Не раздеваясь, усаживаемся за стол. Боридько докладывает о неудачной ночной атаке. Гетман слушает не перебивая, качает головой в такт словам комбата.
      Боридько поглядывает на командира корпуса, на меня. Его возбужденное лицо со светлыми глазами отражает горечь, надежду, предчувствие неприятностей.
      - Что, майор, ждешь, когда начальство долбить будет? - поднимает Гетман голову.
      Боридько обреченно улыбается, разводит руками - ваша, дескать, воля.
      - Не стану клевать, Федор Петрович. Сделал, что мог. Давай думать, как дальше воевать.
      Неожиданно Гетман перебивает себя:
      - Генерал Ломчетов был?
      - Ночью с нами ходил, боевой генерал...
      - Говорил что-нибудь?
      - Нет, все молчит, трубку сосет. С утра к подполковнику Гусаковскому поехал.
      - Поехал так поехал... Зови командиров рот. Я иду к танкистам. Люди возятся у машин... Не слышно обычных шуток, подначек. Неудача горькими складками легла на хмурые лица. Там, в темнеющем впереди Бердичеве, дерутся стиснутые со всех сторон товарищи. Слабым эхом доносятся выстрелы.
      Меня спрашивают об окруженных: будем вызволять?
      - Будем, обязательно будем, - заверяю я. - Только нелегко это.
      Бойцы должны знать о прочной обороне немцев, о приказах гитлеровского командования, запрещающих сдачу Бердичева. Рассказываю все, что мне известно о противнике, его приготовлениях, о настроениях немцев, об их планах вернуть Киев.
      - Ну это уж черта с два, - вставляет кто-то. И снова:
      - А хлопцы наши как там в городе?
      - Рад бы сообщить. Да знаю столько же, сколько вы.
      Молчание. Тяжелое молчание.
      Мне дорога эта тревога за товарищей. Если судьба попавших в беду людей сжимает твое сердце, лишает тебя покоя, значит, ты впрямь проникся чувством фронтового
      братства.
      Быстро смеркается. Наступает новогодняя ночь. Мы сидим на сваленных деревьях. Вспышки самокруток освещают перемазанные лица.
      - Может, нынче ночью по случаю Нового года попытаться? - предлагает маленький танкист в шлеме, сползающем на глаза.
      - Может, - соглашаюсь я.
      Опять "виллис" и транспортер петляют по полям. Ищем не найдем командный пункт бригады Гусаковского.
      Когда совсем было отчаялись, а Гетман израсходовал весь запас ругательств, из кустов на слабо освещенную месяцем дорогу выскочил солдат.
      - Стой!
      И, лязгнув затвором, вскинул карабин.
      - Чумной ты мужик, - успокаивает солдата, вылезая из машины, Гетман. Сразу стрелять готов.
      - Виноват, товарищ генерал-лейтенант, - узнал комкора боец.
      - Ни черта ты не виноват. Где капэ?
      Машины свернули в кустарник. Мы идем, не выпуская из рук провод, который нам показал часовой. В темноте Гетман чуть было не свалился в ровик. Ругаясь, поднимается он в летучку командира бригады.
      Слепит резкий электрический свет от маленькой голой лампочки, покачивающейся над столом. Нелепо переломанные черные тени скользят по стенкам, потолку.
      Доклад Гусаковского еще горше, чем доклад Боридько. Да, немцы ударили во фланг, отсекли танки. Те автоматчики, что сидели на броне, проскочили в город, остальные либо полегли, либо откатились на исходные.
      - Что делает противник? - помолчав, спросил Гетман.
      - Минирует подступы к своему переднему краю, подтягивает артиллерию, бросает ракеты.
      - Ждет нас?
      - По-видимому, ждет.
      - "По-видимому",- раздраженно ворчал Гетман.- Где донесения от Орехова?
      Гусаковский протянул большой блокнот с узкокрылым орлом на обложке. Гетман брезгливо поморщился.
      - Своей бумаги нет...
      Читаем торопливые карандашные записи радиста, поддерживающего связь с Ореховым.
      "31.12. 6:17. Нахожусь вместе с Карабановым в квадрате 13 - 85. Веду бой пехотой и танками противника".
      "31.12. 10:48. Вас слышу хорошо. Атаки противника прекратились. Подбитые танки действуют как неподвижные огневые точки. Один танк сгорел вместе с экипажем".
      "31.12. 14:40. Отбили сильную атаку. Несу потери живой силе. Боеприпасы экономим. Прошу огонь по квадрату 13-86 б".
      "31.12. 20:24. Отбили пять атак. Много раненых. Медикаментов нет. Положение сложное. Воды нет. Держимся. Вас слышу хорошо".
      "31.12. 22:00. Противник ведет минометно-артиллерийский огонь. Маневрируем в квадрате 13-85. Положение трудное. Раненые в танках и в подвалах".
      Одно донесение не совсем обычно. На вопрос Гусаковского Орехов докладывал об отличившихся: звание, фамилия, телеграфно короткое представление к награде.
      Гетман резко захлопнул блокнот.
      - Передайте Орехову: "Ч" три пятнадцать. Будем пробиваться в город. Где квадрат 13-85?
      Гусаковский обвел карандашом площадь в районе вокзала, примерно 400 на 400 метров.
      - Ставьте задачи, организуйте взаимодействие. Я - на передний край.
      Гетман шумно встал, запахнул доху. Потом вдруг, вспомнив, обратился к молчавшему все время Ломчетову:
      - У вас будет что-нибудь?
      Генерал, не торопясь, вынул трубку, выпустил дым.
      - Нет, чего уж тут...
      Я видел Ломчетова впервые. Маленькое бледное лицо, мешки под узкими черными глазами, тонкогубый рот. Генерал очень худ, не по возрасту гибок в талии.
      - Если не возражаете, товарищ комкор, я с вами,- говорит Ломчетов, надевая шинель.
      Уже выйдя из летучки, Гетман бросил Гусаковскому:
      - Приготовьте к бою управленческие танки. Распорядитесь, чтобы почистили тылы: всех - в атаку.
      С молодым длинноногим командиром стрелкового полка, щеголявшим в хромовых сапогах со шпорами, я направился к пехоте. Майор доложил, что у него в батальонах осталось по тридцать - сорок активных штыков.
      Обошли притихшие перед атакой роты, рассказывая бойцам об окруженных в городе танкистах.
      Нехотя валил традиционный в новогоднюю ночь снежок. Небо озарялось плавными всплесками ракет и медленно гасло. В темноте, зябко ежась, приплясывали солдаты. Стряхивали с ушанок снег, согнувшись, курили в рукав. Люди заметно устали, перемерзли. Мысли их в эту ночь бродили где-то далеко.
      Артналет прогнал сонливость. Слева затарахтели танки Гусаковского, затараторили скороговоркой пулеметы. Пехота тоже двинулась вперед.
      По частым пушечным выстрелам из города можно было предположить, что немцы ждали этой атаки. Минные разрывы черными пятнами усеяли поле.
      Молчаливый капитан, заместитель командира стрелкового полка по политической части, зло сплюнул, вынул из лаково блестящей широкой кобуры парабеллум и быстро пошел к залегшей впереди цепи.
      Снег сыпал теперь густо, сплошняком. Сглаживал воронки, следы танков. От белизны его посветлело.
      Командир полка сменил наблюдательный пункт. Связисты ползли, разматывая катушку.
      Неподалеку, справа, ударили танковые пулеметы немцев. Минные разрывы наползали на балку, в которой залегли батальоны.
      - Полковую батарею вперед! - приказал майор.- Выдвинуть разведвзвод на правый фланг.
      Нагнулся ко мне, вытер мокрое от снега лицо.
      - Последний резерв пустил в дело.
      Бойцы толкали короткоствольные полковые пушки. Разведчики на бегу меняли автоматные диски.
      По контратакующим немецким танкам ударила замаскированная на опушке иптаповская батарея. Короткое пламя распласталось над землей.
      Бой принимал затяжной характер, и теперь рассчитывать на успех не приходилось. С нашими силами мы могли делать ставку лишь на стремительный рывок.
      В летучке Гусаковского я застал Гетмана. Он ходил из угла в угол. Офицеры почтительно молчали. Ломчетов сосал свою трубку.
      - От Орехова ничего нет. Стрельба в городе вроде не такая сильная, сказал, ни к кому не обращаясь, Гетман и повернулся к углу, в котором сидел радист.
      - Вызывайте, все время вызывайте Орехова... Потом подошел к столу.
      - Товарищи офицеры, надо привести в порядок подразделения, днем снова будем атаковать, оттягивать силы от Орехова.
      Ломчетов кашлянул. Гетман вопросительно посмотрел на него. Генерал вынул из брючного кармана кожаный кисет, не глядя, тонкими пальцами набил трубку и подошел к столу.
      - Да будет позволено мне сказать.
      - Пожалуйста, товарищ генерал, - Гетман отодвинулся, пропуская Ломчетова.
      - Я не полномочен изменять решения комкора. Тем более в присутствии члена Военного совета армии. Однако полагаю своим долгом изложить здесь свои соображения, ибо буду докладывать их командованию фронта.
      Он быстро обвел всех взглядом жестких черных глаз.
      - Считаю сегодняшнее ночное наступление ошибкой. А если не бояться резких слов - авантюрой. Бригада и действующий с ней стрелковый полк не располагали достаточными силами для овладения городом. Теперь, как я слышу, готовится еще одна бессмысленная, по моему глубокому убеждению, атака...
      - Так ведь в городе наши люди, танки! - перебил Гусаковский.
      - Да, товарищ подполковник, - и люди, и танки. Война как мы знаем, без жертв не обходится... Окруженное подразделение будет героически защищаться и выполнит свой воинский долг до конца. А силы, находящиеся восточнее города, я имею в виду вашу бригаду, товарищ Гусаковский, - пополнятся и во взаимодействии с подошедшими частями овладеют Бердичевом...
      Офицеры - кто с интересом, кто с недоумением, а кто и сочувственно прислушивались к веско произносимым словам.
      - На войне,- продолжал Ломчетов,- приходится порой жертвовать одними подразделениями, чтобы другие получили возможность выполнить боевую задачу. Это - азы, и прошу прощения, что я вам их напоминаю.
      В летучке стало тихо. Монотонно стучал движок. В такт ему вспыхивало и опадало белое пламя лампочки.
      Первым заговорил подполковник Сербии. Заговорил горячо, жестикулируя, поправляя указательным пальцем ржавые стрелки усов.
      - Верно, совершенно правильно товарищ генерал нас учит, критикует наши ошибки, вскрывает недостатки... Надо нам перестраиваться в свете его указаний, делать выводы...
      Гетман встал, исподлобья взглянул на Сербина, и тот умолк на полуслове.
      - Вы, товарищ генерал, о живых людях как о покойниках говорите, - упругие щеки Гетмана побагровели, глаза сощурились.
      Я знал, что Гетман - человек очень выдержанный и, если он идет на прямой конфликт с представителем штаба фронта, значит, протест его сильнее всяких иных соображений.
      - Там люди кровью обливаются, - гремел Гетман, забыв о своих мудро-житейских правилах. - А вы, товарищ подполковник, - Гетман резко повернулся к Сербину,- больно спешите перестраиваться. Спешить надо было вчера ночью, когда Орехов вперед прорвался, а вы, вместо того чтобы с ним находиться, черт знает где болтались...
      - Я высказал свое мнение, - поморщился Ломчетов. - А вам, товарищ генерал-лейтенант, решать.
      - Не было так, чтобы танкисты своих братов на съедение врагу бросали,кипел Гетман. - От каждой нашей атаки Орехову великая польза. Даже если не ворвались в город. Мы на себя те силы оттягиваем, который. смяли бы его. Я атаки прекращу лишь в том разе, если прямой приказ дадут.
      Гетман перевел дыхание и уставился на меня.
      - Такого приказа вы не получите,- твердо сказал я. - Военный совет армии согласен с вашим решением.
      Генерал Ломчетов выразил только свое личное мнение.
      Насчет того, что сил недостаточно - верно. Но не всегда же числом воюем.
      Ломчетов поднял брови. Пожал плечами - поступайте, мол, как знаете, мое дело сторона.
      "На войне не без жертв... пожертвовать одними, чтобы потом овладеть городом". Эти будто бы разумные доводы казались мне опасными, как зараза. От них сейчас веяло ледяным равнодушием. Я, как Гетман и Гусаковский, считал, что мы должны выручать окруженных товарищей.
      Решил сегодня же поговорить с политработниками бригады о помощи окруженной группе. Помощь эта имела, помимо всего прочего, большой политический смысл. В своей пропаганде мы настойчиво проводили одну мысль: тому, кто боится окружения, не место в танковых войсках; будешь в окружении, твердо знай - тебя выручат любой ценой.
      И вот человек с генеральскими погонами советовал махнуть рукой на попавших в беду танкистов, списать их со счета как "неизбежную жертву" и неторопливо, по всем правилам заняться подготовкой солидного наступления.
      Немного стоила бы наша пропаганда, если бы мы так легко отказывались от помощи тем, кто попал в беду! А главное - с каким бы чувством уходили танкисты в глубокий рейд?..
      Возбужденный голос радиста прервал мои мысли:
      - Орехова слышу! Орехова!
      Гусаковский сунул радисту блокнот. Карандаш быстро забегал по желтоватому разлинованному листу.
      Мы читали из-за плеча радиста.
      "1.1. 8:14. Ночь прошла спокойно. Противник вел артиллерийско-минометный огонь. Семь раненых умерло.
      Плохо водой. Связались местным населением. Боеприпасы на исходе. Жду указаний".
      Я взял микрофон. Назвался и с помощью установившегося у нас нехитрого кода передал в эфир:
      - Все сделаем, чтобы помочь. Постараемся переправить боеприпасы и медикаменты. Противнику не дадим покоя. Военный совет верит в вашу стойкость. Держитесь, товарищи. Мы придем на помощь...
      Потом поднес к глазам отпечатанные на машинке и подписанные Гусаковским реляции:
      - Вы, товарищ Орехов, и лейтенант Петровский представлены к званию Героя Советского Союза...
      Дважды прочитал весь список представленных к наградам.
      Едва я кончил, дверь летучки распахнулась. Начальник разведки бригады громко доложил:
      - Прибыл человек от Орехова - старшина Голомзик. И пропустил вперед невысокого старшину с мятыми погонами на черной, туго перехваченной ремнем телогрейке. Из пропоротой на рукаве дыры лезла вата. Левая ладонь белела свежим, только что наложенным бинтом. Старшина окинул всех взглядом широко раскрытых серых глаз. Скуластое крестьянское лицо было обожжено ветром и зимним загаром.
      4
      Мы сидели с Голомзиком в углу летучки. Подходил то один офицер, то другой. Послушает молча и спешит по своим делам. Раза два останавливался возле старшины генерал Ломчетов. Не выпуская изо рта трубку, сверлил Голомзика острыми черными глазами. Но Голомзик, рассказывая, никого и ничего не замечал. Он жил там, с окруженными в Бердичеве, и все происходившее по эту сторону было для него чем-то далеким и не совсем реальным. Он принес донесение и поведет обратно в окруженный город группу солдат с боеприпасами и медикаментами.
      - Отправляйтесь отдыхать, старшина, - встал я.- Впереди нелегкая ночь.
      - Да, товарищ генерал, ночка предстоит веселая... Вытянулся и строго спросил:
      - Разрешите быть свободным?..
      С улицы доносилась крутая ругань Гетмана. Гусаковокий резко кричал в телефонную трубку. Начальник штаба чертил красно-синим карандашом на большом листе, что-то приговаривая себе под нос.
      Бригада готовилась к очередной атаке.
      Но и новая атака не принесла нам успеха. Танки и стрелковые подразделения вернулись на исходные позиции.
      Под вечер меня остановил Ломчетов:
      - Я остался при прежнем своем мнении, так же, вероятно, как и вы при своем. Считаю нужным незамедлительно доложить свою точку зрения командующему фронтом, о чем и ставлю вас в известность.
      Я пожал плечами. Говорить нам было не о чем.
      Когда стемнело, группа Голомзика двинулась к передовой, чтобы пробраться в Бердичев. Со старшиной отправлялось десять бойцов и один фельдшер - все добровольцы. За плечами у них были вещмешки, набитые под завязку гранатами, бинтами, медикаментами. Голомзик получил также несколько свежих номеров армейской газеты.
      Мы с Гусаковским стояли под запорошенной свежим снегом сосной. Мимо неторопливо, согнувшись под грузом "Сидоров", шли бойцы. Автоматы покачивались на груди в такт тяжелым шагам. Старшина Голомзик задержался около меня, кивнул головой и зашагал дальше в темень фронтовой ночи.
      Неожиданно Гусаковский разговорился. До того он все время мотался по частям, а появившись ненадолго на КП, сразу хватал телефонную трубку.
      Армейская судьба его складывалась негладко. В 1937 году он расстался с военной формой и лишь через два года, реабилитированный, вернулся в часть. Начал войну помощником начальника штаба танкового батальона, а вот теперь возглавил бригаду. Я чувствовал, что его несколько связывает присутствие начальства, особенно - молчаливо сосущего трубку Ломчетова. Гусаковский со своей сложной биографией воспринимал это по-своему.
      - Из ума не идет давешний разговор с представителем штаба фронта,признался он.- Гоняешь круглые сутки туда-сюда, а в мозгу свербит одно - верно ли поступаем?..
      Командование поддерживает, генерал Гетман согласен. Но и Ломчетов не вчера на свет белый появился, тоже понимает вроде. Откуда же у него такой ход мыслей? Не легко ли он чужими жизнями жертвует?.. Прежде думалось, для командира самое главное - верно оценить обстановку, оперативно принять решение и проводить его... Главное-то оно главное, да только это еще не все. Ломчетов не хуже других обстановку понимает, а вывод у него противоположный нашему... Не люблю, когда говорят: война без жертв не бывает. Кто же этого не знает? Зачем талдычить? Иной людей ни за грош уложит и спокоен: без жертв не бывает, для Родины ничего не жалеем... А жертва жертве рознь. Вот в чем суть...
      Не впервой я наблюдал, как командир, получивший большую власть, начинает ломать голову над тем, что прежде представлялось совершенно ясным. В нем пробуждалась тревога за людей, идущих по его приказу на смерть.
      К утру подтянулся артиллерийский полк и своим огнем дружно поддержал атаки танков и пехотинцев. Но и на этот раз кольцо прорвать не удалось. Немцы подбросили свежие силы, хотя значительную часть их вынуждены были использовать на отрывке новых траншей и отсечных позиций.
      В тринадцать часов получили по радио короткое донесение от Орехова: "Голомзик прибыл. Огурцы на исходе. Питание для раций кончается".
      Ломчетов уехал на КП Ватутина и не возвращался. Видимо, Военный совет фронта отклонил его доводы. Но то ли благодаря докладу Ломчетова, то ли в ответ на наши просьбы, над Бердичевом появились бомбардировщики. Огибая площадь, занятую батальонами Орехова и Карабанова, они сбрасывали бомбы на передний край немецкой обороны, на свежевырытые траншеи, на огневые позиции. В вечернем донесении Орехов благодарил летчиков.
      Гетман усилил бригаду Гусаковского двадцатью танками, и атаки возобновились с новой яростью.
      Мы понимали, во что обходится Орехову каждый час осады, представляли себе темный подвал под хлебозаводом, подбитые, но не сдающиеся танки, в которых уцелело по одному-два человека.
      От осажденных пришла странная радиограмма: "Атакуют сверху". Попросили повторить, Орехов снова сообщил: "Атакуют сверху".
      Все эти дни немецкая авиация не появлялась над Бердичевом, не было ее и сейчас. Что же значит "атакуют сверху"
      Гусаковский молчал, уставившись на серый ящик рации словно она могла ответить на наш недоуменный вопрос. Те ребил редкие волосы, мял пальцами мясистую нижнюю губу.
      - Кажется, догадываюсь. Их немцы с земли взять не могут. Решили пустить автоматчиков по крышам. В райое хлебозавода есть высокие здания. Вот и пользуются. Я
      - Чем можем помочь Орехову? - спросил я.
      - Ничем... Ровным счетом ничем...
      Гусаковский вышел и с силой закрыл за собой дверью
      Наша артиллерия дала огневой налет по переднему краю немцев. В это время рация заработала на прием. Орехов просил огонь на себя. Все, кто был в штабной машине, понимали, что это значит.
      Я приказал ударить шрапнелью по квадрату 13-85.
      Радиостанция снова перешла на прием. Но Орехов молчал.
      Я посмотрел на часы. С минуты на минуту должна была подойти стрелковая дивизия, переброшенная сюда по приказу Ватутина. Надо было встретить пехоту, помочь ей подготовиться к завтрашнему наступлению.
      Лишь поздно вечером я вернулся в штабную летучку:
      Начальник штаба, не дожидаясь расспросов, доложил:
      - От Орехова никаких известий. Вызываем каждые полчаса.
      - Вызывайте каждые пятнадцать минут... :
      Ночью в город отправились разведчики, чтобы выяснить судьбу окруженной группы. Но наскочили на засаду. На другом участке удалось захватить "языка". Это был смертельно испуганный пожилой немец, который ничего толком не знал и подобострастно повторял вопросы переводчика.
      - Есть в городе русские солдаты?
      - О да, есть.
      - Они сражаются?
      - О да, сражаются.
      - Они погибли?
      - О да, погибли.
      - Когда они погибли?
      - Давно погибли...
      За всю ночь мы ничего не узнали об окруженной группе. Но перед рассветом вернулся с передового наблюдательного пункта Гусаковский и сообщил:
      - Вроде бы стреляют у хлебозавода. Поручиться трудно, однако похоже...
      Авиация помогла нам взломать "затвердевшую" оборону немцев. В тесный прорыв, насквозь простреливаемый пулеметами, потекли танки с десантами на броне, побежали, падая и снова поднимаясь, стрелки. Миновав первую линию, атакующие разделились на два рукава. Один охватывал город с севера, другой продолжал движение на юго-запад, к площади у хлебозавода.
      Немцы держались стойко, пока не почувствовали угрозу окружения. Страх перед "котлом" сковывал немецких солдат, заставляя порой бросать отлично оборудованные позиции.
      Транспортер мчится мимо бронированных колпаков, из амбразур которых торчат черные стволы пулеметов, мимо длинножерлых немецких пушек, мимо толстотрубых минометов. Левее извивается речушка, вдоль которой пробирался к нам старшина Голомзик, позади осталось рассеченное траншеями и ходами сообщения поле. Замелькали одноэтажные домики Комнезамовки.
      Здесь нет противника. Танки идут не останавливаясь. Пехотинцы хоть и выбиваются из сил, но не отстают. Навстречу им бегут женщины, вылезшие из подвалов, бункерных ям, погребов.
      Танкистам сейчас не до встреч. Быстрее пробиться к своим, быстрее на площадь!
      Первый, кого я вижу на площади, Гусаковский. Пистолетом он указывает направление проносящимся танкам.
      Я соскакиваю на землю.
      - Где Орехов?
      - Жив, во дворе.
      Вот он - двор хлебозавода. Обгоревший кирпич, остатки толстых стен, черные захламленные четырехугольники
      следы некогда высившихся здесь домов. Под самый большой, заваленный кирпичом, балками, рваной арматурой четырехугольник ведет лаз. По нему, шатаясь, поддерживая друг друга, выползают раненые.
      Прежде чем я успеваю приблизиться к подвалу, подъезжают санитарные машины. В суматохе наступления Гусаковский не забыл вызвать их.
      Передо мной стоит офицер в замасленном полушубке, из дыр которого свешиваются завитки грязноватого меха.
      - Не узнаете, товарищ член Военного совета?
      - Помазнев?..
      - Так точно. Он самый. Майора Орехова и вовсе не признаете. Товарищ Орехов! - зовет Помазнев.
      Подходит невысокий командир в шинели, натянутой поверх ватника. Узкие раскосые глаза Орехова почти закрыты темными веками. Черная щетина, черные губы.
      Сейчас не до расспросов. Надо скорее эвакуировать раненых. Отсюда, из подвала и из танков. Необходимо проверить каждый танк. С иными из них не было связи двоетрое суток.
      Спускаюсь в подвал. Тесно, один подле другого, на тонко постеленной соломе, не покрывающей каменный пол, лежат раненые. Дальний угол теряется во мраке, который не под силу разогнать коптящим "катюшам".
      После этого подвала морозный воздух кажется величайшим благом. Капитан Карабанов, шея которого обмотана побуревшей от крови тряпкой, стоит, опираясь на палку, и глубоко, захлебываясь, дышит.
      Бой откатывался на западную окраину города, за речку Гнилопять. Здесь же, где еще недавно пылало побоище, где кирпич почернел от огня и крови, а убитых нельзя было похоронить, потому что снайперы и автоматчики караулили на крышах, вдруг стало тихо. Люди, не оглядываясь, ходят во весь рост. Женщины носят раненым воду, обмывают и поят их. Ребятишки собирают гильзы.
      - ...Политработа была простая, - рассказывал мне Помазнев, - возьмешь с собой для ребят кусок хлеба да фляжку с водой (если вода есть) и где на ногах, где на животе - пробираешься к какому-нибудь дальнему танку. У Орехова каждый на схеме был обозначен... А в танках всяко бывало. Добрался раз до младшего сержанта Беликова и узнаю: он один третьи сутки в машине сидит и здесь же с ним двое убитых. Представляете себе, какое состояние у человека? Сел я рядом. Он молчит. "Ты говорить разучился?" - спрашиваю. "Не разучился, товарищ подполковник, но те слова, что раньше знал, теперь не годятся". - "Тебе же майор Орехов передавал, чтобы уходил". - "Никуда я не уйду, покуда живой".
      - А сейчас жив он? - перебил я Помазнева.
      - Жив. Пятеро суток один отбивался. Я к нему дважды ходил. Когда второй раз пришел, обнял он меня, заплакал. Совсем пацан, двадцать шестого года, доброволец...
      Помазнев перевел дух и продолжал:
      - Из каждого такого похода приносил заявления в партию. В одном Т-70 никого в живых не застал. Днем-то они еще отбивались, а тут снаряд боковую броню пробил. Но один, видно, не сразу умер. Написал, чтобы весь экипаж считали партийным. Заявление орудийным замком прижал...
      И, может быть, потому что рассказывал это человек прозаический, серьезный, не склонный драматизировать события, человек с обыденно простым лицом, деловито достававший из порыжевшей полевой сумки клочки бумаги, на которых писались заявления, мне становилось не по себе. А казалось, столько уже позади, что теперь ничем нельзя потрясти душу...
      Помазнев кончил и вопросительно посмотрел на меня:
      - Будут задания?
      - Завтра проведем делегатское партийное собрание. Пока другие батальоны далеко не оторвались. Надо, чтобы вся бригада узнала об этом. Докладчик Орехов. Помогите ему и сами подготовьтесь...
      - Верно. Партсобрание - это сейчас уместно...
      Из остановившегося "виллиса", кряхтя, вылез Гетман.
      - Бердичев - наш! Прищурился на небо.
      - Ишь валит, опять без авиации наступать придется. На наших глазах преображалось все вокруг. Снег торопливо укрывал развалины, бесформенные груды битого кирпича, наспех отрытые мелкие траншеи, обожженный металл танков.
      Глава пятая
      1
      Ненадежный украинский январь то трамбует дороги, то превращает их в студенистую кашу. Несостоявшаяся зима или предвосхитившая все сроки ростепель?
      - У весны терпежа не хватает, - разглагольствует Михаил Михалыч. - Это потому, что на запад двигаемся, влияние Гольфштрема. Балыков любит делиться небогатым запасом знаний, полученных в десятилетке.
      - Глядишь, и на Черчилля подействует Гольфштрем. Оттает старый барбос и откроет второй фронт... Хотя его Гольфштремом не проймешь...
      Вслед за капитаном, комендантом штаба, мы перепрыгиваем через стянутые хрупким блестящим ледком лужи.
      - Вот здесь, - показывает капитан на хату, белая стена которой мечена буквой "П" Едва входим, я оборачиваюсь к Балыкову:
      - Возьмите, пожалуйста, у топографа листы "Липовец", "Гайсин", "Умань" и подклейте.
      Адъютанту "не положено" удивляться, задавать вопросы. Однако Балыков недоверчиво переспрашивает:
      - Умань?
      Поворачивается через левое плечо, так что разлетаются полы шинели.
      До чего же удивятся люди в полках, батальонах, экипажах, когда к ним поступит приказ повернуть на юг. Мы привыкли к непредвиденностям в ходе наступления, к неожиданным, трудно поначалу объяснимым маневрам. Но все-таки вместо запада на юг... Я и сам до конца еще не разбираюсь в новом приказе. Надежда на Шалина.
      А Шалин такой же невозмутимый, спокойно сосредоточенный, всем своим видом показывающий: это вам внове, а я всегда знал...
      Военный совет собрался в его клетушке, отделенной от горницы пятнистой немецкой плащ-палаткой. Эта клетушка с расстеленной на столе картой, с коричневым кожаным ящиком телефона - мозговой центр танковой армии, круто поворачивающей сейчас на юг.
      В части поступило только предварительное распоряжение. Траншеи и блиндажи сдаются пехоте. Танки по возможности незаметно оттягиваются в тыл и поворачивают на рокадные дороги. Точнее, сами их прокладывают. Начинается передвижение вдоль не всегда существующей линии фронта. Кое-где противник откатился, а наша пехота еще не подошла или закрепилась в редких опорных пунктах.
      Один из батальонов корпуса Гетмана получил неожиданный танковый удар с открытого фланга.
      В штабе армии встревожились. В этом месте не должно было быть немцев.
      Шалин потребовал номер немецкой дивизии. В корпусе не знали. Запросили бригаду. Та ответила: дивизия новая, номер не установлен.
      Передали сведения в штаб фронта. И через полчаса Шалин услышал в трубке голос командующего:
      - Сомневаюсь. Не может здесь быть новой. Проверьте, тщательно проверьте...
      Генерал Ватутин чуток к любым данным о противнике, о новой немецкой части ему всякий раз докладывают немедленно.
      Шалин послал на У-2 начальника разведки армии полковника Соболева, офицера, отличающегося от иных своих коллег щепетильной правдивостью.
      Вернувшийся из корпуса Соболев доложил, что это никакая не новая, а давно нам знакомая 25-я дивизия.
      Четыре ее танка, пользуясь победной беспечностью наших командиров, сожгли две "тридцатьчетверки", потом подбили еще две.
      - Генерал Гетман поначалу выгораживал своих. Меньше чем на новую дивизию не соглашался, - рассказывает Соболев.- Но в конце концов пришлось...
      Катуков терпеливо выслушал Соболева и кивнул Шалину:
      - Продолжайте, Михаил Алексеевич.
      Шалин негромким глуховатым голосом докладывает обстановку в полосе армии. Катуков вертит в руках огрызок карандаша ("С таким не обюрократишься - подпись поставишь, и ладно"). Человек живой, непоседливый, он заставляет себя следить за обстоятельными рассуждениями начальника штаба. Шалину Михаил Ефимович доверяет абсолютно, безоговорочно.
      - Надо полагать, дело идет об окружении немецкой группировки, вернее, 8-й армии в районе к запасу от Черкасс. Второй Украинский вышел к Кировограду...