Адъютант доложил Катукову о том, что радист перехватил донесение начальника штаба корпуса Дремова, адресованное Шалину. В донесении речь шла о выходе Горелова к Днестру и о захвате в Устечке моста через Днестр.
      - Мост, это тебе не цибербульбер, - радостно хлопал себя по бокам Катуков, - определенно не цибербульбер... Поехали к Дремову.
      За стеклами "хорьха" развертывалась панорама вражеского отступления. К Днестру были прижаты многие немецкие части. Бросая технику, обрекая арьергарды на смерть или плен, они катились к югу. После Тлусте "хорьх" едва двигался по узкому коридору между трофейными пушками, автомашинами, штабными и санитарными автобусами. Когда он застревал, встречные пленные с готовностью бросались на помощь, дружно упирались плечами, подбадривая себя непривычными для нашего уха выкриками, вероятно, соответствующими русскому: "Раз, два - взяли!".
      Дремов развернул корпусной командный пункт в редком лиственном лесочке, неподалеку от Днестра. Человек простой и прямой, он не признавал никакой дипломатии,
      держался свободно, независимо. Жидкие русые волосы на голове его были растрепаны, чистосердечная улыбка не сходила с губ.
      - Не худо получается, Михаил Ефимыч?
      - Не худо, Иван Федорыч,- соглашался Катуков. Командарм и комкор дружили с тех далеких времен, когда оба были взводными. - План форсирования у тебя есть?
      - Чего нет, того нет. Не успели подготовить. Не ждал, по совести сказать, что Горелов так быстро к Днестру выскочит...
      - Головы у нас с тобой не закружились? Мост-то цел?
      - Чего не знаю, того еще не знаю. Приказал выяснить. Катуков сообщил о перехваченной телеграмме.
      - Помимо меня шло. Может, в штабе сведения имеются, - Дремов вдруг насупился. - Не верится, чтобы немцы мост в целости оставили. Не похоже на них...
      Радостное возбуждение постепенно уступало место тревоге. Мы с Катуковым решили немедленно ехать к Днестру.
      Но не успел я сесть в машину, появился "дедушка" Ружин. Он хмурился, исподлобья поглядывал на меня, на Катукова.
      - Как же так получается, бригада первой вышла к Днестру, а форсировать запретили?
      - Запретили? - изумился я.
      - Подполковник Бойко сказал, что ему приказано первым форсировать... Однако бригада наша, считаю, заслужила большего доверия.
      - Ей никто в доверии и не отказывал. Командование полагало, что Бойко раньше выйдет к Днестру, так как он не связан боями, идет напрямую. Торговаться сейчас не время. На всех славы хватит.
      - Мы и не торгуемся,- впервые с начала нашего разговора Ружин вскинул голову. - Помогите нам дополнительно получить бочку солидола и спирт.
      - Зачем?
      - Готовимся форсировать по дну... А вода ледяная. Ружин уже повернулся, когда я вспомнил:
      - Мост-то цел?
      - Взорван.
      - Взорван? Ведь донесли...
      - Когда доносили, был цел.
      Я привык к тому, что от Ружина трудно добиться обстоятельного доклада, в лучшем случае можно получить ответы на вопросы.
      Оказывается, вместе с первыми танкистами к берегу вышло несколько наших "конных" пехотинцев. С ними каким-то образом был начфин, старший лейтенант Чернышев. Недолго раздумывая, Чернышев скомандовал: "За мной!" - и на галопе устремился к мосту. Шестеро смельчаков проскочили на правый берег. После этого немцы взорвали заранее заминированный пролет моста...
      Западный берег Днестра скрыт предвечерним сумраком. Я лежал на влажном песке у самой кромки темной, по-весеннему говорливой воды. Правее уходили в темень полукруглые фермы моста. Где-то впереди рухнул один из его пролетов. Я уже знаю, что правый берег здесь крут;
      обрывист, скалист. Мне даже чудится, будто в бинокль видно отвесную стену, нависшую над рекой.
      Бригада Горелова форсирует Днестр у южной окраины Устечко. На том берегу уже замполит мотострелкового батальона с группой автоматчиков, два телефониста (но связь почему-то еще не действует), один танк, первым прошедший по неровному каменистому дну.
      Захватить плацдарм помогла группа бесстрашного начфина. Она приковала к себе огонь и внимание немецко-румынского гарнизона. Но связи с "начфиновцами" нет. Живы ли они, сейчас неизвестно.
      Из мрака с перерывами доносятся очереди пулеметов и автоматов. Напряжения не чувствуется: либо у гитлеровцев здесь мало сил, либо они задумали пустить наши десанты, а потом расправиться с ними, утопить в быстром Днестре. Плохо, что мы толком не знаем о противнике, о численности его и намерениях. Катуков лежит рядом и тихо сквозь зубы ругается. Он уже забыл про цибербульбер... Настроение у него круто меняется.
      Нам уже ясно: даже если форсирование пройдет успешно, в этом нет заслуги командования армии. Мы не помогли войскам подготовиться к рывку через Днестр.
      Знаменитое "всего не предусмотришь" - слабое утешение.
      - Командир бригады должен мыслить в масштабах корпуса, - говорю я, - а командир корпуса - в масштабах армии... Ну а разве мы перед Днестром думали в масштабах фронта?!
      Катуков молча лежит на холодном песке. Закрыл глаза, закусил губу.
      - Мы легко поучаем других, а сами не всегда придерживаемся собственных советов. Будто эти советы пригодны только для подчиненных... Понтонно-мостовой батальон застрял за тридевять земель - это, согласен, не наша вина. Но вот части вышли к Днестру и тычутся, как слепые котята. Разведать берег, реку, противника мы должны были?
      Михаил Ефимович поворачивается на бок, испытующе смотрит на меня. Его полушубок потемнел на животе от влажного песка, на котором мы лежим.
      - Долго ты еще будешь жилы тянуть?
      - Я из себя не меньше тяну, чем из тебя.
      - Мне от того не легче.
      - Уверен, что Горелов и Бойко сумеют выполнить задачу и без наших указаний... Форсируем Днестр, начальство благодарность пришлет, награды даст. А надо бы...
      - Ну, говори, что надо бы? Снять, да? Тебя хлебом не корми, дай позаниматься этой самой самокритикой. Любишь ты ее...
      - Кто ее любит! - вздыхаю я.
      - Хватит, - встает Катуков, отряхивая полушубок. - На началах взаимности отпустим друг другу грехи и пойдем, как говорит ваш брат политработник, учиться у масс.
      Несмотря на шутливый тон Катукова, я вижу, он остро переживает все, о чем мы сейчас говорили. Переживает потери, за которые вроде бы и не спрашивают, промахи, которые никому почти незаметны на фоне общего успеха.
      "Форсирование на подручных средствах" - это звучит так натурально, привычно. И возможно, неискушенный человек посчитает такой вид переправы мало чем отличным от всякого другого.
      Но форсируют на подручных средствах не от хорощей жизни, а по фронтовой необходимости. Отстали переправочные средства, застряли понтоны, саперы не успели или не сумели навести даже штурмового мостика. А пехотинец всем своим солдатским существом чувствует цену минуты. Он видит на берегу бревно, на котором женщины складывают белье после полоскания, сталкивает его в воду, ложится на него и гребет руками. На ногах мокрые сапоги;
      за спиной вещмешок, на шее автомат. А впереди - исходящий огнем берег. Зацепит пуля, разорвется вблизи мина и - "Прощайте, братцы!" Поплывет вниз по реке одно мокрое бревно.
      На утлом, уходящем из-под ног куске плетня размещаются по несколько человек. На сорванных с петель воротах переправляют пулеметы, а то и сорокапятимиллиметровые пушки. На самодельных плотах, которые обладают удивительной способностью перевертываться без всякой видимой причины, устанавливают семидесятишестимиллиметровые орудия.
      На таких вот подручных средствах форсировал Днестр мотострелковый батальон из бригады Горелова.
      Но танк на плетне или дюжине разнокалиберных бревен не переправишь.
      Горелов - единственный в армии - исподволь готовился к форсированию Днестра. Он загодя велел сделать десяток труб, наподобие самоварных, только подлиннее. Теперь на берегу они крепились проволокой за кронштейны к выхлопным трубам.
      Если вода попадет в мотор, мотор заглохнет и танк застрянет на дне речном, как затонувшая подводная лодка.
      На пологом берегу возле Устечко танкисты паклей и;
      солидолом заделывали все щели. Закупоренный слепой танк спускался к воде и медленно, будто щупая дно, скрывался в ней. В ту секунду, когда исчезала в быстром пото- -ке башня и только штырь антенны да удлиненная выхлопная труба покачивались над рекой, каждый на берегу ощущал толчок в сердце. Как ни задраен танк, вода в конце концов проникнет в него, а воздух не попадает. Стоит угодить в яму, застрять, упершись в валун, и... тут уж бабушка надвое сказала, сумеет экипаж спастись или нет.
      Горелов ничего не видит, кроме режущей барашки антенны. Не отводит ото рта микрофон.
      - Бери правее... Прямо, прямо!.. Снова правее... Молодец! Спасибо за службу!
      Мокрый танк, с фонтанами, бьющими из жалюзи, стремительно идет к западному берегу, сотрясая воздух пробными очередями курсового пулемета.
      В кустах продрогший экипаж получает сухое обмундирование и порцию водки, которая лишь условно называется "ста граммами".
      Когда я похвалил Горелова за предусмотрительность - ведь надо же было догадаться с первой группой пехоты перебросить через Днестр сухое обмундирование! - он пожал плечами:
      - Не смею примазываться к чужой славе.
      - Кто это?
      - Медики.
      - Лариса?
      Горелов опять неопределенно пожал плечами.
      - Где она? - спросил я.
      Он кивнул в сторону уже скрытого теменью западного берега. Кивнул как-то смущенно и, мне показалось, даже растерянно...
      Ночью начался снегопад. Над рекой вспыхивали, рассыпались искрами и медленно гасли ракеты. В их трепетном свете крутились снежные хлопья и тонули в переливающейся цветными бликами воде. Но никому не дано было насладиться этой воистину феерической картиной. Война лишает небо и землю природной красоты, превращает их в разбитое на квадраты пространство, в высоты, складки местности и водные рубежи. Преимущество ночи в том лишь, что она обеспечивает скрытые действия войск, а достоинство дня в том, что он благоприятствует наблюдению за противником.
      Бойко для форсирования облюбовал место несколько южнее, там, где Днестр петлей огибает поросший деревьями холм. Ему удалось разыскать брод. Помощь пришласовершенно неожиданно.
      Когда офицеры исследовали спуск к реке, до них.с противоположного берега донеслись голоса. Какие-то люди в незнакомом обмундировании кричали им что-то на незнакомом языке и азартно жестикулировали. Не приходилось сомневаться, что эти люди, во-первых, держали в руках винтовки, а во-вторых, советовали именно здесь форсировать Днестр.
      Посланная на правый берег рыбачья лодка с автоматчик ками привезла оттуда лейтенанта-венгра, который вместе со своим взводом ждал прихода русских, чтобы сдаться в плен.
      Бойко уже разжился несколькими лодками, и теперь они курсировали через Днестр. На правый берег везли наших автоматчиков, на левый - пленных венгров.
      Хотя пленные утверждали, что именно здесь наиболее мелкое место (и сюда впрямь вели дороги), Бойко не был бы Бойко, если бы семь раз не отмерил, прежде чем отрезать. Он вызвал из близлежащей деревушки Иване Злоте рыбаков и выяснил у них все, что относилось к берегу, дну и течению Днестра.
      И когда было уже окончательно определено место форсирования, Бойко спросил, кто желает провесить трассу. Вызвался сержант Харцизин. Трижды он переплыл, ныряя до дна, ледяной Днестр. После каждого возвращения его поили горячим молоком и спиртом. Зарядившись этой адской смесью, он снова шел в воду. Когда Харцизин вернулся в третий раз, Бойко распахнул полушубок, свинтил с кителя свой орден Красного Знамени и прикрутил к гимнастерке дрожавшего от озноба сержанта. Потом набросил на него и свой полушубок.
      Когда танки были готовы к форсированию, несколько рыбаков из Иване Злоте попросили, чтобы им разрешили сесть на башни.
      Первым устремился в воду танк любимца Бойко лейтенанта Никитина, за ним танк лейтенанта Шкиля.
      Когда мы с Катуковым прибыли к Бойко, несколько "тридцатьчетверок" находилось уже на том берегу. Но не все шло ладно. В брод севернее Иване Злоте телеги переезжали в летние месяцы, а сейчас, когда тающий снег поднял уровень воды, стоило танку чуть сойти с провешенной Хар-цизиным трассы, как он "захлебывался". Три машины, "наглотавшись воды", ждали, пока их отбуксируют на берег.
      К утру и бригада Горелова целиком переправилась на западный берег.
      - Не так уж, пожалуй, плохо, как кажется некоторым, - искоса глянул на меня Катуков.
      - Мы могли форсировать на несколько часов быстрее, - ответил я.
      - Могли, - миролюбиво согласился Катуков. Им снова овладевало азартное возбуждение. Но вдруг тень прошла по его лицу.
      - Жаль Чернышева. Бывают же такие начфины... И еще трое солдат с ним погибло.
      Фронт форсирования расширялся. Новые и новые части выходили к Днестру и, преодолев его, вступали в бой за освобождение Буковины. Надвое рассеченный немецкий фронт был бессилен перед танковым натиском.
      27 марта Горелов вступил в Коломыю и захватил мост через Прут. Впереди синели вершины Карпат.
      Двигавшийся на юг Бойко приближался к Черновцам.
      2
      Нас охватила лихорадка наступления. Танки заправляются трофейным горючим, бойцы питаются чем бог пошлет. А бог не нормирует паек. Иной экипаж, обедая, уминает доброго кабана, которого немецкий повар разделал бы для целого взвода. Но потом те же люди сутками жуют пресные галеты, запивая холодной водой.
      Надо собраться с мыслями, сосредоточиться. Мы вступили на земли Западной Украины. Из памяти не идет встреча в Черткове: в первые минуты жители настороженно рассматривали наших офицеров.
      В 1939-1940 годах нас здесь еще не успели как следует узнать, а потом немецкая оккупация, фашистская пропаганда, разгул бандеровщины...
      На недолгую ночевку фронтовая дорожная судьба занесла меня в поповский дом. Большая комната уставлена книжными шкафами. На полках украинские, польскиенемецкие книги. Русских мало. Но попадаются и они: Пушкин, Гоголь, Толстой. И все время, пока рассматриваю корешки, я чувствую на себе пристальный взгляд хозяина больного сгорбленного старика, с отвислыми полукружьями под глазами.
      - Может быть, имеются книги, которые нельзя хранить? Тут много богословских трудов. А большевики, насколько мне ведомо, не очень жалуют церковь.
      - Да, не очень, - говорю я, не отходя от шкафов. - А что хранить и что не хранить - решать вам самим.
      Электричества нет. Экономка поставила желтые свечи в двойные медные подсвечники, которые, как видно, давно служили лишь украшением массивного стола с распятием.
      Я продолжаю рассматривать книги, хозяин - следить за мной. Он опустился в кресло с резной спинкой, поигрывает пальцами по полированной крышке стола. Мы словно бы исподволь изучаем друг друга, готовясь к неизбежному разговору.
      У меня сперва было впечатление, будто священник забился в этой комнате, устранившись от мирских забот. Но когда разговор завязался, я понял свою ошибку. Нет, старик не был безразличен к происходящему вокруг.
      - Мы как горох при дороге. Каждый, кому не лень, рвет... Вот, господин генерал, прошу поглядеть.
      Он торопливо достал из кармана связку ключей, выбрал один из них, открыл шкатулку с гуцульским резным орнаментом.
      - Посмотрите, посмотрите...
      И выбросил на полированный стол стопку тонких книжечек в разноцветных корках.
      - То паспорта и удостоверения, какие я получил за свою семидесятитрехлетнюю жизнь. Австро-венгерский, польский, русский, прошу прощения, советский... А это вот германский. Только одного нет.
      Я вопросительно посмотрел на старика.
      - Украинского... Мой народ измучен иноземными постояльцами.
      - Советскую власть вы тоже относите к иноземным постояльцам?
      - Советы здесь были менее двух лет, но при них в селе выстроили школу. Я не принадлежу к числу священнослужителей, пугающихся света знаний. Однако я бы не решился сделать вывод, что моей пастве для земного преуспеяния нужна именно та власть, какую именуют советской. То русская форма государственности. А украинцы имеют свою культуру и свою историю. Они способны создать собственные национальные формы государственного управления.
      - Но вам известно, что Советский Союз объединяет различные национальности, в том числе и украинскую, один из представителей которой сидит перед вами.
      Священник помолчал, пристально глядя на меня.
      - То, что мой уважаемый гость - украинец, для меня приятная неожиданность. Хотя боюсь, что он, как и многие его сотоварищи с Востока, забыл даже язык отцов...
      - Ни, не забув.
      - Вчера я впервые за последние годы видел московские газеты, - продолжал поп, пропустив мимо ушей мой ответ. - Там на каждой строке "мы - русские, русские, русские..." В сороковом году, если память мне верна, такого не было. Полагаю, нынешняя война всколыхнула национальные чувства всех народов. И моего многострадального тоже.
      - Мы уверены, что способны удовлетворить национальные стремления народов. Если они, разумеется, не раздуты, подобно флюсу, спекулянтами-шовинистами вроде, скажем, оуновцев.
      - Среди оуновцев есть достойнейшие, преданные своему народу.
      - С такими не доводилось встречаться.
      - Прошу прощения, встретитесь!
      В словах священника мне почудилась угроза. Но старик был все так же отчужденно вежлив. Желая как-то сгладить впечатление от своих слов, он добавил:
      - К моей досаде, некоторые из них слишком сблизились с германским командованием, и это пагубно отразилось на их популярности. Я не политик и затрудняюсь
      судить их. Не допускаю мысли, что такое сближение было продиктовано только корыстными или тщеславными побуждениями. Возможно, они хотели таким путем сдужить своим целям...
      - Устраивая погромы, вырезая польские семьи, расстреливая русских красноармейцев и украинских партизан.
      - Война - нечто очень жестокое и сложное. Не нам слабым и пристрастным, постичь ее. Пройдут десятилетия, прежде чем можно будет справедливо воздать богу - богово, а кесарю -кесарево... Здесь все сложно, очень сложно, гораздо сложнее, чем может показаться людям, прибывшим издалека.
      И снова мне послышался в негромко произнесенных словах какой-то намек. На этот раз я прямо спросил:
      - Угрожаете?
      - Нет, только предупреждаю. Только предостерегаю из лояльнейших человеколюбивых побуждений...
      Еще с вечера, увидев пышную постель, предназначенную для меня в одной из комнат поповского дома, я вожделенно мечтал выспаться. Но после не очень-то откровенных, но многозначительных речей хозяина, после его явных недоговорок, я ворочался без сна под атласной пуховой периной.
      Мало нам гитлеровцев с их гнусной тактикой растления, подкупа и запугивания людей, с их лживой пропагандой, пользующейся человеческими слабостями и низменными инстинктами. Теперь - оуновцы: проповедь украинской исключительности и пули из-за угла.
      До войны я служил в корпусе, дислоцировавшемся в Западной Украине. Тогда-то я впервые познакомился с оуновцами, с их литературой и пропагандистскими выкрутасами. Знакомство было в основном теоретическое. Практически постиг бандеровцев в первые дни войны во Львове, когда они пулеметными очередями с крыш косили наши колонны. Но что из себя представляли бандеровцы сегодня, как они "дозрели" в условиях гитлеровской оккупации, чего ждать от них теперь, я еще не представлял себе. И это тревожило.
      В одном старый униат прав: обстановка здесь сложная. Рожденный войной национальный подъем может пе- -рерасти в чувство националистического превосходства, если его распаляют бандеровцы: "Украинцы - соль земли", "Украина - превыше всего".
      Надо побольше узнать, подумать, посмотреть ленинские работы по национальному вопросу. Надо во всем этом разобраться...
      Я почувствовал облегчение, расставшись с просторным домом, наполненным книгами и тяжелой резной мебелью, домом, где за столом перед распятием сидел велеречивый старик, тщетно пытавшийся скрыть свою неприязнь к нашей армии и к тому, что она несла народам.
      Прежде чем наступил рассвет, нам пришлось убедиться в обоснованности предупреждений старого попа. У околицы одной из деревень машину остановили. Лейтенант в короткой шинели и больших сапогах возбужденно выкрикивал:
      - Вон, поглядите, что делают... Топорами...
      У дороги на плащ-палатке лежали два тела. Головы были укрыты белыми тряпками, на которых уже выступили темные пятна.
      Накануне вечером в деревню вступил наш мотострелковый батальон.
      Бойцы обратили внимание: на улицах почти не видно крестьян. Когда спрашивали у женщин, где мужья, те отвечали: немец угнал.
      Вскоре батальон двинулся вперед, оставив в деревне хозвзвод. Старшина должен был получить продукты, приготовить завтрак и догнать своих.
      Едва батальон скрылся из виду и в деревне осталось лишь несколько красноармейцев, улицы ожили. Неизвестно откуда появились "угнанные немцами" мужики. А среди ночи в хату, где остановился хозвзвод, ворвалось несколько человек в масках с топорами в руках. Двое бойцов сумели уйти через окно, а командир взвода и повар так и не проснулись...
      Возбужденный лейтенант, от которого я все это узнал, случайно со своим взводом проходил мимо.
      - Вы давно здесь? - спросил я лейтенанта.
      - Да минут тридцать.
      - Что сделали?
      Лейтенант неопределенно развел руками:
      - А что сделаешь? Мы с фрицами привыкли воевать, а с этими... черт знает, как тут действовать.
      - Немедленно прочесать деревню, обыскать дома, задержать всех мужчин.
      - Слушаюсь!
      Но я видел, что лейтенант не совсем ясно представляет себе, как это "прочесывают деревню" и "обыскивают дома" Да и я вряд ли мог обстоятельно разъяснить ему это.
      Плоды нашей неумелости не замедлили сказаться Прочесывание и обыски ничего не дали. Лейтенант задержал лишь нескольких стариков, которых я велел тут же отпустить.
      Новый враг показывал хищные зубы.
      Назавтра вечером Журавлев нагнал толпу крестьян полушубках и зипунах, накинутых на плечи, с пилами за спиной. Люди жались в сторону от машины, пропуская ее. Потом снова сбивались на шоссе. Толпа была большая, и Журавлев поинтересовался, куда она направляется.
      Мужики, сняв шапки, охотно объяснили: их мобилизовали заготавливать лес. Журавлеву и в голову не пришло усомниться - заготавливать так заготавливать...
      А ночью донесение: группа бандитов в гражданском, вооруженная немецкими автоматами и парабеллумами, напала на батальонную кухню. Находившаяся поблизости рота рассеяла банду, взяв в плен четверых раненых.
      Оказывается, это были те самые "мирные лесорубы", которых обогнал Журавлев. Почтительно расступившаяся перед машиной толпа - один из полков, созданных бандеровцами. Полк этот, как и некоторые другие "стрелецкие" части, пользуясь нашей беспечностью, совершал передислокацию, выполняя приказ своего командования.
      А вскоре мне представилась возможность беседовать с представителем этого командования, человеком, близким к бандеровскому руководству, "центральному проводу".
      ...Вечером в мое окно кто-то постучал. За окном стояла темень, я ничего не мог разглядеть и попросил Балыкова узнать, кто там. Михаил Михайлович вернулся с нищей старухой. Из дыр киптара, натянутого поверх старого, с чужого плеча пальто, курчавился мех. Седые волосы ко- роткими лохмами падали на маленькое сморщенное личико. Но заговорила она неожиданно звонким голосом. И по мере рассказа глаза, казавшиеся вначале тусклыми, безжизненными, все сильнее разгорались.
      Мне трудно было следить за речью старухи. Она говорила очень сбивчиво, к тому же на местном диалекте.
      Кто она? Никто. Была раньше хозяйкой. Хоть бедной, да хозяйкой. Имела дом, семью. А сейчас - ниц нема. В 1939 году "за Советами" дочь вступила в комсомол, а муж стал председателем сельрады. Потом - война. Бандеровцы убили дочь и мужа за то, что те "продались москалям", сожгли хату. С тех пор старая бродит по деревням. Где так поможет, где побатрачит. И все глядит, и все думает. Когда неподалеку проходили ковпаковцы, она предупредила один их отряд о бандеровской засаде. Командир звал с собой, говорил: "Мамо, вы награду заслужили, людей от гибели спасли". Но она не пошла, не схотела, а награда... награда ей одна - отомстить за дочку и мужа, дождаться, чтобы правда пришла в Западную Украину, чтобы не глумились богатей над бедным человеком.
      Она остановилась, посмотрела поверх моей головы:
      - В горах худо. Не пробраться вам туда. Лес, дороги знать надо...
      - Проберемся, мать. И не туда пробирались.
      - Ой ли.
      Я чувствовал, что моя уверенность не особенно убеждает старуху.
      - Не плакаться к вам пришла, не жизнь свою горькую вспоминать. Таких, как я, может, тысячи. Ждут вас не дождутся. Да объявиться боязно. Лютуют бандеры. Не от себя я пришла, люди послали...
      И я услышал то, ради чего поздней ночью пришла ко мне эта согбенная горем женщина.
      Неподалеку на хуторе собираются бандеровские вожаки. Там какой-то их главный хоронится. Откуда она знает? Ее дело. Хочешь - верь, хочешь - нет...
      Наши бойцы по всем правилам разведывательного искусства обложили хутор, стали сжимать кольцо, прощупывая каждый кустик, каждую балку. Ничего подозрительного. Подобрались ближе. Залаяла собака, залязгала цепью. Постучали. Вышел сонный, хмурый хозяин со свечой в руках, которую накрывал полой сверху, прятал от ветра.
      - Кто дома?
      - Жена больная, работник, наймичка, дети малые.
      Разведчики обшарили комнаты. Хозяин сидел у стола, курил глиняную трубку, равнодушно следил за солдатами.
      Но у разведчиков уже был кое-какой опыт вылавливания бандеровцев, они уже кое-что слышали о знаменитых "схронах" и бункерах. Заглянули в подпол в доме-я в погреб во дворе. Подпол как подпол, погреб как погреб.
      И все же уходить не спешили.
      - Зачем тебе, пан, два колодца?
      - Той, у забора, юш завалился.
      Два разведчика спустились в завалившийся сруб. Едва ослабла веревка, из глубины донеслись автоматные очереди. Разведчики один за другим, держась за канат, стали спускаться вниз.
      Мы, наверху, напряженно прислушивались к подземной пальбе. Когда она затихла, снизу донеслось: "Поднимай!"
      Мы осторожно повернули ворот. К концу каната был привязан под мышки убитый разведчик.
      Потом стали подниматься живые. Они сказали, что из подполья есть второй выход, прямо под хозяйкину кровать.
      Вернулись в дом. На полу лицом вниз лежал белоголовый парень в немецком френче без погон, в кожаных брюках, заправленных в новые валенки. На левой руке синел татуировкой трезубец. Над парнем стоял высокий худой человек и не отрывал глаз от убитого. Из порезанной щеки на незаправленную с вышитым воротником рубаху капала кровь. Он даже не повернул голову в нашу сторону.
      - Который стоит, главарь у них, наверное, - почему-то шепотом докладывал мне капитан, руководивший облавой. - Там у него приемопередатчик, пишущая машинка... А этот,- капитан кивнул на убитого,- адъютант, либо телохранитель, либо секретарь... Как зверь дрался. Да и начальничек тоже...
      "Главарь" безучастно огляделся и, ни к кому не обращаясь, произнес:
      - Боитесь, что ли, руки-то связали? Говорил он по-русски совершенно чисто, как редко кто говорил в здешних местах.
      - Развяжите, - сказал я.
      Худощавый сжал и разжал затекшие пальцы и вдруг сунул руку в задний карман брюк, что-то достал оттуда, отправил в рот, давясь, проглотил...
      Андрей Дорошенко не желал сдаваться живым, он предпочел яд.
      Но случилось не так, как он хотел. Минуты через две у него началась страшная рвота. Мне объяснил врач: яд-был принят в слишком большой дозе, которая вызывает не смерть, а такую вот реакцию.
      Сделали промывание желудка. Дорошенко безропотно подчинялся медикам, принимал лекарства. Врачи утверждают, что ни у кого нет такой жажды жизни, как у неудачных самоубийц. Дорошенко не составлял исключения.
      Желание остаться в живых не означало для него раскаяния в том, что он делал. Дорошенко не отвечал на вопросы приходившего к нему в госпиталь следователя, не раскрывал конспиративную систему бандеровцев. Наш с ним разговор начался с общих тем, с того, что нам было уже известно о Дорошенко. Он - учитель, кончал Львовский университет, предан идее самостийной Украины и ради нее готов на крест. У него нет семьи, детей. Женщина, с которой он связан, как и он, живет в "схронах", прячется в лесах, ночует на явочных квартирах.
      Как же они, рыцари самостийной Украины, спелись с гестаповцами?
      Дорошенко приподнялся на локтях, недобро прищурился.
      - Я знал, что советская пропаганда этим воспользуется, - сказал он.
      - Дело не только в пропаганде. Каждый божий день мы узнаем что-нибудь новое о вашем союзе с фашистами, об услугах, которые вы им оказывали.
      Он в изнеможении откинулся на подушку.
      - Хотите начистоту? Хорошо. С детства я ненавндел поляков. Я учился лучше всех в классе. Но первым учеником считали другого. Только потому, что он поляк. Я дважды должен был сдавать приемный экзамен в университет" Только потому, что я украинец... В тридцать девятом году я познакомился с русскими и возненавидел их тоже. Нет они не ущемляли мое национальное чувство. Но то учение, которое они исповедовали и пытались осуществлять было чуждо, ненавистно моему украинскому духу. Если оно восторжествует, через сто лет украинца не отличишь от ляха, а ляха от москаля, все потонет в вашем "Интернационале"... Потом пришли немцы, спесивые, высокомерные, поначалу щедрые на посулы... Да, они нас использовали в своих целях. Но и мы пользовались ими. Мы очистили многие села от поляков, избавились от сотен ваших агитаторов и агентов. Я не был сторонником тесного союза с Отто Вехтером и из-за этого имел неприятности в "центральном проводе". Но понимал: необходимы компромиссы. Я не верил, что Гитлер удержит захваченные земли. Пусть даст Украине хоть видимую, хоть половинчатую независимость. Ему потребуется хлеб. Мы не пожалеем. Захочет сала, молока, масла - пусть. И, глядишь постепенно, с годами мы избавились бы от германского владычества... А когда вы придете - конец. От вас не откупишься салом и хлебом. Вы загоните в колхозы... Вместо Иисуса Христа повесите Карла Маркса. Наш народ хочет...