Конечно, к следующему посеву я удобрю землю, надвое перебороную --дождусь доброго урожая. А нынешний сбор засеял мою голову семенами озимых мыслей: подумай, в какую землю и что мы сеем? Земля -- жизнь как есть, семена -- наши дела и мысли. О том, что бросили мы во вспаханную землю с 85-го, о том, что уже взошло и сжато, -- хочу поразмышлять.
      Очевидное: хозяева мы плохие, никак не лучше меня, заточившего в глину на страдание и умирание нежный, привыкший к европейской неге овощ. Что мы хотели посеять и взрастить? Сначала -- социализм. Усомнились -- распахали засеянное и уже брызнувшее всходами поле. Стали раскидывать другие семена --но семена чего? Капитализма? Беззакония? Головотяпства? Мафиоизма?.. Нет, нет, я не хочу ворчать и тем более пересказывать сердитую прессу дня. Я хочу понять -- понять! -- себя, вас, Россию.
      Приглашаю в галерею жизни, в которой только живые картины.
      Сижу напротив зеленоватых стеклянных глаз, а самого человека словно бы не вижу и не чувствую, потому что буквально загипнотизирован этой мертвечиной стекла. Человек говорит нехотя, а я молчу и скучаю. Он --директор крупного завода. Но не так давно был одним из коммунистических руководителей областного уровня и жарко говорил, что до братства, равенства и свободы рукой подать. Теперь он так не говорит и не любит обменьшавших большевиков, а любит "Мерседес" и частный дом в три тысячи квадратных метров. Свой семейный коммунизм он, кажется, уже построил. Речей теперь не произносит -- некогда: надо считать, прибавлять, умножать.
      Лет семь назад его глаза были живыми, веселыми, и я смотрел в них радостно, с улыбкой. Но высохла, остекленела, умерла в них жизнь, -- человек считает, прибавляет, умножает. Ему лень разговаривать со мной, человеком не богатым, без власти. Он нетерпеливо поглаживает ладонью большую папку "На подпись". Подпишет одну бумагу -- деньги, росчерк на другой -- еще деньги. Мы оба невыносимо заскучали, и я ухожу. За моей спиной ожило золотое перо ручки.
      "Удачи тебе, воротила! -- думаю я. -- Почему мне грустно, когда смотрю в твои глаза? Ты как-то обмолвился, что хочешь блага для России, но я все еще не поверил тебе. Заводы, которыми ты руководишь, разрушаются, но ты повышаешь себе и своему льстивому окружению зарплату. Твое производство, цеха -- как шагреневая кожа, которая сокращается, сжимается. Понимаешь, что надо бежать от расплаты, но ты болен жадностью. Хочется еще, еще денег! Тебя посеяла Перестройка, взрастила и удобрила Реформа, и вот ты вырос, человек со стеклянными глазами большого расчета и неимоверного риска. Зачем ты вырос? Во чье благо? России, мира? Почему мы тебя ненавидим? Задумайся".
      В галерее жизни мой взгляд остановился на портрете помельче, но пестром. Мордочка пронырливой крысы, отъевшейся на добром, хорошо сохранившемся в общественных амбарах зерне. Бежит быстро и хватает цепко, прожорливо. Налево и направо улыбается, словно всем хочет понравиться. Он --бизнесмен, делец средних и мелких "проворотов".
      Вчера мою "крысу" в кровь избили в ресторане, в котором она сдуру или спьяну крикнула: "Официант, живее!" Ей, быть может, померещилось, что она пуп земли. А с позавчера ее вылавливает простодушный, неопытный директор продовольственного магазина, которому моя расторопная, все махом улаживающая "крыса" продала по дешевке с полтонны мороженой рыбы. Подтаяв, рыба шибанула в нос директору таким святым духом, что он, некрещеный и неверующий, взмолился: "Господи, помоги и спаси!" Отчаянно искал моего упивающегося успехом бизнесмена. Но он -- воробей стреляный: теперь, простак, ищи-свищи его.
      В первые годы Перестройки моего знакомца крепко, порой люто ненавидели, вытравливали всякими дустами, устанавливали хитрые крысоловки, однако -- жив курилка. У него имеется новый "Форд", кирпичный, под готику коттедж в тысячу квадратных метров. Он узнал, что я пишу о нем очерк, и попросил меня, чтобы я попутно объявил на весь свет -- ему срочно требуется длинноногая, с тонкой талией и другими прелестями секретарь-референт, желательно крысиной породы.
      Однако, шутки в сторону: не до юмора, когда идешь по галерее жизни и смотришь на портреты живой истории. Почему-то редко встречаются душевные, приятные лица. Нет, я уверен, что мы не так уж безнадежно плохи. Даже за стеклянным холодом и озверением глаз можно угадать уставшую душу, ищущую Божьего и человеколюбия. Я недавно встретил своего бывшего соседа. Он похож на лиса -- вот незадача: опять зверь! -- с потрепанной, выцветшей шерстью. Раньше, во времена брежневского коммунизма, он протирал свою "шкуру" на шатком стуле в какой-то никому не нужной для настоящего дела конторе. В вихре Реформы стул надломился-таки, и лиса выгнали зимой на улицу. А нюх, бедняга, уже потерял, шнырять в поисках пищи не может и не умеет, даже его шкура никому не нужна. С горем и унижением пополам он прибился к какой-то государственной, мало кому интересной конторе, и теперь голодной пастью хватает куски подачек, которые швыряют ему полунужные госчиновники. Вчера лис уткнулся в мое плечо и -- заплакал.
      Что я все о зверином да о стеклянном! Поговорим о человеческом? Часто вижу в галерее жизни портреты нищих -- стариков, детей, потрепанный, помятый люд, который мы величаем громким и веселым словцом "бичи". Попрошайничают, юродствуют, спят в общественных туалетах, по всей России стоят с протянутой рукой. Кто-то подает, а кто-то -- нет. Я из вторых: не могу унизить человека -- человека, -- который может все, даже когда инвалид. Подачка -унижение. Но как же быть с моралью, состраданием? Не знаю, пока не знаю. Но унижать не буду. Да и возможно ли сострадать полноценно, если нищих много не только на улицах, но -- всюду? Вот обнищавший от скудной зарплаты интеллигент, -- он учит в школе детей. Случается, неожиданно задумается на уроке, молчит: снова жена вечером наступала на него, что мало, мало денег, что все тратится на еду, а, спрашивает она у мужа, собирается ли он одевать и обувать семью? Стоит учитель на уроке перед учениками и думает, что надо убегать из школы. Однако школу и учеников он любит.
      Портретам в галерее жизни нет исхода. Перед моими и вашими глазами два урожая: картошка Запада, ставшая уродом, и мы, люди, -- не могу произнести, кем и чем ставшие. Совершенно очевидно, что нежные западные идеи обуродились. Наши души повело. Получился скверный урожай, потому что была плохой земля, в которую бросили семена? Может быть, дрянные семена сторговали нам? Или сеяльщик никудышный? Ответов я не знаю. Но одно знаю наверняка, что в своем огороде я наведу порядок.
      Что же мы пожнем в скором времени или через многие годы? Поколение с остекленевшими глазами жесткого расчета? Нищету? Думается, что каждому нужно крепко задуматься: что и зачем засевать и в какую землю на нашем бескрайнем российском поле жизни?
      ВЫГОВСКИЙ
      Ночь. Байкальск. Я сплю в гостинице, вдруг -- стук в дверь. Открываю --Выговский.
      -- Спите?
      Я что-то прозевываю в ответ.
      -- Извините, что разбудил. Накиньте что-нибудь на себя, зайдите в мой номер: надо обсудить кое-какие проблемки.
      Хорошенький "номер": мой начальник проводит совещание при луне. Леонид Аполлоныч приехал ночным поездом, я двумя днями раньше. С утра мы должны с ним начать работу в школах города, и вот -- совещаемся: что да как. Пьем чай, я докладываю обстановку. Проблем много, кое-какие представляются мне тупиковыми, но Выговский посмеивается:
      -- Ничего, выкарабкаемся.
      Сидит он передо мной высоко на стуле, а я низко, в кресле, крупно откусывает от бутерброда со свиным салом и шумно отхлебывает из стакана горячий чай. Я смотрю на его широкую залысину, на еще красные от мороза уши, на крепкие плечи мужика, на большие сильные пальцы. Весь он такой сбитый, крупный, бодрый, что мне неожиданно начинают казаться простыми и неважными те наши общие с ним неудачи, из-за которых я два дня волновался. И я понимаю: появился Выговский -- дела поправятся, отпадет, как шелуха, лишнее, наносное.
      Напившись чаю, я, успокоенный, ухожу спать.
      Утром убегаю по своим делам и только к вечеру сталкиваюсь с Выговским в кабинете директора одной из школ Байкальска. Директор, молодая женщина, плачет, утирая глаза платком. Леонид Аполлоныч взволнованно, но твердо говорит, а она молча мотает головой. Я присаживаюсь в сторонке и не вмешиваюсь в спор. Собственно, вмешиваться уже не надо -- спор иссяк. Высыхают последние слезинки. Видимо, разговаривали горячо, напористо, но, кажется, друг друга не убедили.
      Выговский ушел, а я на минуту-другую задержался.
      -- Ну, почему он такой упрямец? -- сказала мне директор школы. -- Хоть лопни, но сделай, как он велит...
      В гостинице Леонид Аполлоныч нервно чиркал для меня на бумаге какие-то схемы:
      -- Вот, смотри: все просто, как яйцо. Современная школа не сможет работать на ребенка и выполнять заказ общества, если останется такой, как предлагает моя уважаемая оппонентка. Если из состояния функционирования школа не перейдет в режим творческого саморазвития -- пшиком окажется все наше образование...
      Я наблюдаю, как резко, размашисто и увлеченно рисует он схемы, графики. Да, я понимаю его и сочувствую, но думаю и пытаюсь угадать, понимает ли он, как трудно, а порой невозможно людям переделать себя и жить по чужим, малознакомым правилам?
      Иногда случалось, что я готов был осудить и остановить Выговского, однако чем дольше я с ним работаю, тем реже меня тянет это сделать. Я отчетливо вижу, что ему хочется видеть нашу российскую школу школой разума, добра, прогресса.
      Выговский -- ректор Иркутского института повышения квалификации работников образования. Такая работа при желании может быть тишайшей и спокойнейшей, но Выговский, уверен, не сможет попусту растрачивать свою жизнь. Ему нужна целина, новь, риск. Ему нужна настоящая, а не поддельная жизнь.
      В Байкальске Выговский организовал экспериментальную педагогическую площадку областного уровня, в которую вошли три школы, детские сады, училище, учреждения системы дополнительного образования. Он человек государственного мышления и понимает, что мало рассказать педагогам на курсах о новых методиках, технологиях, -- необходимо в жизни показать им ту образовательную модель, в которой все части, гаечки и винтики работали бы на благо ребенка, подрастающего поколения. Байкальская площадка была и остается для него нелегкой целиной, которая где-то уже вспахана, разрыхлена и приняла семена, а где-то еще не тронута и не засеяна.
      "Засеяны" прежде всего школы. Они не так давно были на одно лицо, ученик и родитель не знали, из чего выбирать. После тщательного изучения и научного анализа каждой -- Выговский разработал программу развития всех трех школ. Вроде бы образовательные учреждения живут раздельно, однако механизм их развития смонтирован и раскручен так, что если будет давать сбои одна --то и другие станут хромать. Школы представляют единый комплекс, удовлетворяющий почти всем образовательным запросам байкальчан: 12-я стала школой-гимназией, настроена на серьезную работу с интеллектом ученика по спецпрограммам. У 10-й школы -- естественно-математический уклон, и в то же время она -- центр по применению здравоохранных методик, по туризму и краеведению. 11-я сориентировалась на допрофессиональную и профессиональную подготовку школьника. Может быть, впервые в России в городе Байкальске люди попытались решить проблемы образования в условиях малого города через объединение всего лучшего, что имеется в школах, и при этом лучшее одной школы активно работает на хромающие или недостающие звенья в других. Ученик теперь может выбирать место учебы, а образовательное учреждение подбирает учеников под свой профиль. Учреждения дополнительного образования объединились в ассоциацию, и она работает не обособленно, а в связке со средними школами и училищем. В свою очередь все образовательные и воспитательные организации слились в негосударственную структуру --образовательный округ, который увязывает всю воспитательную, учебную и частично хозяйственную деятельность учреждений образования. Несомненно, что сложилась гармоничная система, в которой один элемент целенаправленно и эффективно работает в творческом содружестве с другими, целое -- на частное, а частное -- на целое.
      Пишется легко, а в жизни куда все сложнее! Выговскому, когда он затевал байкальскую площадку, хотелось построить образцовую модель обучения и воспитания ребенка в условиях малого города. Да, он построил ее, и я прекрасно знаю, сколько сил, нервов ушло. Но еще труднее приходится сейчас: для поддержания в норме сложного образовательного механизма нужна прозаическая, но всесильная вещь -- деньги: деньги для переподготовки педагогов, для открытия новых ставок, для организации консультаций со стороны ученых. Но денег пока нет ни у города, ни у института. Под угрозой срыва важнейший для Иркутской области эксперимент.
      Я вижу, Выговский переживает. Завожу разговор о Байкальске -- вздохнет, иногда отмолчится. Но я уверен, предчувствую: чуть блеснет хотя бы маленькая звездочка надежды -- Выговский в бой.
      Говорят, что Леонид Аполлоныч пошел в своего деда. Однажды, в гражданскую войну, белые взяли его деда в плен. Пытали, издевались, но ночью он убежал, обманув усиленный наряд стражи. Январь, а он -- босиком. В жигаловской тайге стояли лютые морозы, а между селами -- немерянные версты. Намотал на ноги каких-то истлевших тряпок и -- бегом, бегом, по сугробам, в сопку, под сопку. Несколько дней бежал, шел, полз в родное село. Обморозился, отощал, но выжил.
      Так получилось в жизни Выговского, что пришлось ему как старшему брату воспитывать и обеспечивать своих младших братьев и сестер. Не тогда ли закалился его характер? Они жили бедно, но доброй, дружной семьей. Все вышли в люди. Нужда не разрушила их души: рядом всегда был сильный старший брат. Потом они разбрелись по Сибири. Леонида Аполлоныча хорошо знают в Братске, Иркутске, на БАМе. В Звездном он работал директором школы, организовывал летние молодежные лагеря, вместе со своей женой Верой Федоровной играл в народном театре. Театром, искусством была увлечена и школа, которую он возглавлял. Рассказывают, что очень он был неугомонный человек: то походы всей школой затеет, то возьмется внедрять новые методики, то -- в те застойнейшие времена -- примется за реформирование ячеек, дружин общественных детских организаций. Ему -- хлоп по носу:
      -- Что опять за самодеятельность? Какая еще демократия для детей? Какие там выдумал коллективные творческие дела? Куда девал учкомы?
      Но Выговский все же делал и поступал так, как было выгоднее детям и школе.
      Строгость и требовательность без доброты больше похожи на жестокость, а его строгость, чувствовали ученики и коллеги, как игра, актерство, с помощью которого он отвлекал своих подопечных от неверных, скверных поступков... Однажды летом он директорствовал в детском военно-патриотическом лагере. Сезон закончился. Выговский выстроил своих питомцев, произнес прощальное, напутственное слово и хотел было уже подать команду -- в автобусы. Но завхоз шепнул ему, что пропало с десяток банок тушенки. А воспитанники, кстати, были хулиганистые, все состояли на учете в милиции. Что делать, как поступить? Объявить о пропаже и всех обыскать? Но столько было радостных, добрых дней за сезон, так они, Выговский и дети, друг в друга поверили, что просто непозволительно было разрушить веру и надежду.
      -- Вот что, ребята, -- сказал Выговский. -- Мы друг другу доверяем, но в жизни, сами знаете, всякое случается. Чтобы не было никаких неприятностей -- вот вам мой чемодан: смотрите, а я мельком загляну в ваши котомки. Добро?
      Не были против, весело согласились. Только один худенький паренек, всегда голодный, неспособный насытиться, потому что с малолетства плохо питался в своей неблагополучной семье, неожиданно побледнел, опустил голову и покорно ожидал своей очереди для проверки. Выговский заглянул в его рюкзак, увидел эти десять банок и вдруг сказал:
      -- Эх, ребята, какой же я скверный педагог: я сегодня утром наградил Васю десятью банками тушенки за отличное дежурство на кухне, а вам-то забыл сообщить. Уж вы меня простите, и ты, Вася, прости.
      Парни ушли к автобусу, а Вася -- не может идти. Поплелся в другую сторону, присел за забором и -- заревел. Это были нужные, очищающие душу слезы.
      Через много лет Вася, уже отслуживший в армии, встретил Выговского на улице Братска.
      -- Вот, командир, -- обратился он к Выговскому так, как было когда-то принято в лагере, -- это моя жена, -- кивнул он на девушку. Постояли, поговорили. А прощаясь, он шепнул Выговскому: -- Спасибо тебе, командир: я никогда не забуду той тушенки. Ты меня тогда спас... на всю жизнь.
      Сколько было у Выговского таких историй, когда он спасал своих подопечных... "на всю жизнь"!
      Лет десять назад подметил Выговского, бойкого, зубастого и лобастого директора школы, заведующий ОблОНО и пригласил в свои заместители. Чиновничья работа портит живую, деятельную натуру. Так, по крайней мере, нередко происходит у нас в России. Впрочем, не хочу обобщать, но мои наблюдения такие. Однако деятельность Выговского как крупного чиновника областного масштаба опровергает мое мнение о чиновниках вообще.
      С Выговским я столкнулся впервые, когда работал директором школы-интерната. Однажды он приехал ко мне и стал, извините за выражение, прикапываться: то бумажки не так оформлены, то где-то обои отклеились, то вилки в столовой не такие. "Ну, -- думаю, -- зануда!" Но я был очень молодым директором и не совсем ясно понимал, что воспитательная работа в сиротской обители, как нигде в другом месте, строится на мелочах быта, житейского уклада. Интернат для сироты -- дом, родной дом, а любой дом стоит на фундаменте, в котором много-много маленьких камушков -- мелочей жизни. Теперь я благодарен Выговскому, что он учил меня, но тогда сердился. Леонид Аполлоныч нас, директоров, не столько учил, сколько заражал своими идеями. Чем-чем, а мыслями его голова полна! Если он понял, что его идея подхвачена, -- все, измотает себя и не отступит от людей, пока проект не станет жизнью образовательного учреждения.
      Помню, как драматично создавались сиротские интернаты семейного типа. Но сама идея очень проста: нужно объединить детей-родственников в рамках разновозрастной группы в одну семью, влить в нее по три-четыре ребенка-неродственника, упразднить нянь, воспитателей и заменить их тщательно по конкурсу отобранной "мамой", открыть для "семьи" банковский счет -- пусть сами распоряжаются деньгами, которые выделяет государство на содержание сироты. Для "семьи" организуется подсобное хозяйство, общая --казарменная! -- столовая ликвидируется, вещевые склады -- тоже, а все бытовые хлопоты, дела переносятся в "семью". Много в этом проекте и других нюансов, но важно то, что ребенок, волею судьбы лишенный семьи, отныне воспитывается именно в семье, в которой есть и старшие, и младшие дети, в которой шире, богаче речевая, духовная, интеллектуальная среда. Опыт Чехии, Словакии, Германии, некоторых регионов России доказал, что такое объединение сирот -- благо. Однако директорам, особенно тем, кто в возрасте, и тем, кто интеллектуально, духовно дряблый, не очень хотелось изменять жизнь интернатов: с разновозрастной группой хлопотно работать, общаться, жить, чем с классом одногодок. К тому же большая доля властных полномочий автоматически переходит к "маме"; да и нужно провести гигантскую подготовительную работу: например, ликвидировать общежитьевские спальни, на новый манер оборудовать кухни, бытовки, туалеты. Помнится, один мой коллега-директор сказал мне: "Все это фантазии. Никаких семей не надо нашим балбесам: чуть волю почувствуют -- разнесут весь интернат".
      Действительно, дети-сироты -- нелегкий народ, порой изломанный с пеленок, но ко всему человеческому, справедливому, благому они тянутся, как и все мы. Выговский тонко это чувствовал и не мог, не имел права отступить от задуманного: в области будут сиротские дома семейного типа! Но он не спешил, не порол горячку: потихоньку готовил директоров к такому важному переходу. Устраивал семинары, проблемные игры. Приглашал к себе неподатливых директоров и убеждал. Приезжал в интернаты, выступал перед коллективами. Создал научную проблемную лабораторию, к работе в которой привлекал как особо несговорчивых директоров, старших воспитателей, так и тех, кто загорелся "семейным" проектом. И интернаты семейного типа появились в области, не один, не два -- с десяток.
      Выговский исподволь, но уверенно превращает ИПКРО в центр научно-методической, внедренческой, исследовательской работы. Он убежден, что институт может и должен деятельно и целенаправленно влиять на развитие образования в регионе, выдавать научные идеи, проекты. Сложилась кафедральная, многоукладная, по вузовскому типу, система, позволяющая отслеживать, исследовать процессы развития образования и на основе диагностики повышать квалификацию педагогов. Что интересно: Иркутский институт за последние два-три года стал самым крупным, полностью укомплектованным научными кадрами институтов среди себе подобных за Уралом.
      Но критиков у Выговского, кстати, хватает. За что критикуют? Вот за что... впрочем, нет, я хотел рассказать о стоящем человеке хорошее, а кому хочется в бочку меда добавить ложечку дегтя -- приглашаем к беседе. Тем более, разговор о Выговском не может, думаем, строиться иначе, как серьезный, заинтересованный диспут о развитии народного образования.
      ГОЛОСА ИЗ ПРОШЛОГО
      Веют ветры истории. Взвивают кем-то выброшенные желтые старинные листки с письменами, печатями, датами. Листки мокнут под дождями лихолетий, заваливаются снегопадами равнодушия, жалко скрючиваются, сгорая на кострах. И мы понимаем: погибла память о прошлом, память о наших радостях и мучениях, взлетах и падениях -- о нашей жизни. Дряблые губы стариков еще что-то шепчут нам: мол, вот как было на самом деле, вот как жили. Но пробивает роковой час, и губы навечно смыкаются. И мы неожиданно останавливаемся, испугавшись:
      -- Батюшки, перед нами пропасть -- пропасть беспамятства о себе, о своем народе, стране!
      Самые ловкие строят воздушные мосты лжи и домыслов, калечат души, разбивают сердца. Однако не все старые листки погибают на улицах и заулках нашего ветрового и в чем-то ветреного времени. Находится зоркий, умный человек -- и клочок из прошлого спасен. Таким собирателем и хранителем был Афанасий Никитович Антипин -- вдохновитель создания музейчика -- да, он совсем маленький -- народного образования Иркутской области.
      Музей такой небольшой и незаметный, что мы забыли об его юбилее, -- ему исполнилось двадцать пять. Но забывчивость, думаем, не случайная: она показатель нашего равнодушия. Не получилось бы со скромным антипинским музеем так же, как с желтыми листками нашей исторической памяти -- бесследно унесет ветер времени. С провалом в памяти о прошлом -- не понять нам и не оценить по достоинству настоящего, а будущее снова может вообразиться миражом.
      К счастью, музей живет. То, что собрал и сохранил Антипин и его добровольные помощники, несомненно, помогает нам жить.
      На сегодняшний день в музее свыше пяти тысяч экспонатов и документов. Это декреты и постановления, истории отдельных учебных заведений, материалы о тех, кто внес существенный вклад в народное просвещение, фотографии, учебники, пособия.
      Документы, книги столетней и большей давности из музея неопровержимо доказывают: многие педагогические новации нашего времени прекрасно были известны старой российской школе, успешно применялись. Например, "Учительский катехизис", составленный еще в прошлом веке, прямо советует учителю: обращаясь в целом к классу, не забывай, что у каждого ученика свои собственные возможности и способности, на них и ориентируйся. Чем не методика разноуровневого обучения, к которой мы снова возвращаемся? Другой пример из антипинской "шкатулки": самые способные из учеников не оставались незамеченными, им создавались условия для более основательного образования, -- так было, к примеру, в Трапезниковском ремесленно-воспитательном училище до 17-го года. Не этим ли путем идут в наши дни лицеи, гимназии? Также мы находим в музее много материалов о сложнейшей педагогической проблеме нового времени -- о ранней специализации. В сиропитательном доме купца Базанова она успешно решалась педагогами: они серьезно думали о том, как из девочек подготовить будущих "трудолюбивых жен", обучить их тонкостям рукоделия, ведения домашнего хозяйства, а мальчиков приобщали к канцелярскому делу.
      В музей приходят школьники, студенты, учителя, -- право, есть чему поучиться у прошлого. Но будь наша воля, мы непременно привели бы на экскурсию и деловых людей, бизнесменов. Им было бы поучительно узнать, что дореволюционные сибирские промышленники и купцы конкурировали друг с другом не только в предпринимательстве, но и в меценатстве, организации образовательных, сиропитательных учреждений.
      К моменту революции в Иркутской губернии грамотными среди мужчин были 19%, среди женщин -- около 9%, и по прогнозам того времени, советской власти должно было понадобиться не меньше четырехсот лет, чтобы одолеть неграмотность. Однако документы из музея свидетельствуют, что уже к 33-му году начальное образование в Сибири стало всеобщим. Да, исторические факты упрямая вещь!
      Недавно в музее развернулась необычная выставка. Под стеклом витрин --старинные выцветшие документы: свидетельства, удостоверения, аттестаты, дипломы, грамоты. Богато представлены 19 и начало 20 века. В официальных, казенных, с орлистыми гербами и сургучными печатями документах чувствуется такое бережное, великодушное отношение к человеку, будь он большим или маленьким по чинам или положению, что это не может не удивить, а порой и умилить. Например, в представлении на учителя К. Владимирцева, которое направил окружному инспектору Западно-Сибирского учебного округа директор Томского учительского института (март 1913 года), имеются такие строки: "В случае назначения Владимирцева учителем-инспектором могу искренне пожалеть свой институт, но не считаю себя вправе возводить ему из-за сего препятствия в его служебном повышении, коего он весьма достоин..." Как же мы нередко скупы сегодня на доброе, поддерживающее слово о человеке!
      В свидетельстве, выданном Иркутским женским училищем духовного ведомства, сообщается, что "сие дано дочери умершего священника Еннавии Малковой, имеющей ныне 17-летие от роду". Перечисляются предметы и отметки, а далее -- любопытнейшая запись: "Нынешнего 21 числа июля текущего 1877 года, по случаю высватывания ее воспитанником Иркутской духовной семинарии Иваном Титовым, с разрешения и утверждения Его Преосвященства... училищным правлением она, Малкова, уволена из старшего класса... для поступления в законный брак". Ниже -- с десяток подписей. Такая забота о девочке-сироте, которую не столкнули лоб в лоб с сиротской судьбиной, а честь честью довели до "поступления в брак", не может не тронуть. А современное общество, государство? Мы отвернулись от тысяч и тысяч беспризорных, детей-сирот, лишенных родительского попечения.
      Еще документ: "Предъявительница сего свидетельства Савинская Александра Михайловна, урожденная Суровцева, жена младшего штатного контролера Забайкальского акцизного управления Николая Викторовича Савинского... подверглась в мае 1920 года испытаниям за курс седьмого класса при Харбинской гимназии имени генерал-лейтенанта Д.Л. Хорвата..." Обратите внимание, какая сила и живучесть культуры, этикета: империи уже нет, дело происходит за границей, в Китае, люди измучены войной, неурядицами, а все то же чуткое внимание проявляется к человеку -- маленькому человеку.
      Любопытен документ, отражающий государственный надзор за качеством воспитания и обучения. Всем выпускницам 1-й женской гимназии выдавалась памятка "О правах и обязанностях домашних наставниц и учительниц" (1912 год). Один из ее пунктов гласит: "По окончании каждого года занятий воспитанием детей в частном доме наставница или учительница обязана предъявлять директору училища отчет о своих занятиях и одобрительные о себе свидетельства от уездного предводителя дворянства и от лиц, у коих будет исполнять обязанности своего звания..." И далее: если точно будет соблюдать эти и другие правила, то "получит право, по выслуге в семь званий не менее 20 лет, воспользоваться пенсией или вступить в дом призренных бедных девиц благородного звания на казенное содержание, преимущественно перед теми, кои образованием детей не занимались". Под этим текстом стоит около двадцати подписей разных государственных чинов. Несомненно, что у человека должны быть твердые, именно твердые гарантии на благополучное будущее!
      Еще один документ, и хочется привести его в полном объеме, но он очень длинный. Хочется, читатель, чтобы вы вслушались в музыку слов, в которых глубочайшее уважение к учителю, его нелегкому труду. Ограничимся двумя существенными отрывками: "Многоуважаемая Клавдия Петровна! Сегодня, 12 февраля 1911 года, исполнилось двадцать пять лет беспрерывной и усердной службы Вашей в должности учительницы Чебоксарского городского женского училища. Чебоксарская городская управа, глубоко сочувствуя успехам народного образования и сознавая всю трудность учительской службы, сочла для себя нравственной обязанностью доложить о Вашей продолжительной педагогической деятельности Думскому Собранию, которое, ценя долгую службу и признавая Ваши труды по образованию детей жителей города Чебоксары полезными и плодотворными, единогласно постановило выразить Вам искреннюю признательность и назначить единовременную награду в СТО рублей... Желаем Вам сил и бодрости для дальнейшего продолжения учительской службы в нашем городе. Чебоксарский городской голова. Секретарь".
      Знаете, не довелось мне слышать, чтобы в наше время высокий чин, городская или районная Думы хотя бы беглым простым словом отметили труд рядового учителя. Все увлеклись политикой, деньгами, а о простом человеке --о "нравственной обязанности" -- забыли.
      Прочитываешь эти ветхие документы канувшей в Лету эпохи, и становится безотчетно грустно.
      МЫ -- СОВЕТСКИЕ?
      Намеревался я сначала написать очерк под названием "Мы, русские". Года полтора-два хотел и -- раздумал. А готовился, к слову сказать, долго и тщательно: выискивал в ученых и не очень ученых книгах все, что касается русских, несколько раз брался со всей решимостью и азартом за очерк, но дело все как-то не шло, рассыпалось у фундамента. А потом и вовсе разлетелось в прах.