- Скажите, - перебил я, - а народ дал вам монополию представлять его интересы, говорить от его имени Почему вы, а не женщина, сообщившая нам о вас, представляете этот народ?
      - Какая женщина? - растерянно спросил Дорошенко.
      Не вдаваясь в подробности, я рассказал о том, как мы узнали о месте, где он скрывается, а затем - и о его деятельности.
      - Предатели всегда бывали. Даже среди учеников Христа...
      - Почему же предатель - она, а не вы, который готов украинским хлебом и салом кормить германских фашистов? Вы полагаете, что понятием "украинский народ" можно, как одеялом, накрыть и бездомную батрачку и богатея - хозяина хутора. Ничего, ровным счетом ничего у вас не выйдет. Мы дадим землю батракам, бедным крестьянам. А вы никогда этого не сделали бы. Вы не в "схронах" у богачей сидите. Вы сидите у них в кармане и оттуда размахиваете вашим трезубцем. За вами еще идут многие бедняки. Но вы же их обманываете, вы не признаетесь, что мечтаете их хлебом и салом "откупиться" от гитлеровцев. Не только обманываете, вы их шантажируете на каждом шагу...
      Я сам, кажется, кипел не меньше, чем мой оппонент. Дорошенко лежал, вытянувшись под одеялом, прикрыв глаза и напряженно дыша. Я поднялся. Дорошенко тихо проговорил:
      - С вами бесполезно спорить. Вы - победители. В эти дни я прощаюсь со своими иллюзиями... Он помолчал и продолжал:
      - Мы, вожаки, с недоверием приглядываемся друг к другу. Больше полагаемся на "безпеку", чем на чистую веру... Тогда в бункере ваши солдаты убили моего секретаря. Хлопец лихой и верный. Но я-то знаю: он был мне не только помощником. Его подставила ко мне наша "безпека", и он ночью прочитывал даже мои личные письма.
      Больше я не видел Андрея Дорошенко. Как только врачи разрешили, он был отправлен самолетом в штаб фронта, и о дальнейшей судьбе его я узнал кое-что совсем недавно. Дорошенко со временем не только отошел от бандеровщины, но и немало сделал, чтобы разоблачить ее. Сейчас он учительствует в средней школе где-то на Станиславщине.
      Расслоение бандеровцев началось с первых же дней нашего соприкосновения с ними. Случалось, группы, а то и целые вооруженные отряды выходили из лесу и заявляли о своем желании вступить в Красную Армию.
      В разъяснительной работе нам помогало обращение украинского правительства, которое предлагало бандеровцам прекращать борьбу, сдавать оружие и гарантировало им в этом случае неприкосновенность.
      Из политуправления фронта мы получали тысячи листовок, обращенных к запуганным и обманутым людям. Эти листовки разбрасывались по лесам, дорогам, деревням, селам. Обычно переходившие на нашу сторону бывшие бандеровцы приносили их с собой.
      Но все же в ряде мест оуновцы силой террора сохраняли власть над значительной частью крестьянства На несколько домов был соглядатай, который доносил "безпеке" о каждом слове и каждом шаге односельчан. Едва кто-нибудь выражал сочувствие Красной Армии, ночью у него загорался дом. Бандеровцы чинили расправу.
      Магической силой воздействия обладали крестьянские росписи кровью под клятвой мстить за погибших. Стоило бандеровцам явиться, напомнить о клятве, и человек покорно шел за ними.
      Списки эти хранились в сундучках, зарытых в большие холмы, которые за годы войны появились при въезде чуть ли не в каждое село. Оуновцы утверждали, что такие холмы - памятники героям борьбы за "вильну" Украину, а крестьянская роспись кровью - знак готовности продолжать борьбу.
      Мы срывали холмы и на глазах у всего села уничтожали списки. Крестьяне могли вздохнуть свободнее: "клятва" утрачивала силу.
      Но первые поражения не обескураживали бандеровоких вожаков. Оуновцы, выполняя гитлеровские задания, предпринимали попытки "распропагандировать" даже наших бойцов. В своих листовках они советовали красноармейцам повернуть обратно, на восток, расходиться по домам, угрожали немецким наступлением, которое вот-вот начнется...
      В то же время не прекращались террористические акты, убийства из-за угла. Даже мы, привыкшие к цинизму я вероломству гитлеровцев, нередко изумлялись наглости и подлости бандеровских бандитов.
      Как-то, следуя вместе с Катуковым, я увидел впереди на дороге строй. Люди с песней двигались в тыл. Вдруг - стрельба. Строй - врассыпную. Ничего не поймешь. Балыков вскочил на бронетранспортер с охраной и, не дожидаясь приказа, помчался вперед.
      Когда мы подъехали, в кольце автоматчиков стояло несколько человек в красноармейской форме, а поодаль сбились в толпу пленные венгры, которые шли строем с песней.
      Автоматчики расступились перед Катуковым. Он подошел к одному из задержанных, судя по погонам, старшему лейтенанту:
      - Кто таков? Документы.
      - Старший лейтенант Лысьвин, заместитель командира батальона по политической части. Вот удостоверение.
      - Ах ты...- Катуков вырвал удостоверение. И Михаил Ефимович и я хорошо знали Василия Лысьвина, опытного политработника, ветерана нашей танковой армии. Несколько дней назад он таинственно исчез во время ночного марша. Никто не сомневался, что это дело рук бандеровцев. Но что они воспользуются документами и формой наших офицеров и солдат, чтобы устроить расстрел пленных венгров и потом запугивать всех "зверствами Красной Армии",- этого мы не ожидали.
      Катуков приказал тут же, на глазах у венгров, расстрелять бандитов.
      Стоит ли удивляться тому, что среди части наших бойцов появилось мнение, будто в Западной Украине большинство людей либо сочувствуют бандеровцам, либо запуганы ими.
      - Но события реальной жизни помогли рассеять предубеждение.
      Ни распутица, ни гитлеровские арьергарды, ни оуновские засады и короткие очереди в спину не в силах были задержать наше наступление. Танки вырвались на каменистые, стиснутые лесами дороги Прикарпатья. Что ни день, они все дальше отрывались от тылов, от баз снабжения. Расчет только лишь на трофейное горючее был ненадежен.
      И тогда вспомнили о Надворной, о нефтяных промыслах Биткува. Горелов получил задачу овладеть Надворной, а Ружин - обеспечить сохранность и работу промыслов. Выбор был не случаен. Перед войной танковый батальон, в котором Ружин служил замполитом, стоял и Надворной и шефствовал над нефтяниками. А кроме того, немногословный "дедушка" обладал замечательной способностью скромно, без малейшего шума выполнять самые сложные поручения.
      Танки миновали Надворную, проскочили по уцелевшему мосту через Быстрину Надворнянскую и ушли на Маняву. Слева над лесом трепетало дымное оранжевое пламя: горели биткувские нефтевышки. Ружин с небольшой группой выделенных в его распоряжение людей направился в лес.
      Многое в эти дни сделал подполковник Ружин, многим обязана ему наша армия, получившая вскоре белую биткувскую нефть, которую мешали в различных пропорциях с трофейным спиртом и заливали в баки, в моторы. Но отстояли промыслы от огня сами рабочие. Они установили ненормированный рабочий день и организовали дружины самообороны. Кое-кто из них помнил "пана подполковника". На правах старых знакомых они похлопывали "дедушку" по плечу:
      - Хватит нафты Гитлера утопить.
      Когда я приехал в Биткув, то увидел налаженное производство, встретил худых, перепачканных, в лоснящихся кепчонках людей, которые дружески улыбались и поднимали руку с сжатым по-ротфронтовски кулаком.
      Несколько часов бродил я по промыслам, разговаривал с рабочими, но только от Ружина узнал, что жители Надворной и Биткува сидят на полуголодном пайке. Бандеровцы блокировали лесные дороги, по которым крестьяне подвозили на рынок продукты. Они совершили ночной налет на промысел и подожгли одну вышку...
      Было решено, что армия по-братски поделится своими продовольственными запасами. На этот раз нам было чем делиться. В ходе наступления в наши руки попали десятки эшелонов, которые гитлеровцы так и не успели отправить в свой "райх".
      Вечером на рабочем собрании я делал доклад о положении на фронтах Отечественной войны. Немецко-бандерорская пропаганда уверяла здешних людей, будто русские "топчутся на Днепре". Когда "тридцатьчетверки" Горелова появились в Надворной, местные жители решили, что это партизанские танки. Красную Армию они не ждали так скоро.
      Но немногого добилась фашистская пропаганда. В конце собрания весь зал встал и запел "Интернационал". Пели по-украински, по-польски, по-русски...
      3
      В первый день наступления полоса армейского прорыва просматривалась на небольшом квадрате карты под целлулоидной крышкой планшета. А сейчас, чтобы обозреть ее всю по фронту и в глубину, надо развернуть огромную зеленовато-желтую простыню, которая топорщится прямоугольными складками.
      На глянцевитых листах медленно тают снежинки и, оставляя после себя бугристый мокрый след, каплями скатываются на землю. У Надворной свинцово отливающие тяжелые облака чуть не задевают за макушки нефтяных вышек, а на левом фланге армии - это я узнал сегодня по радио от Шалина - припекает солнце. Я возвращаюсь к Днестру с тревожной мыслью о положении в корпусе Гетмана, на левом фланге.
      Первые слова Катукова при встрече - упреки по адресу Гетмана: "загорает на бережку", "не любит форсировать, сапоги мочить", "наступает с оглядочкой". Эти упреки кажутся мне справедливыми особенно после того, как с недальней высотки по машинам кто-то дает несколько очередей, и потребность сорвать зло становится особенно насущной.
      Однако Гетман не из тех, кто спешит оправдаться. Безответно выслушивает он Катукова, не отводя от карты карих, сузившихся под тяжелыми веками глаз.
      - Разрешите сказать, товарищ командующий? , Катуков гневно раздувает ноздри:
      - Ну, давай.
      Карта, по которой водил Михаил Ефимович огрызком карандаша, посрамляя Гетмана ("Вон насколько левый фланг отстал от правого!"), теперь в руках Андрея Лаврентьевича. И она объясняет осторожность Гетмана. Севернее Каменец-Подольского окружена большая группировка противника, до пятнадцати дивизий. Кольцо окружения не сплошное, не надежное. Фактически у Гетмана, а таким образом, у всей армии, левый фланг открыт. При таких обстоятельствах командир корпуса не может позволить себе наступать очертя голову, бросая все силы только вперед.
      - Конечно, если командующий прикажет...- дипломатично добавляет Андрей Лаврентьевич и трет тыльной стороной ладони заросшие щетиной тугие щеки, двойной подбородок.
      Катуков не успевает ответить. Разговор продолжается в подвале, куда нас загоняет бомбовый налет немцев. Мы с Гетманом оказываемся в одном углу, Катуков - в другом, за горой порожних бочек.
      - Горячится командующий,- шепчет мне Андрей Лаврентьевич. - Я что? Я солдат исполнительный, прикажут - хоть с третьего этажа прыгну. Только толку-то от таких прыжков мало: либо ногу сломаешь, либо шею свернешь...
      - Чего там ворчите, - доносится из противоположного угла голос Катукова.
      Разбрасывая ногами в темноте пустые бочки, чертыхаясь, командующий пробирается в наш угол.
      Бомбардировщики делают новый заход, и из узкой щели под домом сыпятся комья земли. Катуков водит зажженным фонариком над картой. Он словно забыл и о нас с Гетманом, и о бомбежке. И когда, наконец, заговорил, в голосе его уже не было раздражения, он звучал спокойно, твердо. Произошло переключение.
      Если один фланг стремительно движется вперед, освобождая города и села, невозможно примириться с мыслью, что какая-то часть топчется на месте, выжидает, ищет, щупает. Командиры Отечественной войны помнят ходовой упрек: "Пока вы тут тыркаетесь, сосед вон куда продвинулся". Но довод этот не всегда был обоснован, как не обоснованы были наши с Михаилом Ефимовичем претензии к Гетману. Подхваченные волной правофлангово- - го наступления, мы не оценили в первый момент всей сложности ситуации на открытом левом фланге, которому угрожала мощная вражеская группировка. Отмахнуться от этой ситуации значило толкнуть Гетмана на авантюру, которую не оправдаешь ни благими побуждениями, ни заманчивыми поначалу успехами. . Об этом молча думал каждый из нас, стараясь в слабо освещенных карманным фонариком линиях, названиях и красках топографической карты прочитать разумное решение.
      - Не будем кипятиться,- поднял голову от карты Катуков,-не будем...
      - Я и не кипячусь, - не удержался Гетман.
      Упреки командующего крепко задели Андрея Лаврентьевича, если ему изменил обычный такт. Но Катуков пропустил реплику мимо ушей. Ему сейчас не до обид и самолюбия. Надо принимать решение. Тяжесть такой необходимости легла на плечи командующего. От того, что онсейчас скажет, зависит судьба операции, жизнь многих людей. Его решение отзовется строчками боевых донесений, стонами раненых, скупыми словами "похоронных"...
      Долг перед Родиной, воинская гордость, обязанности по отношению к фронту и Ставке, соседям и своим войскам, знание обстановки, подчиненных частей и частей противника - из этих и множества других слагаемых, вплоть до прогноза погоды и запасов муки на полевых хлебопекарнях, образуется решение. Хорошо, когда в такую минуту под боком есть осведомленный, четко работающий штаб. А если он сейчас за десятки километров или не располагает всеми нужными сведениями?..
      Чем определишь меру ответственности, какую берет на себя командир, отдавая боевой приказ?!
      Мне думается, Катуков принял в подвале единственно возможное решение.
      Пусть Гетман, прикрывшись частью сил с востока, все-таки ускорит форсирование. Район, избранный им для переправ, не особенно удачен. Пусть воспользуется бродом, по которому переправилась бригада Бойко. Там Днестр мельче и течение тише. Общее наступление не должно ослабевать, противнику нельзя давать передышки. Черновицы ждут.
      Быстро меняющаяся картина наступления ни нам, ни нашему штабу не была полностью ясна. Части распылились в лесистом Прикарпатье. Связь со многими нарушилась. Шалин поручил полку У-2 уточнить местонахождение каждой бригады. Летчики приносили сведения не только о наших войсках, но и о частях противника. Из Станислава на восток двигалась танковая дивизия, переброшенная из Германии. Она - с запада, а каменец-подольская группировка - с востока должны, видимо, захватить переправы на Днестре, обеспечить пути отхода своим войскам и отрезать наши. Обстановка запутывалась. Под Чертковом, где разместился штаб нашей армии, тоже объявились пробивающиеся откуда-то из-под Проскурова немецкие части.
      Первые десятки километров после Днестра бригада Бойко прошла стремительным маршем. В открытых башнях свистел ветер. На улицах Городенки немецкие регулировщики растерянно моргали от нацеленных в упор фар, а жандармы оторопело отдавали честь. Один экипаж, несмотря на строгий приказ, заскочил "на минутку" в пивную. Хозяин, услышав русскую речь, оторопело пялил глаза:
      - Пленные?
      - Нет.
      - РОА, власовцы?
      - Красная Армия.
      Хозяин не заметил, что из кружки пиво потекло по линолеуму стойки.
      Паника началась, когда передовой отряд уже миновал город.
      Южнее Городенки танкисты нагнали растянувшуюся колонну пленных. Дали несколько очередей в воздух, чтобы не задеть едва волочивших ноги людей. Охрану из РОА в серых заячьих шапках как ветром сдуло.
      И все время, от самого Днестра, впереди шел танк лейтенанта Никитина. Он первым промчался по тихим улочкам спящей Городенки. Это Никитин, размахивая шлемом, кричал из башни пленным красноармейцам: "Братва, бей конвойных!"
      А что значит идти на танке первым?
      Это значит очень многое: если на дороге распластался металлический блин противотанковой мины - он твой;
      если из канавы полетит связка гранат - она твоя; если спрятанное в засаде орудие внезапно откроет огонь - то первый снаряд в тебя... Тебе, в головной машине, надо видеть все вокруг, а в триплексы много не разглядишь, ты стоишь в открытом люке с глазами, слезящимися от ветра, и первая пулеметная очередь, первая же снайперская пуля - тоже твои.
      Кто-кто, а Иван Никифорович Бойко знает, каково-то день и ночь идти впереди колонны, прокладывая ей путь в безвестной, настороженной тиши. И когда в головной заставе кончилось горючее, Бойко нагнал лейтенанта Никитина:
      - Чем заправляться, товарищ комбриг? Обращение по должности - знак особого уважения. Подполковников в бригаде может быть несколько, а комбриг - один. И если этот комбриг лишь недавно вступил в свою должность, он особенно оценит такое обращение. Но поди пойми по быстро меняющимся на лице Бойко гримасам, когда он доволен, а когда не доволен.
      - Чем заправляться? - переспрашивает, морща нос, Бойко. - Эх ты!
      Никитин растерянно молчит. На мальчишески округлых, негусто заросших щеках пятнами проступает краска. Разве он что-нибудь не так сделал, разве не законен его вопрос?
      А Бойко будто наслаждается смущением лейтенанта. Не устает еще трижды передразнить: "Чем заправляться?" И вдруг командирски строго бросает:
      - Немецким газойлем.
      - Ясно! - радостно срывается Никитин.
      - Отставить. Сейчас сам побежишь и будешь каждый танк заправлять? Ты ж командир взвода! Твое дело - дать приказ, а потом, чтобы доложили. Учишь вас, пацанов...
      Командир взвода и командир бригады сидят на каменной скамейке у дороги. Сидят и молчат. У Никитина расстегнута молния на затрепанной куртке из какого-то не слишком прочного кожзаменителя. Он болтает ногами, время от времени сплевывает на талый жухлый снег, грязной лентой тянущийся вдоль обочины.
      Бойко любит Никитина - неунывающего, открытого, не чуждого юношеского тщеславия рабочего паренька из-под Челябинска. Но говорить об этом не умеет, да и не считает нужным. От таких разговоров, по убеждению Бойко, сам размякаешь и размягчаешь другого. А размягчаться еще не пришел час. Впереди Черновицы.
      Иван Никифорович резко поворачивается, изучающе рассматривает профиль лейтенанта. Густая кустиками бровь, короткий прямой нос и губы, пунцовые, четко обрисованные.
      - Женатый?
      - Никак нет.
      - Ну да, когда тебе... пацану,- подумав, добавляет: - Пацан не пацан, а уж, считай, два года на фронте. Так?
      - Так точно.
      - "Никак нет", "так точно". Ты что, иначе говорить не умеешь?
      Лейтенант поворачивается к подполковнику. Его лицо теперь не кажется таким мальчишеским. Запавшие серые глаза глядят пристально, сурово.
      - Устал, брат? - неожиданно спрашивает подполковник. - Небось обижаешься, комбриг все тебя и тебя впереди держит.
      Никитин не отвечает, и Бойко понимает неуместность вопроса.
      - Ну, ладно, давай. Раньше говорили: "С богом!" А теперь: "Давай!"... Ну-ка, застегни молнию. Воинский вид соблюдать надо.
      Как и всякий большой город, Черновицы начинаются постепенно. Все гуще домики, и вот уже не домики, а дома. Шире наезженная дорога. Рядом с ней вдруг выныривает железнодорожная колея и тянется возле шоссе до самого Прута. Там, за Прутом, основная часть города, центр с многоэтажными зданиями, скверами, асфальтированными улицами.
      Ничем, кроме таких приблизительных сведений о городе, мы не располагаем. Наступление приостановилось на его северных окраинах.
      Никитин со своим взводом ворвался на запруженную составами станцию и с ходу ударил по паровозам. -:. Тем временем с платформ одного из эшелонов гитлеровцы спешно сгружали танки. Эшелон этот стоял в стороне и был вне досягаемости нашего огня. Никитин увидел немецкие танки только тогда, когда они, развернувшись, из-за пакгауза двинулись на его взвод. На узких пристанционных улочках и площадках закипел маневренный танковый бой. Случалось, за одной стеной дома укрывался наш танк, за другой - фашистский. Неожиданно, орудие к орудию, выскакивали навстречу друг другу. И та машина, экипаж которой замешкался хоть на долю секунды, вспыхивала неистовым пламенем.
      К нашим прибывало подкрепление. Никитин понимал: гитлеровцам все равно уже не удержать Жучку (так называется северный пригород Черновиц). Его интересовали теперь мосты через Прут - успели взорвать их немцы или нет. Он направил танк к берегу.
      Выстрел "пантеры" и разрыв прокатились одним отрывистым грохотом.
      ...Вознесенная на постамент никитинская "тридцатьчетверка" стоит ныне на правом берегу, там, где улица поднимается к центру города. Танк этот да благодарная память в людских сердцах - все, что осталось от двадцатилетнего лейтенанта Павла Никитина.
      Бригада Бойко стояла на северном берегу Прута, а по южному - держали оборону немцы, румыны, власовцы.
      Бойко опять оправдывал свое прозвище Хитрый Митрий. На трофейных машинах он послал разведчиков к заправочной станции гитлеровцев. Ничего не подозревавшая охрана не успела взорвать зарытые в землю цистерны.
      Еще на пути к Черновцам танкисты захватили немецкий штабной автобус. Бойко не разрешал его "раскулачить" - пригодится.
      В первую же ночь после выхода к Пруту этот автобус, набитый нашими автоматчиками, благополучно проскочил через мост. Всю ночь бойцы старшего лейтенанта Адушкина хозяйничали на правом берегу, неподалеку от моста. Но наши танки, связанные боем на станции, не смогли воспользоваться переправой. А к утру гитлеровцы бросили против автоматчиков несколько "пантер". Адушкин со своими людьми вынужден был на лодках переправиться обратно, прихватив с собой пленного обер-лейтенанта.
      Убедившись, что Жучка в наших руках, гитлеровцы взорвали мост.
      Освобождение Черновиц было поручено Гетману. В его распоряжение поступала и бригада Бойко.
      План, разработанный Гетманом, заключался в охвате Черновиц с двух сторон. С запада наступает Моргунов, с востока - Бойко. Передовые подразделения встречаются к югу от города, на берегу Серета.
      Плохо с авиацией. Наши летчики действуют на других направлениях. Зато гитлеровские самолеты, базирующиеся на черновицкий аэродром, не дают покоя. Надо постараться накрыть их, прежде чем они поднимутся в воздух.
      План был рассчитан на то, чтобы избавить город от серьезных боев, сохранить его. Бойко усовершенствовал этот план в соответствии со своими наклонностями.
      Приехав к Бойко ночью, накануне вступления бригады в Жучку, я услышал тяжелое урчание танковых моторов. Несколько машин курсировали по берегу. На командном пункте радисты открытым текстом докладывали о подходе новых и новых танковых частей.
      - То я их психически атакую, - улыбался Иван Никифорович. - Завтра еще кой-чего добавлю.
      Как обычно, перед боем он не отличался разговорчивостью. Утром приказал артиллерии стрелять через город. Свистящие, шелестящие, гудящие над головами снаряды сковали гарнизон. А тут стало известно, что русские танки прорвались через Прут и с двух сторон обтекают Черновицы.
      В таких условиях немецкие и румынские части не в состоянии были оказать серьезное сопротивление.
      На трофейной амфибии мы с Бойко переправились через неглубокий, но порожистый Прут. Рядом, окутанные дымовой завесой, на плотах и лодках плыли пушки, минометы. Город неясно громоздился в утреннем тумане. С каждым поворотом хвостового винта - четче его очертания. И - слышнее стрельба: пулеметные, автоматные очереди вспыхивают с разных сторон и гаснут. ,.. Амфибия петляет в запутанном клубке безлюдных улиц. В окнах мелькают лица, напряженно всматривающиеся в странную веретенообразную машину. Кому придет в голову, что на желто-зеленой амфибии, попавшей на берега Прута откуда-то из африканской армии Роммеля, едут советские командиры?
      Но бойцы узнают своего комбрига, машут автоматами, срывают шапки. Их захватило радостное чувство завоеванной победы.
      Из переулка наперерез амфибии выскакивает солдат в окровавленном порванном бушлате, из которого лезет клочьями серая вата. Он возбужденно поднимает над головой обе руки.
      - Стойте, товарищ генерал, товарищ подполковник! Стойте. Там - тюрьма.
      Подполковник Бойко опускает ладонь на плечо водителю. Тот резко тормозит.
      - Сержант Юсупов, так? - всматривается Бойко в лицо подбежавшего.
      - Так точно.
      - Доложи толково.
      - Слушаюсь!.. Тюряга там. Мы часовых - фьють, - Юсупов выразительно проводит автоматом. - Меня один финкой, - снова красноречивый жест. - Ничего, живой я... А в тюрягу не проберешься - стена высокий, ворота железный. Как бы там чего Гитлер не сделал. Танка нужна...
      Комбриг останавливает проходящую мимо "тридцатьчетверку":
      - Тюрьму освобождать. Сержант покажет. Юсупов вскакивает на броню, и танк скрывается в переулке.
      - Давай за ним, - командует Бойко водителю. "Тридцатьчетверка" с ходу разбивает высокие двустворчатые серые ворота. В пролом с нависающими кусками рваного железа устремляются автоматчики и амфибия.
      - Церкви и тюрьмы сравняем с землей! - кричит, повернувшись ко мне, Бойко.
      Охрана с поднятыми руками забилась в угол двора. Юсупов шагает перед ней, удовлетворенно поглаживая приклад автомата.
      Из узких дверей высыпают арестованные: мужчины, старики, женщины. В рваных пальто, пиджаках, лохмотьями свисающих шинелях. Бредут, опираясь на товарищей, больные и раненые. Крики, возгласы, слезы. Чей-то истерический смех из окна. Речь украинская, русская, молдавская, польская.
      Двое в потрепанных офицерских шинелях бросаются к женщине, нервно кутающейся в платок.
      - Галю, живая?
      Они обнимают ее, подводят ко мне.
      - Наша спасительница, товарищ генерал. Лицо одного из офицеров мне знакомо. Да и они, кажется, меня знают.
      - Мы же лейтенанты из бригады полковника Горелова - Максимов и Кравченко. Помните рейд на Жмеринку? Раненые были, отстали. А Галя спрятала нас. Учительница она, Галя Войковская... Полицаи дознались, выдали немцам...
      А Галя стоит между ними и вытирает глаза концом платка.
      К Бойко снова подбежал Юсупов:
      - Товарищ подполковник, я сам охране допрос делал. Много арестованных на рассвете угнали в сторону Глыбока.
      Иван Никифорович тут же отдает приказ лейтенанту Овчинникову - это его танк протаранил тюремные ворота - со своим взводом и с отделением Юсупова догнать колонну арестованных.
      Через какой-нибудь час я был у ратуши, над которой уже колыхалось облитое солнцем алое шелковое полотнище.
      В коридорах, по широкой лестнице деловито сновали люди с красными повязками. В большом кабинете под уцелевшим портретом короля Михая (портреты Гитлера и Антонеску были сорваны) сидела смуглая старуха. Концы платка были закинуты за спину, на рукаве повязка.
      - Водопровод чтобы работал и электричество. Магазины пусть открывают, говорила она парням в коротких куртках с винтовками.
      - Так, так,- кивали те.
      Выйдя из ратуши, я нос к носу столкнулся с Гетманом. Доха распахнута, папаха сбита набок, виски подстрижены, как у парубка.
      - Поздравляю тебя, генерал Гетман, с освобождением Чериовиц.
      Гетман сделал торжественное лицо и ответил мне строчками из "Василия Теркина":
      Города сдают солдаты, Генералы их берут...
      Он был настроен благодушно. Однако вдруг зло стукнул палкой о землю:
      - Надо же!.. Нашли где-то свежее пиво, и теперь все бегают причащаться. У первого, кого увижу, голову оторву...
      И тут появился этот "первый". Мимо ратуши, стараясь не расплескать добро, бежал солдат с двумя котелками, с потертым, побелевшим автоматом, заброшенным за спину. Гетман уставился на бойца. Но тот расплылся в счастливой улыбке:
      - Товарищ генерал, возьмите котелок... Пивко, что янтарь...
      Гетман насупился.
      - Да мне, честное слово,- радостно продолжал, не замечая ничего, солдат, одного хватит. Милое дело - с командиром поделиться...
      Гетман махнул рукой и, бессильно улыбнувшись, повернулся ко мне:
      - Вот и попробуй "оторви голову". Благодушное настроение снова вернулось к Андрею Лаврентьевичу:
      - ...Ас Моргуновым недавно такой случай. Он ведь у нас полководец осторожный. Никогда не скажет: продвигаюсь. Непременно доложит: "Веду бой с упорно сопротивляющимся противником". Заскочил я к нему на капэ, поставил танк метрах в тридцати от его машины. Кругом тишь да гладь. По радио спрашиваю: как дела, дескать... А сам - к нему в машину. Смотрю, он в микрофон надрывается: "Преодолеваю упорное сопротивление, бросаю последний резерв. Как меня поняли?" Тут я как гаркну сзади:
      ох, хорошо тебя такого-разэтакого понял... От такой неожиданности Моргунов даже заикаться стал...
      До вечера я оставался в Черновицах. Назначил коменданта, помогал ему "наладить нормальную жизнь", разрешал сотни самых разнообразных вопросов.
      Здесь же, в помещении комендатуры, узнал, что один из батальонов бригады Моргунова на рассвете ворвался на черновицкий аэродром и захватил целехонькими немецкие самолеты. Лейтенант Овчинников с десантом нагнал колонну арестованных. Охрана разбежалась врассыпную, едва услышав гул танковых моторов...
      Бригады Бойко и Моргунова развивали натиск на Сторожинец.
      Догоняя их, я поехал дорогами, хранившими привычные уже следы немецко-румынского отступления. Разбитые машины, автобусы, сгоревшие танки, нацеленные в небо стволы недвижных зениток.
      На повороте шоссе возле свеженасыпанного холма стоял часовой. Меня это удивило.
      - Что охраняете?
      - Не могу знать.
      - Кто поставил?
      - Старший лейтенант Адушкин.
      Часового расспрашивать не полагается, а про холм я вспомнил случайно пятнадцать лет спустя, распивая чаи в Тернополе, на квартире Адушкина. Адушкин расхохотался так, что дочка испуганно посмотрела на него.
      - Как же, как же! Шоссе берет влево, а справа остается буковая рощица. Мы там немецкий продовольственный обоз накрыли. Добро на дороге не уцелеет. Вот я что получше да покрепче упаковано (немцы - мастера паковать!) и велел зарыть... Наступление скоро выдохнется, думаю, на формировку встанем и опять гороховый суп с американской колбасой пойдет. А тут машину подошлешь, кой-чего откопаешь, и солдат скучать не будет...
      ...В лесу на поляне восточнее Сторожинца я нагнал
      штаб Бойко. И здесь услышал весть, от которой в радостной тревоге сжалось сердце: взвод лейтенанта Шкиля вышел на государственную границу Советского Союза с Румынией.
      Вскоре появился и сам Василий Шкиль. Он вылез из "тридцатьчетверки", черноволосый, черноглазый, с густыми смолистыми бровями, со щетиной, отливавшей синевой. Доложил. Повернулся через левое плечо, направился обратно к танку: