В начале июня у нас благодаря методичному упорству Журавлева организовался армейский ансамбль песни и пляски. Программа, хоть и готовилась наспех, однако была, на мой взгляд, недурна. Ансамбль мог выступать не только целиком, но и небольшими группами, даже солистами. Значит, появилась возможность устраивать концерты в ленинских землянках.
      В июне окопные работы приближались к концу (хотя, по правде говоря, до конца в этих работах никогда не добраться, как не дойти до линии горизонта). И вместе с тем нарастала интенсивность занятий. Учились, тренировались буквально все - от штаба армии до стрелкового отделения.
      У молодых командиров не все и не всегда получалось удачно.
      Однажды я попал на занятия, которые проводил командовавший теперь взводом младший лейтенант Подгорбунский. Володя четко отрапортовал и, получив разрешение, продолжил свой рассказ. Я прислушался и пришел в ужас. Первое побуждение - немедленно оборвать его самозабвенные воспоминания. Но я подавил это желание и дождался, пока Володя, уверенный в одобрении, повернулся ко мне: "Разрешите сделать перерыв".
      Подгорбунский утверждал, что профессия разведчика сродни профессии вора. Тут и там, дескать, потребны наблюдательность, сметка, быстрая реакция, смелость. Он не знал других специальностей и мог соотноситься лишь со своим прежним опытом.
      Потом он вспомнил поучительный случай. Одна "гражданочка" в поезде боялась, как бы у нее "не увели" чемодан. Легла спать, а ноги положила на него. Подгорбунский, валявшийся на соседней полке, сделал вид, будто и он спит ("Я тогда был темный и несознательный, врагу своему не пожелаю воровской жизни"). Потом бесшумно подошел к соседке, двумя руками осторожно, касаясь только туфель, чуть приподнял ее ноги, а зубами вытащил за ручку чемодан. Дальнейшее потребовало огромного терпения ("Разведчик без терпения - сосиска без горчицы"). Медленно, очень медленно надо опустить на полку ноги спящей женщины.
      Тут же один из бойцов лег на траву, и Подгорбунский, подставив разведенные большие и указательные пальцы обеих рук под пыльные сапоги, к радости разведчиков, продемонстрировал это "медленно, очень медленно".
      Затем последовал вывод: иной раз надо нападать на противника в том месте, где он больше всего боится нападения. "Потому как от страха и сверхбдительности люди дуреют".
      Подгорбунский ни в какую ие мог понять, почему его методика и его примеры не годятся. Надо было уже подавать команду "Приступить к занятиям", а мы с Володей сидели под кустом, и я, употребляя все доступное мне красноречие, убеждал его в непригодности воровских аналогий.
      - Но ведь пример с гражданочкой очень поучительный, - возражал он. - А майор велит всегда проводить занятия на поучительных примерах...
      Позже я узнал, что Володя не спешил перестраиваться. Однако всегда имел вариант на тот случай, "если кто- нибудь нагрянет", и при необходимости быстро переключался.
      Но в разведке - мы ее с середины июня вели наблюдением, а потом и поиском - Подгорбунский был неизменно добросовестен, зорок, бесстрашен.
      Именно к Подгорбунскому обратился помпотех командующего армией Павел Григорьевич Дынер, когда ему пришла идея отбуксировать подбитые танки, оставшиеся на нейтральной полосе.
      С запасными частями для танков, как всегда, приходилось туго. Но сейчас, в предвидении небывалых боев, нельзя было с этим мириться. И Дынер решил поискать добра на нейтральной.
      Вместе с Подгорбунским Павел Григорьевич километр за километром обследовал передний край. Каждый подбитый танк, оставшийся между нашими и вражескими окопами, брался на заметку. Потом разведчики вместе с бойцами СПАМа и эвакороты ползли вперед и сообща решали: позволяет ли обстановка буксировать танк, стоит ли это делать или лучше снять агрегаты,, некоторые детали и этим удовлетвориться.
      Однажды из окопов первой линии я наблюдал за такой операцией. К подбитому танку прицепили полукилометровый трос. Тягач рванул. На гул мотора отозвалась немецкая артиллерия. Трос натянулся, зазвенел и... лопнул. Гитлеровские пушки не успокаивались.
      С бруствера в окоп спрыгнул Подгорбунский:
      - Товарищ генерал, прикажите, чтобы тягач смывался отсюда. Пусть где-нибудь в стороне тарахтит. Тогда немцы не поймут, что мы за танком охотимся.
      Спустя примерно час, когда фашистская артиллерия затихла, а танк подцепили новым тросом, опять подошел тягач.
      Таким манером в армии был сформирован "воскресший батальон" - тридцать пять танков. А сколько удалось добыть запасных частей и целых агрегатов!
      Дынер не переставал восхищаться своим "помощником по разведке", как он именовал Подгорбунского:
      - Чудо, да и только. Даже по запаху определяет, есть немцы поблизости или нет. Прирожденный дар разведчика...
      В эти дни напряженной, всеохватывающей подготовки к новому сражению Горелов подписал приказ о зачислении навечно в списки первой гвардейской бригады ветеранов, геройски погибших в боях.
      Смеркалось, когда бригада выстроилась на укрытом деревьями плацу. Прошелестел шелк гвардейского знамени, фанфарно-торжественный напев вечерней зари, варьировавший "Интернационал", устремился вверх и замер где-то высоко-высоко в недвижном синем небе.
      И вдруг четко:
      - Гвардии лейтенант Петров!
      Отозвался молодой звенящий голос с правого фланга:
      - Гвардии лейтенант Петров погиб смертью храбрых в боях за Советскую Родину!..
      Одним из корпусов нашей армии командовал насквозь военный человек генерал Андрей Лаврентьевич Гетман.
      Еще румяным парубком с едва пробившимися усиками пришел он на курсы "Червонных старшин". Поглядел: еда сытная, галифе выдают широкие. Записался.
      Потом начались занятия, утомительные марши, учебные тревоги. Краснощекому парубку это не понравилось, и он удрал с курсов. Вернули, обучили, наставили на армейскую стезю.
      После окончания Академии бронетанковых войск в 1937 году Гетмана назначили начальником штаба танковой бригады, комиссаром которой был я. У нас установились добрые отношения, которые могли стать дружбой. Но вскоре Андрея Лаврентьевича вызвали в Москву и послали командиром бригады на Дальний Восток.
      Вновь встретились мы в сорок третьем году при формировании армии. Гетман раздобрел, посолиднел, но по сути мало изменился.
      Андрей Лаврентьевич - рачительный командир, любящий все потрогать своими руками: не поленится забраться под танк, облазает все землянки, заглянет на батальонную кухню, битый час будет заниматься с отделением новичков, отрабатывающим действия одиночного бойца. Он тонко чувствует потребности боя и ими определяет свою службу.
      От жары тугие, подпертые воротником кителя щеки Андрея Лаврентьевича приобрели прямо-таки свекольный оттенок. Он пыхтит, большим платком вытирает лицо, кожаную подкладку околыша и, грузный, большой, неутомимо топает вдоль линии окопов.
      Из орешника несутся взрывы раскатистого хохота. И когда все уже кончили, один продолжает, видно, не в силах
      унять смех.
      - Молодежь, офицеры резвятся, - добродушно улыбается Гетман. Но вдруг настораживается.
      - ...В Туле девки сами вешаются... А у меня хозяйка хоть куда да дочке восемнадцать лет, - слышится из кустов захлебывающийся голос.
      - Пойдем, - манит Гетман.
      - Ну так как же, лейтенант, тебя в Туле девки осаждали? - спокойно спрашивает он, движением руки сажая всех на землю, и сам садится рядом.
      Рассказчик слегка смущен. Но генерал вроде бы простой мужик, может, тоже любит про такое послушать?
      И снова с подробностями, поглядывая то на Гетмана, то на меня, он размазывает сальную историю.
      - Ну хватит,- решительно обрывает Гетман, - не офицер ты, кобель грязный... Я в сорок первом под Тулой дрался. Нам женщины снаряды к танкам носили, раненых из "тридцатьчетверок" вытаскивали и на себе в город волочили. А ты... Спутался с какой-нибудь потаскушкой и всех женщин позоришь.
      Андрей Лаврентьевич презрительно посмотрел в глаза растерявшемуся лейтенанту.
      - И врешь ты, все начисто врешь. Такого... ни одна к себе не подпустит. Разве что самая непотребная.
      Потом, уже поднявшись, сверху окинул взглядом притихшую компанию:
      - Он, пачкун, ваших жен и невест поносит, а вы уши развесили, слюни распустили.
      Решительно повернулся и пошел не оглядываясь. Долго еще Гетман был мрачен, раздраженно оттягивал пальцем тугой воротник кителя. И когда я садился в машину, сказал:
      - Об этом тоже надо думать. В газете написали бы...
      Вскоре армейская многотиражка поместила большую статью "Разговор начистоту": о наших женщинах, об офицерской этике, о взаимоотношениях с девушками на фронте.
      Я взял несколько номеров газеты к поехал к Гетману, чтобы побеседовать с офицерами, слушавшими рассказ тульского донжуана.
      А вечером Андрей Лаврентьевич показал мне листок бумаги. Это было небольшое письмо товарищу Сталину. Речь в нем шла о том, что за два года войны солдаты и офицеры очень стосковались по семьям и он, командир корпуса генерал-майор Гетман, считает, что, если обстановка не препятствует, отличившимся надо давать отпуска. Ведь гитлеровцы, у которых положение хуже нашего, ездят домой...
      Вскоре пришел ответ из Наркомата обороны. В нем говорилось, что вопрос, поднятый генерал-майором Гетманом, сейчас решить нельзя. Если ему, Гетману, обстоятельства позволяют, пусть вызовет к себе жену.
      Обстоятельства позволяли, но Андрей Лаврентьевич жену к себе не вызвал.
      - Не за себя ведь хлопотал, - сказал он с огорчением.
      Штаб армии располагался в ту пору в глубокой, поросшей дубняком балке. До ближайшей деревни несколько километров. Жалкое стадо ее частенько паслось по склонам нашего оврага. Вопреки традиции, как видно, по горькой необходимости пасла то стадо древняя старуха. Коровы слушались ее плохо, разбредались по кустам, и нередко нас будил старушечий голос, беспомощно взывавший: "Дочка, Дочка, Дочка!.. Красавка, Красавка!"
      Шалин так и прозвал старуху Будильником. И трудно было понять, то ли он сердится на нее, то ли рад ей. Шалину тогда спать приходилось мало. Он допоздна засиживался вместе с начальником разведки Соболевым, суммируя все данные о противнике, стекавшиеся к нам из Генштаба, штаба фронта, штаба общевойсковой армии. Кое-что узнавали и наши разведчики.
      Во второй половине июня гитлеровцы начали усиленно распространять слухи об отводе своих войск. Их, видите ли, беспокоит угроза открытия второго фронта, и они перебрасывают дивизии в Европу.
      - Ставка на дурачка, - твердо решил Шалин. - Слишком уж явны планы, слишком очевиден замысел. Теперь норовят напустить туману. Скоро жди...
      И штаб планировал направление возможных контрударов. Но наша задача не могла исчерпываться контрударами. Главное назначение танковой армии - войти в прорыв, рассечь коммуникации, разгромить тылы противника, его подходящие к фронту резервы. Но ни теоретического осмысления, ни опыта такого рода действий в масштабе танковой армии еще не было.
      Командующий фронтом генерал Ватутин поручил своему давнему учителю по академии генералу Барановичу разработать проблему.
      - Создайте для Ефима Викентьевича все условия, - наказывал Ватутин нам с Катуковым.
      Свои соображения и выводы Баранович должен был доложить командирам всех соединений Воронежского фронта.
      В назначенный день в нашу балку стали стекаться "виллисы". Куда ни глянешь - генеральские погоны. Плетеные стенки импровизированной аудитории увешаны десятками карт и схем. Потолком служат танковые брезенты. На желтом, старательно подметенном песке установлены грубо сколоченные, пахнущие хвоей скамьи. На них рассаживаются комдивы, комкоры, командармы.
      Ватутин дал знак Барановичу, и старый генерал, величественно поднося указку то к одному листу, то к другому, с привычными профессорскими жестами начал лекцию.
      Бледное лицо его торжественно.
      И это почему-то воскрешает в памяти давно ушедшие дни. Хочется думать, что мы на учениях где-то в Ленинградском военном округе или под Львовом, но в паузе, когда Ефим Викентьевич наливает в стакан воду, откуда-то издалека доносится слабый старушечий голос: "Дочка, Дочка, Дочка..." Это возвращает к действительности. Вспоминаешь, что ты в балке, откуда рукой подать до притаившихся в лесу танков, до причудливой густеющей к переднему краю сети траншей, а над головой у тебя, скрытый зелеными купами, назойливо жужжит немецкий разведчик.
      Никита Сергеевич Хрущев наклоняется ко мне: "Что за дочка?" Я шепотом рассказываю ему о старухе-пастухе. Он понимающе качает головой, продолжая глазами следить за указкой Барановича.
      Целый день длится это своеобразное совещание. Ватутин копает вглубь. Ему мало общих решений. Он требует определенности в деталях, взаимоувязки до мелочей.
      - Я хочу, - говорит командующий войсками фронта, - чтобы каждый уехал отсюда, имея полную ясность относительно характера предстоящих действий.
      Прежде чем отпустить командиров, Ватутин дает слово Хрущеву. Никита Сергеевич придвигает к себе исписанный от корки до корки блокнот, но тут же забывает о нем:
      - Силы у противника велики. Верхоглядству, фанфаронству, шапкозакидательству не может быть места. Нам ходить по земле, а не витать в облаках. Ждет нас бой, от которого очень многое зависит и в ходе войны вообще и, в частности, во взаимоотношениях с союзниками. Нужна выдержка, большевистская выдержка. Пусть противник начнет. Разобьем его, находясь в обороне, добьем в наступлении...
      Широкая стратегическая перспектива раскрывается перед нами.
      - В войска пришла молодежь, двадцать пятый год рождения, - продолжает Никита Сергеевич. - Народ славный, горячий, а опыта боевого нет, знаний военных маловато. Надо обратить на молодняк самое серьезное внимание. Агитировать не вообще, а с учетом возраста. Прежде всего внушить, что немецкую технику, которую так расхваливают геббельсовские листовки, мы можем и умеем бить. Пусть каждый, как когда-то "Отче наш", запомнит уязвимые места "тигра". Расскажите о новых калибрах отечественных орудий, о подкалиберном снаряде, который освоила наша промышленность... Не переставайте разъяснять истинную сущность фашизма, его классовую враждебность нашему советскому строю...
      Никита Сергеевич вспоминает тяжелый урок прошлогодних боев за Харьков. Наши войска тогда атаковали готовившегося к наступлению противника. И в заключение опять напоминает:
      - Надо научиться извлекать опыт из минувшего. Готовьтесь, товарищи, готовьтесь и еще раз готовьтесь! Бои не за горами!
      3
      Бои не за горами.
      Конец июня, первые июльские дни - жара. Вяжущая, сковывающая движения жара. Хоть бы облачко. По выцветшему небу лениво ползет белое слепящее солнце. Порой высоко-высоко сверкнут едва различимые серебристые плоскости. Над обороной висит "рама" - немецкий воздушный разведчик.
      Много ли увидит он?
      Дерн на брустверах окопов пророс, слился с неяркой полевой зеленью, с маскировочными сетями, натянутыми над огневыми позициями, с ветками, которыми укрыты танки, автомашины, тягачи.
      2 июля Ставка Верховного Главнокомандования оповестила: наступление противника следует ждать 3-6 июля.
      Выступая на нашем командном пункте, Н.Ф. Ватутин и Н.С. Хрущев предупреждали, что удар гитлеровцев, видимо, придется по левому флангу и центру Воронежского фронта, в частности, по стоящей впереди нас 6-й общевойсковой армии.
      Свежие разведданные подтвердили это предположение. Загудели ночные дороги. Седые от пыли танки и пушки потянулись в район вероятного вражеского натиска. Пехота придирчиво осматривала заблаговременно отрытые окопы, оценивающим взглядом прощупывала свои блиндажи и долговременные огневые точки.
      Переброска войск на направление ожидаемого удара обеспечила нам здесь перевес по пехоте в соотношении 1,2:1, но артиллерии 1,8:1. Однако в танках превосходство имел противник. По фронту в целом оно выражалось цифрами 1,1:1, а перед 6-й армией было более чем шестикратным. Мы отдавали себе отчет в том, что эта бронированная армада врага придется, прежде всего, на долю 1-й танковой, что именно нам предстоит грудь в грудь столкнуться с ней.
      4 июля перед рассветом линию фронта перешел сапер из 168-й пехотной дивизии немцев. Он сообщил: гитлеровцы уже делают проходы в минных полях, и во всех частях, охвативших Курскую дугу, торжественно зачитывается приказ Гитлера.
      Позже мы имели возможность познакомиться с этим приказом. Он гласил:
      "Солдаты! С сегодняшнего дня вы начинаете большое наступление, исход которого может иметь решающее значение для войны. Ваша победа должна еще больше, чем раньше, укрепить во всем мире уверенность в том, что оказывать какое бы то ни было сопротивление немецкой армии в конечном итоге бесполезно.
      ...До сих пор достигнуть того или иного успеха русским помогали их танки.
      Мои солдаты! Наконец вы имеете теперь лучшие танки, чем они!.. Их превосходит наша пехота, а также, как и всегда, наша артиллерия, наши истребители танков, наши танкисты, наши саперы и прежде всего наша авиация!
      Колоссальный удар, который завтра утром поразит советские армии, должен их потрясти до основания. Вы должны знать, что от успеха этого сражения может зависеть все..."
      Но пока обер-лейтенанты, хауптманы и оберсты выкрикивали самоуверенные фразы фюрера, у нас в обороне шли последние приготовления к встрече врага: уплотнялся передний край, устанавливались новые орудия, еще раз увязывались и уточнялись таблицы огня, графики взаимодействия.
      Во всех ротах и батареях проходили немногословные партийные собрания с повесткой дня "Задачи коммунистов в предстоящих боях".
      Два артиллерийских полка нашей армии были выдвинуты вперед, в полосу шестой. Бригада, которую недавно принял Бурда, усилила боевые порядки пехоты.
      Поздно вечером 4 июля после совещания в политотделе армии Журавлев предложил Катукову, Шалину и мне посмотреть английскую кинокомедию, которую только что привезли с фронтовой кинобазы.
      - Она короткая, товарищ командующий. За час прокрутим, - уговаривал начальник клуба.
      Катуков, недолго поколебавшись, согласился:
      - В кой век такое чудо увидишь.
      В душной избе с зашторенными брезентом окнами стрекотал киноаппарат. На экране прыгал и паясничал джазовый артист в сбитом набок галстуке, с мокрой прядью, прилипшей ко лбу. Он что-то пел, потом заливался саксофон, потом снова пел актер. И уже нельзя было понять - когдапоет вспотевший джазист, когда надрывается саксофон.
      Кончилась часть, лязгнули металлические коробки с лентой. Мне почудилась далекая канонада. Тронул за плечо Михаила Ефимовича.|
      Но свет снова погас, снова засуетился на экране неунывающий малый. Галстук теперь болтался у него где-то на спине.
      В дверях послышалась возня, приглушенная перебранка.;
      Часовой кого-то не хотел пустить. Из щели потянуло ночной прохладой.
      - Кого принесло? - недовольно крикнул Катуков. И, услышав голос начальника разведки Соболева, сразу же скомандовал киномеханику:
      - Кончай крутить, Гаврила. Давай свет.
      - Частью сил противник перешел в наступление, - с обычной невозмутимостью докладывал Соболев.- Сбил боевое охранение, на некоторых участках подошел к первой полосе...
      - Началось, товарищи, - подытожил Катуков. - Всех прошу на свои места.
      Мы вышли на улицу. Передовая была озарена мерцающими сполохами. Наша артиллерия вела дуэль с батареями противника.
      Перед рассветом канонада вспыхнула с новой силой. В нее влился гул самолетов, далекое уханье бомб. Артиллерия и авиация Воронежского фронта навалились на изготовившиеся к броску вражеские войска.
      Контрбатарейная стрельба заметно ослабила первый массированный натиск немцев. А вот наша авиация с контрударом по вражеским аэродромам несколько запоздала. Гитлеровские пикирующие бомбардировщики и истребители уже поднялись в воздух, наполнив его рычанием моторов, пронзительным свистом падающих бомб.
      В едва наметившиеся проходы яростно устремлялся упругий танковый клин. На него-то и делал имперский штаб основную ставку. 7 июля танки, вспоров нашу оборону на всю глубину, должны были в Курске встретиться с "тиграми", "пантерами", "фердинандами", подошедшими от Орла.
      По полю, не разбирая дорог, мы с Катуковым мчались на командный пункт 6-й армии в надежде узнать обстановку, выяснить судьбу двух наших артиллерийских полков и бригады Бурды. Мелькали переплетения траншей, укрытия для танков, молчащие еще батареи. И всюду сновали люди, поднятые на ноги проснувшейся войной.
      За последние месяцы все-таки отвыкли от боев. Земляные работы, занятия, дневальства, конечно, утомительны. Но, как это ни тяжело, ты не находишься все время под угрозой смерти. Случайные, редкие бомбы - не в счет.
      Привыкаешь к размеренному распорядку: час обеда и час прихода почтальона, час занятий и - худо ли бедно - часов шесть, а то и более сна. Солдат знает свою землянку, свое место на нарах, даже впотьмах узнает по походке своих командиров. У него привычный круг товарищей. Одних полюбил, других невзлюбил. Но они уже "свои", никуда от них не денешься.
      И вот пришел конец всему этому. Люди возятся у машин, протирают винтовки, снаряжают ленты, диски и прислушиваются, тревожно всматриваются в затянутую дымом и пылью даль. Оттуда двигается темная сила, под воздействием которой полетит в тартарары твоя землянка и только щепки останутся от нар.
      До чего же дорого становится в такой момент все, что связано с твоей жизнью...
      Командующего 6-й армией генерал-лейтенанта Чистякова мы застали за завтраком. Вернее, завтрак уже подходил к концу, и генерал, прихлебывая чай, отдавал приказания. Многочисленные тарелки и миски свидетельствовали о том, что дородный, любивший покушать командарм не изменил своему обыкновению. Это действовало успокоительно на окружающих. Чистяков сокрушался из-за нашего опоздания к завтраку и приказал ординарцу снова накрывать на стол: "Надо же покормить братьев-танкистов".
      - А что вам еще делать, как не продукт переводить! Во втором эшелоне, как у Христа за пазухой, - рассуждал генерал. - Вчера на сон грядущий дали мы немцам, сегодня тоже подъемчик им неплохой устроили. Сотен семь танков, считай, как не бывало. И сейчас артиллерия работает - снаряды не экономим...
      На столе появились куски холодной баранины, яичница, запотевший графинчик, тонко нарезанный белый хлеб - щедрые дары чистяковского гостеприимства.
      - Я бы на месте Николая Кирилловича сейчас соображал насчет того, как бы еще один дом отдыха открыть, - посмеивался командующий.
      И неожиданно смолк, насторожился. Размеренный гул нарушили близкие разрывы. На рысях промчалась артиллерийская упряжка. Над яблонями, в которых завтракал командарм, медленно расплывалось пристрелочное облачко шрапнели.
      Тревога вдруг овладела людьми.
      Широкое улыбчивое лицо генерала стало холодным, твердым. Глубокие морщины, выглядевшие только что доб- -рыми и мягкими, обрели жесткость. Он уже не замечал ни стола с едой, ни нас.
      Помощник начальника штаба докладывал торопливо и неуверенно. Да, противник, видимо, прорвался большими силами. Какими - еще не известно. Из дивизий противоречивые сведения. Доносят о сотнях танков и самолетов...
      Мы с Михаилом Ефимовичем понимающе переглянулись. Нужно было немедля ехать в свои войска.
      - Да, с домом отдыха, пожалуй, придется повременить, - бросил, прощаясь, Чистяков.
      Огневые позиции артиллерии оказались ближе, чем можно было предположить. Пушки стояли в пшенице, скрытые от постороннего взгляда ее невысокой стеной.
      Бинокль ни к чему. Немецкие танки видны простым глазом. Они текут прерывистой широкой лентой. Края ее стремятся поглотить все новую и новую площадь. Левый фланг колонны подмял густой орешник, передовые машины словно в нерешительности остановились на открытом месте. Черные разрывы наползли на них, скрутили тугими жгутами дыма.
      Стволы иптаповских пушек распластались над землей. Пламя едва не касается склонившихся колосьев.
      Полк бьется менее часа, а треть орудий уже выведена из строя. Поредели расчеты. Потери не столько от танков, сколько от авиации.
      Небо в безраздельной власти немецких пикирующих бомбардировщиков. Они то летают друг за другом по замкнутому кольцу, то вытягиваются вереницей. Потом снова вертятся в хороводе, поочередно сбрасывая бомбы. Десятки таких хороводов кружат в небе. И снизу к ним вздымаются столбы земли и пламени, летят куски лафетов, бревна...
      Незадолго до нас командир артполка майор Котенко пытался проскочить на огневые на машине. Остов этой машины догорает теперь на поле. Неизвестно как уцелевший майор все же добрался до орудий и сейчас работает в расчете. Никого не осталось на наблюдательных пунктах - да и что там делать, если полк ведет бой прямой наводкой. Многие командиры батарей и взводов тоже действуют за выбывших из строя наводчиков и заряжающих.
      Дым, пыль, гарь... Навстречу потоку иптаповского огня и металла устремляется поток огня и металла, выброшенного немецкими танками и немецкой артиллерией. Гудящее пламя и свистящие осколки безбрежным морем заливают все вокруг. Человек в нем кажется слабым и недолговечным, как мотылек у свечи...
      Мы лежим в глубокой воронке. Вывороченная земля уже высохла, стала серой. При близких взрывах комки ее скатываются к нам.
      По выжженной полосе ползет кто-то в нашу сторону. Ползет медленно, замирая, прячась в окопы. Когда до ползущего остается метров семьдесят. Балыков, не спрашивая моего разрешения, молча выскакивает из нашей воронки и короткими перебежками устремляется вперед. Он чтото втолковывает ползущему офицеру, но тот не соглашается, отрицательно качает головой. Тогда Балыков хватает офицера, бросает себе на плечо и опрометью мчится назад.
      Задыхаясь, он вместе с ношей плюхается в воронку. Гимнастерка, брюки, сапоги у обоих в крови. У лейтенанта рана в бедре и перебито запястье левой руки. Здоровой рукой он держит раненую и нежно, как ребенка, прижимает к груди, по которой течет и течет кровь. Она смешивается с кровью, сочащейся из порванных на боку брюк. Земля вокруг лейтенанта темнеет.
      Пока делают перевязку, лейтенант, поминутно теряя нить, рассказывает о бое. Он - адъютант командира полка майора Котенко. После того как "виллис" был разбит, а раненный в голову шофер умер, он вместе с командиром пробрался на огневые. Здесь стоял взвод лейтенанта Юрпалова. А Юрпалов этот был прежде адъютантом у Котенко, но отпросился в строй. Майор его любит, как сына. Но все-таки отпустил. Сегодня у Юрпалова день рождения.
      - Сколько ему? - спросил я.
      - Двадцать лет, ровно двадцать... Контужен он. Глухой как пробка. Там все - кто контужен, кто ранен... Майор мне наказал - хоть живой, хоть мертвый, доберись до тыла... Людей и машины вызвать. Раненых больно много.
      Вызывать сюда санитарные или грузовые машины - безумие. Вряд ли хоть одна дойдет до огневой. А если и дойдет, то уж наверняка не вернется.
      Я посылаю Кучина с запиской к Бурде. Только под защитой танков можно попытаться вынести раненых.
      Накал боя нарастает. Уже не поймешь, отчего жара - от равнодушно палящего солнца или от огня, слизывающего пшеницу.
      Мы отдали всю воду раненому адъютанту. Он лежал на дне воронки, бессильно закрыв глаза, и тихо стонал.
      Вернулся Кучин с несколькими танками от Бурды. Это помогло эвакуировать раненых.
      Над воронкой теперь роились пули. Четко тараторил неподалеку крупнокалиберный пулемет. Ему наперебой поддакивали автоматы.
      Немецкая пехота обтекала огневые позиции, просачивалась между батареями. Гитлеровцы жали. Жали с маниакальной настойчивостью. Они не думали о цене. Только бы прорвать русскую оборону, овладеть дорогой на Обоянь.
      Пехота первого эшелона смята, артиллерийские полки, в том числе и два из нашей армии, раздавлены. Остатки стрелковых частей откатываются на север. На огневых позициях остались лишь изуродованные пушки да недвижные тела.
      С минуты на минуту вал немецкого наступления должен обрушиться на бригаду Бурды, оседлавшую дорогу Белгород - Обоянь.
      Немецкие танки показались уж на гребне высотки. Приземистые, широкогусеничные (в бинокль отлично видны их контуры), с коротких остановок они открыли огонь. Потом, подняв стволы, стали быстро спускаться. А на гребне появлялись все новые и новые. Не только "тигры" и "пантеры", но и хорошо нам знакомые Т-III и Т-IV.
      Пожалуй, ни я, ни кто другой из наших командиров не видали зараз такого количества вражеских танков. Генерал-полковник Готт, командовавший 4-й танковой армией гитлеровцев, ставил на кон все. Против каждой нашей роты в 10 танков действовало 30 - 40 немецких. Готт отлично понимал, что если он прорвется к Курску, любые потери будут оправданы, любые жертвы не напрасны. Если прорвется...
      Но у Бурды и танки, и пехота, и артиллерия зарыты в землю. О, в этот час окупились недели, дни и ночи земляных работ.
      С расстояния 400-500 метров ударили пушки "тридцатьчетверок", ударили иптаповские орудия, "заиграли", сотрясая землю, "катюши". Густой, медленно растекающийся дым поглотил высоту. А когда он поредел, уже не было ни четкой линии гребня, ни вытянувшихся будто на параде танков противника. Высота горела.
      Мы с Катуковым находились в роте Стороженко, "железной роте", как ее звали. Здесь в каждом экипаже служил ветеран. Капитан Стороженко был, пожалуй, одним из опытнейших танкистов в бригаде. Воевал вместе с Бурдой под Орлом, дрался под Москвой, на Калининском фронте ходил на выручку окруженных.
      Молчаливый, длиннорукий, он шагал вразвалочку, как матрос на суше. Не помню, чтобы улыбка хоть раз появилась на его широконосом желвакастом лице с немигающими глазами.
      Установилось минутное затишье. Немцы перегруппировывались и поджидали своих пикирующих бомбардировщиков.
      Стороженко не спеша вытер руки, бросил концы и не торопясь подошел к Катукову:
      - Товарищ командующий, рота отражает атаки противника.
      Докладывал он буднично, спокойно, как о чем-то обыденном, даже скучном. Только блестящие глаза да выступающие желваки выдавали напряжение.