Я смотрел на тело, в котором едва можно было обнаружить признаки жизни, и вспоминал длинноногого смуглого красавца лет двадцати восьми - тридцати. Рассказывали, будто одна певица, приехавшая к нам с фронтовой бригадой артистов, увидела Миронова и так влюбилась в него, что стала слать письма, посылки и даже просила отправить ее медсестрой в дивизион. Возможно, все это сказки. Чего не припишет солдатская молва любимому командиру! И десятки подбитых танков, и слезы влюбленных красавиц, и редкой мудрости слова...
      Сегодня под вечер Миронов действовал за наводчика.
      Убитый подносчик лежит возле командира дивизиона. На такой же точно плащ-палатке с бечевкой, затягивающей капюшон.
      Командир полка майор Пустовалов - сверстник и приятель Миронова - сидит по-турецки на земле и веточкой отгоняет мух от лица раненого.
      Откуда в поле, вдали от жилья, столько мух? Как быстро слетелись они на кровь, на трупный запах!
      Этот запах так силен, что бойцы иной раз не могут есть. Похоронные команды не справляются со своим делом. Убитых стаскивают в окопы и здесь наскоро закапывают.
      - Товарищ Пустовалов, - трогаю я за плечо майора, - займитесь полком. Свяжитесь с пехотой и танкистами - не надо ли сменить огневые?
      - Да, да, сейчас,- поднимается Пустовалов,- пусть придет врач, эвакуируют Костю, и я все сделаю... А пока прошу разрешения остаться здесь...
      Я отхожу от орудия. В ровике неутешно сгорбилось маленькое тело, от тихих рыданий вздрагивают плечи с сержантскими погонами, по которым рассыпались мягкие, серебристые от лунного света волосы.
      - Пусть ее поплачет, - говорит мне замполит Миронова капитан Козельский. Она ему вроде женой была, любил он ее... даже выразить невозможно. Только таились они. Кроме меня да майора Пустовалова никто не знал... Миронов так рассуждал: солдат без жены и командиру женихаться не гоже... А может, еще вылечат его?.. Она с ним в госпиталь поедет. Майор Пустовалов разрешил.
      Вот тебе и певица!
      Я стою над ровиком, смотрю на остренькие трясущиеся плечи. И мне вдруг кажется, что это не луна, а беспощад- -ное горе посеребрило волосы согнувшейся в комочек женщины-солдата.
      В одном месте нас с Балыковым грубо окликнули из темноты:
      - Кто еще шляется?
      Я назвался. Вопрошавший не склонен был смилостивиться:
      - Не место вам здесь, товарищ генерал. Сюда Третьяков своих людей выводит. Катавасия может приключиться.
      Я не выдержал:
      - Кто вам внушил, что вы лучше меня знаете, где мне находиться? Представьтесь и доложите обстановку.
      - Командир мотострелкового батальона старший лейтенант Фокин. Нервы не выдерживают...
      - Это к обстановке не относится.
      - Верно... Виноват... Сержант Третьяков, парторг мотострелковой роты, когда выбыли все офицеры, принял командование на себя. Первым в батальоне повел роту в контратаку. Оказались они между немецкими танками и пехотой. Танки без автоматчиков задержались. А автоматчиков Третьяков не пускает. Залез с бойцами в какие-то окопы, немцы их ни в какую не выковырнут. Мы огоньком поддерживаем, а пробиться не получается. Сейчас полвторого. Двенадцать часов Третьяков там воевал. Недавно я ему передал приказ на отход. Вот-вот появится. Тут глаз нужен. Чтобы фрицев на хвосте не притащили. Ну и нервничаешь.
      Балыков лег с автоматом, я достал маузер, приладил его на упоре.
      Ждали мы минут двадцать, может быть, тридцать. Впереди, совсем близко, неожиданно показались ползущие фигуры.
      Немного осталось людей в роте сержанта Третьякова. Сам он был трижды ранен. Идти не мог. Его, как и еще пятерых, волокли на шинелях. Однако Третьяков продолжал командовать, пока вся рота не оказалась в расположении своего батальона.
      Немцы опомнились поздно. Послали вслед за нашими бойцами до взвода автоматчиков. Но ночью, да еще без танков, автоматчики держались на почтительном расстоянии. Упорства особого не проявляли, и мы их быстро отбили. Я сменил обойму и спрятал маузер.
      Третьяков полулежал в воронке. Чувствовалось, что каждое слово ему дается с трудом. Но так просто, не попрощавшись, он не мог оставить товарищей.
      - Как только адрес пришлю, сразу напишите честь честью... Намеком объясните, где воюете... Заявления в партию я парторгу батальона передал...
      Третьяков заметил меня:
      - Товарищ член Военного совета, имею к вам одно дело... Хлопцы, оставьте нас на секундочку... Я вот о чем. Хорошо к бою подготовились, грех на начальство жаловаться. Но опять немец нас по танкам обошел. До каких же это пор будет? Что коробок у них больше - не беда. Беда, что наши пушки и танки слабы против "тигра". Новая машина нужна.
      - Есть такая машина, скоро поступит на вооружение.
      - Значит, правду говорят? Спасибо на добром известии... А еще, как я понимаю, пушку на "тридцатьчетверке" надо бы покрепче, а в истребительной артиллерии калибры покрупнее... Доказать все научно не умею, образование маленькое. Но, как парторг, обязан прислушиваться, что люди говорят, и сам головой варить.
      - Насколько мне известно, инженеры-вооруженцы работают и в этом направлении, товарищ Третьяков. Но все-таки я доложу ваше мнение Военному совету. Если все согласятся с ним, будем писать наверх. Я на вашей стороне.
      В воронку по одному залезали солдаты:
      - Прощай, Сергей Савельевич.
      - Поправляйся.
      - Письма пиши...
      На фланге бригады Бабаджаняна я неожиданно встретил Капустянскую. На ее гимнастерке поблескивали узкие погоны старшего лейтенанта медицинской службы.
      - Что вы здесь делаете? - удивился я. - Ваше место в санвзводе.
      - Место врача там, где в нем нуждаются, - наставительно ответила Капустянская.
      Она изменилась с того вечера, когда я видел ее первый раз. Фигура потеряла вальяжность. Щеки и глаза запали. Косы не обвивали голову, а лежали сзади тяжелым пучком. И простая прическа, и непривычная худоба старили женщину, делали ее похожей на строгую, несколько суховатую школьную учительницу.
      Она кратко объяснила мне, зачем пришла сюда с тремя бойцами, вооруженными саперными лопатами.
      При разрыве больших бомб и тяжелых снарядов нередко засыпает землей солдат. Отрыть их сразу не всегда удается. А бой продолжается, подразделение десятки раз меняет место. Капустянская и решила раскапывать, как она сказала, "подозрительные места". За сегодняшнюю ночь вырыты пять человек.
      - Контужены, правда, ранены, а жить будут, - вскинула Капустянская голову.
      - От имени Военного совета объявляю вам благодарность, - торжественно сказал я.
      И гордая женщина вдруг растерялась:
      - Да что вы, товарищ генерал, за что благодарить? Балыков вмешался:
      - По уставу положено отвечать: служу Советскому Союзу.
      Это замечание доконало женщину:
      - Ой, что же я, простите, пожалуйста. Нехорошо получилось. Но я никогда в жизни не читала никаких уставов.
      - Придется почитать, - не успокаивался Балыков. - Все-таки старший лейтенант.
      Возвращаясь, мы наткнулись на команды санитаров с собаками, рыскавшими в поле. Громким лаем собаки извещали своих проводников о найденных в хлебах раненых.
      Над горизонтом поднималось спокойное солнце. Оно сулило изнуряющую жару, прицельное бомбометание, корректируемый артогонь, бесчисленные танковые атаки.
      Катуков, Журавлев и Шалин, небритые, с воспаленными глазами, ждали меня в штабной землянке. Мы должны были подвести черту под первыми двумя сутками боев, сделать выводы из того, что слышали, видели, что читали в сводках и донесениях, что узнавали от пленных.
      Шалин сообщил об итогах ночной разведки. Противостоящая группировка противника не изменилась. Судя но всему, не изменились и его планы. Самое сильное вражеское соединение - эсэсовский танковый корпус - приготовилось к прыжку на рубеж, занятый частями Криво-шеина.
      Ночью по приказу Катукова две танковые бригады и бригада истребительно-противотанковой артиллерии были подтянуты к стыку между корпусами, туда, куда противник вчера сумел вклиниться.
      Затемно подошло еще несколько артиллерийских полков, присланных Ватутиным на усиление нашей армии.
      Но, несмотря на все это, мы отдавали себе отчет: положение угрожающее, особенно на левом фланге. Здесь гитлеровцы имели решающее превосходство в танках, как раз в тех "тиграх" и "пантерах", о которых с тревогой говорил раненый парторг сержант Третьяков.
      Катуков и Журавлев, так же как и я, вынесли убеждение о возросшей зрелости и духовной стойкости солдат, сержантов, офицеров. Обычный наш принцип боевой подготовки: знания - на ступень выше - вполне оправдал себя. Боец мог заменить командира отделения, а отделенный - командира взвода.
      В обращении к войскам Военный совет подвел итоги двух дней боев и определил основную задачу: не пропустить врага к Обояни.
      5
      7 июля - один из самых тяжелых дней курской эпопеи. Я провел его в бригаде, которой командовал подполковник Липотенко, недавно назначенный на эту должность.
      8 канун и во время Курской битвы в нашей танковой армии происходил как бы естественный отбор старших командных кадров, которые и вели потом полки, бригады, корпуса до самого Берлина.
      Опытный штабист Липотенко впервые самостоятельно командовал в бою, и командовал неплохо. Был он спокоен и нетороплив, не решал с кондачка под влиянием первого тревожного доклада. Но, приняв решение, твердо держался его.
      В курских боях я особенно научился ценить такую выдержку, способность даже в самую отчаянную минуту оставаться командиром, то есть схватывать обстановку, взвешивать ее, принимать и осуществлять решения.
      7 июля сплошь состояло из "отчаянных минут". В этот день на стыке нашей армии и 5-го гвардейского танкового корпуса противник прорвал вторую оборонительную полосу. Теперь фронт армии был обращен не только на юг, но и на восток. Он удлинился на добрых десять километров. А ведь части наши поредели. Основательно поредели!
      К вечеру на командный пункт армии опять приехал Н.С. Хрущев. Выслушал доклад Катукова. Посмотрел подготовленную Шалиным справку о потерях. Повертел в руках листок, испытующе взглянул на нас.
      - Военный совет фронта знает о тяжелом положении армии. Принимаем меры. На обоянское направление выдвигаются стратегические резервы. Вас усиливаем зенитно-артиллерийской дивизией, двумя танковыми бригадами, стрелковой дивизией, полком гвардейских минометов. Найдите им наилучшее применение...
      Никита Сергеевич опять внимательно посмотрел на каждого из нас:
      - По приказу командующего фронтом предпринимаются частные контрудары в полосе соседей. Не только фронт, Ставка идет вам на помощь. Ее представитель маршал Василевский переключил вторую воздушную армию целиком на поддержку вас.
      При этих словах Катуков облегченно вздохнул. Наши потери объяснялись прежде всего вражескими бомбежками, господством гитлеровцев в воздухе.
      От Никиты Сергеевича не ускользнул этот красноречивый вздох Катукова. Он чуть прищурился:
      - Поймите: ни фронт, ни Москва не могут сейчас пускать в дело резервы, предназначенные для наступления, которого ждет Украина, ждет вся страна, весь честный люд земли... Имейте в виду: имперский штаб и сам фюрер недовольны Готтом. В Берлине неистовство из-за неудач под Курском. Гот и вся его камарилья не пожалеют солдатской крови, лишь бы вернуть себе "добрую славу"... Надо, чтобы наши бойцы хорошо разбирались в обстановке, военной и политической. Кстати, что у вас делается в этом отношении?
      Я доложил Никите Сергеевичу о разъяснительной работе в бригаде Липотенко. Замполит подполковник Яценко вместе с политотдельцами круглые сутки не вылезал из частей. Вечерами - беседы, читки газет и листовок Обращение Военного совета, где удавалось, зачитывал перед строем. В двух батальонах минувшей ночью прошли митинги.
      - Всюду так? - остановил меня Хрущев.
      - Нет, не всюду...
      - То-то же. Докладываем о лучших. О плохих - скромность не позволяет... Соберите политотдел армии...
      После совещания в политотделе я отправился к Бабаджаняну. Сюда подтягивались предназначенные для контрудара бригады Горелова и Бурды.
      В глубоком овраге трудно ориентироваться. В кустарнике сбились обозы стрелковых полков, медсанбат, автоколонны. Танкисты хлопочут вокруг отбуксированной сюда подбитой "тридцатьчетверки". О минувших бомбежка напоминают сломанные деревья, раздувшиеся конские туши с растопыренными ногами. Воронки уже обжиты, в них едят или спят солдаты. Штабу Бабаджаняна воздушные и артиллерийские налеты не страшны. Землянки и норы глубоко врыты в отвесные склоны оврага.
      Когда я подходил к блиндажу Армо, в серо-голубом рассветном небе завыли первые немецкие бомбардировщики.
      - Нэ нравятся мне эти утренние птички,- задрал голову Бабаджанян. - Кто много успеть хочет, рано начинает.
      Гитлеровцы в этот день отказались от размеренного. распорядка, от неспешного подъема, спокойного завтрака. Готт хотел выиграть часы, минуты. И, надо признаться, 8-го июля он их выиграл. Фашистские танки двинулись вперед раньше, чем сосредоточились для контратаки наши бригады.
      Сверху, не разбирая тропок, бежал Катуков.
      - Опоздали... опоздали...
      Он зло выругался, схватил телефонную трубку. Шалин доложил, что началась бомбежка по всему переднему краю.
      - Передайте Никите Сергеевичу, просите авиацию! - крикнул в трубку Катуков. - Больно долго соколы спят.
      Наше с Катуковым присутствие связывало Бабаджаняна. Отдавая распоряжения, он косился в нашу сторону. Ему казалось, раз в такой день приехали к нему, значит, не совсем доверяют. А тут еще появился командир корпуса генерал Кривошеин, который без всяких задних мыслей недавно предлагал послать Армо учиться...
      Но обстановка с минуты на минуту накалялась, и Бабаджаняну было уже не до представителей.
      Катуков положил ему на плечо руку:
      - Война, Армо, и без того дело нервное. Не надо усложнять.
      - Слушаюсь, товарищ командующий,- кивнул Армо и добавил: - На Кунина прут танки. Посылаю роту пэтээр. Остаются в резерве только сорокапятки...
      До нас доносились глухие, сливающиеся в общий гул разрывы. Когда гул откатывался в сторону, слышались отрывистые выстрелы танковых пушек, отчетливые очереди пулеметов и послабее - автоматные. Над оврагом свистели наши и немецкие снаряды. В повозки, в грузовые машины спешно грузили раненых. На месте медсанбатских палаток торчали лишь рогульки, на которые ставили носилки, да груды окровавленных бинтов и ваты.
      Кортылева, заместителя Бабаджаняна по политической части, я не застал. Он с ночи находился в батальоне Кунина. В трубке я слышал его голос, измененный боем:
      - Танки прошли через нас. Повторяю: танки прошли через нас. Идут в вашем направлении, готовьтесь...
      В блиндаж стремительно вошел Бабаджанян. Смуглое лицо его стало серым: так он бледнел.
      - Богомолов,- повернулся Армо к корпевшему за столом начальнику штаба, организуй круговую оборону. Всех - в ружье.
      Над оврагом коротко прошелестел снаряд и врезался в противоположный склон. Выстрел и разрыв почти слились. Били танки или "фердинанды".
      Богомолов прислушался к свисту осколков, прикрыл пилоткой лысеющую голову:
      - Ясно, товарищ комбриг.
      Катуков нетерпеливо крутил ручку телефонного ящика.
      - Тяжелой бы артиллерии,- неуверенно попросил Бабаджанян.
      - Знаю,- отрезал Катуков.
      Наконец командующий артиллерией Фролов ответил, и Катуков несколькими словами обрисовал обстановку:
      - Нужен маневр траекториями. Понимаешь? Поворачивай артиллерийскую группу. Понимаешь? По рубежам...
      Фролову можно было не объяснять подробности.
      С Армо и Михаилом Ефимовичем мы быстро карабкались по склону оврага. Вдоль гребня его, в заранее отрытых окопах, уже сидели штабные командиры, писаря, бойцы с пункта сбора донесений.
      Впереди все было затянуто плотной завесой дыма и пыли. И вдруг эту завесу прорвали десятки разрывов. Земля мелко задрожала под ногами. Артиллерия все била и била. Такую стену танкам не протаранить.
      Когда огонь утих и дым немного рассеялся, мы словно сквозь туман увидели вдали сплошную цепь немецких машин. Понять, какие подбиты, какие целы, было невозможно. Цепь зашевелилась - видимо, немецкие танкисты получили какой-то приказ. "Тигры" и "пантеры" рассредоточивались, пробуя обтечь рубеж ПЗО.
      Между нами и немецкими танками никого и ничего нет. Несколько сотен метров выжженного поля. И все. Артиллерия бьет издалека, с закрытых позиций, разбросанных где-то позади оврага.
      Катуков прилип к биноклю. Машинально бормочет:
      - Перестраиваются... Заходят клином... Пахнет ладаном...
      Последние слова, не отводя от глаз бинокль, он шепчет мне на ухо.
      Армо молча ставит перед нами на бруствер рукоятками вверх противотанковые гранаты. У Богомолова заело диск, он никак не может снять его. Рядом солдат прилаживает сошки ручного пулемета. Притащились радисты с серыми ящиками раций. Прильнув к земле, тянут провод телефонисты. Ни команд, ни выкриков.
      Но снова заслон разрывов встает на пути танков. Невидимые нам артиллерийские наблюдатели знают свое дело. Снова застыли в дыму "пантеры" и "тигры".
      Так повторяется не раз. Немцы не перестают искать щель. Наши батарейцы опускают перед ними огненный занавес. Однако танки все ближе и в конце концов, видимо, прорвутся. Из десяти - пять, но прорвутся.
      Это понимает каждый из привалившихся к стенке окопа. Но не каждый понимает последствия такого прорыва.
      - Товарищ "Сто первый - Волга", - неожиданно напоминает о себе радист. С наушниками на голове он притулился в углу, и никто не обращает внимания на монотонно повторяемые им позывные.
      - Товарищ "Сто первый - Волга", вас вызывает "Сто первый - кинжал".
      "Сто первый - кинжал" - это Горелов, - быстро прикидываю я. - Неужели готов?
      Катуков наклоняется над рацией.
      - Подтянулся полностью? Борта, говоришь, подставили? Видишь все поле? А связь с...
      Михаил Ефимович вопросительно смотрит на радиста.
      - Какой позывной у Бурды?
      - ...Связь со "Сто первым - винтом" имеешь?.. Все проверено? Тогда действуй!
      Гитлеровские танки снова перестраиваются. Вернее, часть перестраивается, а остальные ведут огонь, щупают снарядами поле. Где-то здесь в земле притаились русские корректировщики, а может быть, и русские противотанковые пушки.
      Радист, принимая от Катукова наушники, неосмотрительно выпрямился и рухнул с разбитым черепом.
      - Сеня, Сеня, чего ты? - недоуменно теребит его за плечо напарник. - Ну чего ты?
      - Нет больше у тебя, сынок, друга Сени, - тихо произносит Михаил Ефимович, - пал Сеня в боях за Родину,
      Кровь из разбитой головы капает на серый ящик; рации, на вылинявшие брюки, на обмотки второго радиста.
      Танки закончили перестроение и, забирая вправо (не подозревают, что приблизились к Горелову), продолжают упрямое движение. И - останавливаются. Останавливаются прежде, чем до нас долетает мощная молотьба разрывов.
      Первые залпы бригада дала из засад. Это они заставили немецких танкистов с ходу затормозить, развернуть башни. Но пока гитлеровские стрелки схватят цель, бригада Горелова успеет пробить борта не у одной машины.
      Вздох облегчения вырвался у каждого из нас.
      Вдруг замечаешь: над окопом наклонилась береза. Ее лаковые листья, если станешь в рост, блестят, мелькают перед глазами. И чистая как снег кора тоже блестит на солнце.
      Только что к нам сквозь разрывы заградогня рвались немецкие танки и фашистские башнеры ловили в прицел кромку оврага, одинокую березу. А теперь гитлеровцам не до нас. Они разворачиваются, чтобы смять бригаду Горелова.
      Бригада выходит из засад, идет на сближение. Перед ней огненный вал, направленный точной рукой артиллеристов. У немцев больше танков. Но артиллерия наша мощнее, активнее. Да и авиация сегодня поддает жару. В танках сидят авиационные наблюдатели. По их слову штурмовики, прижимаясь чуть не к самой земле, бьют реактивными снарядами по "тиграм", истребители ввязываются в бой с вражескими бомбовозами. В раскаленном небе возникают скоротечные, непостижимые для нас бои. И не всегда поймешь, кто это, выбросив шлейф пламени и дыма, падает вниз. Иногда самолет, уже, казалось, совсем лишившийся управления, вдруг пытается выровняться, оттянуть неминуемую встречу с землей.
      С каким упорством тупоносый ястребок стремится избежать посадки в расположении немецких танков! Но высота все меньше и меньше... Огня не видно. Только в последнюю секунду из-под крыла вырвался клок дыма. Не дотянул. Грохнулся перед головными "тиграми". И они в упор, метров с пятидесяти, будто балуясь, расстреливают его.
      А другой, пылающий, как промасленная пакля, упал перед оврагом. Из него выскочила фигурка и быстро-быстро поползла в нашу сторону.
      Плотный, коротконогий летчик с пистолетом в окровавленной руке встал перед Катуковым. Сквозь дыру комбинезона виднелась волосатая грудь. У колен болтался большой планшет на длинном ремешке.
      - Сбил два "юнкерса"... И сам хлопнулся... Стрелок-радист убит. Фамилия его была Варфоломеев, двадцать второго года, воронежский. Третий день на фронте... Прошу, товарищ генерал, машину до аэродрома. Еще сегодня летать должен!..
      Верхняя губа летчика с тонкими усиками едва заметно дрожит.
      На смену одним истребителям и штурмовикам прилетали другие. Авиация наша старалась очистить небо от "юнкерсов" и "фокке-вульфов", прикрыть свои танки. Если бы не она, положение бригады Горелова было бы совсем плачевным. Горелов оттянул на себя силы противника, превосходящие его не менее чем вдвое. Он точно нацелил фланговый удар, сорвал прорыв "тигров" в глубину, связал их боем. Но преимущество внезапности иссякало. В дыму и пыли схлестнулись два танковых потока. Немцы теснят контратаковавшую их бригаду, пользуясь численным перевесом, норовят зажать ее в клещи.
      Катуков торопит по рации "Сто первого - винта" - Бурду, по телефону узнает от Шалина обстановку на других участках. Немцы нанесли удар по нашему правому флангу, как видно, хотят, чтобы мы перебросили часть сил с обоянского направления. Шалин считает, что из-под Обояни нельзя взять ни одного танка, ни одного солдата. Катуков согласен:
      - Пусть отбиваются сами. В крайнем случае, самом крайнем, направить авиацию... Нет, немного, совсем немного. Все решается здесь...
      В нашем окопе произошло территориальное размежевание. Правее березы - мы с Михаилом Ефимовичем, наша рация, телефонисты; левее - Бабаджанян, Богомолов и их "хозяйства".
      В окоп тяжело сваливается солдат в шинели. Пуля порвала ему щеку. Не может говорить, мычит и трясет парусиновой полевой сумкой. Вероятно, ему нужен Бабаджанян. Увидев командира бригады, шатаясь, направляется к нему, подает сумку, сам бессильно опускается на землю. Армо нетерпеливо вытряхивает сумку. На дно окопа летят карандаши, кусок мыла, затрепанные конверты, алюминиевая ложка, кусок хлеба, звездочка от пилотки. Все это не то. Ага, вот - тетрадная страничка, исписанная круглым почерком Кортылева. Прочитав, Бабаджанян протягивает ее мне.
      Батальон Кунина отбил сильную атаку пехоты противника. Кунин ранен. Вынести невозможно. Кортылев принял на себя командование батальоном.
      - Справится ли Кортылев? Нэ Наполеон, - Армо на секунду задумывается и тут же успокаивает себя: - А кто Наполеон? Я - Наполеон? Наш "приписник" - мужик смелый...
      Катуков по радио уточняет последние детали с Бурдой. Потом переключается на Горелова:
      - Держись, Володя. Александр вступает, Армо поможет.
      Михаил Ефимович махнул рукой на позывные, не замечает укоризненного взгляда радиста. Он называет командиров бригад просто по именам.
      Час назад Горелов, оттягивая немцев от Обоянского шоссе и таким образом спасая командный пункт Бабаджаняна, предпринял контратаку во фланг противнику. Теперь Бурда, выручая Горелова, наносит новый удар по гитлеровцам. Танки наступают при поддержке штурмовиков. Но успех не сразу склоняется на нашу сторону. "Тигры" и "пантеры" не привыкли отходить. Делают они это медленно, неуступчиво, бешено отстреливаясь из пушек и пулеметов.
      Наконец наступает подходящий момент для контратаки батальонов Бабаджаняна. И как раз в это время отказывает связь. Рации не отвечают, телефонный провод порван. Лицо Армо бледнеет - становится серым. Закусив губу, он вполголоса шепчет ругательства. Потом, не сказав никому ни слова, азартно карабкается на березу. Ветки наклоняются в окоп, листья задевают лица. Катуков, не выпуская из рук телефонную трубку, следит глазами за комбригом.
      Шалин сообщает, что атака на правом фланге отбита, вся авиация снова будет работать на нас. Так распорядился Хрущев.
      Но и немцы подбросили истребителей и пикирующих бомбардировщиков. Фугаска падает неподалеку. И следом за ней летит сброшенный с дерева воздушной волной Бабаджанян. Когда его пытаются втащить в окоп, он громко стонет.
      - Нет, нэ ранен... Ногу вроде сломал. Кто-то кричит вниз, в овраг:
      - Старшего лейтенанта Капустянскую к командиру бригады!
      Армо лежит на спине и негромко разговаривает, будто сам с собой. После каждого слова закусывает бескровную нижнюю губу.
      - Зачем Капустянская? Фельдшера нет?.. Очень сумасшедшая женщина... Суется, куда и мужчинам не обязательно...
      Вдруг, будто вспомнив что-то дурное, Бабаджанян морщится, стонет.
      - Ах, Кортылев, Кортылев...
      - Что с ним? - спрашивает из окопа Катуков.
      - Ничего. Это и плохо, что ничего... Сосед его капитан Геллер повел свой батальон в атаку, а Кортылев не поддержал... Ведь видит - немец дрогнул...
      Капустянская прервала командира бригады:
      - Товарищ подполковник, разрешите санитарам унести вас?
      - А если не разрешу?
      - Унесут без разрешения.
      Снова лаконична и неумолима.
      Солдаты легко поднимают тощего подполковника и осторожно несут его вниз, на дно оврага.
      Катуков, от злости ломая карандаш, пишет резкую записку Кортылеву, приговаривая что-то насчет политработников, которые сильны поговорить, а вот когда надо действовать...
      - Не увлекайся, - останавливаю я его, - и не всякий строевой командир, вдруг получив батальон, сообразит, как поступить при такой обстановке...
      Но и мне самому не по себе из-за явной оплошности Кортылева. Дойдет ли до него, наконец, мысль о том, что личной смелости и навыков партийно-политической работы сейчас недостаточно. Необходимо умение воевать.
      Когда связь с батальоном была восстановлена, я услышал голос Кортылева:
      - Приказание получил, понял. Все понял, выполняю...
      "Все ли?" - подумалось мне.
      Вскоре Горелов доложил о том, что гитлеровская атака отражена. Вместе с Бурдой он преследует отходящие фашистские машины.
      Батальон Геллера потеснил немецкую пехоту. Кортылев тоже сумел продвинуться.
      Это была небольшая победа, и мы ее не переоценивали, не сомневались, что гитлеровцы, наскоро перегруппировавшись, успеют засветло предпринять еще не одну атаку. И все-таки это был успех. Противник, намеревавшийся только лишь наступать и неплохо к тому подготовленный, вынужден был, несмотря на свое превосходство в танках, откатываться назад. Превосходство это таяло на глазах. Его сводили на нет снаряды иптаповских пушек и "тридцатьчетверок", мины, поставленные саперами, и гранаты, брошенные пехотинцами.
      В активности нашего противостояния, в согласованности контрударов между родами войск и соседями чувствовалась новая сила армии, способной отныне к сталинградскому упорству в обороне и к сталинградской стремительности в атаках.
      После паузы, когда солнце начало клониться к закату, генерал Готт, подтянув резервы, снова пустил вперед свои танки. Снова вой пикирующих бомбардировщиков и грохот разрывов наполнили дрожащий от жары воздух. Бои на подступах к Обояни продолжались.
      Катуков уехал встречать новые танковые полки, присланные генералом Ватутиным на усиление нашей армии. Я до вечера оставался в окопе под одинокой березой. Отсюда Богомолов, в нелегкую минуту заменивший Бабаджаняна, командовал бригадой.
      Вечером, когда скрылись немецкие самолеты и голубое небо стало непривычно холодным и пустым, я поехал в соседние бригады. За ночь предстояло также побывать в переполненных госпиталях.
      Горелов с командирами подводил итоги дня. После него я рассказал о положении на других участках, о состоянии нашей армии.
      Долго ли будем в обороне? Нет, видимо, недолго. Истощим, измотаем противника - и вперед.
      Совещание проходило при только что поднявшейся луне на поросшем ивняком отлогом берегу. Перед тем как отпустить офицеров, Горелов вдруг разрешил:
      - Желающие могут выкупаться.
      Посмотрел на светящийся циферблат и уточнил:
      - Дается десять минут.
      Темная река закипела от белых тел, сильных ударов, мужской возни. Радость, какую испытывает разгоряченное тело от прохладной бегущей воды, потеснила войну.
      - Не искупаемся ли и мы? - тихо пробасил Горелов, взявшись за пряжку ремня.
      - С великим удовольствием...
      Через десять минут к реке вернулось спокойствие. На берегу никого, кроме нас с Гореловым. Мы сидели в трусах на песке. Мокрые волосы падали Горелову на глаза. Он отводил их рукой назад. Но они снова рассыпались по лбу.
      Я смотрел на его влажно блестевшие, широко развернутые плечи и мускулистую грудь. Володя глубоко, с наслаждением вдыхал воздух, пахнущий травами, рекой, ивой. Крупные ноздри блаженно дрожали, глаза были полуприкрыты веками. Человек этот вел сегодня в бой бригаду, танк его с перебитой гусеницей полчаса недвижно стоял под огнем. Из сотен свистящих кусочков металла ему достаточно было бы одного...
      - Ничего, ничего. Если не считать того, что немцы опередили нас утром, за все остальное можно не стыдиться,- размышлял вслух Горелов.
      Он свернул в кольцо ивовый прут и ловко бросил его в реку. Круг упал на лунную дорожку, разбил ее вдребезги и медленно уплыл, подхваченный течением.
      - Как Армо? - поинтересовался Горелов.
      - Врач говорит - либо трещина, либо перелом.