Александр Попов
      Мальтинская мадонна
      Повесть
      Евгению Суворову
      1
      Весь август и сентябрь Прибайкалье изнывало от нудных дождей - холодной отвратительной мороси. Ивану Перевезенцеву, мужчине лет сорока двух, журналисту-газетчику, моложавому, стройному, но с пергаментно-утомленным лицом, порой представлялось, что он и окружающие находятся в дальнем морском плавании, а корабль их - вот эта промокшая, кто знает, не до самой ли сердцевины, земля. И сверху, и через борт, и Бог весть еще откуда хлещет вода на отчаявшихся, обозленных на судьбу и друг на друга людей, а твердь, увы, не просматривается ни с одной из сторон света. Под ногами два месяца хлюпало, чавкало - природа как будто насмехалась и издевалась над людьми, которым и без того нелегки маршруты жизни. Всклокоченное, грязновато-серое небо запанибратски налегало на землю, и уже казалось, что не бывать просвету до самых снегов и морозов.
      Однако в канун октября внезапно выкатилось на утренней заморзковой заре солнце - молоденькое, напуганное, будто держали его где-то под замком да в строгости. И установились ясные, золотистые дни, даже припекало после полудня как в июле. Небеса стояли высоко, а по-над землей до самой темноты струились сизоватые ленточки туманцев. Говорили, что бабье лето хотя и с некоторым опозданием, как нынче, но все равно пропоет свою светлую грустную песню.
      Одним утром, наполненным лучистым туманным воздухом, Иван Перевезенцев с тонкой спортивной сумкой через плечо сел на иркутском вокзале в седоватую от росы электричку и поехал в Мальту, до которой по размахам Сибири всего ничего - километров семьдесят с небольшим. Электричка задорно свистнула, потряхивающе-кокетливо вздрогнула и легонько, будто на цыпочках, тронулась с места.
      С деловитым гулким постуком минули мост через пенисто вспученный Иркут. Промелькали за окном какие-то заводы, склады, вагоны, городские и поселковые застройки. Сходились и расходились остро сверкавшие рельсы. Наконец, вымахнули на свободную двухколейную магистраль.
      И полчаса поезд не находился в пути, а ужато, сутуло сидевшему Ивану стало казаться, что он мчится в этом тряском, внутри запыленном, неприбранном вагоне уже долго-долго по безликой земле, и все не может прибыть в какой-то важный в его, Ивана, жизни пункт назначения. Он потер ладонями глаза, поматывающе встряхнул головой, зачем-то стал внимательнее смотреть за окно - на скошенные, коричневато-выжженного цвета поля и луга с лениво, неувлеченно пасущимся скотом, горбами скирд намоченного сена, на густо-зеленые, насупленные холмы на той стороне Ангары, на лоскутно-цветистые леса, на одинокие, почерневшие от обилия влаги дома рядом с рельсами; все знакомое Ивану, но казалось ему неприветливым, не ощущалось родным и чем-то нужным. Он невыносимо скучал и томился. И раздражался, раздражался. Раздражался, что качает и трясет, что не достаточно тепло в вагоне и очень пыльно, что люди дремлют и зевают, что кто-то не так взглянул на него, а кто-то и вообще не посмотрел в его сторону, что жестко сидеть, что запотевает окно, - все в мире было не по нему, все не так устроено и неправильно живет. Его длинные белые пальцы то замрут, то задрожат мелко.
      "Куда я еду? Какая-то еще к дьяволу Мальта встряла в мою и без того неловкую и дурацкую жизнь? Что такое Мальта? Зачем она мне? - потряхивались в голове Ивана обрывочные мысли, не рождая, как было свойственно его мыслительным усилиям, чего-то законченного, ясного и непременно приносящего практические плоды. - Одно хорошо: в Мальте родилась моя мать. И ее двоюродная сестра там, кажется, еще живет... тетя Шура, такая маленькая, вечно спешащая женщина..."
      "А может, я на Мальту еду? И не сегодня-завтра белоснежный круизный теплоход доставит меня на какой-нибудь умопомрачительный лазурный берег Средиземного моря, - косо усмехнулся он, зачем-то отворачиваясь от окна. - А может, господа хорошие, никакой Мальты и нету и никогда не было? Да и кому она, затерянная на просторах Сибири, нужна в нашем помешанном, нездоровом мире? Нам подавай что-нибудь великое, грандиозное, престижное, а тут, понимаете ли, какая-то железнодорожная станция Мальта, Богом и людьми забытая... Фу, брюзжишь, как трухлявый пень!"
      В Мальту Иван ехал на курорт по профсоюзной путевке, и эта путевка в его жизни оказалась случайной; хотя - как посмотреть.
      Иван Перевезенцев не сказать, что бы был обеспеченным человеком, но ему временами перепадали немалые деньжата, и он кое-что мог себе позволить в жизни и - позволял. Однажды отдохнул на престижном, модном курорте, и теперь ему было как бы неловко воспользоваться льготной профсоюзной путевкой на этот дешевый курорт, потому что он причислял себя - с тщательно скрываемой, особенно перед менее удачливыми коллегами, гордостью - к людям состоятельным, к некой элите общества. И действительно, он зарабатывал трудом журналиста неплохо. Владел просторной, доставшейся от умерших родителей прилично меблированной квартирой, располагал загородным, но уже построенным на собственные средства домом с банькой, имел автомобиль. Иван слыл мастером "забойных", заказных материалов. Нужно было виртуозно, "правдоподобно" обелить денежного политика, промышленника, бизнесмена - шли к нему, нужно было ярким словцом посодействовать в "пробивании" в депутаты темной личности - обращались к нему же.
      "Ванюшка не брезгует никакой работенкой, - судачили коллеги. - Как закажут - так и намалюет. Ушлый, однако, парень!.."
      Но нельзя было не признать, что выходило у него ярко, интересно и, говаривали, небесталанно даже.
      "Мое дело маленькое: я - ремесленник", - думал, наморщивая лоб, Иван.
      Он привык, что востребован как автор, что о нем говорят, что ему завидуют. Он был уверен, что друзей у него нет, а все - коллеги да партнеры. Еще у Ивана не было жены и детей. И любимой женщины не было. Однако красивые, молоденькие особы из его холостяцкой, но ухоженной квартиры не выводились. Иван часто бывал любим, однако его сердце молчало, и нередко он сравнивал его с большой трубой, в которую крикнешь - и отзывается громогласными, искаженными, пугающими звуками. А потому, чтобы не испытывать ненужных неудобств, - лучше не кричать, не взывать о любви.
      "Пойми ты, глупышка, мое сердце пусто, как труба", - хотелось ему иногда предостеречь очередную пассию, страстно и настойчиво заявлявшую о своих правах на него.
      Но любовь он ждал, как вообще свойственно человеку чего-то ждать ждать, к примеру, весну или зарплату.
      Заказная жизнь раздражала его. Порой выстрелом раздавался в нем или как будто рядом вопрос: "Так ли живешь?" Хотелось чего-то настоящего, основательного, глубокого и - честного, просто честного. Но сил измениться, встряхнуться, переворошить или даже перевернуть свою жизнь не доставало.
      "Старею, что ли?"
      Вечерами Иван приходил в свою холостяцкую квартиру. Не зажигая свет, в верхней одежде валился на диван и пялился в потолок; даже телевизор не хотелось включать - казалось ему, что отовсюду льется и сыпется грязь, ложь, труха чего-то отжившего. И на телефонные звонки назойливых подруг не отвечал, позволял им выговориться в автоответчик. В квартиру неделями и другой раз месяцами никого не впускал и не приглашал. Хотелось одиночества. Хотелось в тишине, в затворе что-то в себе услышать - такое робкое и неуверенное, но - сокровенное.
      "Что такое слово? - размышлял Иван. - Говорят, словом можно убить. Предположим, выехал на магистраль с интенсивным движением неумелый, да еще к тому же выпивший водитель - и что же? Куролесит на всю ивановскую. Пешехода сбил, в машину врезался. Людям принес горе, да и свою жизнь изломал. Не то ли самое и моя работа, моя эквилибристика со словом?.."
      Но такие мысли злили Ивана: словно бы некто вредный поселился у него внутри и мучает, ранит разоблачениями. Чтобы избавиться от назойливых излишних мыслей и чувств, он хватался за телефон. Звонил какой-нибудь своей легкомысленной подружке. Или спешно включал телевизор.
      Вчера кто-то подкараулил Ивана в сумрачном подъезде, выскочив из потемок под лестницей, и ударил чем-то тяжелым и тупым по голове. Пока не затянуло сознание, Иван успел расслышать:
      - Не лги, сученок, на порядочного человека!
      Очухался Иван. На карачках добрался до своей квартиры. Долго держал голову под струей холодной воды. Не до крови разбили, но лицо отекло, почернело; выглядел, как с глубокого похмелья.
      Иван не испугался, потому что прекрасно понимал: если бы намеревались убить, то убили бы сразу, а так - отомстили, по всему видно, за какой-то заказной материал, припугнули. Но в душе мутило. Всю ночь не спал. Утром, грязновато-желтый, с тенями под глазами, опухший, переговорил с главным редактором, попросился в отгулы да в отпуск без содержания недели на две-три. Чувствовал, необходимо на какое-то время скрыться от людей и дел, привести свои мысли и душу в порядок, если не поздно. В профкоме посочувствовали, предложили путевку в Мальту, назвали сумму - она была просто смешная. И в отделе трунили над Иваном:
      - Не в Мальту - не верь своим ушам! - а на Мальту поедешь, счастливчик, за копейки-то.
      В профкоме Ивану сказали честно, что никто, даже уборщицы и рассыльные, не желали ехать в Мальту: сам поселок сущая глухомань, а курортный комплекс находится рядом с железной дорогой с одной стороны, с другой же невдалеке пролегает шумное федеральное шоссе. Жилье убогое, обслуживание примитивное, развлечений - никаких, кроме танцев в поселковом клубе, питание наибанальнейшее, только и доброго - лечебные грязи да солевые ванны. Однако для пользования ими, оказывается, курортный автобус возит несчастных курортников в ближайший город - в Усолье, за пятнадцать километров. Что за курорт такой? Одно, по всей видимости, недоразумение! Но путевка дешевая, очень дешевая, "горящая" - надо уже завтра поутру выезжать.
      Дома, побросав в сумку кое-какие вещички, в рассеянном, угрюмом настроении выехал, не сопротивляясь судьбе, может быть, впервые в своей жизни.
      Электричка мчалась и свистела. Голова у Ивана еще побаливала, на затылке прощупывалась шишка, но отек с лица спал, тени под глазами пожелтели. Но главным было другое - в душе отчего-то становилось легко и светло. Солнце, быстро вызревающее, смотрело прямо в глаза Ивану. Лучи грели, ласкали. За полноводным мутным Китоем то подступят к железной дороге леса, то распахнутся поля, на которых трудились люди и техника. Медово, цветасто вспыхивали вдали рощи. Колесные пары отстукивали под сиденьем, а Ивану мерещилось - постукивали во всем его теле, особенно в висках, какие-то бойкие неутомимые молоточки, будя его мозг и душу для какой-то важной, не терпящей отлагательств умственной и душевной работы. Но ни о чем серьезном думать не хотелось. И в душе - чуть вздрогнет, но тут же утихнет.
      И почувствовал ободрившийся Иван: вот сейчас выйдет из уже притормаживающей возле Мальты электрички, осмотрится и - что-то новое начнется у него, более значительное, чем до сего дня, до сей минуты.
      Но он уже умел не доверять своим чувствам.
      * * * * *
      Мальта предстала перед Иваном сущим неумолимым захолустьем. Поселок располагался справа и слева от железнодорожных путей. Самым высоким и примечательным в эстетическом отношении строением оказалась водонапорная башня времен Великого пути, то есть начала 20 века, - с основой из крупного камня, изящно-стройная, с крышей в виде остроконечной монгольской шапки. Деревянные выцветшие домики, покосившиеся, дырявые заборы, разбитые, с глубокими колеями дороги, одичало-буйно разросшиеся вширь и вверх тополя и черемухи, пустынные улицы, пьяный, мотавший встрепанной головой мужик, прислонившийся к стене магазина, - на что смотреть? Единственно, что показалось Ивану здесь живым и интересным - разветвленный железнодорожный узел, движение по рельсам оглушительно-важно гудевших тепловозов, деловитый скрежет вагонов, вихревой шум проносившихся мимо составов, а так - тихо, патриархально, уныло. Иван не хотел зевать, но - зевнул. Ему на минутку померещилось - солнце перестало светить, и вот-вот снова хлынет дождь. Но сквозь ветви осыпающихся тополей и черемух он разглядел чистый горизонт, высокое голубое небо, и притворился перед самим собой, что вполне доволен жизнью.
      Курортные корпуса располагались в сосновом бору вблизи железной дороги. Иван язвительно поморщился. "Ну, какой же может быть отдых чуть не под вагонами? А впрочем, какая разница, где спрятаться от своих мыслей?" - И он размашисто закинул за плечо сумку.
      Перепрыгивал и обходил лужи. В главном корпусе оформился; поселился в длинном деревянном бараке в одной комнате с двумя пожилыми мужчинами. Один, рослый, седобровый, добродушный дядька лет пятидесяти пяти, представился гимназическим преподавателем истории Садовниковым. Второй, щупловатый, с хитренькими подголубленными глазками, но весь какой-то мятый, потертый и будто бы пропылившийся; оказался пенсионером со стажем, бывшим складским работником. Отрекомендовался своеобразно:
      - Честь имею представиться: Конопаткин Илья Ильич, не бомж, сразу предупреждаю, но проживаю в "Москвиче". Уж десятый годок! Супруга, видите ли, прогнала, как пса со двора. С бабеночкой застукала. В "Москвиче" и подловила, ги-ги-ги! А сюда прибыл, чтобы по-человечьи поспать. - И наигранно зевал и потягивался, успевая отхлебывать из бутылки пива. - Налить вам? Угощайтесь, не стесняйтесь! - простодушно предложил он Ивану из своей початой бутылки. - А может, мужики, по сто грамм сообразим? Ги-ги-ги!
      Иван представился журналистом, но своей фамилии не назвал. От пива и ста грамм отказался. Повалялся в одежде на скрипучей железной кровати, с необъяснимой отрадой чувствуя затылком свежую сыроватую наволочку, обоняя запахи беленых стен, проклеенных газетами оконных рам, всматриваясь сквозь сверкающее окошко на лоскут чистого - все еще чистого! - неба. Закрывал на минуту глаза, чтобы объятнее почувствовать нежное томление, зачем-то и без видимых причин охватившее его душу. Хотелось радости, простоты и легкости.
      Поговорили о том, о сем. Садовников и Конопаткин наперебой хвалили местные лечебные грязи и солевые ванны: обезноживших-де ставят на ноги, просто чудотворно омолаживают, приехал согнутым и злым, уедешь гоголем, жизнелюбцем, а женщин от бесплодия излечивают. Валит сюда народ, хотя место, мягко говоря, неудобное.
      Делать в комнате, маленькой и тесной, было совершенно нечего, вышли на улицу. Солнце ярче сияло в ветвях высоких сосен, по тропкам, заваленным листвой, хвоей и шишечками, гуськом бродили курортники, чаще - пожилые. Иван приметил молодую, одетую в стильное, но не броское сиреневое пальто женщину. Она скромно сидела на краю обшелушившейся лавочки в тени бордово угасающей черемухи и вежливо, но все же с притворным вниманием слушала двух укутанных козьими шалями дам, которые щебечуще, как птицы, что-то ей рассказывали, перебивая друг дружку. Она ласково, молчаливо улыбалась женщинам, а те, показалось Ивану, словно бы старались изо всех сил рассказывать интереснее, чтобы заслужить еще и еще ее внимание и такую очаровательную улыбку.
      Странное чувство посетило Ивана - ему показалось, что он знает, причем весьма хорошо знает эту молодую привлекательную женщину. Ей не было, кажется, тридцати, но морщинки слегка тронули ее утомленное смуглое лицо. Выделялись ее большие глаза - черные, блестящие, внимательные. Непривычное в современном мире - ее коса, перекинутая через плечо, - толстая длинная настоящая коса!
      "Где же я мог ее видеть? Знакома, так знакома..."
      Но он не вспомнил.
      - Видать, от бесплодия приехала полечиться, - шепнул Ивану юркий Конопаткин, выныривая у него возле левого плеча. - Эх, будь я таким же молодым, как вы, Иван Данилыч, я б ее полечил, голубоньку! - по-жеребячьи загигикал он, потирая свои маленькие мозолистые ладони.
      Иван нахмурился, сверху вниз взглянул на Конопаткина, приметил волоски на кончике его остренького носа. Промолчал, отвернулся.
      Все трое поклонились этим женщинам. Завязался скучный разговор - о погоде, о процедурах, о железной дороге, о пьяном дворнике, который блаженно спал на куче сгребенной им листвы. Познакомились. Молодую женщину звали Марией, а двух ее соседок по комнате... впрочем, Иван не запомнил. Процедуры начнутся лишь завтра, а до обеда еще три часа. Садовников предложил прогуляться на берег Белой.
      Как-то незаметно разбились дорогой на пары. Иван оказался рядом с Марией. Робел посмотреть в ее лицо, однако, исподволь, краем глаза любовался ею. Ему хотелось побольше узнать о ней, и она, не таясь, не лукавя, отвечала на его осторожные вопросы. Жила она с мужем в Иркутске, работала продавцом парфюмерии; не утаила, что приехала сюда лечиться от бесплодия. Он слушал ее, но ему казалось, что он слышит что-то большее, чем ее тихий, надтреснутый голос. И слова-то простые, а все ему представлялось - что-то другое, более значимое и высокое, должны они обозначать, если произносит их такое милое, умное, светлое, но, кажется, глубоко опечаленное существо.
      "Значит, видел я Марию где-то в магазине, а откуда еще я могу ее знать?"
      Однако Ивана не оставляло чувство, что он знал Марию раньше как-то иначе, не как продавщицу.
      Миновали поселок, сонноватый, безлюдный. Прошли мимо вытянутой огурцом запруды, запущенной, густо поросшей камышом и осокой, перебежками пересекли оживленное шоссе и вскоре оказались на высоком, травянистом берегу Белой невдалеке от длинного железобетонного моста, по которому, подчиняясь предупреждающему знаку, медленно тянулись в обоих направлениях вереницы автомобилей. Река текла широко и напряженно. Замутненные воды поднялись высоко, скоблили обширно подтопленные берега, скрыли островки, оставив над стремниной дрожащие, все еще густо-зеленые ветви берез и тополей. На противоположной стороне лежали холмистые, порыжевшие луга, по которым мелкими гуртами бродил скот. В самой дали ломали горизонт таежные леса. Воздух - чистый, свежий, наполнен запахами сырого суглинка, истлевающей листвы, дымящейся на огородах прелой ботвы. Примешивались запахи бензина и выхлопных газов, но не раздражали. За спинами в привычном урбанистическом мареве дымили гигантские трубы химических производств Усолья-Сибирского. Но эти мощные создания рук человеческих показались Ивану чем-то естественным, нужным: он был уверен, что трубы и дым не нарушали жизни этих лугов и холмов, лесов и перелесков, реки и неба. Весь мир представился Ивану гармоничным, великим и - правильным. Иван начинал чувствовать себя свободно и спокойно, словно бы не было за его плечами большой, неровной жизни, раздражения последнего времени, тяжелых мыслей.
      С нараставшим волнением он смотрел на тихую, строгую Марию, и ему хотелось понять, каково ее настроение, угадать ее мысли. Ему отчего-то захотелось, чтобы ее внутренняя жизнь была созвучна его чувствам и ощущениям.
      "Что, втюрился, дурачина?" - мысленно одернул он себя, но одновременно рассердился на свой, несомненно, неискренний тон.
      - А вы знаете, товарищи, - с уже забываемым советским словом обратился ко всем Садовников, - где мы с вами находимся? О, не гадайте! Не отгадаете ни за что! Мы находимся с вами на том самом месте, где много тысячелетий назад изготавливались великие произведения искусства - так называемые Мальтинские мадонны или Венеры. Теперь они являются украшением знаменитых музеев мира, например, Лувра и Эрмитажа.
      - Лувра? Эрмитажа? - удивились все. - Что же в них необычного?
      - О-о-о! - поднял и развел руки учитель истории.
      Он помолчал: казалось, подыскивал какие-то важные слова. Однако начал просто, даже несколько суховато:
      - Я вам сейчас прочитаю маленькую лекцию о палеолите и палеолитических Венерах. Надеюсь, вам не будет скучно. Во-первых, здесь, в Мальте, и чуть поодаль, на берегу Ангары, в Нижней Бурети, процветала величайшая на земле, хотя, следует оговориться, по сути своей изначальная художественная культура человечества. Эта культура, отмечу, забегая вперед, в неолите попала на американский континент и повлияла на обитателей и Северной и Южной Америки самым решительным образом. Во-вторых, в Мальте и Бурети оказалась половина всех найденных в мире костяных женских статуэток палеолита - чуть более двадцати. В-третьих, равных по художественной значимости произведений, относящихся именно к каменному веку, к палеолиту, более не найдено нигде на планете Земля. Вы меня понимаете, уважаемые товарищи?! Вы понимаете, на какой земле вы сейчас стоите? - Садовников смахнул с ресницы выбившуюся слезку. - Впрочем, слушайте! Слушайте и наматывайте на ус, потом передайте своим детям и внукам, чтобы помнили и гордились. Так вот, все происходило 15-18 тысячелетий назад... Батюшки, батюшки, ажно дух захватывает!.. Палеолитическая культура Мальты и Бурети оригинальна, свидетельствует о высоких духовных запросах здешнего человека. Но в то же время стилистика найденных здесь изделий родственна той, которая бытовала в палеолите западной и восточной Европы, особенно долины Дона. Промежуточных этапов развития этой культуры на пространстве от Европы до Байкала учеными не найдено. То есть получается что? Культура как бы перенесена сюда из Европы каким-то необычным способом. Загадка! Фантастика! Но не буду ударяться в подробности - они могут быть понятны только ученому, узкому специалисту археологу. Итак, мальтинская культура палеолита дошла до нас в виде женских статуэток, бусинок из рыбьих позвонков, фигурок летящих уток, подвесок из бивня мамонта и многого чего еще. Представляете: жесточайшая ледниковая эпоха, трескучие морозы свирепствуют чуть ли не круглогодично и круглосуточно, куда не кинь взгляд - чахлые тундровые леса, топкие вонючие болота, вымороженные степи, а рядом с утлым, состоящим из костей крупных животных жилищем бродят кровожадные животные, например, так называемый пещерный лев. Я уж не говорю о мамонтах, которые могли не заметить человеческого жилища и раздавить его, молчу о шерстистых носорогах, саблезубых тиграх, огромных быках, волках, которые денно и нощно готовы были покалечить, разодрать и сожрать человека. Представьте: люди, редко когда сытые, часто болеющие, не дотягивающие до тридцати лет, сидят в своих маленьких убогих шалашах, в углублении бьется огонь костра, который, если погаснет, то не миновать страшных бед и лишений, - казалось бы: ну, какие мысли могли бы быть в голове этих несчастных существ, кроме одного - как выжить, спастись, прокормиться, обогреться? Ан нет! Уже тогда человек задумался о высоком. О нравственном! Удивлены? А вот послушайте-ка, послушайте! Найденные фигурки изображают обнаженных женщин, - что, несомненно, воплощает мысль о материнстве, о плодородии и так далее и так далее. Обычное явление для примитивных цивилизаций. Таких голеньких, пардон за вульгарность, всюду находили, на всех материках. Но вот нигде в мире еще пока не нашлись палеолитические скульптурки женщин в одежде. А вот здесь, в Мальте, нашлись! Нашлись, голубушки! Нашлись Венеры, что называется, в мехах. Спрашивается, почему, например, в той же ледниковой Европе - а там климат был, скажу я вам, не сахаром, чрезвычайственно суровым - нет ни одной женской статуэтки из палеолита в одежде, а здесь нате вам - приодетые, в парках? Таких фигурок, надо отметить, всего три в мире, и все - отсюда! Ученое сообщество планеты не может понять этого феномена. И единственное объяснение дают такое - у сибиряка-де уже в те дикие, доисторические времена нравы были построже. Душой, дескать, он был почище, натурой погормоничнее, если можно так выразиться. Вот на какой земле вы сейчас изволите стоять.
      Дамы в козьих шалях хихикнули, Конопаткин с ироничной улыбкой почесал за ухом.
      - А может, фигурки - изображения матери? - неуверенно произнес Иван и отчего-то покраснел. - То есть я хочу сказать, сын изобразил свою мать, выразил к ней свою любовь... понимаете меня? - Улыбнулся: - Знаете, что, господа-товарищи? А здесь, в Мальте, родилась моя мать. Так-то.
      - Здесь родилась ваша мама?!
      Почему-то все удивились этому простому факту, искренне, как-то по-детски. Значительно посмотрели на растерянно улыбавшегося Ивана.
      - Но она никогда и ничего не говорила мне про раскопки и про фигурки Венер.
      - В каком году она родилась? - полюбопытствовал Садовников.
      - В двадцать восьмом.
      - Рад вам сообщить, Иван Данилыч: стоянка древнего человека обнаружена здесь в феврале двадцать восьмого. Один крестьянин, Савельев, попросил другого, своего соседа Брилина, помочь выкопать подполье. А не очень-то охочего до работы Савельева заставила его непоседливая, строгая жена: новый пятистенок только-только срубили, зимой въехали в него. Но как же без подполья жить? Долбили-долбили мужики мерзлоту, скрючившись под полом, и наткнулись на угли и странную кость, похожую на лопатку. Потом выяснилось мамонта. Выбросили ее на улицу. Однако утречком образованный Брилин поднял ее, попросил избача Бельтрама отписать в Иркутск в краеведческий музей. Приехал Герасимов - будущий антрополог с мировым именем; когда-то, к слову, он восстановил по костям облик и древнего человека, и царя Грозного, и Тамерлана. Вот так все началось... Может, Савельев или Брилин или же Бельтрам ваши родственники, Иван Данилыч?
      - Что? - неохотно отвлекся от своих переживаний и мыслей Иван. Садовников повторил вопрос. - Нет, нет. Если говорить о родственниках моих должна тут жить тетя Шура, двоюродная сестра моей мамы.
      Вспомнили про обед, пошли назад. Иван попридержал за локоть Марию, сказал в самое ее ухо, словно не доверял даже ветру, который мог разнести его слова:
      - Знаете, Маша, - можно, я буду вас так называть? - вы похожи... на мою мать.
      Мария улыбнулась, прямо и строго посмотрела в блестящие глаза Ивана.
      - И зовут ее Марией?
      - Нет, Галиной... Вы, кажется, смеетесь надо мной? Думаете, заигрываю да притворяюсь?
      - Нет. Просто мне хорошо, как давно не было.
      - Хорошо - просто хорошо? Или?.. - но он не договорил.
      Под локоть сопроводил Марию через шоссе. Молчал, не возобновлял разговора.
      - Или? Или что? Почему молчите? - приостановилась Мария, мельком заглянув в его глаза.
      - Но вы же понимаете: не хочу произносить пошлостей.
      - Да, понимаю, - чуть заметно улыбнулась она, бесцельно покручивая пуговицу на своем пальто.
      Иван остановился возле старушки в выцветшей ватной душегрейке и с минуту на нее пристально смотрел.
      - Тетя Шура! - раскрыл он для объятия руки.
      - А я тебя, Ваньча, сразу признала, когда ты еще к реке шел, - на Галинку ты шибко смахиваешь. Ну, здрасьте, здрасьте, племяш. Какой ты видный мужчина. Сколько зим, сколько лет! - и она неуверенно коснулась плеча Ивана. Он слегка и неловко-скованно поприжал ее к своему боку. Она оказалась ему по подмышки.
      Иван последний раз виделся с теткой, чувствовалось им, сто лет назад. А в самой Мальте раньше ни разу не был, лишь мимо на поезде или в автомобиле проезжал по своим журналистским делам. Тетка изредка гостевала у них в Иркутске, а когда в последний раз - уже и не вспомнить. А как мать Ивана умерла, так и вовсе оборвались почти все связи с родственниками.
      Тетя Шура зазывала в дом обоих, обещала чаем напоить, но Мария, смущаясь, вежливо отказалась. Иван проводил ее в столовую, на пороге придержал, посмотрел в ее глаза, не выпускал из своей руки ее руку. Она, вытягивая руку, шепнула:
      - Не надо.
      Он, сжав губы и сморгнув, качнул в ответ головой. Вернулся к тетке.
      Допоздна просидели в ее маленьком, но уютном, теплом доме, состоявшем из одной горнички, увешанной потускневшими фотографиями, домоткаными ковриками, белоснежными салфетками, и кухоньки, в которой дородной хозяйкой разместилась большая, с зевласто-широким полукруглым жерлом русская печь, кажется, недавно выбеленная, с овчинной шубой на верхней лежанке; еще были комнаты-пристройки. Со стен на Ивана смотрели знакомые лица - его молодой матери, родственников. В углу, украшенная искусственными цветами, висела тусклая икона с лампадкой. На полу расстелены тряпичные половики, такие пестрые, что хотелось улыбаться. Обе комнаты сияли простодушной чистотой, ласковым светом, заливавшимся через два окна. Пахло душицей и сухарями.
      Терем-теремок, - почему-то так подумал Иван, осмотревшись. Разулся, прошелся по толстым, очень широким плахам пола. Ему на минуту показалось, что вот-вот тетя Шура, хлопотавшая на кухне за выцветшей занавеской, присядет у окна, подопрет рукой свою маленькую, укутанную платком голову и начнет потчевать его, как ребенка, неторопливой, непременно мудрой сказкой. И ему вспомнилось, как мать перед сном рассказывала ему, малышу, сказки, читала книжки, заботливо подтыкая одеяло, поглаживая его по голове, а он упрямо боролся с подступающим сном, цепляясь сознанием за тихий голос матери.
      - Живу, Ваньча, одна-одинешенька: старик годов десять как преставился. Шибко мучался печенью. Попей-ка с его! Дети, трое, стали самостоятельными, разлетелись по всей России. Дай Бог им счастья, - вздыхала за занавеской тетя Шура. - Вся Мальта теперь - почитай, одни старики, да и что тут делать молодым? Вон, для них Усолье с фабриками да бравенький поселок Белореченский в километре отсюда. Там такущий отгрохали птицекомплекс! Если бы не железка - так была бы сейчас Мальта на белом свете? Кому она, горемычная, нужна? Курорт тут? Так ведь соль с грязями в Усолье!..
      Потом сели в горнице за стол, застеленный белой слежавшейся скатертью, пообедали, приняли на грудь по рюмке-другой черемуховой настойки. Попивали чай из самовара, лакомясь вареньями. Беседовали. Иван рассказал об археологическом значении Мальты, но старушка ясно не поняла его и ничего раньше не слышала ни о каких "палепатичных Ванерах" - заплелся у нее язык. Но словоохотливо рассказывала ему о старом житье-бытье, о своей и его матери молодости. Иван увлекся ее рассказами, бессвязными, но обстоятельными и красочными. И когда старушка замолкала, словно бы пригорюниваясь, спрашивал, тревожил ее: казалось, боялся, что вот чего-то самого главного для себя и не услышит, не узнает, не захватит отсюда. А что могло быть для него сейчас главным, определяющим - не мог понять хорошенько, только сердце все чего-то ждало, и почему-то томилось.
      Он столько услышал необычных, неожиданных историй о матери, о старой жизни, и теперь, и после, чувствовал он, нужно будет все это как-то одолеть сердцем, осмыслить, чтобы перевернуть, наконец-то, и решительно изменить свою жизнь, встряхнуть свою вялую, "уж не отмирающую ли?" - съязвил он в себе, душу.
      Тетя Шура расспросила племянника, как, мол, ему живется-можется, сколько детей у него, а может, и внуки уже имеются? Иван мало что утаил хотелось освободиться от многолетней накипи на сердце, довериться тете Шуре - а на кого еще он мог по-настоящему полагаться в этом мире? Была, правда, у него сестра Елена, но она жила далеко, в Петербурге, выйдя замуж за моряка-офицера; а другая сестра, Татьянка, умерла совсем маленькой болезненной была с рождения. И, выходит, ни одной теперь родной души не оказалось рядом, кроме этой славной, бесхитростной старушки тети Шуры.
      - Пустокормом, значит, живешь.
      Было непонятно Ивану, спросила или утвердительно сказала тетя Шура, насмешливо-строго прищурившись.
      - Как, тетя Шура? - притворился Иван, но тут же опустил глаза. Бесцельно помешивал в кружке ложечкой.
      - Уж лета-то у тебя какие, а без жены да без детей живешь. Зачем? Помолчала, поглядывая через плечо Ивана на тоненький, как ниточка, огонек лампадки. - Зачем хлеб ешь?
      - Да, да, тетя Шура: правильно вы подметили - пустокормом живу. Пусто, впустую проходят мои дни... хотя... хотя... - Но не закончил. Все не насмеливался прямо посмотреть в глаза старушки.
      - Была бы Галка жива, она - уж верно! - не позволила бы тебе жизнь прожигать...
      Поздно ночью они легли спать. Иван на потертом скрипучем диване уснул так быстро, как давно уже не засыпал, быть может, с самого детства или юности, когда сердце пребывало чистым и свободным.
      Но когда утром Иван очнулся ото сна, ему показалось, что он вовсе и не спал, а как-то по-особенному провел эту ночь: душа словно бы ни на секунду не засыпала, бодрствовала, трудилась. Теперь в душе Ивана было легко и чисто. Тети Шуры не оказалось в доме, но было слышно со двора, как она стучала ведрами, шаркала обувью по настилу, подзывала поросенка и кур. Иван стоял возле отпотевшего окна, смотрел на пустынную, заваленную клочковатым туманом улицу и вспоминал. Вспоминал так старательно и напряженно, будто из этих кирпичиков памяти строил в себе что-то фундаментное, непременно прочное - чтобы в будущем не подвело.
      Но сначала ему вспомнилась тьма, которую он, быть может, видел нынешней ночью во сне и которую ощущал по-разному - то перетекающей, то застывшей, то вечной, то бренной. Она так ярко и ощутимо вообразилась, что ему стало чего-то боязно, и он невольно посмотрел на висевший между двух окон большой портрет своей матери - молодой и красивой, с улыбкой в глазах.
      2
      "Чего же я ищу? Из какой такой тьмы пытаюсь выбраться? Не лучше ли жить, как живется? Ведь не хуже других кое-что получается. Да и кто, люди добрые, не грешен в этом мире!"
      В окно лился свет. Буднично тикали на стене часики с кукушкой, во дворе ласково выговаривала поросенку тетя Шура. Мир жил привычно, но душа Ивана, словно бы сама по себе взбунтовавшись, уже не могла или не хотела подчиняться общему размеренному ходу жизни. Возникали и накатывались новые образы, обволакивали его размякшее, не сопротивлявшееся сознание.
      Вспомнился ему еще один обрывок сна, совсем уж странный: в сумерках заснеженной, промороженной округи приметил он отсвет огня. Среди корявых сосновых зарослей у берега реки с трудом разглядел странной, непривычной формы шалаш - из крупных звериных костей и грубо выделанных шкур мехом наизнанку. Откинул Иван полог, на четвереньках забрался внутрь. Сумрачно, но тепло. Сидели у костра пятеро-шестеро волосатых, ужасного вида человека в животных шкурах, грелись, обгладывали кости, урчали, как звери. Ивана не видели. Он примостился в сторонке, заинтересовался юношей, что-то старательно, увлеченно вырезавшим из кости каменным орудием. Иван присмотрелся - фигурка в одежде.
      Взглянет юноша на женщину, сидевшую у костра, снова вырезает, от усилия морща лоб и сжимая губы. Женщина пожилая, изможденная, но как только поймает на себе взгляд юноши - улыбнется, кивнет или сморгнет ему. "Уж не портрет ли создается?!" - подивился Иван.
      Неожиданно фигурку из рук юноши грубо выхватил и отшвырнул пожилой, иссеченный шрамами мужчина. Что-то угрожающе проурчал и покрутил перед глазами нахмурившегося юного резчика другой фигуркой, изображавшей полнотелую обнаженную женщину. "Голенькая", - с угрюмой игривостью вспомнилось Ивану.
      Юноша промолчал, поднял свою фигурку, сдул с нее соринки и пыль; продолжил работу. Но не одежду стал он обтачивать; напротив - волнистыми полосами и штрихами украшал фигурку.
      Снова не сдержался строгий мужчина, отнял у юноши фигурку, хотел было швырнуть ее в костер, но его руку перехватила та пожилая женщина...
      "Я думаю о Мальтинских мадоннах, но зачем? Свет новой истины явил юноша, но за нее приходится драться и страдать, - подумалось Ивану, но хотелось какой-то простой мысли, без налета книжности и пафоса. - Выжить одно, но надо еще что-то важное доказать в этой жизни другим - так, что ли? Но мне-то какое дело до всего этого?! Хм, или мне тоже надо что-то доказать человечеству? А может, только самому себе? Глупости, глупости!.." - даже стал он махать руками, будто отбивался от мух или комаров.
      За окном новое утро раздвигало сырой осенний туман. Иван без интереса наблюдал за деревней: кто-то нес от колонки ведро с водой, кто-то заводил чихающий мотоцикл, кто-то протирал глаза и зевал, стоя в тапочках у ворот своего дома. Мальта жила так, как, видимо, единственно и могла теперь жить сонно, одиноко и печально-отстраненно от большого неспокойного мира, который напоминал о себе лишь только постуком колесных пар и свистом проносившихся мимо за сосняком железнодорожных составов.
      "Ищу себя? Не позднехонько ли, молодой человек, когда зашкалило уже за сорок? Ох уж мне это вечное русское нытье и недовольство собою!.. А как любовно рассказывала тетя Шура о моей матери! Да, да, забыл я о матери, просто забыл! И про отца забыл, и про отчима. Умерли они, и для меня - будто и не было их на свете. Жил в беспамятстве - так получается? Нет, нет: конечно, вспоминал, но как-то походя, на бегу, будто о чем-то постороннем и случайном".
      Иван снова посмотрел на портрет матери, словно бы желая оправдаться. Мать улыбчиво и счастливо смотрела на сына из своего далекого далека, из своей молодости.
      И рассказы тети Шуры, и переживания нынешних дня и ночи, и обрывки недавних снов вновь ожили в Иване.
      "Кто там из тумана раннего утра идет ко мне навстречу? Такая красивая и молодая? Или я снова сплю?"
      Но Иван неожиданно позвал, забыто-тонко, но надтреснуто-хрипло:
      - Мама...
      Однако мать не могла откликнуться, потому что жила в том своем далеко, о котором он мало и обрывочно знал до встречи с тетей Шурой. Теперь же знал много и цельно и думал, думал о нем. И о себе думал, но не так, как раньше: что вот я какой весь с макушки до пяток хороший да правильный, а как о человеке, которому еще нужно серьезно потрудиться над собой. Но что именно нужно отсечь, что следовало бы добавить и что непременно развить в себе? еще пока смутно представлялось ему.
      Таким же туманным осенним, как сегодня, утром, еще и петухи не кричали, а нагущенные сумерки жались к каждому дому и дереву, юная Галина бегуче шла улицами и заулками Мальты к Григорию Нефедьеву - к своему Гришеньке, к своему возлюбленному. Она убежала из родительского дома. А родители ее, добропорядочные, уважаемые всеми люди, отец - фронтовик, слесарь из тех, что нарасхват, до зарезу нужные на железке, а мать - учительница начальной школы, надеялись, что закончит их Галинка, младшенькая, егозливая, неугомонная, но смышленая (а двое детей уже, славу Богу, пристроились в жизни), - десятилетку в Усолье, потом поступит на фельдшера или даже докторшу, выйдет за приличного парня, отстроятся они в Мальте или поселятся в Усолье, а то и в самом Иркутске и заживут в любви и достатке.
      - Война-то кончилась, братцы, - живи, не хочу! - за поллитровкой порой восклицал отец; по щеке же, изрытой морщинами и в седой щетине, ползла слеза.
      А дочь вон что вытворила - объявила им вчера, что беременна от Григория, что любит только его и что уйдет из школы и - будет рожать.
      - Срамота какая!..
      - Да ты что, убиваешь нас без ножа?..
      - Ах ты, сучка!..
      Галина - в двери, убежать хотела. Скрутили, заперли в чулане. Слышала она, как плакали и незлобиво поругивались друг с другом потрясенные родители. Решили - поутру пригласить повитуху, тишком спасти девчонку и честь семьи. Затихли, уснули, вздыхали и ворочались во сне в жарко натопленном доме.
      Галине было жаль родителей, она любила их, но всю ночь не сомкнула глаз - упрямо отдирала подгнившую половицу. Под утро, наконец, выкарабкалась через подвал в горницу, оттуда на цыпочках прокралась во двор и в одном платьишке да в прохудившихся чунях - а на улице царила слякоть, сырой ветер бродил - направилась к своему Гришеньке. Даже не подумала, когда находилась в горнице, что можно накинуть на себя какую-нибудь согревающую лопоть да обуть боты.
      Знала, где ночует Григорий, - в зимовьюшке на огороде. Там тайком от всей Мальты и всего света и любились они с самой весны, там и клялись друг другу в вечной любви. Между колючих кустов малинника и косматых, словно дерюга трав прокралась вдоль забора к дырке, боясь всполошить собак и разбудить домашних Григория. Растолкала любимого, целовала его в сонные глаза. Рассказала, что задумали ее родители. Григорий свесил с топчана длинные ноги, не сразу отозвался. Потянулся и зевнул:
      - Что ж, вытравляй. А то житья нам не дадут. Чего доброго, мои прознают...
      Но тут же такую получил оплеуху, что полетел на пол, вылупился на Галину. Грозно нависла она над ним, крепким, широкоплечим; а сама маленькая, тощеватая.
      Почесал парень в затылке:
      - А что, рожай.
      И оба не выдержали - засмеялись, обнялись, утонули в ласках.
      - Я никого не боюсь, и ты не дрейфь, - шептал Григорий. - Как-нибудь выкарабкаемся. Вон, на железку пойду вкалывать, а учеба... что ж, отслужу, а после уж о школе подумаем.
      - Служи, служи, а мы с ним тебя дождемся...
      - С ним? - не понял Григорий.
      Галина значительно указала взглядом на свой живот. Снова прыснули смехом и обнялись крепче, будто того и стоит жизнь, чтобы миловаться без устали да смеяться до колик.
      Рассвело - вошли в дом, поклонились сидевшим за столом родителям Григория, объявили, заикаясь и робея, что хотят пожениться, что Галина беременная. У матери кружка с горячим чаем выпала из руки, отец поперхнулся огурцом и сматерился, выскочил из-за стола.
      Григорий тоже заканчивал десятилетку, и его родители, уже немолодые, надорванные жизнью люди, тянулись ради сына - в железнодорожные инженеры прочили его. Первый их сын погиб в день победы в Праге, у дочери еще до войны жизнь не задалась - развелась с мужем, спилась, бросила ребенка и где-то пропала на ленских лесосплавах, и выходил у стариков один расклад в отношении Григория - надежа и опора он для них незаменимая. "Умница, красавец, силач, - каждому бы по такому сыну!" - гордились мать и отец.
      Накинулась мать на Галину:
      - Ни рожи, ни кожи, а такого парня решила отхватить? Жизнь ему загубишь! Не дам, не дам!..
      Отец, рослый, угрюмый деповский кузнец, надвинулся на сына с ремнем. Но Григорий и замахнуться ему не дал - перехватил ремень, накрутил его на свой кулак и мощным рывком утянул отца, не выпускавшего ремень, книзу. Тот побагровел:
      - На отца?!.
      Галина увлекла Григория за дверь. Выскочили со двора на улицу, сцепившись руками, и один направо рванулся, другой - налево. Снова засмеялись. Не сговариваясь, направились к вокзалу, словно бы призывавшему к себе трубными свистками локомотивов, дружным постуком колесных пар, с вихрями проносившимися на запад или на восток составами. Повстречали Шуру Новокшенову - двоюродную сестру и закадычную подружку Галины. Она, тоже семнадцатилетняя, тоже хрупкая, но жилистая, уже года полтора работала на дороге в бригаде путейцев, с утра до ночи размахивала кувалдой, ворочала шпалы, только что рельса не могла на себя взвалить, а так все выполняла, как взрослая, как дюжая баба, - ведь кто-то должен был содержать младших братьев и сестер. Мать Шуры была инвалидом, а на отца еще в сорок втором пришла похоронка.
      И тут только Галина расплакалась, уткнувшись в промасленную, отсыревшую стежонку подруги - куда идти, что делать?
      - В Мальте вам нельзя оставаться - поедом съедят и разлучат, рассудила Шура, смахивая ладонью под сырым простуженным носом, но оставляя под ним сажный бравый усик. - Вот что, братцы-кролики: катите-ка вы в Тайтурку, перекантуетесь пока у Груни, она баба из нашенских, путейских. Бобылка, бездетная, а изба у нее - просто избища, родичи завещали. Я ей записку черкну... Пойдемте-ка в бригадную теплушку, я вас приодену мало-мало: ведь голые почитай, вон, посинели ажно. А потом запрыгните в товарняк и через десять минут - Тайтурка вам. Заживете своей семьей. Распишитесь, глядишь. Ну, годится?
      - Спрашиваешь! - оба и враз вскрикнули Галина и Григорий.
      - Будто одной головой думаете, - порадовалась Шура, с интересом, но смущенно взглядывая на видного Григория. - У меня-то с моим ухажеришкой, с Кешкой-то Зубковым, не любовь, а одно горькое разномыслие.
      Приодела она их в старые, поблескивающие масляными пятнами стежонки, в кирзовые, но почти новые сапоги, покормила картошкой в мундирах, посадила на площадку товарняка, попросив машиниста, чтобы тот притормозил возле Тайтурки. На прощание шепнула Галине:
      - Какая ты счастливая! Вот парень у тебя, так парень!
      Паровоз бесцеремонно пыхнул по вокзалу и людям паром, строго прогудел на всю округу и неспешно тронулся с места, весь жутко поскрипывая, будто старчески кашлял и кряхтел. Вскоре состав деловито катился по лесистой необжитой равнине, сминая навалы туманов. Сырой студеный ветер свистал в ушах Галины и Григория. Нахлестывало в лицо колкой мокретью. Нежданно-негаданно распахнувшаяся перед молодыми людьми вольная жизнь испугала их. Они прижались друг к дружке. "Что там впереди? Справимся ли с тяготами?" - быть может, хотели они спросить друг у друга.
      Галина жутко озябла и, как покойник, посинела. Григорий сбросил с плеч свою стежонку, укутал ею поясницу и живот любимой. Но сам тоже - иззябший, издрогший.
      Галина сбросила с себя его стежонку. Но Григорий строго сказал, плотнее укутывая Галину:
      - Думаешь, только тебя грею?
      - А кого ж еще? - удивилась Галина.
      - Его, - указал он взглядом на ее живот.
      И снова хватило у них сил засмеяться. Крепче обнялись.
      Минули гулкий мост через норовившую выйти из берегов Белую. Открылась Тайтурка с серыми цехами и дымящими трубами лесозавода, теснившимися у железной дороги деревянными мокрыми домами и огородами с высокими почерневшими заборами. Так, усыпленные и обогретые счастьем, не воспринимая унылой обыденщины мира, и проехали бы мимо Тайтурки, словно все одно было для них, куда и зачем ехать, лишь бы быть рядышком друг к другу. Очнулись, когда здорово, со скрежетом дернулся, снова разгоняясь, притихший на считанные секунды локомотив. Григорий спрыгнул на высокую насыпь, бережно принял на руки Галину.
      Полная, с ласковыми заспанными глазами Груня, часа два как вернувшаяся с ночной смены, встретила нежданных гостей ошалело-приветливо. Без лишних расспросов приютила, выделила им самую большую комнату с отдельной печуркой, чтобы подтапливать, если холодно покажется, с умывальником и выходом в огород к туалету, - просто роскошество. Одинокая немолодая женщина была несказанно рада - ведь не одной теперь мыкаться по жизни, да и можно погреться возле камелька чужого счастья. До войны у Груни был муж, годков двенадцать прожили они вместе, но детьми так и не обзавелись. Погиб ее незабвенный Юрий на Курской дуге, и какой теперь мог перепасть Груне семейный фарт, если мужиков и молодым да красивым бабам не доставало?
      "Вот, казалось бы, и должно было бы расцвести счастью Григория и Галины, должно было бы им стать мужем и женой, родить детей, взрастить их, построить, быть может, дом, благополучно дожить обоим до старости. И не родился бы я, а кто-нибудь другой... и тот другой - уж точно! - не ныл бы, не жаловался бы на жизнь и судьбу, как я, не занимался бы всеми этими писчими гнусностями, а жил бы без затей и себе и людям в угоду и радость. Но человек, как говорят, предполагает... а кто же располагает его жизнью и судьбой? Бог? И если так - то судьбой и жизнью каждого ли человека? Неужели мы все так вот и нужны Богу?" - размышлял взволнованный воспоминаниями и собственными умозаключениями Иван Перевезенцев, одиноко сидя у окна в домике тети Шуры. А сама она все еще возилась во дворе по хозяйству, на собаку покрикивала, шутливо переговаривалась через забор с соседями.
      Галина и Григорий посидели в тот день с тороватой, разговорчивой Груней за утренним чаем, перетекшим в обед, обустроили свою комнату, а ночью у Григория, весь вечер недомогавшего, но крепившегося, самолюбиво не подававшего вида, поднялся жар. Утром - беда: он не смог встать с постели, метался по подушке. Перепуганные Груня и Галина бегали по соседям - где таблетку выпросят, где горчичник, где меду и малины. Ничто не помогало. Ночью Григорий стал задыхаться, страшно хрипеть, хвататься за левый бок. Неотложка увезла его в Усолье. Галина - с ним, хотя ее чуть не выталкивали из машины: и без нее было тесно с четырьмя тяжелыми больными, да и неположено было.
      В больнице ее не допускали к Григорию, но она все равно всеми правдами и неправдами попадала в его палату. На вторые сутки врачи смирились позволили Галине ухаживать за больным, а в нагрузку поручили ей и других тяжелых по палате.
      Григорий все реже приходил в сознание. Очнется - всматривается мерклыми глазами в склонившуюся к нему Галину, но не признает. Она легонечко целовала его в горячие корочки губ, ласкала, что-то нашептывая. Проходила минута-другая - Григорий снова уходил от нее.
      Галина случайно услышала в коридоре разговор медсестер: сердечником был Григорий, двустороннее воспаление легких усугубило его неизлечимую болезнь, и сердцу его работать осталось всего ничего. "Вот вам всем шиш на постном масле! - отчаянно подумала Галина. - Я спасу, спасу тебя, Гришенька!" - И с отчаянной страстностью целовала его воспаленное и уже не откликавшееся лицо, словно чародействовала, вытягивая любимого к жизни.
      На третьи сутки агонии Григорий затих. Галина обрадовалась, надеялась к улучшению, переломило-таки болезнь! Всматривалась в лицо любимого, держа его руку в своей, надеялась, что вот-вот откроет он глаза и попытается, быть может, улыбнуться ей. Но он остывал и бледнел.
      Санитары оттаскивали ее от кровати, а она отчаянно и безрассудно цеплялась за дужку, отбивалась, царапаясь и кусаясь. Скрутили, вкололи успокоительное, заперли в кладовой, потому что в палате удержать ее было невозможно.
      Что вынесла Галина - о том только сама она и смогла бы рассказать. Месяц, два ли спустя, родственники Григория подкараулили ее, избили до полусмерти, а она только об одном и просила их - бейте, куда и как хотите, но только не в живот.
      Провалялась в постели у Груни недели две - с отбитыми почками, поломанным ребром, опухшая. От больницы наотрез отказалась. Радовалась спасла-таки ребенка. Груня ухаживала за ней, но порой судачила с бабами: "Похоже, помрет пацанка вслед за Гришей: ведь жизни-то в чем держаться? Не в ее же цыплячьем теле?"
      Но Галина выдюжила, потому что знала - не только ради себя нужно выжить, а и Григория жизнь продлить в его ребенке.
      К родителям не вернулась, потому что они настойчиво и озлобленно принуждали ее к аборту. Весной родила девочку - Татьянку. Так и сплелось ее маленькое горчащее счастье - хиленькая недоношенная дочка, похожая на Гришеньку, и тоже со слабым нутром, да солоноватые грезы о нем же, о Гришеньке.
      Года два прожила у Груни. Работала на лесозаводе, багром ворочала в бассейне бревна, училась в вечерней школе, потом - заочно в Усольском техникуме пищевой промышленности, следом - в институте, но уже перебравшись в Иркутск. А в тот роковой год смерти Григория и родов стала старше сердцем лет на двадцать, но не постарела - напротив, внешне расцвела, налилась красотой вопреки всему, будто природа так и готовила ее к большому счастью. Увивались возле нее и парни, и солидные мужчины, а она никого не хотела видеть - почти восемь лет.
      Почти восемь лет прожила затворницей не затворницей, но сердцу своему не могла приказать - забудь Григория! Однако глубоко в себе лелеяла мечты о любви и успехе, потому что если иначе - то лучше умереть или вообще не появляться на свет.
      И Груня поругивала ее, и наезжавшая из Мальты Шура наседала: "Молодость уходит ведь, а ты - как дура!.."
      Сама Шура вышла замуж и родила. Кажется, вполне была довольна своим маленьким счастьем, своим домом с поросятами и коровой, с сенокосными угодьями в пойме Белой и большим, с избытком унавоженным огородом. Не тяготилась Шура своими несомненно нелегкими ежедневными заботами о муже-путейце и ребенке, о подрастающих братьях своих и сестрах, о немощной престарелой матери. Тянулась на них безропотно, будто никакой другой доли и не ждала, а как идет в жизни, так тому и бывать.
      А на Галину свалилась новая беда - умерла дочка, и семи лет девочке не минуло. Как не лелеяла мать Татьянку, как не бегала с ней по разным поликлиникам, именитым врачам да бабкам знахаркам, а врожденная болезнь одолела-таки.
      Так оборвалась последняя живая ниточка к Григорию.
      * * * * *
      "Как хорошо сказала тетя Шура: и оставалось для моей матери в утешение только память, память сердца, а ему не прикажешь "забудь и откажись", подумалось Ивану, сидевшему у окна, но не смотревшему в него. Быть может, важнее теперь для Ивана стало то, что происходило в его душе - она, казалось, оживала после долгого онемения, заявляла о себе какими-то энергичными, бодрящими накатами и толчками.
      "Хотя следует уточнить: в жизни по-разному выходит - ведь многое от самого человека зависит. Меня, к примеру, взять: была у меня любимая девушка, а надо было забыть ее, отказаться от нее, потому что карьере моей мешала. Я и забыл. И отказался. Такой я замечательный человек, - словно бы общаясь, скосил он глаза на портрет матери. Повел в улыбке щекой, но улыбка не получилась.
      Увидел в стекле, как его лицо сморщилось.
      "Уж не захныкать ли собралось, дитятко великовозрастное?"
      С трудом, но настойчиво преодолевал Иван раздражение и прихлынувшую из каких-то притаенных уголков души горечь. А хотелось тишины и света в себе. Хотелось вспоминать, и только о матери, чтобы яснее увидеть и понять то, чего раньше не видел и не понимал. Не видел и не понимал по разным причинам - когда-то по возрасту, когда-то по внутреннему противлению, продиктованному желанием строить свою личную жизнь по другим, чем у матери, правилам и законам, подсмотренным у кого-то или придуманным самим.
      Горевала Галина долго и страшно. Страшно, потому что никого не хотела видеть, чтобы разделить свое горе, утешиться сторонним участием: разуверилась и в людях, и в жизни и просто, наконец, устала. Только Шуру и допускала к себе. А та старалась почаще наезжать в Иркутск, чтобы "вытянуть" подругу и сестру из "болотины". Выхудала Галина, изжелтилась, и без того худенькая, а тут хоть никому не дыши на нее - повалится. Но время шло, и хотя не столько лечило, а подсказывало, наталкивало на простое и спасительное - ведь не откажешься добровольно от молодости и здоровья, от верных друзей, от родственников и любимой работы.
      Однажды на улице к Галине пристал молодой высокий артиллерийский офицер. Улыбчивый, открытый, в отутюженной форме, представился, щелкнув каблуками сверкающих хромовых сапог:
      - Данила Перевезенцев. Прошу любить и жаловать!
      "Любить" - чуть не гаркнул, а "жаловать" - почти шепнул.
      Ласковыми глазами заглядывал в ее строгое, утянутое на щеках лицо.
      Галина испугалась, что может потянуться за этим веселым, красивым молодым мужчиной и, кто знает, полюбить его. И отбивалась, как могла. Но не столько, казалось, от Данилы, сколько от неотвратимых перемен, которые, несомненно, далеко уведут ее от Григория. И даже не столько уведут от Григория, которого уже никакими силами не вернешь, а сколько нарушится жизнь ее сердца.
      Неделю, другую, месяц не отвечала на приставания и ухаживания бравого офицера жизнелюбца. А не унывавший Данила выследил, где она жила, и вечерами в темных узких коридорах малосемейного общежития даже зимой витал запах цветов, которые приносил либо он сам, либо кого-нибудь подсылал. Соседки Галины по общежитию нередко восклицали: "Ой, смотри, Галка, отобьем! Ломаешься, как девочка..."
      Но как могла она объяснить им - чтобы полюбить другого, склониться к его плечу, нужно как-то вытеснить из сердца прошлое, забыть дочку!
      Приезжала Шура, ругала подругу:
      - Воротишь нос от офицера?! - хваталась она за голову. - У-у-у! Вы только посмотрите на эту Кулему Ивановну! - Успокаивалась, спрашивала: Крепко помнишь Григория?
      - Крепко. И... люблю.
      Но "люблю" уже как-то смущало ее.
      Обе прижимались друг к дружке и отчего-то плакали.
      - Какая ты счастливая, Галка: так любить, так любить!.. Я вот за своего Кольку выскочила, а любила ли - уж и не помню. Родила, вторым скоро разрешусь. Теперь срослись сердцами так, что разрывай тракторами - разорвут ли? А у тебя вона как не-е-е-ежно. Любо-о-о-овь! Уж я, сибирский валенок, о ней и думать не смею... От офицерика-то ты все же не отворачивайся - видела я его в подъезде с букетиком. Славненький. Офицер одно слово! У нас в Мальте, сама знаешь, ежели какая выскочит за летуна со Среднего - так представляется, что не живет и не ходит она по земле, а прямо-таки летает. Такая довольная, такая счастливая, что за офицера-то выскочила, да к тому же за летуна!.. Предложит, Галка, - не отказывайся! Поняла? Жизнь-то одна!
      Галина и не думала отворачиваться от настойчивого, во всех отношениях славного Данилы. Просто не могла она так сразу уговорить свою совесть. А Данила понравился ей в первый же день.
      Сыграли свадьбу; родители Галины предлагали в Мальте, но она наотрез отказалась - возможно ли там, где любила Григория, где столько напоминает о нем?
      Зажили хорошо, в достатке, хотя сначала ютились в общежитии. Разницей в три года родились Елена и Иван - здоровенькие, смазливые ребятишки.
      Вскоре Перевезенцевы получили трехкомнатную квартиру в Иркутске, чуть не в центре, на нескончаемой, но удобной для нормальной жизни улице Байкальской. Квартира была в небольшом старинном трехэтажном доме, с высокими потолками, с роскошным просторным балконом, украшенным лепниной и чугунным литьем. Летом Галина выращивала на нем столько и в таком богатом разнообразии цветов, что редкий прохожий не задирал голову, любуясь и дивясь невольному празднику жизни. Галина вообще умела окружить свою семью красотой, уютом и покоем. В квартире в любую минуту любого времени года и пылинки, казалось, невозможно было сыскать. А белье, скатерки, занавески все так и дышало свежестью, чистотой, радовало глаз и сердце вышивками хозяйки. Сказать, что жили Перевезенцевы богато - нельзя, но семья офицера в те тихие, в чем-то благодатные времена Союза бедствовать, разумеется, не могла. Лишнюю копейку старались потратить на отдых у моря или на Байкале; порой забирались в таежье, в Саяны, сплавлялись по горным рекам; бывали и за границей. Галина стремилась увидеть мир и заражала азартом к путешествиям и походам не охочего до перемены мест мужа, которому в отпуска и по выходным милее был диван.
      Муж ее легко, без видимых усилий продвигался по службе - года через четыре после свадьбы занимал уже немаленькую должность в комендатуре иркутского гарнизона, и среди сослуживцев считался везунчиком, баловнем судьбы. Не мотались Перевезенцевы по военным городкам и захолустьям огромной страны, как многие другие офицеры со своими домочадцами.
      И сама Галина преуспевала - перешла из столовой в управление ведущим специалистом. С годами она вызрела в истинную красавицу, и, казалось окружающим, совсем не старела, а, напротив, молодела, набиралась каких-то неведомых для остальных молодильных сил. Ни после первых, ни после вторых родов не раздобрела, не огрузнела бедрами, лишь лицом округлилась. Вся была стройная, изящная, бегучая, а глаза, сдавалось, горели. Редко кто видел Галину унылой, раздраженной - словно бы наверстывала она упущенное в ранней молодости и словно бы намекала людям: "Ну, что вы ей-богу так унылы и скучны? Жизнь проходит, и ни одной минуте не повториться. Вы меня понимаете?"
      Шура приезжала в гости - щупала, теребила сестру:
      - Не баба ты - куколка! - Хитровато-насмешливо прищуривалась: - Оно и понятно: за офицером, не изработалась, поди. Цацечка, одно слово!
      Галина не обижалась на сестру:
      - Кому-кому, но только не тебе, Шурка, жалобиться на судьбу: муж работящий да здоровяк, дети какие славные - вот оно наше женское счастье.
      И они обе начинали друг перед дружкой нахваливать своих мужей, и как бы открывали обе, что мужья их столь хороши, что не надо и лучше.
      Все нравилось Галине в супруге - крепкий, видный, жизнерадостный. Жену и детей Данила любил. Однако с юности был разбалован он женским вниманием: льнул слабый пол к этому отличному здоровьем и умом красавцу. Галине звонили и писали тайные доброжелатели, сообщали, что Данила "скрутился" с той-то и с той-то, но она не могла и не хотела верить. Не могла и не хотела - потому что не могла и не хотела встать вровень с низостью жизни. Она всем сердцем верила и доверяла Даниле, потому что любила его, потому что он был отцом ее детей, потому что когда-то он возродил ее к жизни, к жизни счастливой, о какой она уже и мечтать не могла.
      Но однажды стряслось непоправимое и чудовищное - Галина застала Данилу с другой, прямо у себя дома, когда ребятишки были в школе, а она сама вернулась пораньше с работы. Застала среди своих занавесок, наволочек, среди всей так лелеемой ею домашней, годами созидавшейся обстановки с диванами, креслами, коврами, со всем тем, что было ей дорого как матери, супруге и хозяйке. Увидела то, что буквально сразило ее и как бы облило липкой, неприятно пахнущей грязью, которая мгновенно въелась во все поры ее существа. Галина стала задыхаться, словно бы грязь набилась внутрь и перекрыла доступ воздуху. Повалилась в кресло. Та другая, кажется, помоложе, похватала свою одежонку и улизнула в дверь.
      Данила онемел, его челюсть скосило так, будто кто мощно ударил его по лицу.
      - Уходи, - скрипнул голос Галины. - Больше мы вместе жить не будем. Ни минуты.
      - Галочка!.. - стал оправдываться Данила. Опустился на колени.
      - Встань. И уйди. Умоляю.
      Как не заклинал Данила, как не ползал на коленях за Галиной из комнаты в комнату и даже на лестничную площадку, она внешне оставалась неколебима.
      Ушел. Поселился у товарищей в офицерском общежитии. Пытался помириться, но тщетно. Запил, опустился. Его уволили из армии, подался в пожарные инспекторы, но и там не задержался. Должность была такая, что всюду угощали, чтобы получить разрешающую желанную подпись. Пил, терялся на день-два, а потом и неделями не могли отыскать его. После пожарки угодил в лечебно-трудовой профилакторий, а вышел - так запил без просыху. Перестал встречаться с детьми, и Галину уже ни о чем не просил. По вербовке уехал на Север, устроился в геологию.
      Год, полтора о нем не было слуху. Галина тянулась из всех сил на детей, от Данилы - ни копейки, и она вынуждена была отказаться от престижной в те годы чиновничьей работы, которая оплачивалась, правда, не ахти как, и вернулась в свою столовую завпроизводством - можно было как-то прокормиться, хотя зарплата тоже была невелика.
      * * * * *
      Никому из мужчин Галина не отвечала взаимностью, тихо, трудолюбиво жила одна с детьми, вся в хлопотах по дому и на работе. Дети уже пошли в школу, взрослели, радуя мать прилежной учебой и послушанием. Иван плохо помнил отца, не интересовался им, а Елена, случалось, спросит у матери в который раз, где он и что с ним. Галина не обманывала детей: мол, в длительной командировке отец или героически погиб, но и правды не выдавала, уводила разговор на другое.
      - А про Данилову измену, точно, Ваньча, знаю: ни словечком, ни полусловечком не обмолвилась перед вами. Так ведь? - спросила разрумянившаяся тетя Шура у Ивана этой ночью, наполненной до краев грустью и светом воспоминаний. Он рассеянно улыбнулся и слегка качнул головой. Галинка не могла даже представить себе, что какой-то другой мужик войдет в ее дом и будет жить, будто отец какой, рядом с ее и Данилы ребятишками. Вот она какая была! Но с одним все-таки сошлась. А что же, родимый, оставалось делать уже не молоденькой бабоньке, если от Данилы - ни весточки, ни полвесточки? Да и поскребывала в дверь недремлющая старость. Ох, как боязно, Ваньча, остаться одной-одинешенькой...
      Иван эту полосу жизни матери уже неплохо знал.
      Сойтись предложил солидный вдовец Марк Сергеевич. Лет на пятнадцать он был старше Галины, но крепкий, дородный и хватко-практичный был человек. Не пил, не курил, грубого слова от него не услышать было. Жена его умерла лет восемь назад, дети выросли и безбедно жили отдельно, благодаря отцу. Сам он, работая начальником крупного стройуправления, был обеспечен по маковку квартира трехкомнатная со всевозможной, мыслимой и немыслимой обстановкой, дачный участок с двухэтажным кирпичным домком; имелся престижной модели автомобиль с просторным гаражом. Но понравилось Галине только то в Марке Сергеевиче, что он был так же росл и хорош, виден собой, как ее незабвенный Данила. Любить сожителя она не могла, потому что не могла, как поделилась с Шурой, подменить своей души на другую, на такую, чтобы подлаживалась да успокоилась бы, наконец. И никаких его вещей, дач, машин и денег ей не надо было, и она ничего себе не взяла, ни на что ни разу не заявила прав. Но она была благодарна Марку Сергеевичу, что он не просил и не требовал от нее любви, каких-то жертв или клятв. Она поняла, что ему прежде всего нужна была рядом красивая молодая женщина, которая скрашивала бы его солидную, но уже свернувшую к уклону жизнь, тешила бы его мужское тщеславие. "А любовь, Галочка, - грустно иногда посмеивался он, - дело наживное".
      Ни Иван, ни Елена не приняли Марка Сергеевича, угрюмились, когда он обращался к ним, тем более когда подносил подарки и угощения. И мать не просила их смягчиться, как-то, что ли, притвориться. "Каждый шаг в жизни должен быть честным, - говорила она своим детям, - потому что за все воздастся, потому что все воротится к тебе же".
      Быстро взрослевший Иван в открытую называл мать идеалисткой, спорил с ней и доказывал, что в борьбе за собственное благополучие - он почему-то не любил слова "счастье", стеснялся произносить его - можно хотя бы на минуту пожертвовать принципами. Мать строго смотрела на сына и отступала, кажется, не находя веских резонов против. "Жизнь, сынок, всему научит", - иногда обрывала она полемику.
      Мало-мало устроилась совместная жизнь Галины и Марка Сергеевича. Но в его шикарную квартиру она так и не перебралась, как ни уговаривал, ни увещевал он. Жила на два дома. Марка Сергеевича редко приводила в свой, а дети так и вообще ни разу не были в его квартире, хотя Иван порывался посмотреть, "как жирует советская номенклатура", - заявил он матери. Она, казалось, поджидала чего-то другого в жизни - более важного, настоящего, возможно. А может быть, Данилу ждала? Неизвестно. Она не любила откровенничать.
      Марк Сергеевич на нее молчаливо, втихомолку обижался, но по-стариковски терпел. Задабривал свою странноватую сожительницу подношениями по случаю и без случая, поездками по югам и за рубеж, но Галина была стойка в своем предпочтении. А так жили, можно сказать, просто прекрасно.
      Наведывалась в гости Шура и простодушно очаровывалась:
      - Ой, счастливая, ой, счастливая ты, Галка!..
      И больше слов не находилось у нее. И трогала своими огрубелыми, обветренными руками дорогую сверкавшую мебель в квартире Марка Сергеевича, щупала ковры, поглаживала и встряхивала меховые шубы и шапки. Всегда уезжала от Галины с ворохом ношеной, но добротной одежды, с дефицитными в те времена колбасами и консервами.
      Но однажды этот искусственный, потому что в нем так и не расцвела любовь, рай закончился - Галина получила письмо с Севера, в котором суховато, вкратце сообщалось, что во время полевых работ в тайге пьяного Данилу придавило спиленной лесиной и что лежит он теперь в краевой больнице Красноярска безногий и в состоянии помрачения рассудка. "Будете, гражданка Перевезенцева, забирать или как?.."
      Странно, но словно бы все годы разлуки с Данилой ждала Галина вести, что ему требуется неотлагательная помощь именно от нее. И показалось тогда Ивану - не раздумывая, не убиваясь, не кляня судьбу, понеслась она за отцом.
      Детям уже в дверях впопыхах обронила:
      - Ждите с отцом.
      Когда ее подвели к больничной койке, она оторопела, хотя в письме ясно было сказано, что обезноживший и безумный. Лежал перед ней заросший клочковатыми грязно-седыми волосами мальчиковатый старик с безумными слезящимися глазами, изможденный, страшный, какой-то весь невзаправдашний.
      - Данила... - беспомощно протянула Галина ни вопросом, ни утверждением. Настороженно, но и с надеждой посмотрела на врача - молодого, но утомленно ссутуленного мужчину.
      Врач участливо подвигал бровями, собирая на высоком лбу молочковатую рябую кожу:
      - Он самый, он самый. По документам - Данила Иванович Перевезенцев. Вконец опустившийся... а ведь по годам ему еще далековато до старости. Увы, более мы ничем помочь ему не можем - надо забирать или определять в дом для инвалидов. Можем посодействовать: ведь у него прописка местная, да и вы с ним, кажется, в официальном разводе...
      Галина вздрогнула и так взглянула на врача, что тот, будто ожегся, невольно отпрянул, но тут же оправился и сморщил губы в недоуменно-критичной усмешке. Притворился, будто непременно нужно отойти к другим больным.
      - Каждому, разумеется, свое, - изучающе посмотрел он на Галину от соседней койки, на какие-то свои мысли покачал встрепанной лобастой головой.
      Галина присела на корточки:
      - Данилушка, узнал ли ты меня?
      Но он не узнал ее. Безобразно шевелил разбитыми, покрытыми коростами губами, зачем-то закусывая ус, и пытался высунуть из-под одеяла култышку, будто хотел, как ребенок, похвастаться перед незнакомым человеком.
      - Доберемся до дому - тебе, родненький, станет лучше, полегчает, вот увидишь... Про детей-то наших почему не спросишь? Они уже большие, оба в университете учатся, сейчас у них сессия. Славные ребятишки. Ваньча обличьем в тебя - рослый да красавец, а Еленка мордашкой в меня, а вот характером в папочку - душевная да ласковая. И оба умные - уж не в меня ли одну? невесело улыбнулась Галина, поправляя одеяло на Даниле.
      Он успокоился и щурился на Галину, будто издалека смотрел на нее.
      - По этим глазам из миллионов признала бы тебя, Данила, хоть как изувечила бы тебя жизнь, - поглаживала она его худую слабую руку.
      Но он никак не отзывался.
      Как добирались из Красноярска - никому никогда не рассказывала Галина. Только Шуре однажды обмолвилась:
      - Думала, с ума сойду, не выдержу. Уж так люди хотят отгородиться от чужих бед, не заметить стороннего горя и беспомощности! Порой брезгливо смотрели на моего Данилу. Но я-то физически о-го-го какая выносливая и крепкая духом, ты же знаешь, Шурка! Да?
      Весь двор и Иван с Еленой из окна квартиры запомнили, как решительно, но бережно вытаскивала она мужа из такси, как, вся напрягаясь своим тоненьким, худеньким телом, брала, безногого, маленького, будто грудного ребенка, на руки и торопливо, но не с опущенной головой, шла с ним к подъезду. На лавках сидели женщины, за столом резались в домино мужчины, но ни к кому не обратилась она за помощью, словно несла свой крест, как, быть может, свыше и предуготовлено - каждому самому нести свой, единственный, несхожий ни с одним другим, как нет на земле, подмечено издавна, и людей зеркально похожих друг на друга даже внешне.
      Все, казалось, онемели и окаменели, увидев ее с чем-то необычным на руках. Сразу и не разобрались - "поклажа или что такое там у нее", "голова не голова, руки не руки у клади". А когда сообразили, что надо помочь, Галина уже скрылась в подъезде и взбиралась на второй этаж.
      Задыхаясь, ввалилась в квартиру, растянулась с Данилой на диване. Родителей встретили бледный, окостенело-неподвижный Иван и обморочно-бледная, заплакавшая Елена. Мать смогла им улыбнуться: мол, бывает и хуже, выше нос, молодежь!
      Марк Сергеевич пришел вечером, испуганно - но зачем-то старался выглядеть строгим - посмотрел на спавшего в супружеской постели Данилу, побритого, отмытого, порозовевшего и теперь точь-в-точь похожего на старичка-ребенка.
      Марк Сергеевич пригласил Галину на кухню. Потирал свои крепкие волосатые руки, покачивался на носочках и долго говорил путано, околично, а потом набрал полную грудь воздуха и как бы на одном дыхании предложил пристроить Данилу в дом для инвалидов или психиатрическую лечебницу.
      - В самые-самые наилучшие определим. Если хочешь, - хоть в саму Москву. Дорогая, не губи ты своей жизни! Ты так молода, красива, умна. Кто он тебе, зачем он тебе?
      - Да что же вы, люди добрые, предлагаете мне?! Как же я потом в глаза детям и внукам буду смотреть? Как же я жить-то дальше буду? Бросить человека в беде, отца моих детей? Вы что, чокнулись все?
      Марк Сергеевич еще года два приходил к Галине, помогал по хозяйству, но все же оставил свои старания и вскоре благополучно обзавелся новой семьей, в жены взяв совсем молоденькую. Может быть, наконец по-настоящему сделался счастливым и довольным.
      Данила лет пять лежал безнадежно немощным, отстраненным от мира сего, молчал и смотрел в потолок, но порой мычал и дико водил глазами. Ни Галины, ни детей он так и не признал. В доме неприятно пахло, однако было по-прежнему чисто, накрахмаленно, сияюще-светло. Летом также был прекрасен цветущий балкон. Галина исхудала, но, как когда-то, не постарела, не согнулась, не отчаялась и не озлобилась на судьбу, хотя билась на двух работах, потому что денег нужно было много.
      Дети успешно закончили учебу. Иван с охотничьим азартом окунулся в журналистику, в газетное коловращение и рано преуспел своим, поговаривали, бойким, благоразумным пером. Пробил себе служебное жилье и совсем отдалился ото всего перевезенцевского. И разок в месяц, случалось, не забежит домой. Он жил так, как считал нужным, и вполне был доволен собой. Одно время хотел было предложить матери, чтобы, как сдавалось ему, не мучалась она, определить отца в дом инвалидов (об этом ему вкрадчиво нашептал Марк Сергеевич), но не решился.
      Как-то раз мать упрекнула его: "Какой-то ты, сын, равнодушный растешь".
      Он сердито промолчал и долго не появлялся в родительском доме.
      "Без совести я жил, молодой и самоуверенный, - подумал сейчас Иван, зачем-то с усилием прижимая ладони к глазам. - Что хотел предложить матери! Ничтожество! Да, да, как я был ничтожен и самонадеян - до безумия! Я совершенно не понимал матери и, выходит, что не любил ее. Ничего мне на протяжении почти целой жизни не надо было, кроме личного успеха и комфорта. Я так часто, с самой юности ломал свою судьбу, глушил всякий здоровый и чистый звук из своей души, боялся, что уведет он меня от моих грандиозных проектов. А теперь понимаю, что все это было просто эгоизмом, если не сказать точнее и крепче... Жизнь матери так и говорит мне: живи сердцем, люби и радуйся тому малому, что пошлет тебе судьба в награду..."
      Иван снова поднял глаза на портрет молодой матери и шепнул:
      - Прости мама, если можешь. - И что-то застарело-ссохшееся подкатило к горлу. Стало тяжело дышать.
      Елена после университета несколько лет прожила с родителями, а потом удачно и по большой любви вышла замуж за офицера и уехала в Ленинград.
      Данила умер во сне, не мучаясь. Галина долго просидела возле покойного мужа в полном одиночестве, никого не приглашая в дом. Не плакала, не убивалась, а даже стала напевать, - напевать легкомысленную, игривую песенку, полюбившуюся им когда-то в молодости.
      * * * * *
      А потом в ее жизни появился Геннадий - ее скромное и, может быть, несколько запоздалое счастье. Ни тетя Шура, ни Иван сейчас сказать не смогли бы, если бы кто спросил у них, - когда же и как появился в семье Перевезенцевых Геннадий? Тогда казалось - и теперь отчего-то представляется, - он вечно жил с Галиной, только где-то тихо и неприметно, лишь изредка появляясь на людях; а вот пробил его час - он и заявил о себе смело и в полный голос.
      Как они познакомились, на чем сошлись - никто ничего ясно не знал. Просто с каких-то пор стал появляться в квартире Перевезенцевых молчаливый и как-то виновато улыбавшийся мужчина. То гвоздь вобьет, то мусор вынесет, то кран починит. Тихо, почти тайком приходил. Тихо, чуть не украдкой уходил. Галина несколько лет не позволяла ему ночевать в своей квартире. С Иваном не знакомила, Елене о нем не писала, и даже от Шуры утаивала его.
      Однако одним прекрасным воскресным днем они под руку прошлись по Байкальской и по двору, вместе вошли в подъезд, а утром вместе отправились на работу: Геннадий - слесарить на завод, а Галина - заведовать столовой, в которой ее снова повысили в должности, и она могла не прирабатывать - денег хватало (к тому же Геннадий получал прилично, а Иван и Елена в материнской подмоге уже не нуждались).
      Потом прилюдно стала звать его Геником, а Геннадий ее - Галчонком.
      - Гляньте, гляньте, прямо-таки божьи одуванчики, - ласково язвили соседки, завсегдатаи лавочек, провожая взглядами Галину и Геннадия.
      - А что - живут друг для дружки, и молодцы!
      Геннадий был низкорослым, коренасто-сутулым мужичком с большими грубыми "слесарскими" руками, с крупной набыченной головой. А Галина - все такая же худенькая, как девочка, и выше Геннадия почти на полголовы. Она несомненная красавица, само изящество, хотя на неминуче-нещадном возрастном увядании. Он - весь угрюмо-мрачный, квадратно скроенный. Она - начальство, с высшим образованием, офицерская вдова. Он - простой, самый что ни на есть простой слесарь, с восьмилеткой и училищем за плечами.
      Но самым удивительным в этой паре было то, что, когда они сошлись, Галине уже соскользнуло за пятьдесят пять, а ему не вскарабкалось, кажется, и к сорока или, поговаривал всезнающий соседский люд, даже и тридцати пяти не минуло. Никто не верил, что они год-два или три от силы проживут вместе, "какой-нибудь худо-бедной семьешкой".
      Шура, шаловливо посверкивая глазами, как-то высказала Галине:
      - Ну, побалуйся-поиграйся с ребеночком... девонька-старушка!
      Смеющаяся Галина, притопывая каблучками, "барыней" прошлась перед Шурой, задиристо махнула пуховым платком по ее носу:
      - А что? И поиграюсь! - Но тут же прижалась к ней и доверительно сказала: - Что же, Шура, по-твоему - оттолкнуть и обидеть мне человека? Я не вылавливала Гену, не расставляла сетей. Увидел он меня в столовой, а после работы - пошел, побрел за мной, как когда-то и Данилушка. Все молчит, молчит, а как взгляну на него - краснеет да бледнеет. Думала, походит и отвяжется, найдет какую моложе. Ан нет! Хвостиком моим стал. Пришлось заговорить с ним. Понравился человек - степенный, не ломака, весь такой открытый и простой. Он детдомовский, сиротинушка, но такой, знаешь, ласковый и отзывчивый вырос, хотя с виду многим воображается, что законченный мужлан. Он, Шурочка, так мне нашептывает: "Я тебя, Галчонок, жалею". Вот ведь как: молоденький, а понимает, что бабу надо жалеть. Слышь, не просто любит, а жалеет. И я стала жалеть его... на том и слюбились, - грустно улыбнулась Галина.
      Иван почти не общался с Геннадием, первое время даже не здоровался с ним, когда забегал к матери, в основном, позаимствовать деньжат. Но Геннадий сам стал к нему подходить и протягивать для приветствия свою грубую смуглую руку. Ивана сердило это крепкое "слесарское" пожатие, как, мерещилось ему, тайный намек - слесарь-де выше какого-то там писаки, хотя и прозванного красивым и непонятным словечком - журналист.
      - Ма, не метит ли сей добрый молодец прописаться в нашей квартире? однажды спросил Иван, независимо-бодренько покачиваясь на носочках модных дорогих туфель.
      Мать промолчала и даже не взглянула на сына, но он увидел, как затряслись ее плечи. Не утешил, не объяснился, буркнул "пока" и ушел. И долго к ней не являлся и не звонил.
      Год люди ждали, два ждали, когда же разлетятся Галина и Геннадий, но они прожили вместе долго, до самой кончины Галины. И кто бы хоть раз услышал, что они сказали друг другу неучтивое, резкое слово. Никто толком и не знал, как они живут, а сами они ничего не выставляли на обозрение, хотя и не скрытничались. У них редко бывали гости, - казалось, все лучшее земное и высшее они находили друг в друге. Но одно попадало на поверхность неизменно приметливой сторонней жизни: Геннадий часто приходил с работы раньше Галины и неизменно дожидался ее на балконе. Пристально и беспокойно всматривался на дорогу сквозь заросли тополей и сосен, хмурился и много, нервно курил. Но только приметит Галину - встрепенется, оживет, загасит сигарету (она запрещала ему курить дома, потому что у Перевезенцевых никто никогда не курил). Помашет ей рукой. Она иногда останавливалась возле лавочки поговорить с соседями, а он с балкона напоминающе-нетерпеливо покашливал и покряхтывал, в забывчивости даже снова смолить принимался. Женщины иной раз подсказывали ей, посмеиваясь:
      - Твой-то, Галка, глянь - весь извелся.
      - Не мучай его - ступай уж, что ли.
      В шестьдесят шесть Галина жестоко простыла, шустрой гурьбой раскрылись застарелые болячки. Она никогда серьезно не лечилась, и на этот раз долго не обращалась к врачам, тянула, словно не хотела просто так сдаться болезням и старости; пользовалась домашними средствами, но - не помогало. Геннадий чуть не за руку увел ее в поликлинику.
      Шуре, прознавшей о болезни подруги и сразу же примчавшейся на электричке, уже в жару и лихорадке шепнула, с великим трудом зачем-то улыбнувшись чернеющим ртом:
      - Смотри-кась, Шурочка, даже умираю, как Гриша, - от простуды. Получается, думает он обо мне, дожидается там, а?
      - Ха, "умираю"! Да ты, Галка, до ста лет проскрипишь...
      Попросила Галина, чтобы сына поскорее позвали. Но Иван находился в очередной, случавшейся почти каждую неделю командировке, к тому же далеко-далеко.
      - Напугайте, что ли, телеграммой. Он мне так нужен, так нужен...
      Иван приехал, строго-деловитый, сдержанный. Мать оставила в комнате только его:
      - Умру, а долга не исполню перед тобой: прости меня, сынок.
      И потянулась всем телом вперед, к Ивану, - не поклониться ли? Бессильно откинулась на подушку.
      - За что? - подвигал он плечами, зачем-то все притворяясь сдержанным, строгим, хотя вид больной матери потряс его - истаяла, костисто выбелилась, постарела. Только в глазах чуточку еще теплилась прежняя жизнь - жизнь радости и любви, смирения и печали.
      - Видела, недоволен ты был, что с молодым я жила. Вроде как и жила последние годы только в свое удовольствие. Да, наверное, так и было. Появился в моей жизни Гена, и захотелось мне, старой да глупой кляче, счастья, просто счастья... Ты страдал из-за меня? Знаю, знаю! Прости. Теперь могу с чистой совестью... уйти. Чуть не забыла - и за "равнодушного" прости. Помнишь ведь?
      - Прекрати.
      Через два дня матери не стало.
      "А ведь я не верил, что она умрет, - подумал сейчас Иван, зачем-то всматриваясь в помутневшее испариной окно. - "Прекрати", - строго, по-учительски я ей тогда ответил. Не добавил - "мама"; да и звал ее где-то с отрочества каким-то пошлым обрубочком - "ма". И отошел от постели, и весь день зачем-то дулся на Геннадия, который все не отходил от ее постели и бегал с красными глазами то туда, то сюда... Мать исполнила свой последний долг - попросила прощение у сына. Да, в себе я осуждал ее за Геннадия... а она просто хотела счастья, и привиделось оно ей таким. Именно таким! И вправе ли кто осудить другого, что он счастлив, счастлив именно так, а не как тебе воображается?"
      И году не протянул без нее всегда здоровый, жизнелюбивый молодой Геннадий. Нежданно-негаданно у него открылись какие-то не совсем понятные врачам болезни. Да он и по больницам не хотел ходить. Осунулся, отъединился от людей. Не бросил работу, не запил, но видели люди, что покачивает его постоянно, как во хмелю или в тяжелом недуге.
      Умер Геннадий на балконе, на том самом балконе, с которого в великом, завидном для людей нетерпении дожидался свою возлюбленную. Умер в августе, в цветах, но уже высаженных по весне им самим, так, как подметил у Галины и как она любила, - радужными пышными поясами; и чтоб было много пионов понатыкано там и сям, - "больших растрепушек, посматривающих на всех нас с веселым вызовом и детским недоумением", - так говорила о своем любимом цветке Галина.
      Соседки на его похоронах плакали и шептались:
      - От тоски помер Геник-то, от любовной хвори ...
      - Вот ведь как любил! Как любил!.. Сказал мне раз, уже после Галки: "Так мы с ней, Светлана Федоровна, срослись сердцами, что не знаю - живое ли теперь мое? Приложу ладонь - вроде бы не трепыхается, а ведь живу как-то. Чудно!" И взаправду - чудно, бабоньки. Галка была кремень-человеком, сильнущим, - верно, за собой поманила его, а он, похоже, не стал отнекиваться да противиться...
      - Я со своим охламоном протянула целую жизнь, а не могу так сказать. Он же с Галкой - всего ничего, а вон оно как получилось у них. По-настоящему, крепко-накрепко! Как говорится - до гробовой доски...
      - Ни детей, ни внуков после себя не оставил: сама-то Галка уж не родила бы ему, а он, поживи еще, смог бы, поди. Жалко, что помер. Вслед за ней, выходит, отправился. Там повстречаются - нарадуются еще друг на дружку...
      Квартира полностью отошла Ивану, хотя юридически он и при жизни матери являлся полноправным ее владельцем. Геннадия она так и не прописала в ней, хотя что-то такое вроде бы намечалось, ведь брак они, после шести, семи ли годов совместной жизни, все же оформили. Впрочем, у Геннадия была однокомнатная квартирка, доставшаяся ему от государства как сироте. Но последний год он прожил в перевезенцевской, уломав Ивана, нетерпеливого и надменно-строго обращавшегося после похорон матери с "сожителем-приживальщиком". Иван через неделю-другую уезжал на долгосрочные курсы, потом намечалась череда командировок; квартиру, естественно, можно было сдать в аренду, поселить в ней, наконец-то, кого-нибудь из друзей и коллег. Он с суховатой деловитостью объявил Геннадию, что нужно выселяться, но тот неожиданно опустился перед ним на колени, правда, не объясняя и даже не намекая, зачем, собственно, ему нужно пожить здесь еще, ведь свой угол какой-никакой, но имелся. Иван был поражен и растерян и с каким-то противоречивым чувством стыда и отвращения передал Геннадию ключи; хотя в какой-то степени был доволен, что квартиру оставляет под присмотром.
      Не тревожил Геннадия долго и терпеливо. Когда все же пришел напомнить, то ему сообщили, что Геннадия только что увезли в морг, распухшего после трехдневного нахождения на балконе. "Так что же получается, - зачем-то логично пытался размышлять Иван, - он остался в нашей квартире, чтобы весной высадить цветы, как это делала моя мать, и в них умереть?"
      Он похоронил Геннадия, потому что у того не оказалось на всем белом свете ни одной родной души. Сначала хотел порознь - от матери и отца, лежавших рядом, но - не посмел. Оставалось местечко рядышком, и была возможность, и он, ломая себя, поступил так, как надо, - по-человечески.
      Позже одолевали сомнения, но теперь понял - только рядом им троим лежать в своем загадочном вечном сне.
      В первые же дни водворения в родное жилище, Иван стал все в нем переиначивать, перестраивать, ремонтировать, но торопливо и в чем-то даже грубо, словно панически убегал от каких-то воспоминаний, будто какой-то укор лично ему исходил от стен и обстановки. Казалось, окружающее говорило ему, что жить нужно вот так, а не так, как ты придумал.
      * * * * *
      "Так чего же я ищу? Из какой такой тьмы пытаюсь выбраться? - снова спросил себя Иван, наблюдая, как взбиралась по ступенькам влажного от росы крыльца тетя Шура. - Но после сегодняшней ночи и рассказов тети Шуры вопрос кажется каким-то придуманным, никчемным и вроде как прозвучал во мне по-привычке, на профессиональный журналистский манер, а для истинной жизни, чую, теперь не годится. Не подходит потому, что себя не обманешь, хотя хочется временами, и представляется, что удалось... Теперь я знаю, чего же мне искать. Мне нужно искать и по крупицам восстанавливать свою душу. Мне нужно найти свою любовь и жить до скончания моих дней в любви, только в любви, как бы тяжела ни была для меня жизнь".
      Вошла тетя Шура. Обсыпанная росой, бодрая, в потертой душегрейке и помытых резиновых сапожках, с тремя-четырьмя куриными яйцами в лукошке.
      - Проснулся? - улыбчиво щурилась она на Ивана.
      - Ага, - улыбнулся и качнул головой Иван и подумал отчего-то язвительно и как-то на первый взгляд безотносительно к обстоятельствам: "Долго же изволил спать".
      3
      Завтракая, оба зачем-то посматривали на портрет молодой Галины.
      В запотевшие, "плачущие", окна, обволакивая по краям портрет, лучами сеялось солнце. Постукивали настенные часы. Иван и тетя Шура часто замолкали, словно бы понимали оба едино и равно, что самые важные слова уже сказаны, и не спугнуть бы в себе чувства, которые вызрели и установились.
      Когда прощались за воротами, тетя Шура сказала:
      - Как ни пытала да ни гнула судьба твою матушку, а она все оставалась человеком. Хотела по любви прожить - так вот и прожила. Не искала, где теплее да слаще, а что посылала судьба - то и тянула на своем горбу. А приспевала какая радостешка, так радовалась во всю ивановскую. - Помолчала, хитренько сморщилось ее маленькое, взволнованно порозовевшее личико: - А ведь я, Ваньча, чуток завидовала Галинке. Белой завистью, самой что ни на есть беленькой, как яички от моих курочек! Уж не подумай чего! Галка для меня, что огонек в потемках: чуть собьюсь, а она будто бы светит мне, дорогу указывает.
      Иван приметил крохотную слезку в запутанных морщинках окологлазья тети Шуры, и, чтобы как-то выразить свое признание, склонил перед ней голову. Но этот жест показался ему поддельным и театральным. В досаде стал пялиться в небо, которое поднялось уже высоко и раздвинулось, словно приглашая: "Можешь - в высь рвись, можешь - иди в любые пределы: все пути для тебя расчищены и осветлены".
      - На могилке бываешь?
      Иван, как напроказивший мальчик, зарумянился, прикусил губу, неопределенно-скованно, будто вмиг отвердела шея, молчком качнул головой.
      - Будешь - так поклонись от меня, - посмотрела в другую сторону чуткая тетя Шура. - Мне, старой да хворой, уж куда переться в Иркутск. Раньше-то я все к Галке гоняла на электричке... а самого-то города, хоть самого размосковского какого, я не люблю. Вся, как есть, деревенская я...
      Иван не мог идти на курорт: ему сейчас нужно было чего-то большего и высокого, как, возможно, это небо. Он вышел на берег Белой. Смотрел в туманные, но быстро просветлявшиеся холодные дали, на акварельно расплывчатые многокрасочные полосы осенних лесов и полей. Река бурлила, свивала воронки, подрезала глинистый берег, но уже, кажется, пошла на убыль, отступала без подпитки с неба. Долго стоял на одном месте, просто смотрел вдаль и грелся на скудном октябрьском припеке. Потом опустился на корточки и зачем-то стал перебирать, ворошить, рассматривать камни, сплошь и навалами лежавшие под его ногами. Тянулся рукой или всем туловищем за приглянувшимся камнем. Увлекся так, что минутами перемещался на четвереньках. Но что именно искал - и сам, наверняка, не смог бы ответить.
      Очнулся, сел на плиточник, уперся грудью в колени:
      - Мальтинские мадонны, Мальтинские мадонны... - раскачивался и шептал он, очевидно любуясь этим необычным и для него ставшим особенным сочетанием слов.
      Скажи ему кто вчера или раньше, что эти два слова могут как-то соединиться и совместиться, рождая нечто высокое по смыслу и ощущению, он в своей обычной иронически-надменной манере, наверное, посмеялся бы над человеком. Но теперь в этом археологическом термине Мальтинская мадонна он увидел нечто такое, что заставляло биться его мысли.
      - Мать моя - вот она настоящая мадонна, - наконец, произнес он то, чего не мог не произнести. - Мальтинская мадонна!.. А чего, собственно, господа хорошие, я ищу среди этих мертвых камней? - усмехнулся он, поднимаясь на ноги. - То, что вырезал юноша - тот упрямый юноша из моего сна? Все, что мне надо, чтобы приблизиться к счастью, я уже знаю. - Поморщился: - Кажется, знаю.
      И ему страстно захотелось увидеть Марию - ведь она, как показалось ему, так похожа на его мать, ведь к ней, как ему опять-таки вообразилось, потянулось его сердце, давно никого не любившее.
      "Я сегодня же стану счастливым! Я буду любить и буду любимым!"
      Уже водворился ясный день, из-за ветвей сосен и горящих листвою черемуховых кустов взбиралось все выше влажно-тяжелое солнце. Таял иней, пар дрожал над землей. Иван издали увидел сиреневое, как облачко, пальто Марии, - и кровь ударила в его виски. Мария неспешно возвращалась из лечебного корпуса со своими разговорчивыми соседками по комнате - двумя дамами в козьих шалях. Иван, забыв со всеми поздороваться, подошел к ней близко и посмотрел в самые ее глаза - черные, строгие, недоверчивые. Он хотел убедиться, что она похожа на мать.
      И он открыл, что на его мать она вовсе непохожа - так, может, чуточку. Просто, как и у его матери, что-то застарело-печальное преобладало в ее облике, но при этом чувствовалась непримиримая внутренняя борьба: "Нет, мне еще рано сдаваться!"
      "Наверное, все хорошие женщины потому и хорошие, что борются за свое счастье, не причиняя никому вреда, и это со временем делает их по-особенному привлекательными и притягательными, даже если они и не очень красивы".
      - А мы уж вас, Иван Данилыч, потеряли, думали, какая краля мальтинская увела. Здрасьте, что ли, - простодушно улыбались укутанные козьими шалями дамы, друг другу украдкой подмигивая: "Мол, глянь, как он поедает ее глазами!"
      - Здравствуйте, - хрипловато отозвался Иван и почувствовал, что ему стало возвышенно легко и возвышенно печально.
      * * * * *
      С неделю или чуть больше прожил Иван на курорте. Раз-другой съездил в Усолье на грязи и солевые ванны, и когда лежал на кушетке, обмазанный жирной теплой грязью, запеленатый в простыню и укрытый по подбородок байковым одеялом, его потряхивало от смеха. А как только взглядывал на своих соседей по комнате, лежавших поблизости, на широколицего, важного Садовникова и на мелкого, с хитренькими глазками Конопаткина, со всей серьезностью и тщанием относившихся к лечению, так не мог, как ни пыжился, сдержать взрыва хохота. Ему, здоровому, еще молодому, казались совершенно бессмысленными и глупыми все эти процедуры. И хотелось поскорее вернуться в город и заняться делом, настоящим делом; хотелось написать умную, толковую статью, в которую бы не прокралось ни единой черточки лжи, даже чтобы запятые или точки были продиктованы его совестью и благородным стремлением к правде - к правде жизни.
      Помог по хозяйству тете Шуре - подправил заплот, нарубил дров. Прочитал-пролистал десятка два книг. А лечение совсем забросил. Ухаживал за Марией, молчаливой, рассеянной, все о чем-то нелегко думающей, присматривался к ней.
      "Но чего я хочу и жду от нее? Нужна ли она мне, а я - ей? Ведь у нее есть муж..."
      Раньше он не мучался подобными вопросами, а поступал по своему привычному правилу холостяка: если есть возможность что-то заполучить от женщины, то надо сначала заполучить, а потом будет видно.
      Он понял и вывел для себя, что Мария была человеком, погруженным в свое грустное состояние как в теплую воду, которую она собою же и нагрела и из которой не хочется выбираться на прохладный воздух, в этот неуют реальной жизни. Иван понимал ее печаль: у нее, женщины уже немолодой, не было ребенка, а, следовательно, не было возможности чувствовать себя полновесно счастливой.
      Но как-то раз Иван увидел Марию издали с другим мужчиной - крепким, высоким, седым, но, кажется, еще не старым. Они стояли возле забрызганного грязью джипа, обнявшись, и Мария что-то взволнованно ему говорила и, похоже, сквозь слезы улыбалась.
      Самолюбие взыграло в Иване, и несколько дней он не подходил к ней. Потом все же заговорил, но она неожиданно прервала его:
      - Вы, пожалуйста, за мной больше не ухаживайте. Не надо.
      - Почему? - бесцветно и глухо спросил Иван.
      Мария с опущенной головой теребила бледными, с тонкой увядающей кожей пальцами свою старомодную толстую косу и не сразу и как-то неохотно отозвалась.
      - Я жду ребенка. Приехала лечиться от бесплодия, а вот нежданно-негаданно выяснилось на днях, что я в положении... Меня любит и ждет муж. Я ему позвонила, и он чуть не той же секундой прилетел из Иркутска... Видите ли, мы так долго ждали, мучались, уже чуть не впали в отчаяние - вы бы только знали, что мы пережили! Впрочем, Иван Данилыч, зачем я вам рассказываю об этом? Простите. До свидания.
      И она деликатно-медленно отошла от Ивана, не поднимая глаз.
      "Подведем итог: я все еще не встретил своей единственной. Хотел увидеть ее в Марии, но, оказывается, она свое уже нашла".
      Пошел в одиночестве бродить по мягким и влажным тропкам запущенного лесопарка.
      Его, такого всего положительного да видного мужчину, никогда не бросали женщины, не отворачивались от его ухаживаний, чаще - он первым уходил или же отношения как-то сами собой стихали и обрывались. Но он, избалованный, вечный победитель, не разозлился на Марию и не раздосадовался. Напротив, его сердце наполнилось чувством смирения и покорности, быть может, впервые по-настоящему в его жизни.
      - Вот и хорошо, - присвистнул Иван, но мысль не стал развивать, не пытался для себя уяснить - хорошо то, что ему отказали, или хорошо то, что так благоприятно обернулась жизнь этой славной Марии, которая, несомненно, достойна большого и долгого счастья?
      * * * * *
      Он не спал ночь, слушая трели простуженного носа Конопаткина и солидный, но тихий храп Садовникова. А утром сел в самую первую электричку, ни с кем не простившись, не заглянув к тете Шуре, и поехал домой.
      "Что еще мне нужно здесь, здоровому и открывшему охоту за счастьем?"
      За Усольем небо перед его глазами неожиданно почернело и густо, захватнически-властно повалил сырой, крупный, как блокнотные листья, снег. Ветер бился в стекло, залеплял его, но снег тут же таял, отрывался и улетал в поля и прилески большими растянутыми каплями.
      Сначала было темно и мрачно, а снег чудился серым и черным. Но промелькнули минуты - и мир стал снова открываться и раздвигаться на все стороны, а снег виделся только белым, белым-белым, как обещание или предзнаменование еще больших чудес и преображений жизни.
      В сердце деятельного Ивана нетерпеливо ждалось и томилось.
      "Ведь не для бездарной и пошлой жизни родила меня мать, в конце концов? Я найду свою любовь. Я буду любимым и буду любить долго-долго, пока не закончатся мои дни на земле. Кто мне не верит?" - озорно осмотрелся он.
      Но кто мог ему ответить в вагоне электрички, в которой он не знал ни одного человека? Может быть, - снег, только единственно снег, который все настойчивее и гуще облеплял окно, словно бы просился вовнутрь погреться?
      Вскоре стало так бело, что резало в глазах, - это из-под сливово-черной тучи шквально и радостно выбилось солнце.
      "К тете Шуре надо заезжать", - подумал Иван, с интересом и восторгом ребенка всматриваясь в белую, взнятую вихрями округу.