- Сколько потерял?
      - Один танк разбит прямым попаданием. Экипаж... Он не договорил.
      - Еще ранено четверо. Один - тяжело, не выживет.
      - Как воюется? - улыбнулся Катуков.
      - Нормально. Снаряды есть, артиллерия поддерживает. Вот авиации маловато... А то, что он прет - так только на свою гибель. Мне здесь больше по душе, чем на Калининском. Здесь один враг - ганс.
      - А там?
      - Там и с морозами, и с болотами, и со снегом воевали. А еще... Разрешите откровенно, товарищ командующий?
      - Давай! - махнул рукой Катуков.
      - А еще с собственной бестолковостью...
      - Ты бы хоть объяснил,- попросил Михаил Ефимович.
      - Чего ж объяснять, тут дошкольников нет. Я своим хлопцам наказал перед боем: пусть каждый башкой работает, пора по-умному действовать... Разрешите идти? Опять начинается.
      Из оврага вынырнул "виллис". К нам подбежал незнакомый офицер.
      - От генерала Чистякова. Ему звонил ваш начальник штаба. Срочно вас разыскивает...
      Мы едем полем (дороги забиты, над ними парят бомбардировщики). Наши "виллисы" подскакивают на буграх, проваливаются в межи, подминают редкий кустарник. И сколько ни едем, кругом войска, зарытые в землю, оснащенные всем необходимым для отражения натиска. Подозревают ли гитлеровцы о такой многослойности, о беспримерной насыщенности нашей обороны?
      Даже необстрелянному солдату ясна предусмотрительность Ставки и Военного совета фронта. Да, с такими резервами, на таких оборудованных рубежах можно маневрировать.
      К середине дня стало ясно, что немцы крепко вклинились в наш передний край. При иных обстоятельствах, без глубоко эшелонированной и освоенной войсками обороны это означало бы катастрофу.
      Как тут не вспомнить минувшее лето, разбитые полки, толпами бредущие по раскаленным степям Задонья...
      На нашем пути лежала деревушка (та, в которой пастухом была старуха). Мы подъехали к окраине одновременно с танковой колонной, подошедшей от Обояни. И надо же! Немецкие самолеты заметили взметнувшиеся вдоль улицы клубы пыли и навалились на деревушку. А в ней сутки назад развернулся один из полевых госпиталей 6-й армии.
      Есть ли зрелище ужаснее разбитого бомбами госпиталя!
      Воздушная волна сорвала операционную палатку. Убитый хирург упал возле носилок, на которых корчился раненый с открытой брюшной полостью. Новый осколок попал ему в голову...
      Самолеты делали очередной заход.
      Шалин был непроницаемо спокоен. Ворот гимнастерки застегнут, ремень затянут на последнюю дырку.
      - Ты хоть во время бомбежки в щель лазил? Михаил Алексеевич пожал плечами: какое это имеет значение? Вот что важно - и он положил на стол лист с наклеенными лентами телеграфного текста.
      "К 24:00 5.7.43 г. два корпуса выдвинуть на 2-й оборонительный рубеж 6-й гв. армии и прочно занять оборону:
      6-му гв. танковому корпусу на рубеже Меловое, Раково, Шепелевка; 3-му мехкорпусу на рубеже Алексеевка, Яковлево. 31-му танковому корпусу расположиться в обороне на месте 3-го мехкорпуса на рубеже Студенок, с/х Сталинский, Владимировка, Орловка.
      Штаб армии - Зоринские дворы.
      Задача:
      1) Ни при каких обстоятельствах не допустить прорыва противника в направлении Обоянь. Быть в готовности с рассветом 6.7 перейти в контрнаступление в общем направлении на Тамаровку.
      2) Танки в обороне закопать и тщательно замаскировать.
      3) Потребовать от войск максимального напряжения для выполнения поставленной задачи.
      ВАТУТИН, ХРУЩЕВ".
      Прочитав приказ, Катуков долго не выпускал его из рук.
      - Что сделано, Михаил Алексеевич, во исполнение?
      - Командиры корпусов предупреждены о смене квартир.
      - Когда планируете выход?
      - В двадцать два ноль-ноль. Катуков кивнул:
      - Да, ночью. А то... Мы сейчас с Кириллычем такое видели... Но дело, браты мои, хитрое, очень хитрое. Завтра утром в контрнаступление, значит...
      Поднялся, снял китель, бросил на спинку стула. Остался в нижней рубашке. Из выреза торчали острые ключицы. Придвинул к себе карту и уставился в нее:
      - Контрнаступление - это встречный бой. Мы на них - они на нас. У них больше единиц, у них тяжелые танки... Давайте соображать. Ты как полагаешь, Михаил Алексеевич?
      Шалин смахнул рукой капли пота с бритого черепа, пожевал губами:
      - Конечно, целесообразнее бить с места, а не при встречном движении. Однако приказ. У фронта могут быть свои резоны.
      Катуков поморщился:
      - Насчет приказа ясно. Твое мнение, Кириллыч.
      - Сообщить Военному совету фронта наши соображения. Бить с места, с хорошей позиции, в этих условиях, конечно, выгоднее.
      Катуков снова склонился к столу, потом отодвинул карту, повернулся к телефонисту:
      - Командующего фронтом!
      Ватутин, не перебивая, выслушал соображения Катукова.
      Михаил Ефимович, облегченно вздохнув, положил трубку:
      - Приказано подождать. Командующий посоветуется с Никитой Сергеевичем и с начальником штаба.
      Вскоре раздался ответный звонок Ватутина. Военный совет фронта утверждал наше предложение. Мы должны были измотать наступающего противника в оборонительных боях на главном направлении, остановить его, а уж подом нанести контрудар.
      Первый день боя подходил к концу. Овраг наш затянула тень, стало легче дышать. Но стоило подняться наверх - частые воронки вдоль восточного склона служили лестницей,- как тебя обжигало раскаленное дыхание войны и солнца. Дымный горизонт приблизился. Приблизились и кружащиеся в небе серебряные крестики самолетов. С вкрадчивым шорохом пролетали над головой снаряды дальнобойной артиллерии.
      Наступательный напор немцев не ослабевал. В пылающую печь боя генерал Гот подбрасывал и подбрасывал части. Он хотел максимально использовать дневное время - время прицельного бомбометания, время зрячего марша танков.
      Шалин с Никитиным прокладывали маршруты корпусов, намечали двухэшелонное построение армии на направлении главного натиска.
      Генерал Гот и его штаб знают, что оборонительная полоса 6-й армии почти прорвана. Остались отдельные очаги сопротивления, неглубокие рубежи, слабо прикрытые пехотой и противотанковой артиллерией. Эти последние большевистские бастионы на пути к Обояни должны быть во что бы то ни стало сметены сегодня вечером и завтра утром. Тогда его, Гота, танковая армия, пусть понесшая тяжкие потери, войдет в прорыв...
      Шалин взял циркуль, смерил расстояние по схеме, приложил никелированные стерженьки к целлулоидной линейке:
      - Тридцать шесть километров!
      Михаил Алексеевич удовлетворенно потер руки: завтра Гот упрется в тридцатишестикилометровую оборону первой танковой армии. А считает, что вырвется на оперативный простор...
      Шалин тихо засмеялся. Но тут же насупился, опустил голову к бумагам, что-то нашептывая себе под нос.
      Я отправился в политотдел.
      Журавлев, только что вернувшийся из бригады Бурды, докладывает:
      - Обстановка трудная, крайне трудная, но приказ геройски выполняется. Начальник политотдела бригады Боярский все время в боевых порядках. Большие потери среди коммунистов. Выбыло из строя до тридцати процентов парторгов рот...
      Журавлев, как всегда, документально точен в передаче фактов, в формулировках.
      Мы подводим предварительные итоги первого дня.
      Невиданная доселе концентрация фашистских танков. Тактика танковых клиньев прежняя. Но в острие клина теперь "тигры", "пантеры" и мощные самоходки "фердинанд". Пушки "тридцатьчетверок" не берут лобовую броню стального гитлеровского зверья.
      Ожесточение боя беспримерно. За несколько часов от двух наших истребительно-противотанковых полков остались, как говорится, одни номера. Пусть первая танковая запомнит эти славные номера - 538 и 1008!
      Бурда и Боярский надежно подготовили к боям личный состав бригады. Несмотря на явное превосходство противника в танках, ни одно подразделение не отошло без приказа. Но велики потери в живой силе и в технике. Раненых не успевают эвакуировать. Надо выделить дополнительный транспорт. Надо обеспечить замену выбывших политработников и парторгов. Необходимо всеми средствами нашей пропаганды, всем авторитетом командиров и политработников неустанно внедрять в сознание личного состава мысль о стойкости, сталинградский девиз: ни шагу назад!..
      Я передаю Журавлеву новую задачу армии. Он недоуменно смотрит на меня.
      - Попросили изменить приказ?.. Ну и ну...
      Едва стемнело, передовая стала затихать. Словно по команде, небо очистилось от самолетов. Будто их и не бывало. Штаб Бурды доложил: противник прекратил танковые атаки.
      Не рвались больше снаряды дальнобойной артиллерии. Все реже доносились с юга выстрелы и разрывы.
      По мере того как засыпал передний край, оживали тылы.
      И днем, несмотря на бомбежки, не пустовали дороги. О шоферском бесстрашии напоминали скелеты полуторок, "зисов" и легковых. Но сейчас машины, подводы, кухни тянулись непрерывным потоком, не дававшим улечься тяжелой ночной пыли. Рядом с молоденькими регулировщицами в заломленных набок пилотках дежурили офицеры связи, "маяки". Вехами служили наспех прибитые к столбам, начерченные мелом на заборах категорические указатели: "Хозяйство Супруна сюда", "МСБ Ходкевича 500 м", "Абдуллаев! Жду в Вознесеновке". На каждом повороте потоки раздваивались, но при этом не становились уже. Фронт получал завтрашнюю порцию боеприпасов, продовольствия и возвращал тех, кто пострадал сегодня в бою. Воистину, кровообращение войны!
      Я велел Кучину взять в сторону и ехать полем. Колосящаяся пшеница пахла мукой, с лугов доносился пряный аромат зреющих трав. Но чем ближе к бригаде Бурды, тем крепче тянуло гарью, пороховыми газами, а потом - и приторным запахом разложения.
      Пробыв с час в штабе и политотделе бригады, я пошел в окопы. Они уже не походили на аккуратные ровики, отороченные зеленеющими брустверами. Земля вокруг взрыхлена бомбами, снарядами, гусеницами танков, усеяна обломками орудий, траками, лопнувшими колесами, снарядными ящиками и всем тем, что оставляет после себя бой.
      Нить окопов то там то тут прервана прямыми попаданиями. И когда на пути встречается воронка, когда наступаешь на торчащий из земли сапог или полу шинели, по спине пробегает легкий холодок.
      Бригада не ела весь день. Только утром солдаты успели позавтракать.
      Сейчас кухни подъехали к самым траншеям. И в первый момент не все бойцы поняли, почему им накладывают двойные порции.
      Звяканье котелков, негромкие разговоры, редкий короткий смех. Иные, подрыв у дна окопа ниши и подложив шинели,спят.
      В просторной землянке заседает партийное бюро. Напротив каждого - котелок. Парторг, прижав пайкой хлеба лист бумаги, записал решение и прочитал его.
      - Принимаем тебя, товарищ У Колычев Степан Ильич, 1918 года рождения, соцпроисхождение - колхозник, занимаемая должность - командир отделения, кандидатом в члены ВКП(б). Завтра оправдаешь доверие.
      Медведеподобный Уколычев молча повернулся и направился к двери.
      - Позови следующего! - крикнул ему вслед парторг. Следующий - малорослый молоденький солдат с пухлыми щеками - торопливо дожевывал кусок и искал глазами, куда бы сунуть котелок.
      - Ставь на нары. А если сильно голодный или идешь в охранение, можешь продолжать есть. Члены бюро не возражают?
      Однако солдат не воспользовался этим разрешением. Он поставил котелок на край нар, одернул гимнастерку, снял с круглой остриженной головы пилотку и неожиданно мягким, почти девичьим голосом представился:
      - Рядовой Шарахин прибыл... на прием в партию. Парторг бегло прочитал заявление, первые пункты анкеты. Посмотрел рекомендации.
      - Стороженко, будешь говорить? Ты же рекомендовал его.
      Стороженко нехотя поднялся:
      - Нечего говорить. Солдат дельный, службу знает. Сегодня положительно показал себя. Ты чего краснеешь как девица? Какая перед тобой завтра главная задача как коммуниста, если примем?
      - Ни шагу назад, стоять насмерть! Истреблять фашистских оккупантов!
      Нежный девичий голос прозвучал почти грозно. Уходя, Шарахин забыл котелок, и парторг окликнул солдата:
      - Сам заправься, посмотри, чтобы другие поели, и кто свободен, пусть отдыхает. Такое тебе первое партийное поручение.
      Оплывали две рядышком заправленные в гильзу свечи. Когда распахивалась дверь, пламя рвалось с тонких фитилей и потом долго не могло успокоиться.
      Это была ленинская землянка. Из глубины ее гневно и торжественно смотрела женщина в красном одеянии с текстом присяги в руке, мчался Чапаев в бурке, хитроумно улыбался Суворов. Четвертый плакат я не мог разглядеть в полумраке дальнего угла. Виден был лишь золотистый шишак шлема да слабо поблескивающая кольчуга.
      4
      Вернулся я уже на новый командный пункт. Прежде в этом зеленом молодом перелеске располагался штаб корпуса генерала Кривошеина. Корпус ночью сменил позиции, и обжитые штабные землянки еще "тепленькими" достались нам.
      В шесть утра приехал Н.С. Хрущев. Катукова не было, и обстановку доложил Шалин. Никита Сергеевич обратился ко мне:
      - Как с продовольствием? Что делается в госпиталях? Дороги? Запчасти? Горючее? Замена выбывших из строя офицеров, парторгов и комсоргов?
      Я думал, что он, узнав все ему необходимое, поедет к соседям. Но у него были иные намерения.
      - Надеялись, сейчас укачу? Не тут-то было. Я к вам надолго...
      И это сильнее, чем другие признаки, убедило меня в необычности занимавшегося дня.
      - Да, от вашей армии сейчас многое зависит, - продолжал тов. Хрущев. Военный совет фронта признал разумным ваше предложение. Таким образом, на вас легла дополнительная нагрузка. Сегодня денек, какого не видывали, а многие больше и не увидят...
      Он посмотрел в узкое, прижатое к земле окошко, проследил за косым лучом, упиравшимся в угол блиндажа.
      - Ближайшие сутки, двое, трое, от силы неделя - самые страшные. Либо пан, либо... немцы в Курске. Они на карту все ставят, для них это вопрос жизни или смерти. Надо сделать так, чтобы был вопрос только смерти, чтобы они свернули себе шею, а мы вперед пошли. Украина ждет, Днепр... А там граница. Глядишь, и союзники зашевелятся... Все это людям объяснять надо, каждодневно, честно, прямо. Не морочить головы сказками о слабеньком, разложившемся противнике. Вон он вчера показал, какой слабенький... И еще очень важно довести до всего личного состава Воронежского фронта, что Центральный фронт успешно отбивает натиск гитлеровцев, которые рвутся на Курск с севера. Пусть каждый усвоит: с тыла, со спины враг не подойдет... Напоминаю вам, мелочей в такие дни, как сейчас, не бывает. Если один дивизион останется средь боя без снарядов, пострадать может корпус. Надо внушать всем беспокойство о мелочах, от которых зависит исход операции...
      Хрущев говорил с большой убежденностью в том, что хоть и трудно, неимоверно трудно, но мы все же выстоим и пойдем вперед.
      Присутствие Никиты Сергеевича не сковывало, не подавляло. Он не требовал сопровождающих, не нуждался в свите. В течение дня я видел его у раненых, в политотделе, в разведотделе, где он говорил с пленными, у Шалина, у замкомандующего по тылу.
      Гитлеровцы в это утро не торопились. Они, как видно, тщательно готовились, выбирали направления, наиболее удобные для своих ударов, производили новые перегруппировки.
      Их штаб - это мы теперь точно знали от захваченных ночью пленных - не подозревал о передислокации нашей танковой армии. Расчет делался на встречу с уже потрепанными частями 6-й общевойсковой, на прорыв с ходу последних оборонительных рубежей, на выход к Обояни.
      В томительной тишине войска ждали боя. Уже не верилось, что несколько часов назад было прохладно, можно было дышать, хотеть есть. Сейчас хотелось только пить. Пить - и ничего больше. В маленьких нишах окопов, в землянках, в танках стояли котелки с остатками завтрака, лежали недоеденные куски.
      За ночь потрепанные подразделения нескольких дивизий 6-й общевойсковой армии вышли за наши боевые порядки. Танки оказались впереди пехоты. Между ними и противником только поле, редкий кустарник, неглубокие овраги.
      Первый удар в тот день принял на себя корпус Гетмана. Еще на рассвете от корпуса была выслана разведка -десять "тридцатьчетверок". Но она погибла, ни о чем не успев предупредить своих. Лишь днем вернулись трое обожженных танкистов.
      Немцы били по флангам, нащупывали стыки. Гетман сообщил о бомбежке.
      Н.С. Хрущев сказал Шалину:
      - Узнайте, почему погибла разведка, кто и как отправлял ее. Пора научиться находить корни каждого промаха.
      Журавлев, с ночи отправившийся в корпус Гетмана, доложил о позорных причинах неудачной разведки. Начальник штаба корпуса полковник Корниенко инструктировал командиров экипажей, будучи навеселе, обстановку не объяснил, маршрут указал ошибочный.
      Гетман ценил своего знающего начальника штаба и со снисходительностью относился к его "слабости".
      Хрущев выслушал все и, едва сдерживая гнев, бросил:
      - С Корниенко решайте сами...
      Немцы расширяли фронт удара, подбрасывали танки, авиацию. Они ввели против нашей армии шесть танковых и две пехотные дивизии: около 1200 танков, 1530 орудий и минометов. Это примерно по 37 танков и 48 артстволов на каждый километр фронта прорыва.
      Следовавшие одна за другой атаки отбивали два наши корпуса - Гетмана и Кривошеина. Отбивали, обливаясь кровью - своей и вражеской.
      Днем от Кривошеина приехал Баранович. Обычно мучнисто-белое лицо его теперь было красно. То ли от загара, то ли от волнения. Тонкие губы серы.
      - Беда, одно слово - беда... Кривошеин держится, люди дерутся. Но такое количество танков... На энпэ сидишь, в глазах рябит... Немцы в тыл заходят.
      Но как ни потрясен генерал Баранович, он умалчивает о том, что его бронетранспортер пробит болванкой. Об этом я узнаю уже от Балыкова.
      Немцы действительно вклинились между нашими корпусами и сейчас напрягали силы, чтобы расширить щель и впустить в нее стальную лавину танков.
      Гетман и Кривошеий во фланг контратаковали прорвавшихся гитлеровцев. Маневрировали огнем и подразделениями.
      Нежданно-негаданно на нашем КП появился генерал Чистяков. Не прошло и двух суток с тех пор, как мы с Михаилом Ефимовичем застали его весело завтракающим в саду, под яблонями. А сейчас возле меня сидел подавленный, глубоко несчастный человек, которому трудно было поднять голову, разогнуть обтянутую пыльным кителем спину.
      - Конец... Штаб потерял управление дивизиями, а дивизии...- он безнадежно махнул рукой. - Снимут теперь, и поделом. Хрущев вызывает.
      - Никита Сергеевич здесь.
      Чистяков вздрогнул, уставился на меня:
      - Здесь?.. Пойду.
      По-стариковски поднялся, опираясь на колени. Пошел, едва отрывая от земли ноги.
      А спустя полчаса я увидел Чистякова в совсем ином состоянии. Вернулся он решительной походкой, воротник кителя твердо держал голову, руки были сцеплены за спиной.
      - Никита Сергеевич при мне говорил с командующим фронтом. Тот передал: армия сделала все, что могла. Никита Сергеевич велел собирать дивизии, приводить их в порядок
      - Еще что сказал командующий?
      Чистяков наморщил лоб, посмотрел поверх меня:
      - Еще?.. Э-э! Первая танковая становится центром боев фронта... Но могу добавить от себя: шестая тоже еще сыграет свою роль...
      Так, в испепеляющей жаре, в неумолчном грохоте, в атаках и контратаках, проходил этот день.
      Наша рощица, такая нарядная и веселая утром, теперь поникла от бомбежек и огня. Безжизненно свисают ветви с потускневшими, вянущими листьями. С поля волнами наплывает дым - горят хлеба.
      Мы с Никитой Сергеевичем, побывав у пленных (Хрущев велел докладывать ему о каждой партии), направились к Шалину. Михаил Алексеевич встретил нас на полпути.
      Обычно Шалин умел скрывать тревогу, оставаться невозмутимо спокойным, даже когда кругом все охвачены волнением. Но, видимо, произошло нечто такое, что и его вывело из состояния равновесия, заставило бежать, запыхавшись, по лесу.
      - Вот... Вас искал...
      Он протянул листок радиограммы. На ней одна лишь строчка:
      "Оборона прорвана, войска Черниенко неудержимо бегут. Усычев".
      - Кто такой? - спросил Хрущев, показывая на подпись.
      - Начальник связи корпуса, подполковник.
      - Верить можно?
      - Не могу знать, он здесь новый человек.
      - Катуков вернулся?
      - Никак нет, по-прежнему у Гетмана.
      - Кто знает о телеграмме?
      - Только радист. Принял и сам прибежал.
      - Будет молчать?
      - Предупрежден.
      - Товарищ Попель, немедленно - к Черниенко. Нет, не один, возьмите с собой двух политотдельцев. Они там останутся. А вы, как только выясните, вернетесь.
      - Слушаюсь.
      - Мы тут с товарищем Шалиным будем решать. Я понимал тревогу Никиты Сергеевича и волнение Шалина. Корпус Черниенко вступил в бой совсем недавно. На него мы возлагали большие надежды, и если он "неудержимо бежит", открывая дорогу гитлеровцам, положение наше - никудышное.
      Я поехал с таким расчетом, чтобы перехватить отступающие части Черниенко, хотя мне как-то не верилось в это "неудержимо бегут". Нет, что-то не так. На заднем сиденье - помначполитотдела по комсомолу майор Кузнецов и инспектор поарма майор Гетьман. Притаились, молчат. Полчаса назад они, едва держащиеся на ногах от усталости, вернулись от Кривошеина и хорошо представляют себе последствия прорыва обороны...
      Мост у речушки разбит прямым попаданием. Не так-то легко было угодить в него - на берегу десятки глубоких воронок.
      Метрах в ста восточнее уже освоен объезд через смятый ивняк, по пшеничному полю.
      Когда мы подъехали, навстречу неглубоким бродом шли танки. Словно обрадованные неожиданным купанием, они бодро выскакивали на отлогий берег, оставляя после себя на песке широкую мокрую полосу. С гусениц свешивались водоросли.
      На переправе распоряжался подполковник в кителе, перешитом из желтой английской шинели (такие кителя входили во фронтовую моду).
      - Не Коновалов ли? - повернулся я к Кузнецову и Гетьману.
      - Вроде бы он.
      Значит, это одна из бригад корпуса Черниенко. Выхожу из машины. Подполковник бежит навстречу.
      - Товарищ генерал, начальник политотдела бригады подполковник Коновалов... Второй батальон отходит за Псел.
      - Кто разрешил?
      -Тут...- Коновалов явно смущен.- Радиограмму одну перехватили...
      - Поворачивайте назад. Немедленно! На командном пункте корпуса атмосфера деловитого спокойствия. Мы ждали чего угодно, но не этого.
      - Отвратительно получилось, - морщится Черниенко. - Был в частях. Вдруг радист приносит радиограмму, перехватил. Адресована командующему армией. Мы деремся, а этот докладывает командующему, будто "бежим"... Тут подходил отдельный танковый полк. Нам на усиление. А этот решил, будто противник в тыл прорвался. Сам запаниковал да еще несколько таких, как он... Вот и доложил. Еще считал, что геройский шаг совершает...
      Черниенко не называл по фамилии начальника связи. Все свое презрение он вкладывал в слово "этот".
      - Посадили его. Пусть трибунал решает - дурак или провокатор. Заверьте Никиту Сергеевича: корпус будет драться до последнего, но не побежит.
      Уже смеркалось, когда мы с Н.С. Хрущевым и Журавлевым поднялись на высотку к югу от нашего КП. Завтра эта высотка должна была стать наблюдательным пунктом, и сейчас Подгорбунский со своими разведчиками устанавливал здесь двурогую стереотрубу, углублял щели. Вместо пилотки на голове у него была серая пропыленная повязка, левая рука висела на бинте.
      Подгорбунский по-уставному представился Хрущеву, спокойно отвечал на вопросы. В его словах не чувствовалось нервозной лихости. Но глаза, как всегда, блестящие, живые.
      - Что у вас с рукой и с головой? - спросил Хрущев. Подгорбунский хмуро усмехнулся:
      - Пуля - дура (показал на голову), штык - молодец (кивнул на руку).
      Когда мы отошли и я рассказал о Подгорбунском Никите Сергеевичу, тот заметил:
      - Блатная накипь постепенно сойдет, пустяки... А человек, по-видимому, незаурядный. С таким надо бы поближе познакомиться. Подождите-ка меня, пожалуйста.
      Никита Сергеевич вернулся к Подгорбунскому. Они ходили по высотке, то исчезая за склоном от нас с Журавлевым, то появляясь снова.
      Потом Никита Сергеевич отпустил Подгорбунского и лег рядом с нами на влажную от росы траву.
      - Завтра опять жара... Каковы сегодняшние потери противника?
      - Около ста сорока танков, - ответил Журавлев, как всегда державший в своей памяти все цифры. - Мы потеряли тридцать семь.
      Впереди открывалась панорама недавнего боя... Вспухшие рубцы траншей, бесчисленные оспины воронок. Далеко-далеко на горизонте вертикальные столбы дыма, светлые, почти прозрачные - от бензина догорающих немецких машин и черные - от солярки советских танков.
      Не миновало и часу, как мне пришлось убедиться, что только издали траншеи кажутся сплошными линиями.
      В редких местах сохранились стены, уцелели брустверы. Все сметено, перепахано, разрыхлено. Повсюду следы гусениц, и так и эдак разворачивавшихся над траншеями.
      В остатках окопов - остатки взводов, рот, батальонов. Идет негласная, никем не контролируемая реорганизация.
      - Давай, лейтенант, зачисляй в свое войско. Нас семеро от роты осталось.
      И лейтенант зачисляет. Еще утром командовал взводом, в полдень заменил раненого ротного, а сейчас в батальоне всего трое офицеров, и он вроде уже командует батальоном.
      Процедура зачисления нехитрая.
      - В балке кухня стоит. Скажите старшине фамилии. Пусть ставит на довольствие.
      - Во-во, товарищ лейтенант, нам главное, чтобы на довольствие. С немцем мы и сами воевать можем. У нас ефрейтор Мочалов не хуже любого полковника обстановку понимает и задачи ставит.
      - Кто? - переспрашиваю я из темноты.
      - Гвардии ефрейтор Петр Мочалов. И уже другой голос кричит:
      - Петро! Якийсь начальник кличе!
      - Вот и встретились, - жму я тонкую твердую руку Мочалова.
      - Да, товарищ генерал, встретились, хоть сегодня днем думал, если с кем и увижусь, так только на небе.
      - Каким подразделением вы командовали сегодня?
      - Разве поймешь? Отделение не отделение, взвод не взвод. Да и чего командовал? "Залпом..." или "Гранаты к бою..."
      - Это ты брось, - фамильярно обрывает своего командира солдат, тот, что сравнивал его с полковником. - А в контратаку - кто момент выбрал?
      Я приказываю командиру батальона поставить ефрейтора Мочалова на взвод.
      - Нет, - поправляю себя, - не ефрейтора, а младшего лейтенанта. Завтра будет подписан приказ... Балыков, возьмите у товарища Мочалова нужные сведения.
      - Так ведь вы, товарищ генерал, однажды кое-что про меня записывали, тихо произносит Мочалов.
      Хорошо, что темно, и никто не видит, как покраснел член Военного совета армии.
      Но и Мочалову не по себе от собственных слов. Он хочет замять их:
      - Выходит, что с училищем, что без училища, а быть мне взводным.
      - Ничего, товарищ младший лейтенант, - весело утешает его кто-то из подчиненных, - дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. А вам по вашей жидкой комплекции и больше взвода никак нельзя.
      Солдаты беззлобно смеются над своим новоявленным командиром. А он насупился, сосредоточенно грызет ногти:
      - Довольно гоготать, ступайте, ребята, ужинать. Васильев, на меня возьмешь.
      В голосе Мочалова уже звучит командирский металл.
      Балыков тоже идет поужинать. Лейтенанта-комбата я отпускаю. Мы с Мочаловым остаемся вдвоем. Сидим на лафете пушки с перебитым стволом.
      Получив разрешение, Мочалов старательно скручивает толстую "козью ножку", достает прямо из брючного кармана махорку, бережно сыплет ее. Узкое лицо его с тонким острым носом задумчиво, глаза прикрыты.
      - Интересно мне, - затягивается Мочалов,- в штабе армии, или там во фронте, или в Москве знают, на сколько дней рассчитано немецкое наступление?
      - Точно-то вряд ли, - отзываюсь я.
      - Плохо, - решает Мочалов.
      - Такие вещи, как правило, невозможно узнать. Судя по всем данным, надолго пороху у них не хватит.
      - Вот именно,- подхватывает Мочалов,- надолго никак не хватит. У нас солдаты, знаете, как говорят? На выдохе немец воюет. Еще чуть - и выдохнется. Жаль, что штабы точно не знают. Если о противнике все сведения иметь, тогда здорово воевать можно.
      - Никогда так не бывало и не будет.
      - Это понятно, я просто мечтал... Если здесь у Гитлера не выйдет, к будущему учебному году кончим войну?
      - Кто знает.
      - А если кончим, вы посодействуете, чтобы меня сразу в запас уволили? Учиться пойду в кораблестроительный.
      - Если кончится, посодействую...
      Над нашими головами гудят ночные бомбардировщики, "русьфанер", как зовут их немцы. Над линией фронта трассы зениток прорезают ночное небо. На правом фланге то утихает, то снова вспыхивает пулеметный перестук.
      Появился Балыков, всем своим видом деликатно напоминая, что зря здесь засиделись, пора бы, дескать, дальше.
      Я поднялся. Мочалов сразу вскочил, вытянулся.
      - Так вы серьезно насчет звания? - неуверенно спросил он, опустив голову.
      - Совершенно серьезно.
      - Могу завтра офицерские погоны нацепить?
      - Можете.
      - Я погоны надену, а звездочки, пока приказ не поступит, не навешу. На передовой, слава богу, комендантских патрулей нет. Ладно?
      - Ладно,- согласился я, пожимая узкую крепкую ладонь Мочалова.
      За ночь мне пришлось прошагать пешком немало километров вдоль переднего края нашей армии. Весь передний край мы разделили на три части. Остальные две трети приходились на Катукова и Журавлева.
      Надо было своими глазами увидеть, что делается на передовой, услышать, что говорят и думают солдаты, отбившие десятки атак. Никакие, даже самые обстоятельные сводки и донесения не заменят собственных ушей и глаз.
      На огневых позициях иптаповского полка возле 76-миллиметровой пушки с задранным в небо стволом лежал на плащ-палатке раненный в живот и голову командир дивизиона капитан Миронов. Миронова часто ставили в пример на совещаниях и партийных активах. Это был энергичный, фанатически влюбленный в артиллерию командир.