, неповоротливому мужчине, принялся помогать ему подключать к сети кран. Через полчасавсебылоготово, иДунаев, Левчук и Окладников принялись монтировать площадки, переходы и лестницы внутри цеха.
      Вырывался из-за сопок жаркий таежный ветер и поднимал к голубому небу облака пыли, которая искрилась и липла к потным лицам монтажников. Левчук работал молча, угрюмо, сосредоточенно, на слова Дунаева отвечал скупым кивком головы. Кран тяжело маневрировал, задевал стрелой за колонны, монорельсы, кресты. Площадка была очень узкой. Через полчаса крановщик уже не улыбался, и его серые, в масле руки дрожали от нервного напряжения, потому что требовалось предельное внимание, точность; чуть ошибешься,и может произойти авария или можно покалечить, убить монтажника. Пот резал сощуренные глаза мужичка, но он боялся оторвать руки от рычагов и обтереть лицо.
      - Эх, парни, как было бы ладно с башенным краном! - крикнул он.
      Стрела несколько раз задела колонны - цех устрашающе гудел, сотрясался. Крановщик закричал:
      - Экие вы, мужики, бестолочи! Разве, в рот вам репу, свой дом стали бы с крыши строить?
      Левчук присел в тень.
      - Потихоньку, Михаил, можно бы... - сказал Дунаев, присаживаясь на корточки рядом с Левчуком и прикуривая.
      Молчали, покуривая и поглядывая в яркую синюю даль, в которой покачивались белые облака. От раскаленной земли поднимался густой жар.
      - Помню, мужики, - сказал Левчук, прикуривая вторую папиросу, - как батяня научил меня работать. Он плотником был, добрым мастером. Хаты, бани, клети, конюшни - усе строил, що ни попросют. Однажды с артелью рубил баню. Мне тогда лет восемнадцать было - хлопец, одним словом. Уже по дивчинам бегал. Бате я лет с семи помогал, сперва по мелочам, а потом был на равных со всеми. Так вот, робили мы баньку. Ладная получалась - бревнышки гладкие, ровные, круглые. Поручил мне батя потолок. Стругал я доски, бруски прибивал. К вечеру почти усе готово было, а тут хлопцы идут: "Айда, Миха, к девчинам" Загорелось у меня, но надо было еще пару досок обстругать и пришить. Давай як угорелый - раз-два, раз-два, рубанком туды-сюды. Готово! Пойдет! Кое-где занозины торчали, однако думаю: не заметит батя. Побросал инструменты и вдул що было духу за хлопцами. Поздно вечером заявляюсь домой - сидит батя за столом, сгорбатился, сурово глядит на меня. "Ты чого же, кобелина, батьку позоришь? Ты людям делал? Так и делай по-людски". И як со всей силы ожарит меня бичом, - я аж зубами заскрежетал. А он - еще, еще, еще. Я кричу, а он жарит, жарит и приговаривает: "Людям, кобелина, делал? Так и делай по-людски". Вот он яким был. Мог и делать и спросить.
      - Я тебя понимаю, Михаил, - сказал Дунаев. - Да, я хотел сорвать деньгу, потому что не был уверен - что же будет завтра, послезавтра. Живем одним днем. Подвернулось - срываем, а потом хоть трава не расти. Будь я тут хозяином - не допустил бы такого.
      - Деньги, эти проклятые деньги, - вздохнул Левчук. - Сколько из-за них мы совершаем глупостей, сколько они приносят людям бед... Эх!
      "Врешь, Левчук, - сердито думал Василий, не решаясь вступить в разговор взрослых товарищей. - В душе, чую, ты любишь деньги; и я люблю, и все любят их. Я сделаю все возможное, чтобы вырваться из бедности. Я буду камни грызть, но стану богатым, зажиточным. Я не повторю путь матери, отца или сестры. Я достигну таких высот - что о-го-го!"
      Закончили перекур. Крановщик с неохотой взялся за рычаги. Все работали напряженно, опасаясьаварии. Ноквечеруона все же произошла - стрела задела за колонну, и с нее упал
      монтажник Дулов. Он сильно ударился, но был в сознании, даже виновато улыбался.
      - Я же тебе говорил, гад! - подошел с кулаками к Дунаеву красный Левчук.
      - Прекрати истерику, - холодно сказал Дунаев, сильной рукой отстраняя Левчука. - Не убился мужик, и ладно. Эй, Иваныч, как ты?
      - Очухаюсь, - морщился Дулов. - До дому доковыляю. А вы, мужики, работу не останавливайте - хорошая деньга в наш карман заплывает...
      - Я так работать больше не буду, - сказал Левчук, удаляясь в бытовку.
      - Как знаешь, Михаил, - ответил Дунаев и крикнул: - Продолжаем! Все по местам!
      "Молодец, земляк! - жадно смотрел на своего рыжебородого бригадира Василий. - С такими осторожными людьми, как Левчук, далеко не уедешь, то есть много денег не заработаешь. Он, уже пожилой, не понимает простого закона жизни: нормальный человек поступает так, как ему выгодно. Правильный, не правильный монтаж - какая разница? Мы получили за работу большие деньги, и это главное. А мне нужно много, очень много денег! Я куплю машину, дом, много прекрасных вещей. Как это здорово! Только всякие эти Левчуки не мешали бы, не путались бы под ногами со своими правильными советами!"
      Вскоре Левчук ушел из бригады Дунаева.
      Дунаевцы работали так, что после каждой смены Василий в общежитии валился в постель и мгновенно засыпал. Иногда ночью тревожно просыпался, испуганно нащупывал под подушкой пачки денег и снова засыпал. Утром он складывал деньги в боковой карман куртки и весь день с ними не расставался. Когда в общежитьевской комнате никого не бывало, он пересчитывал деньги и даже любовался ими.
      На Севере Василий пробыл до самого ухода в армию. Его тяготил Север, изнурительная, рискованная работа верхолаза, но он сказал себе: "Я все вытерплю, но стану очень богатым человеком. Я ни в чем не буду нуждаться. Только с деньгами я чувствую себя сильным и уверенным. Они - настоящий смысл жизни".
      Дунаеву он как-то сказал:
      -Спасибо, земляк, что ты позвал меня на Север.
      - На здоровье, Вася, - скупо засмеялся Николай, приобнимая за плечо Василия.
      Однажды дунаевская бригада возвращалась из командировки в базовый поселок; из-за нелетной погоды пришлось просидеть в аэропорту города Мирного более двух суток. Небо рубили острые молнии, воздухсотрясал гром. Переполненный аэровокзал гудел. Невыносимая, спрессованная духота выталкивала людей на улицу под навес, но холодное осеннее дыхание северо-востока и резкие косые потоки воды загоняли людей вовнутрь. Было очень тесно. Кто-то нервно ходил, кто-то ругался с работниками аэропорта, требуя вылета, угрожая или, напротив, умоляя, кто-то спал прямо на каменном полу, калачиком свернувшись на газете, или - в кресле, склонившись головой к коленям или на плечо соседа.
      Наконец, на третьи сутки начались вылеты. Утром объявили посадку на московский рейс. Дунаев и Окладников стояли перед входом в аэровокзал и разговаривали. Сверкали и парили лужи, бледная дымка дрожала над мокрой тайгой. Воздух был чист, свеж и духовит. Пахло прелью, мхами леса, сырой глиной карьера, который находился рядом с аэродромом, и дождевой водой. Василий поднял глаза к небу, и его поразило величественное и фантастическое зрелище: в западной стороне неба замерли белые, большие облака, которые походили на головы могучих коней с лохматыми гривами. Из-за облаков множеством широких потоков разлетался солнечный свет, красновато окрашивая головы коней. "Как хорошо, очень хорошо", - подумал Василий, улыбаясь губами. Он, как ребенок, ждал, что кони вот-вот рванутся, предстанут во весь рост и помчатся по небу, выбивая гигантскими копытами искры, храпя и оглушая людей громким звоном бубенцов. В груди Василия неожиданно сталолегко, радостно. "Да, хорошо, - думалон,жадновсматриваясьв небо. - Какие кони! Какая синева! Так и должно быть в жизни". Что именно он хотел, чтобы было в жизни, и как связывалось то, что должно быть в жизни, с небом, облаками, синевой, - он ясно не осознавал.
      К самому входу подъехала, резко затормозив, черная "Волга"; из нее неспешно, даже с какой-то важностью вышли трое - красивая девушка, молодой человек с тонкими усами и полный пожилой мужчина с седымиволосами.
      - Счастливо, мои хорошие, - сказал мужчина и нежно прижал к груди девушку. - Отдыхайте, веселитесь. Деньги закончатся - телеграмму. Вышлем. А мы с матерью вашей квартирой займемся.
      Молодой человек и девушка, улыбаясь, поцеловали полного мужчину. Шофер унес к стойке регистрации два кожаных чемодана.
      - Вот живут люди! - сказал Василию Дунаев. - Баре, господа. И лакеи у них имеются. Мы тут в духоте и сырости киснем, а они вон как - к самому отлету их, как генералов, подвезли. Вот как надо жить. - И Николай зачем-то стал рассматривать свои мозолистые, смуглые руки с толстыми ногтями. - Надо нам, Васька, здесь на Севере пахать как коням, иначе на всю оставшуюся жизнь можем остаться конями. Надо быть злым в работе! - сжал он кулак.
      Василий напряженно смотрел на молодую пару, взбегавшую по ступенькам. Все выдавало в девушке и парне, что они счастливы, довольны жизнью и ждут от нее только приятное, красивое, легкое, что они не устали, не изработались. В напряженной душе Василия кольнуло - он понял, что завидовал парню и девушке. Ему хотелось стать таким же.
      - Злым в работе? - зачем-то переспросил он, снова поднимая глаза к небу, в котором стояли величественные кони-облака. "Какая глупость - небо, облака, кони, синева, - беспричинно зло подумал он. - Нужны деньги, деньги, деньги!" - сжал он за спиной кулаки.
      Дунаев не ответил ему, а думал о своем затаенном, поглаживая ладонью рыжую спутанную бороду.
      Ночью прилетели в Полярный Круг. Василий лег спать, но воспоминания о парне и девушке так его волновали, что он не моглежать. Долго ходил по коридору спящего общежития, раскурил чью-то недокуренную папиросу, хотя был некурящим. Стоял в полутьме возле открытой форточки. Пахло подгнившими досками и влажной прелью тайги. Где-то вдали возле фабрики и карьера с натугой работали моторы БелАЗов, поднимавшихся в гору с грузом. В форточку тянуло прохладой раннего утра. В бледно-синем небе слабо и робко светила крупная звезда; она была одна на пустынном северном небе.
      "Почему я вспомнил о звезде? - думается уставшему от жизни Василию Окладникову. - Может, и тогда и теперь я одинок так же, как она? В то утро я был зол на себя, на свою жизнь, особенно - на мать и отца за то, что они не смогли сделать мое детство, отрочество, юность беззаботными, легкими. После той аэропортовской случайной встречи я окончательно переломился. Я сказал себе: романтику прочь из головы и сердца, не расслабляться, а - надо быть злым не только к работе, но и к жизни. Жизнь меня не жалует, как некоторых, но я все равно возьму от нее столько, сколько мне хочется".
      9
      На Севере Василий пробыл до самого ухода в армию. Зарабатывал очень много, скопил огромную сумму денег. Улетел из Полярного Круга без сожалений. Ему хотелось как-то заявить свету, что у него имеются деньги, - он был так молод и неопытен, что еще не знал им настоящего применения.
      Мать заплакала, встретив сына в воротах, обняла и сказала то, что он хотел услышать:
      - Хоть ты, Васенька, стал человеком.
      И Василию действительно казалось, что он стал человеком - потому что был богато, изысканно одет и в кармане имел много денег.
      В доме все было по-прежнему - старинный фанерный комод, металлическая кровать, табуретки-самоделки, стол, рукомойник, выцветшие занавески. Василий почувствовал себя неспокойно - обстановка показалась ему убогой, а мать нищенкой. "Немедленно все это уничтожить, заменить и навсегда забыть прошлое! - подумал он. - Мать начнет здесь новую жизнь!"
      - Пойдем! - сказал он.
      - Куда? - испугалась мать.
      - В магазин. Все твое барахло сожгу в огороде. Купим новую мебель.
      - Брось, Вася, - нервно засмеялась мать.
      - Мы теперь богатые люди, и можем себе позволить все, что захочется.
      С трудом, но Василийпривел мать в магазин. Купил диван, мягкие стулья, кровать, стол,ковер, еще что-то из мелочей. Продавцы, покупатели удивленно и восхищенно смотрели на Василия.
      Через неделю приехал отец - постаревший,седой, и сын предложил ему денег. Потом дал сестре, другим родственникам, и от его северных сбережений за полтора месяца мало что осталось; небольшую сумму он успел положить в банк. Он удивлялся тому, что так легко тратил деньги, доставшиеся ему огромным трудом. Ему нравилось выглядеть перед людьми богатым, щедрым. Денег ему в тоже время было жалко, но он не мог их не тратить, потому что именно в минуты расставания с деньгами он чувствовал себя выше окружающих, и это было сладостным, пьянящим чувством. Он тогда понял, что уже никогда не сможет жить в бедности; он не знал, где еще добудет денег после армии, но твердо сказал себе, что они у него будут.
      Как-то в один из вечеров Василий и Александра сидели в ее доме на застеленном верблюжьим одеялом диване и рассматривали фотоальбом. В комнате было тихо и тепло; потрескивали в печке красные угли, тикали старые большие часы, зевал и потягивался на стуле пушистый сонный кот. А за окном стояли холодные осенние сумерки, шел дождь и бился в стекло ветер.
      - Посмотри, - сказала Александра, - на эту фотографию - я в детском саду. Помнишь наш побег, того странного паренька Ковбоя?
      - Помню, - улыбнулся Василий. - Жалко Ковбоя - говорят, болел после заключения, умер. Я ему, Саша, так благодарен.
      - Благодарен? За что?
      Василий помолчал, покусывая губу. Тихо, но твердо произнес:
      - Он показал мне путь... к настоящей жизни. Я понял после, как важно человеку быть независимым, свободным.
      - Но все люди зависят друг от друга, - робко возразила Александра. - И эта зависимость нередко делает человека счастливым.
      - Я тебя понимаю - ты говоришь о сердечной зависимости. - Он взглянул в глаза девушки, и она отчего-то покраснела, склонила голову. - А я говорю о другом.
      Перевернули лист, и у Василия, когда он увидел фотографию, на которой Александру обнимал за праздничным столом молодой человек, сердце неожиданно стало биться учащенно, и горячо прилило к голове. Александра досадливо взглянула на Василия.
      - Ты с ним дружишь? - холодно спросил Василий.
      - Понимаешь... ты мне не писал с Севера, прислалвсегооднописьмо, а я так ждала. По
      том уже перестала верить, что ты вернешься ко мне...
      - Мне пора домой... уже поздно.
      - Вася?
      - Что?
      - Ты для меня дорог...
      - Вот как?! А фотографию ты почему не уничтожила? Получается, что тот парень тебе дороже. У меня, как у любого нормального человека, есть воображение: что там было у вас еще - я могу домыслить, - говорил Василий, но одновременно злился на себя.
      - Уходи.
      - Что? Да, да!
      - Навсегда.
      - Как знаешь.
      Он ушел, считая себя правым, оскорбленным; однако сердился, что так думал. Несколько дней он избегал Александру, страдал, писал к ней записки, но сразу рвал их.
      Перед самым отъездом в армию все же пришел к Александре. Она приняла его холодно, не смотрела в его глаза. Он ушел, коротко попрощавшись.
      "Теперь я пытаюсь понять, почему же все так нелепо у меня получилось с Сашей, моей прекрасной, с грустными серыми глазами Сашей? - думается Василию Окладникову. -Действительно, всегооднописьмояотправил ей с Севера. Я ув-лекся деньгами и напрочь забыл о Саше, о своей любви. Янаивнополагал,что передо мной, таким богачом, удачливым человеком, должны все - даже Саша! -ну, что ли, преклоняться, уважать меня. Я превратился в человека, для которого личные привязанности - пустяк, который можно пережить. Я тогда, обладая кучей денег, думал, чувствовал и ставил выше всего только свое".
      10
      Василия с группой новобранцев привезли в полк поздно вечером, помыли в бане, выдали обмундирование; спать уложили ночью, на железные кровати без матрасов и подушек. Утром подняли в половине седьмого. Замкомвзвода широколицый старший сержант, стучал подкованными сапогами по казарме между спешно натягивавших обмундирование новобранцев и строго покрикивал:
      - Живее одеваемся! Вам тут не курорт.
      Солдаты суетились, друг друга толкали, выбегали в темный узкий коридор для построения; у всех были перепуганные, жалкие лица. Окладников не мог найти своего второго сапога, - встал в строй в одном.
      - Что такое, воин?! - сердито посмотрел на него замкомвзвода.
      - Извините, товарищ старший сержант, - робко ответил Василий, - я не смог найти сапог.
      - Если прозвучит боевая тревога, и ты, воин, не сможешь, к примеру, найти свои брюки, а на улице зима, мороз жмет под сорок... что же обморозишь свои?.. - Сержант сделал неприличный жест и притворно сердито посмотрел на Василия.
      Солдаты засмеялись. Василий упрямо молчал и дерзко смотрел в глаза замкомвзвода.
      - Почему молчишь, солдат? Ты, случайно, свой сапог не проглотил?
      - Так точно! - неожиданно ответил Василий, вызывающе улыбнувшись старшему сержанту.
      - Отлично! Как твоя фамилия? Взвод, смирно! Рядовой Окладников, выйти из строя. Объявляю три наряда вне очереди. Встать в строй!
      Вошел в расположение прапорщик Коровкин - командир взвода. Близоруко прищурился на замкомвзвода, который немедленно подал команду:
      - Взвод, смирно!
      - Вольно, - тихо сказал Коровкин и махнул рукой замкомвзвода, который, вытянувшись в струнку, хотел подойти к нему с обязательным в таких случаях докладом. - Здравствуйте, товарищи солдаты! - Взвод недружно, неумело ответил. Прапорщик добродушно улыбнулся: - Ничего, научитесь. Скоро начнется для вас настоящая служба. В добрый путь, парни. Можно разойтись.
      Василий стал искать сапог.
      - Ну, что, нашли? - спросил у Василия Коровкин, когда он вылез из-под кровати с растоптанным, большого размера сапогом.
      - Так точно, товарищ прапорщик, нашел, но в толк не возьму, как мой сапог за ночь превратился из сорок второго размера в черт знает какой, вытягиваясь перед командиром, ответил Василий.
      - Вольно, вольно. Все ли углы осмотрели?
      - Так точно.
      - Странно, куда же мог деться ваш сапог?
      - Не знаю, товарищ прапорщик.
      Они посмотрели друг другу в глаза и засмеялись.
      - Так говорите, что сапог вырос за ночь?! - спросил Коровкин, громко смеясь.
      - Так точно, товарищ прапорщик! - смеялся и Окладников.
      "Сапог так и не нашелся. Быть может,кто-топодменилили подшутилнадомной, - тя
      нутся нелегкие мысли Василия Окладникова, пытающегося понять себя и жизнь. - А может, все дьявол подстроил, чтобы я быстрее сошелся с Коровкиным - моим искусителем? А может, он и есть сам дьявол? И почему именно мне суждено было сблизиться с прапорщиком?"
      11
      Недели через две освободилось место заведующего столовой и продовольственным складом, и неожиданно на эту должность был назначен Коровкин. Он числился хорошим командиром взвода, заочно учился в каком-то институте и, говорили, со временем мог сделать карьеру, стать командиром роты, и в полку были очень удивлены, что он ушел в кладовщики, завхозы.
      Взвод, в котором служил Окладников, временно направили на полевой пункт связи для выполнения технического оперативного задания. Василия назначили поваром, хотя он толком не умел готовить, однако научился быстро. Жили в палатках на опушке леса. Продукты раз в неделю привозил Коровкин, Василий расписывался за их получение.
      Иногда Коровкин оставался в лагере с ночевкой. В один из вечеров, когда Василий дежурил на радиостанции, они разговорились.
      С запада надвигалась серая тусклая ночь. Небо было беззвездным, вдали, в деревне, уже погасли последние огни. Монотонно, устало работал дизель. Радиоаппаратура работала без сбоев, в проводах и блоках шуршало электричество, зеленые лампочки спокойно горели Василий, настежь открыв дверь станции, то прислушивался к ночи, то читал Алые паруса". Ему минутами воображалось, что он - Грей, стоит на палубе "Секрета", который, пластая поднимающиесяволны,несетсятуда,гдеживетона,егодобраяАлександра.Потомзадремал, и ему виделись яркие, пронизанные солнечными лучами паруса, которые хватал, разрывал ветер. Василий отчаянно стягивал дыры, но материя все равно расползалась. Он плакал, кричал и отчаянно чувствовал, что не способен спасти паруса.
      Василия толкнули в плечо, - он вздрогнул и проснулся. Перед ним стоял Коровкин и дружелюбно улыбался. Василию стало совестно и досадно, что его застали спящим на боевом посту. Резко встал перед прапорщиком, но ударился головой о низкий потолок. Было больно, самолюбие страдало, хотелось потереть ушибленное место. Василий хотел было отрапортовать, но Коровкин сказал:
      - Сидите, сидите. Все ли в порядке на станции? Связь устойчивая?
      - Так точно.
      Василия раздражала улыбка прапорщика, - в ней показалась ему насмешка. Он сел, повернулся лицом к аппаратуре и неподвижно на нее смотрел. Коровкин полистал Грина и спросил:
      - Любите романтические вещи?
      - Люблю... иногда.
      - А я увлекаюсь трезвой прозой. - Коровкин присел на стул, закурил. Давно, Василий, присматриваюсь к вам. Какой-то вы немножко странный. Замкнутый. Себе, так сказать, на уме. Не обиделись на мои слова?
      - Мне кажется, что все люди хотя бы чуть-чуть, но себе на уме. И вы в том числе, товарищ прапорщик.
      - Вот как?!
      Василий так разволновался, что у него задрожали руки, и он засунул их в карманы.
      - Вы, извините, товарищ прапорщик, похожи на волка в овечьей шкуре .
      - Так, допустим. Докажете?
      - Вы с виду такой простой, простачок, а глаза ваши выдают вас. Мои и ваши глаза чем-то похожи.
      - Чем же?
      - Я не смогу вам объяснить.
      - Попытайтесь, Василий.
      - В ваших глазах отражается какая-то ваша задумка, страстная задумка. Вы хотите, наверное, чего-то большего, чем другие люди.
      Коровкин попытался улыбнуться, но у него, как от боли, вздрогнула тщательно пробритая щека. Он заинтересованно смотрел на Василия, прищурив глаз.
      - Вы, Василий, такой же человек - с задумкой, как вы выразились? Чего же вы хотите получить от жизни?
      Василий не выдержал его умного, проницательного взгляда, - опустил глаза и стал без причины поправлять гимнастерку.
      - Много чего хочу.
      Прапорщик снова взял в руки книгу, зачем-то полистал, улыбнулся:
      - Как мы, люди, наивно верим в эти странные алые паруса, они нам мерещатся всю жизнь. А на самом деле никаких алых парусов нет. Есть скука будней, есть постоянное движение к своей цели, есть хорошая и плохая пища, хорошие и плохие вещи, а всякий романтический бред только мешает движению вперед. Вы улыбаетесь, и, кажется, иронично?
      - Человеку все же нужны алые паруса, потому что они - воздух для его души. Без них душа задыхается, каменеет и чахнет.
      - Красиво сказано, но не более. - Василий угрюмо смотрел на Коровкина. - Постараюсь тоже выразиться красиво: паруса - чтобы плавать, а человеку нужна земля, на которой они совсем ни к чему, ни алые, ни зеленые.
      - И все же нужны паруса, - упрямо сказал Василий. - Человек хочет мечтать, летать в облаках, строить воздушные замки.
      - Чепуху вы говорите, Василий. Из нас хотели сделать новых людей,- что же получилось? - усмехнулся Коровкин. - Запомните: человеческая суть вечна, ее никакая революция не изменит. Вот вы говорите - мечтать должны люди. Да, наверное, должны, но как мечтать, как, если рядом с тобой столько нелепости, гадости, грязи, фальши, и сам ты незаметно погрязаешь в дерьмо жизни. Я, может, тоже хочу мечтать так же красиво, как вы или любимый вами Грин, ноуже не в силах. И вы тоже обессилите и начнете фальшивить, подличать, может, пить. Одно остается... - Коровкин прервался и внимательно посмотрел в глаза Василия, словно хотел глубже заглянуть в него. - Одно остается: бороться за себя. Любыми способами! Любыми!
      - Как странно вы говорите. Повторяете мои мысли.
      - Вы, Вася, сами подметили, что мы похожи... взглядами. - Он помолчал и добавил: - Взглядами на жизнь. Правильно? Ну, желаю успеха.
      Коровкин вышел. Василий посмотрел на черное затаенное небо, с которого холодно и колко смотрели на него звезды. "Вот чье место я хотел бы занять, подумал Василий о звездах. - Ни волнений, ни суеты, ни страданий, и какое величие". - Он улыбнулся своим мыслям. Его сменили. Он ушел в палатку, прилег в одежде на голый топчан, и часов до шести никак не мог уснуть. Вставал, ходил между топчанами, на которых спали сослуживцы. Василию было тревожно; он думал: "Как же так?.. Неужели все в мире - ложь, обман? Никому нельзя верить? И жить только для себя? Где, в чем правда жизни? И Ковбой, и Дунаев, и Коровкин, и сестра Наташа, и мой отец, и моя мать - все-все люди на этой земле хотят, в сущности, одного и того же - жить для себя. Все хотят иметь много денег, красивые, полезные вещи, чем-то выделяться среди других. Если так - зачем людям алые паруса, несбыточные мечты? А может, алые паруса - просто ложь, которой люди прикрывают истинные намерения? Где правда?"
      Всю неделю Василию хотелось увидеть прапорщика, но он и сам не знал, зачем: что-то сказать ему, что-то уточнить у него, поспорить? Коровкин приехал, как обычно, в понедельник утром, протянул Василию руку для приветствия, чего раньше не делал; солдаты удивленно посмотрели на обоих не принято было любому начальнику здороваться зарукус солдатом.
      - У меня для тебя, Василий деловое предложение, - обратился Коровкин доверительно на "ты", ласково улыбаясь. - Хочешь в полку работать поваром? Ты мне приглянулся. Да и глаза у нас, как ты заметил, похожи, - заговорщицки шутливо подмигнул он. - Варишь ты неплохо, кушаю с удовольствием. Даст бог, сработаемся. Как?
      - Согласен, - улыбнулся Василий, но для верности спросил: - Вы, товарищ прапорщик, не шутите?
      - Нет-нет! Собирай вещички. За тебя кого-нибудь оставим.
      "Я был счастлив, хотя считал интендантскую службу унизительной и скучной, - думается постаревшему после потрясений Василию Окладникову. - Я видел, что самые сытые, довольные и независимые - независимые, свободные! люди в полку - повара. Они были свободны от каких-либо учебных занятий, строевой подготовки, муштры, уединенно жили в каморках при столовой, именно этого и надо было мне. Я решил избежать трудностей, лишений воинской службы. Я мечтал, что буду вволю читать, но главное - высыпаться и наедаться, и совершенно не подозревал, что в моей жизни произошел новый, но на этот раз страшный поворот. Теперь я хорошо понимаю, что к этому повороту меня готовила вся моя предшествующая жизнь, которую я теперь ненавижу. И себя презираю".
      12
      Несколько дней спустя, приступив к поварским обязанностям, Василий получал на складе продукты у Коровкина. Когда расписывался, неожиданно обнаружил, что вместо полученных им пятидесяти килограммов сахара в графе стоит сто. Он пристально посмотрел на Коровкина:
      - Но, товарищ прапорщик...
      - Подписывай, подписывай, Василий.
      - Есть нормы закладки в котел... как же... ведь не сладко будет.
      - Кому сладкая жизнь, кому - соленая. Мы, люди, разные, - улыбался прапорщик губами, а в глазах стояло настороженное чувство. - К тому же от сладкого зубы болят.