Я не наведывался в госпиталь несколько дней, и изменеяия бросились в глаза. Очередь носилок с тяжелоранеными перед операционной, а позади палатки горы окровавленной ваты и бинтов. Бледные, с ввалившимися воспаленными глазами врачи и сестры едва держатся на ногах. От начальника госпиталя подполковника Ткачева и главного хирурга подполковника Эльдарова узнал, что почти весь персонал дает раненым кровь. Эльдаров и Ткачев тоже стали донорами.
      Я по рации связался с начальником тыла армии. В ту же ночь на коломыйский аэродром прибыли медикаменты, консервированная кровь, новая группа медицинского персонала.
      Гитлеровской 1-й танковой армии нелегко и недешево дался выход из окружения. Летчики с наших транспортных самолетов и У-2 рассказывали о кладбищах мертвой техники, над которыми они пролетали. Но танковые дивизии противника относились к числу стойких соединений вермахта, боевой дух их не был сломлен, неудачи еще больше ожесточали гитлеровцев, и они пытались взять реванш. Фашистская ставка слишком хорошо понимала значение выхода советских войск в Карпаты, на границы Венгрии, Румынии, Польши, чтобы примириться с этим. Противник получал щедрое подкрепление - прибывали эшелоны с нехотой, танками, орудиями.
      Мы наступали в дни отчаянной распутицы, а теперь солнце и апрельский ветер высушивали дороги. Немцы пользо- -вались весной, своим численным и техническим перевесом над нашими истощенными в длительных боях частями. Но добиться значительного успеха все же не могли. И они сатанели, зверели.
      Акт о зверствах фашистов поместили в приложении к газете "На разгром врага". Вчитываясь в короткие строчки этого документа, я задумался. Надо было вести пропаганду так, чтобы чувство мести не переходило дозволенных границ, чтобы сообщения о фашистских зверствах вызывали не потребность поступать так же с захваченными в плен немецкими солдатами, а лишь усиливали боевую активность и несокрушимую стойкость. Слепое "око за око, зуб за зуб" не могло служить для нас девизом.
      Этот разговор, начавшийся в редакции при обсуждении материалов о фашистских злодеяниях, продолжался потом на совещании в политотделе. Мы искали такие слова и формы работы, которые поддерживали бы высокий нравственный уровень наших людей и крепкую дисциплину в подразделениях. Бои на широком фронте создают всякие ситуации. Иной раз не только подразделение, но и солдат действует в одиночку. Люди измотаны сверх всякой меры. Потребность в сне и отдыхе порой сильнее всех прочих побуждений. Да и сытостью не всегда похвастаешься. Почему не зайти на хутор и не пообедать хозяйским гусем, который, как нарочно, лезет под ноги, вытянув свою дурацкую шею? Почему не отбиться от роты и не пристроиться на пару суток к сероглазой вдовушке?
      На территории "Заднестровской республики" созданы комендатуры, на перекрестках дорог дежурят контрольные посты, по улицам городов прохаживаются патрули. Но если солдат, бывалый солдат сорок четвертого года, захочет, он не попадется на глаза ни коменданту, ни патрульным.
      Чем сложнее обстановка, тем больше надо заботиться о сознательности каждого.
      То там, то сям на трехсоткилометровом полукружье фронта нашей армии вспыхивают бои. На опасное направление выбрасывается с трудом сколоченный подвижный резерв - усиленная последними гореловскими танками бригада Бойко.
      Но отбивать уже начавшиеся атаки - мало. Надо по возможности опережать противника, предупреждать его удары.
      Разведка, постоянная разведка от батальонов, полков, бригад, корпусов, от армии, наконец. Вернулась одна группа.- пусть отправляется другая. Прощупан один участок - надо приниматься за соседний. Разведка ведется не только наземная. У-2 неожиданно выныривают из облаков и тарахтят иад немецкими колоннами, определяя их направление, подсчитывая количество машин и стволов.
      Катуков, приехав в любую часть, прежде всего требует свежих сведений о противнике и подтверждения их достоверности.
      День и ночь ездит Михаил Ефимович - с фланга на фланг, из бригады в бригаду. Он появляется обычно там, где немцы затевают каверзу, - энергичный, злой, решительный. В такие минуты возле него нельзя рассусоливать, чесать затылок. Надо действовать смело, быстро, находчиво. А если ты не способен на это, пеняй на себя и не жди пощады от командующего.
      Я с завистью наблюдаю за Катуковым.
      - Какой дьявол тебя, Михаил Ефимович, надоумил, что гитлеровцы полезут именно здесь?
      - Дьявол ни при чем. Во-первых, немного знаком с устройством мозгов у немецких генералов, во-вторых, не считаю, что оно хуже нашего с тобой, а в-третьих... Но хватит и этого. Догадываться-то я догадывался, но знал наши силенки тут и про себя молился, как в старину мужики тамбовские, глядя на железнодорожные рельсы, перед первым поездом: "Матушка загогуля, не ешь ты наш Тамбов, сверни на Пензу..." Но вот не обошлось - и "под Тамбовом" полезли...
      Катуков азартно щелкает новой зажигалкой:
      - Трофей последнего боя. Невелик, но занятен. Гляди, какая гравировка.
      Но как бы ни спешил Катуков, куда бы ни мчался, не забывает об одном - о связи со своим штабом. Там, запершись, как всегда, в каморке, неторопливым движением поднимая телефонную трубку, мудрует над картой Шалин. Подобно опытному шахматисту, он предвидит заранее несколько ходов противника.
      Не помню случая, когда бы на вопрос Шалина: "Согласны, товарищ Ефимов?" Катуков возразил бы что-нибудь.
      Сочетание острого оперативного чутья, быстрой реакции Катукова со штабной проницательностью Шалина помогли нам выиграть не один бой...
      Придерживая пальцами отяжелевшие веки, я читаю справку о только что доставленной самолетами партии снарядов. И вдруг - сонливость как рукой сняло. Даже вздрогнул от неожиданности. Оплошность писаря из артснабжения: присланы снаряды к орудиям, калибров которых у нас и в помине нет. Читаю дальше: бронебойных достаточно, но ни одного шрапнельного выстрела, а отбивать-то приходится главным образом атаки пехоты...
      Мы сидим с Михаилом Ефимовичем напротив друг друга, перед нами на столе злосчастная справка, и ругаемся в бессильной ярости. После того как доподлинно определено, кто они есть, эти артснабженцы, и выражено скромное пожелание "Их бы сюда", Михаил Ефимович, откинув ногой табурет, начинает быстро ходить по комнате.
      - Руганью душу облегчать можно, а положение - никогда... В сорок первом пользовались мы немецкой техникой? Пользовались. Почему теперь пренебрегаем? Зазнались? Сколько у нас тут снарядов германских, пушек, танков! Даже не учтено как следует. Завтра же собрать, подсчитать. На батальон танков хватит? Наверняка хватит. На дивизион пушек хватит? Тоже хватит. Дядю ругать умеем, а когда себя надо обложить, слова не находим... Пусть политработники помогут укомплектовать подразделения... сюда надо покрепче народ, побольше коммунистов, комсомольцев... А еще - с завтрашнего дня приступим к сбору своего оружия. Пусть политработники и это дело возглавят. Ей-ей, в сорок первом году мы в этом отношении изобретательнее были. Голь на выдумки хитра, нужда научит горшки обжигать. А теперь с неба помощи ждем, под ноги не смотрим...
      Так у нас в армии весной сорок четвертого года были сформированы танковый батальон и артиллерийский диви- -зион, оснащенные трофейной техникой. И оказалось это как нельзя более кстати.
      Бои на Заднестровской дуге достигли высшего накала. Гитлеровцы с яростным упорством стремились разрубить дугу на куски, рассечь наши войска и таким образом покончить с ними. Они одновременно наносили удары в нескольких точках по сходящимся направлениям. Это сковывало наши части, затрудняло маневр.
      . Однажды в излучине Днестра возле местечка Нижнюв нашу тонкую линию обороны, только что разворошенную бомбами, прорвал-таки клин фашистских танков. Прорвал и устремился на юго-восток - к Городенке, Черновицам. Тяжелые машины, смяв с ходу иптаповскую батарею, вырвались на простор. Вначале они постреливали в разные стороны - так, на всякий случай, припугнуть русских, если те еще остались поблизости. Но вскоре убедились: никого нет.
      Ясное солнце сияет с неба, зеленеют первой травой луга. Когда танки выскакивают на холмы, слева синеет Днестр. Радостный азарт овладел немецкими танкистами. По дороге тянулся обоз - крестьяне везли раненых бойцов... К черту раненых, к черту крестьян и лошадей тоже zum Teufel. Три танка отваливают в сторону. Глухое урчание моторов заглушает стоны, проклятья, треск раздавленных подвод. Ни один человек не спасся. Какой-то старик в белых узких портах пытается удрать. Но его нагоняет пулеметная очередь. Конечно, неэкономно тратить на старого целую очередь. Но разве в такую минуту можно думать об экономии!
      На развилке торчит некогда красная, а теперь порыжевшая бензоколонка, насосы которой давно забыли запах бензина. К черту колонку!
      : И уже вовсе из веселого озорства "пантеры" походя разваливают хутор, прижавшийся к дороге. А потом одна из них медленно поворачивает башню, опускает длинный ствол и бьет термитным снарядом в то, что еще минуту назад было домом.
      Но и забавляясь таким образом, вражеские танки не сбавляют темп. Офицер, возглавляющий их, хорошо понимает: если выйти к Черновицам, повернуть на юг, то русская группировка будет не просто отрезана от своих тылов, она окажется в закупоренном котле. И тогда...
      С крыши костела в Незвиске я отчетливо вижу вдалеке быстро ползущие четырехугольнички и вспыхивающие на солнце блики.
      - Бинокли,- подсказал подполковник Кобрин и снова склонился к стереотрубе. - Сейчас подойдут к дефиле, хошь не хошь придется им вытягиваться узкой колонной. Тогда и начнем...
      Так и произошло. Головные танки, чуть помедлив, нехотя спустились со склона на дорогу.
      - Верно, - бормочет Кобрин, - не зря Козьма Прутков говаривал: "Не ходи по косогору - сапоги стопчешь..."
      И вдруг лицо его вспыхнуло от прилившей крови. Он схватил микрофон и громко, будто находился на огневых позициях, крикнул:
      - Огонь!
      Между этой командой и первым выстрелом прошло какое-то время. Танки с открытыми люками уверенно продолжали победный марш. Но мы уже знали, что это их последние десятки метров... Может быть, дотянут до той вон кучи булыжника. И все.
      Первые разрывы не остановили колонну. Она еще двигалась по инерции. Только когда вдруг споткнулась головная "пантера", другие принялись тормозить. Несколько машин повернуло назад. Но, видно, их по радио заставили развернуться снова.
      Сверху, с гребня холма, били 152-миллиметровые орудия, каждым снарядом не просто пробивая броню, а делая огромные зияющие дыры, разворачивая танк, как если бы он был картонный. В узком дефиле поднялась паника. С тяжелым металлическим звоном машины наскакивали друг на друга, шарахались от уже горящих, карабкались на крутые склоны.
      И все-таки это была дисциплинированная часть. Командир быстро навел какое-то подобие порядка. Отстреливаясь, танки стали пятиться назад.
      Немцы понимали, что наткнулись на позиции тяжелых орудий. Наиболее опытные из них, возможно, определили калибр. Но что за чертовщина - 152-миллиметровые махи- -ны не так-то легко меняют огневые. А эти моментально смавеврировали, ушли из-под разрывов немецких танков и вот уже снова с высоты ударили по "пантерам"...
      Из сорока прорвавшихся гитлеровских танков обратно к Нижнюву вернулись восемь. Вернулись и принесли в фашистские войска весть о новом ужасном оружии русских.
      Оружие и впрямь было могучее. Накануне по приказу командарма позиции на высотах у Незвиска, где сохранились остатки блиндажей и окопов Первой Мировой войны, занял полк 152-миллиметровых самоходных артиллерийских установок. Полк этот был последней частью, успевшей проскочить к нам за Днестр, прежде чем противник перерезал коммуникации. Штаб армии, получив в свое распоряжение новое, воистину сокрушающее оружие, приберегал его для критической схватки.
      Тяжелый самоходный полк, разбивший немецкую танковую колонну, был замечателен не только своей техникой и своей победой под Незвиской, но и своим прошлым. Он вырос из бронедивизиона, который в апреле 1917 года встречал Ленина на площади у Финляндского вокзала. Из пятнадцати броневиков дивизиона четырнадцать перешли на сторону большевиков. На одном из этих четырнадцати стоял Ленин, произнося речь...
      Дивизион участвовал в октябрьских боях в Питере, воевал на фронтах гражданской войны. В мирные годы он получил новое техническое оснащение, и к началу Отечественной войны это был уже танковый полк. А когда в сорок четвертом году наша промышленность освоила выпуск СУ-152, он получил на вооружение тяжелые самоходки.
      Я был мало знаком с полком, с его техникой и его людьми. Приехал вечером, когда экипажи окапывались на гребне высоты. Здесь меня и застала тревожная радиограмма о танковом прорыве у Нижнюва.
      Преследуя фашистские танки, наши самоходки миновали догорающие развалины хутора, окровавленные остатки обоза с ранеными, смятую бензоколонку...
      Полк растянулся на многие километры. Надо было собрать его, схоронить погибших, оказать помощь раненым, приниматься за ремонт машин. Замполит спешно составлял реляции на отличившихся. Вечером должен был заседать Военный совет, и я хотел, чтобы он вынес по этим реляциям свое решение. А завтра приехать сюда опять и вручить награды...
      Возбужденные, не оправившиеся от лихорадки боя, мы вернулись в штаб армии к вечеру. Едва я выскочил из машины, кто-то стремительно бросился мне навстречу.
      - Товарищ член Военного совета, разрешите обратиться...
      - В чем дело? Кто вы?
      - Ефрейтор Селезнев. По личному вопросу. О жизни человека вопрос стоит.
      - О чьей же жизни, товарищ Селезнев? Заходите в дом. Балыков зажег лампу. Передо мной стоял широкоплечий боец в хорошо заправленной длинной шинели с негнущимися погонами, пересеченными красной лычкой. Начищенные хромовые сапоги блестели так, что казалось, будто хозяин их ходил не по земле, а по воздуху.
      Ефрейтор начал еще в дверях и теперь торопливо продолжал, боясь, что ему не дадут договорить:
      - Затеяли чистку тылов. Из комендантской роты людей на передовую посылают. А комендантская рота как же? Я не мог взять в толк, куда клонит ефрейтор.
      - Вам-то что до комендантской роты?
      - Как что? Я в ней небось не первый день служу!.. До меня уже начал доходить смысл его "благородного" негодования.
      - Не тревожьтесь. Комендантская рота не пропадет. В ней останутся пожилые бойцы, нестроевики. А после боев пополним. - После боев, - подхватил ефрейтор, - когда ценные кадры перебьют... Сколько раз я вашу жизнь охранял? Часовым у входа к вам стоял!
      - А в стрелковой роте либо в танковом экипаже не доводилось служить?
      - Не всем же в экипаже или в автоматчиках. Кто-то должен и командование охранять и обслуживать. У меня есть основания. Никто слушать только не желает, чуткости нет...
      Только что я видел жаркий бой. Наспех обученные самоходчики, не считаясь с потерями, бросались наперерез фашистским танкам... А тут стоял человечишко в подогнанной по росту шинели, начищенных офицерских сапогах, проникнутый одним лишь стремлением - выжить, уцелеть. Сегодняшняя "чистка тылов" для него обернулась крахом. Он настолько потерялся, что бормочет что-то жалкое о любви к комендантской роте, о своих особых правах.
      - Я в гражданке, товарищ генерал, был на руководящей работе, руководил отделом в райисполкоме. С этим тоже надо считаться... Кто будет заниматься восстановлением народного хозяйства, если кадры перебьют? Разве ж это государственный подход? Товарищ Сталин учит: кадры - ценнейший капитал...
      Был момент, когда я почувствовал неодолимое желание взять его одной рукой за грудь, а второй... Но желание это быстро прошло, мной овладели два других чувства: презрение к просителю и усталость. Я сел за стол, терпеливо выслушал речь ефрейтора до конца.
      - Вы правы. По отношению к вам допущена ошибка. Проглядели, когда вы стали шкурником и паразитом. Лечить вас можно только огнем, боем. Идите.
      Он продолжал стоять, и я не выдержал.
      - Убирайтесь!..
      Потом прикрутил коптящий фитиль. Углы и стены растворились в полумраке.
      Почти три года войны. Такой опыт приобретен всеми, что, казалось бы, не должно быть больше ни подлости, ни шкурничества. Но все это еще существует. Кончится война, а борьба с этим будет продолжаться...
      Конец войны, послевоенная пора всегда рисовались нам чем-то слепяще радостным. И тут, пожалуй впервые, к мысли о будущем применилась неясная тревога. Я осязаемо почувствовал всю сложность политической и воспитательной работы на заключительном этапе боев. И не только на заключительном. Но и после боев...
      Из будущего мысли возвращались в сегодняшнее, в поисках сравнений уходили в минувшее.
      Четыре месяца непрерывных боев. Почти месяц боевых действий с далеко отставшими войсковыми тылами. Третья неделя с перерезанными путями снабжения. И все же армия воюет, удерживает освобожденное!
      В сентябре 1941 года, окружая войска нашего Юго-За-падного фронта, Клейст наступал из района Кременчуга на Ромны, а Гудериан на те же Ромны из района Клинцов. К Ромнам с севера и с юга подошло по три - четыре уцелевших немецких танка. И все же наши войска считали и чувствовали себя в окружении... Сколько раз случалось - просочится в тыл десяток автоматчиков, постреляет в воздух, а целый полк начинает паниковать: "Окружены!"
      Теперь у нас в тылах десятки, если не сотни фашистских танков. Со стороны Станислава, Надворной, Нижнюва атакуют недавно пополненные немецкие дивизии. Мы не скрываем от бойцов сложности обстановки, да они и сами видят, что снаряды, бинты и письма доставляются по воздуху. Но я ни разу не слышал смятенного крика или трусливого шепота: "Окружены!" Танковая армия живет нормальной боевой жизнью, лишь более напряженной, чем обычно. Никаких проявлений растерянности.
      Рост боевого мастерства? Безусловно. Но не только. Это и рост духовной стойкости, человеческого самосознания.
      21 апреля к нам на помощь в "Заднестровскую республику" выдвигаются общевойсковые армии Москаленко и Журавлева.
      Как радуется пехота, когда в наступлении ее обгоняют танки! Но не меньше радовались и танкисты, видя подходившие стрелковые полки.
      Следом за пехотой по начавшим пылить дорогам, по затвердевшей грязи прибыли тылы с боеприпасами, продовольствием, горючим.
      Но еще две недели гитлеровцы упрямо бросались на наши позиции в надежде прорвать их. И, вконец истрепан- -ные в безрезультатных боях, распрощались с этой надеждой. Буковина и Прикарпатье отныне не просто освобожденная от врага земля, но и плацдарм для будущего наступления.
      К середине мая фронт притих, застыл. Наша 1-я танковая получила приказ выйти во второй эшелон.
      Несколько суток на приведение себя в порядок: баня, стирка, сон. Веселыми флагами полощутся на веревках и заборах портянки, комбинезоны, нательные рубахи. Их запах смешивается с запахом влажной и теплой зелени, ароматом цветущих яблонь.
      А потом, как некогда под Курском, - лопата, политподготовка, изучение материальной части.
      "Хорьх" прижимается к обочине, чтобы не помешать взводу, отрабатывающему строевой шаг. Командир в побелевшей от стирок, пота и солнца гимнастерке пятится спиной вдоль строя, ожесточенно отбивая рукой ритм.
      - Ноги не слышу! - доносится до меня голос Пети Мочалова.
      3
      Сюда, за обмелевший летом Днестр, опять приехал к нам Никита Сергеевич Хрущев. Начал он не со штаба армии, а с частей. Беседовал с бойцами, выступал на митингах, хвалил за героизм и стойкость в боях, рассказывал о восстановлении городов и сел Украины. Заехал к Бойко, чтобы поздравить его со второй Золотой Звездой Героя Советского Союза. Потом снова направился в солдатские землянки, на занятия, не уставая расспрашивать бойцов и отвечать на их вопросы. Особенно интересовался бытом: как с обмундированием, едой, отдыхом? Заходил на кухни, пробовал щи, расспрашивал поваров.
      В одном мотострелковом батальоне Хрущев появился после обеда.
      - Все поели? - спросил у командира хозвзвода.
      - Так точно, товарищ генерал.
      - Расход есть?
      - Никак нет.
      Никита Сергеевич подошел к столу, на котором разделывали мясо, дернул ящик. Там лежал розоватый брусок сала.
      - Откуда? - гневно обратился Хрущев к командиру хозвзвода и повару.
      Те растерянно моргали. Никогда я не видел Хрущева таким возмущенным.
      В этот день он еще не раз возвращался к случаю на батальонной кухне, который, как видно, не шел у него из ума. Позднее, уже в штабе армии, снова заговорил о нем.
      - Разве у нас мало честных людей, которым можно доверить обеспечение бойцов и командиров! Неужели до этого руки не доходят?
      Он с упреком смотрел на меня и на Журавлева.
      - Кстати, о семьях командиров вы печетесь? Знаете, как они живут в эвакуации?
      - В большинстве тяжело живут, - неуверенно ответил я. - Но точных сведений не имеем.
      - Надо выяснить, - сказал Никита Сергеевич. - Многие семьи перед войной здесь жили, в Западной Украине. Пусть спокойно возвращаются. Квартиры получат в первую очередь. Незачем ждать конца войны.
      Что-то припоминая, тов. Хрущев помолчал, потом продолжал:
      - Вы, как мне известно, держите контакт с партийными и советскими органами. Помочь им надо транспортом, умелыми кадрами. Но иные наши военачальники и знаться не желают с местными работниками. С таких строго будем спрашивать...
      Вечером ветер с Карпат развеял дневную духоту. Заходить в дом не хотелось. Вынесли стол в сад, под деревья.
      Разговор шел о наших армейских проблемах и перспективах. Но Хрущев часто возвращался к делам, связанным с восстановлением народного хозяйства Украины.
      - Я ж не только член Военного совета, но и секретарь украинского Центрального Комитета партии, - улыбаясь, объяснил он. - Вы как-то еще давно рассказывали мне, будто есть у вас в армии комиссованные бойцы и офицеры. Им полагается домой, а они не желают с фронта уходить. Побеседуйте с этими товарищами, объясните, что многие из них сейчас нужнее в народном хозяйстве, чем в войсках. И дайте мне знать. Мы их и работой, и жильем обеспечим - в обиде не будут.
      Хрущев огляделся по сторонам:
      - Славно у вас тут в садочке, деревья над головой шумят. Выстрелов не слышно. Только ненадолго эта благодать, недолго вам здесь блаженствовать. Готовьтесь к передислокации в район Броды - Дубно. Памятные места? - обернулся Никита Сергеевич ко мне.
      - Не забуду до конца дней.
      - Да, есть, что помнить. А между прочим, из этого района мы по приказу от 23 июня 1941 года должны были наносить по противнику концентрические удары. Небось не все даже знают о том приказе. Больно уж нереален был, по картам придуман, без учета жизненных возможностей. Но сейчас такое вполне нам по плечу. Наша промышленность теперь тридцать тысяч танков и бронемашин в год выпускает. А главное - воевать научились, кадры опыт приобрели... Вы ведь, Михаил Ефимович, тоже в этих благословенных краях войну начинали? - спросил Хрущев у Катукова.
      - А как же, дивизией в корпусе Рокоссовского командовал. Из-под Ровно должен был к 8-му мехкорпусу пробиться. Да чем же пробьешься? Не то что танков, винтовок не хватало.
      В саду стемнело и стало по-ночному тихо. Лампу зажечь нельзя было, а уходить под крышу не хотелось. Никита Сергеевич поднялся.
      - Крепился до вечера, а теперь, пожалуй, скажу. Представление фронта удовлетворено: армия ваша преобразуется в гвардейскую. Скоро получите приказ... Поздравляю!..
      Долго еще сидели мы в саду. Вспоминали сорок первый год, Курскую лугу, недавние бои. Говорили о предстоящей операции, в которой намечался выход за Вислу. Мечтали о том времени, когда танки можно будет увидеть лишь в музее...
      - Иной раз, когда вручаешь награду, чуть-чуть тревожно, - говорил Никита Сергеевич. - Не зазнается ли человек, не вознесется ли над другими... С вашим братом военными иногда такое случается. Проведет успешный бой - и море ему по колено... Как-то раз под Сталинградом приехал я в один полк. Сидят солдаты в доме без стены и крыши. Почернели от холода, от копоти. Потихоньку разговорились. Один прямо рубит: "Непорядок. Империалистическую воевал, гражданскую, финскую и эту с первых дней... Знаю, когда война, а когда непорядок. Портянки теплые только в нашем полку не выдавались. Всех соседей сегодня давно покормили, артиллеристы уже два раза поесть успели, а мы еще кухни не видели". Разыскал я командира полка. Молодой, здоровый, на груди от орденов тесно. Недавно из комбатов на полк выдвинут. "Как настроение у народа?" - спрашиваю. "Личный состав рвется в бой за Родину, за товарища Сталина".- "Рвется?" - "Рвется, товарищ член Военного совета". - "А может, он пообедать рвется?" Растерялся лихой майор. Ему-то, оказывается, и невдомек, что три роты сегодня еще крошки хлеба не видали... Это я вам в назидание на сон грядущий рассказываю...
      Близился восход. Небо становилось серым, все увереннее розовевшим с востока. Мы испытывали странное, необычное для бессонной фронтовой ночи чувство - нам не хотелось спать.
      Вскоре началась передислокация. Корпуса двинулись на север, к Дубно. Марши совершались по ночам. Номера автомобилей были заменены, а условный знак первой танковой - ромб на башне - закрашен. Хранили молчание радиостанции, кроме нескольких, оставленных на старом месте. Те работали, как обычно, создавая у вражеской службы подслушивания впечатление, будто армия занимает прежние позиции.
      Меры маскировки не ослабевали и в новом районе. Прибывавшие из тыла танки были укрыты на платформах дощатыми чехлами. Разгрузка велась ночью, а утром эшелоны с макетами танков направлялись обратно на восток.
      На рекогносцировку наши офицеры выходили в пилотках и гимнастерках с общевойсковыми погонами.
      Одновременно с 1-й танковой армией в лесах северо-западнее Броды - Дубно накапливались общевойсковые соединения. Здесь сосредоточивалась ударная группировка фронта, которой предстояло крушить немецкую оборону, прикрывавшую путь в Польшу...
      Каждый раз, слыша или произнося простые географические названия: "Броды", "Лежнюв", "Верба", "Иква", я испытывал чувство давней тревоги и новой гордости. Здесь, в этих негустых лесах на берегах Слонувки, Сытенки, Плеящувки, Иквы, разыгралась трагедия первых дней войны. Здесь я потерял многих близких друзей. Отсюда через бесконечные вражеские тылы начался некогда наш путь из окружения.
      Сейчас мы вернулись сюда во всесилии опыта, техники и зрелости, готовые и способные победоносно завершить войну.
      На дорогах немым напоминанием о страшных днях третий год неподвижно стояли обгоревшие, с рваными ранами в бортах, покосившимися башнями и разбитыми катками Т-26, Т-35, Т-28, грузные, с короткой - не по размерам - пушкой КВ. Эти танки, радовавшие когда-то глаз на парадах и танкодромах, казались теперь нескладными. Они безнадежно устарели и по-своему символизировали нашу неумелость, выявившуюся в сорок первом году.
      У одного из таких танков в высокой траве неподалеку от дороги я натолкнулся на Павла Коровкина. Как и три года назад, он был командиром моей "тридцатьчетверки".
      - Что ищешь, Павлик?
      - Где-то здесь сгорел тогда Витя Ромашин... Теперь разве найдешь? Вон деревцо растет на жалюзи.
      Мы шли с Коровкиным по густо заросшему травой полю. Разговаривать не хотелось. Порой я чувствовал на себе взгляд Павла - не то удивленный, не то осуждающий. Но не сразу до меня дошел смысл этого. Однако, потому что мы оба, видимо, думали об одном и том же, я все-таки понял происходившее в душе Коровкина.
      Достал из полевой сумки блокнот. На завтра уже было намечено несколько дел. На послезавтра тоже. И так - на пять дней вперед.
      - Завтра утром все же съездим, - сказал я и спрятал блокнот. - Предупреди Мишу Кучина...
      Павел кивнул. Три года боев в одном танке давали ему, в сорок первом году старшему сержанту, а теперь - лейтенанту, право на особые взаимоотношения со мной. Оставаясь с глазу на глаз, Коровкин не считал нужным скрывать свое недовольство каким-нибудь моим поступком.
      Все эти годы в непрерывном напряжении боев и маршей я почти не вспоминал о двух стариках, которым многим был обязан наш отряд в трудную пору выхода из окружения. Один из них - чех, который вывел нас из оврага неподалеку от Бялогрудки, где мы зализывали раны. Расставаясь, он забрал к себе четырех тяжелораненых. Другой - занозистый украинец, дед Василь. Целый день он носил к нам в клуню молоко и хлеб, докладывал о том, что делают немцы.
      Попав в места, где все говорило о схватках 1941 года, я, как и Коровкин, вспомнил о стариках. Но никак не мог к ним выбраться. Теперь же, под укоризненным взглядом Павлика, твердо решил: завтра.
      Бялогрудка почти целиком сгорела при отступлении гитлеровцев. Крестьяне ютились в наспех сделанных шалашах и кое-как отрытых землянках. В сохранившихся домах жило по несколько семейств.
      Ни имени старого чеха, ни каких либо точных сведений о нем мы не имели. Да и в лицо не запомнили.
      Раз, другой прошли по деревне. Никто на нас не обращал внимания.
      В саду с остатками обгоревшей изгороди топил кабицу старик. На огне стоял темный чугунок. Старик клал на колоду хворост и, придерживая его левой рукой, опускал правую с топором каждый раз в одно и то же место. Нарубленный хворост старик совал в прожорливую топку и возвращался к колоде.
      Мы с Коровкиным обменялись взглядами.
      -Он?
      - Не пойму, - ответил Коровкин. Подошли, поздоровались. Старик, не выпуская из рук топора, кивнул нам.
      - Жить у меня негде, товарищи командиры. А если молока желаете, могу.
      То, что он назвал нас "товарищами", а не "панами", как часто случалось в здешних местах, подтверждало наши предположения. Хотя, конечно, очень слабо.
      - Спасибо. Не надо нам ни жилья, ни молока. Поговорить хотим.
      - Поговорить?
      Старик отложил наконец топор, вызвал из дому белоголовую девочку лет двенадцати и наказал ей следить за кабицей.
      Прошли в глубь сада, к низкой, ушедшей в землю скамейке. Я не видел причин начинать издалека и прямо спросил: