- Порядок, Шаболовка под ружьем.
      События развивались стремительно. Обстановка в Москве обострялась буквально по минутам. Молчание властей становилось угрожающим.
      Здесь правомерно вернуться несколько назад. В 15 часов, когда уже горела мэрия, переговоры с Свято-Даниловом монастыре продолжались. События в Москве обретали характер всероссийских. Президент находился в своей загородной резиденции, премьер молчал. У Грачева отвечали, что министр на выезде. Вся остальная власть, включая мэра Москвы Лужкова, на переговорах в монастыре. Было ясно, что в этих условиях значимым может оказаться выступление только первых лиц. Попытки дозвониться до монастыря оказались тщетными, тогда я выбрал другой путь. Я дозвонился до машины Лужкова и очень понятно и жестко объяснил водителю, что ситуация критическая, он немедленно должен проникнуть в зал переговоров и, сославшись на звонок Попцова (у нас с Юрием Михайловичем добрые отношения), немедленно вызвать его к телефону. Кто это был, водитель, охранник, я не знаю, но мою просьбу он выполнил незамедлительно. Лужков позвонил через несколько минут. Я не могу скрыть своих симпатий к этому мужественному и профессиональному человеку. Я бегло проинформировал его о ситуации:
      - Мэрия горит, семь этажей в руках мятежников. В данный момент несколько машин с вооруженными людьми приближаются к "Останкино". Через час они начнут штурм телецентра. На Шаболовке студия для эфира готова.
      Как рассказывал потом Сергей Филатов, они втроем (Сосковец, Лужков и он) поехали на Шаболовку. Тут же в студии набросали текст обращения. Сначала хотели все втроем выйти в эфир, потом посовещались и решили, что этого делать не стоит. Главой города является мэр, и успокоить москвичей должен он. Трое в прямом эфире в такой момент - это ещё и факт растерянности. Появление Лужкова на телевизионном экране (а ведь это был воскресный день, и тревожная информация уже взвинтила общество) можно счесть мигом отрезвления. Растерянность, охватившая Москву, споткнулась о препятствие. Мэр слыл мужественным человеком. Он очень волновался и, может быть, в момент выступления - спонтанного, непричесанного, под рукой не было достаточного анализа ситуации - понял, что от его уверенности зависит если не все, то очень многое, и он старался. Я пошутил тогда в кругу своих коллег (в кабинете толпился народ): "Первую задачу мы выполнили. Показали согражданам живую власть".
      По мере нарастания напряжения вопросы: почему молчит Президент? Почему молчит премьер? И вообще, что происходит?.. - обрели характер навязчивых. Где-то спустя два или три дня в газете "Известия" один из лидеров "Демократической России" задавал риторический вопрос: где была наша славная милиция и были ли в Москве вообще надежные силы, способные противостоять беспорядкам? Он сообщил также о паническом настроении одного из руководителей московских правоохранительных органов. Увы, но именно изнутри милиции исходили слухи о предполагаемом переходе частей МВД на сторону мятежников, о бунте неподчинения в следственном управлении, о ненадежности группы "Альфа". Я могу свидетельствовать, что в эти часы я руководитель общенациональной телерадиокомпании, - имея доступ к разного рода правительственной связи, не смог переговорить ни с министром внутренних дел, ни с министром обороны, ни с руководителем московской милиции.
      "Нет!" "На выезде! Проводит совещание!" Единственным человеком, с которым связь была постоянной, был премьер. Он с трудом отвыкал от мнения, что все существующее телевидение и радио в России - это "Останкино". Скорее всего, только после того как перестал работать останкинский канал, премьер осознал, что каким-то малопонятным для него образом национальный канал продолжает работать, а значит, существует ещё какое-то телевидение и какое-то радио, которые называются российскими. Это печальное признание сделать необходимо.
      Выжидательная тактика правоохранительных органов, конечно же, была не случайной. Господин Ерин в эти минуты, сам того не подозревая, скорее чисто теоретически управлял своим ведомством, никак не предполагая, что на практике оно уже давно ему не подчинено. Вся ситуация в Москве с 16 часов 3 октября, когда милиция отступила под натиском толпы, во главе которой шла линия боевиков, вооруженных железными прутьями и захваченными у той же милиции единичными щитами, стала неуправляемой. И город, имевший самое большое насыщение милицией на "каждый квадратный метр площади", буквально в одночасье лишился людей в милицейской форме: сотрудников ГАИ, омоновцев. В этой ситуации в Москве могли начаться любые беспорядки и хулиганские действия. Только нацеленность политизированной толпы на Белый дом все буйствующее стягивала словно в единую воронку.
      В 19.30 у "Останкино" загромыхало, начался штурм. Я опять связался с Брагиным. Понимал, что ему особенно не по себе. Его просьбы усилить охрану телецентра остались гласом вопиющего в пустыне. Я, как мог, подбадривал его. В телефонную трубку были слышны хлопки одиночных выстрелов и пулеметные очереди. Бой шел уже на подступах к телецентру. До его начала Брагин ещё слабо надеялся на разрешение ситуации политическими переговорами: кто-то куда-то спускался, кто-то с кем-то вступал в диалог. И только первые выстрелы перечеркнули эти мифические надежды. Руцкой, призывая к штурму "Останкино", повторял с балкона Белого дома одну и ту же фразу:
      - Нам нужен эфир!
      "Президент страны" Руцкой имел в виду себя, он скажет народу правду.
      Не каждый день на глазах любопытствующей толпы разгорается бой. Воскресный день. Останкинский парк, место отдыха. Как на грандиозной театральной сцене, падают сраженные прицельной или шальной пулей люди. И кажется любопытствующим, что все происходящее - не натуральная смерть, а декоративный бой. И кровь на самом деле не кровь, а краска, и дымовая завеса - все для антуража. Снимается кино.
      А потом была ночь.
      Где-то в 19.40 отчаянным голосом Брагин прокричал в трубку:
      - Мы отключаемся! Они уже на четвертом этаже!
      Поначалу отряд боевиков в силу элементарного незнания атаковал главное здание телецентра, более внушительное. Но очень скоро тележурналисты из числа своих, доставленные к месту событий в окружении охраны, разъяснили, что захват главного здания не гарантирует эфир, так как управление вещанием ведется из технического центра, который расположен напротив. Мгновенно бой переметнулся на другую сторону улицы.
      В действительности атакующие не захватили никаких первых, вторых и третьих этажей. Они сделали пробоину в стене, но в здание фактически не вошли. Эмоциональное восприятие всегда опережает событие. Выстрелы у подъезда воспринимаются как бой внутри здания. И убитые в самом здании, лежащие на мраморном полу в самых неестественных позах, потрясают психику. Потом, до самых поздних сумерек, мы показывали бой у стен "Останкино". Не CNN, не CBS, а мы.
      Почему Макашов, а штурмом "Останкино" руководил он, не добился успеха? Во-первых, слухи о незащищенности "Останкино" были несколько преувеличены. Охрана самого здания была усилена и численностью, и вооружением. Другой вопрос - не было защитного пояса на подступах к "Останкино", а тот, что был, правомерно назвать призрачным. Как уже было сказано, УВД Москвы оставило сограждан, а вместе с ними и московскую власть, на попечение собственных чувств и возможностей самозащиты. Патрульные машины, оказавшиеся на пути движения мятежников, заметив приближающуюся колонну, немедленно снимались с точки наблюдения и на предельной скорости устремлялись в близлежащие переулки. Прибывшие были настроены на атаку, на штурм. Завязалась перестрелка. Очень скоро стало ясно, что у атакующих недостает ни сил, ни опыта. Защищающиеся ведут огонь на поражение, там находятся профессиональные части, действующие более успешно. Макашов вызывал по рации подкрепление, и, видимо, ему это подкрепление пообещали. Наступающие залегли, и перестрелка обрела перманентный характер. Как профессионал Макашов оценил ситуацию. Ворвавшись в здание, которое защищалось более успешно, чем охрана мэрии, он может оказаться в ловушке, тем более что атакующие в любом случае, будут ли они штурмовать главное здание или технический центр, расположенный напротив, оказываются под перекрестным огнем, ведущимся как из одного, так и из другого здания. В основном команда Макашова состояла из приднестровских гвардейцев, казачества; людей в полувоенной форме странной принадлежности, вооруженных новенькими автоматами АКСУ, принятыми на вооружение федеральной милицией. Уверенности и взвинченности атакующим придавала толпа, оснащенная железными прутьями, кольями, арматурой и автоматами. Люди в разномастной штатской одежде с армейским оружием в руках. Толпа гудела недовольством: "Патронов маловато!" Надеялись на подкрепление, которое вот-вот подтянется. Сигналом к атаке стал выстрел из гранатомета, нацеленный в пролом здания. После него началась нестройная и неуправляемая пальба. В районе 20 часов и с той и с другой стороны заговорили гранатометы. Как свидетельствуют наши журналисты, это было похоже на кошмар. Бой вне войны на одной из мирных улиц города. Три появившихся БТРа подняли было мятежников в атаку, но, как скоро оказалось, бронетранспортеры пришли на помощь не мятежникам, а защитникам "Останкино". Правда, по их поведению было видно, что они плохо понимают, куда положено стрелять. Они проносились на большой скорости между атакующими и защитниками телецентра, вселяя в тех и других надежду - наши пришли!
      В 21 час Макашов дает команду - отходить, В "Останкино" бушует пожар. Макашов понимает, что штурм не увенчался успехом, он подавлен. Есть жертвы.
      - Уходим, - командует Макашов, - возвращаемся к Белому дому. Там мы нужнее. Мы свое дело сделали. Теперь эта гадина (он имеет в виду "Останкино") долго не заговорит.
      Генерал не знал, что Российское телевидение и радио продолжает вещание. Если всмотреться в телекадры, то видно, как в вечерней полутьме толпа, рассеченная на потоки, уходит от "Останкино". После 22 часов появились пожарные машины.
      - Хорошо горит, - сказал водитель одной из машин. Ноздри дернулись, и он невозмутимо пояснил: - Пластик, химия горит.
      Начали тушить пожар. Потом будет сказано так: у стен "Останкино" погибло 62 человека. Это случилось 3 октября с 19.30 до 22 часов. 62 убитых человека! За что? Во имя чего? Кого-то успели оттолкнуть в сторону, кого-то увезли. А кто-то ещё долго лежал в удобных и неудобных позах на мостовой, гранитном полу вестибюля, в узких коридорах телецентра и просто осел у бетонных столбов, будто в пьяной дремоте, посреди загустевших разводов коричнево-красной крови.
      Наша драматическая теле - и радиовахта началась ровно в 20.00 3 октября. "Останкино" прекратило вещание, работал только Российский канал. Первым в эфир, без секунды опоздания, вышел Валера Виноградов. Привычная, ставящая все на свои места фраза: "Здравствуйте, в эфире "Вести". Голос Виноградова возвращал сограждан к реальной жизни. В этот момент всеобщего оцепенения, последовавшего после отчаянного сообщения останкинского диктора: "Мы вынуждены прекратить вещание", - нетрудно понять состояние москвичей. Кто-то бросился к окну, кто-то стал поспешно одеваться, полагая, что там, на улице, он поймет и разузнает подробности случившегося, а кто-то судорожно переключал телеприемники с канала на канал, желая вернуть к жизни погасший экран. Санкт-Петербургский канал работал. Но он в эту минуту был как бы не в счет. Он находился в стороне от событий. Все самое ужасное и непоправимое происходило в Москве. Сейчас, в этот момент, все доброе и недоброе совершалось здесь, за стенами их домов, в их вечном городе. Возможно, никто из них ещё не осознал, не просчитал, что нечто подобное или, по крайней мере, очень похожее на это уже было. И вот спустя два года - снова Москва, Краснопресненская набережная, Белый дом. Горит мэрия, стреляют в "Останкино". И снова Россия в неведении. Что с нами? Куда мы идем?
      В преддверии этих событий в районе 17 часов я позвонил Президенту.
      Молчание власти обретало нехороший оттенок. По Москве метались зарубежные корреспонденты с одним и тем же вопросом - когда ждать заявления Бориса Ельцина и будет ли оно?..
      Воскресный день, Президент в своей загородной резиденции. Ни одно лицо из аппарата Президента (а глава администрации Сергей Филатов на переговорах в Даниловом монастыре) дать вразумительного ответа на вопрос об ответных шагах Президента, естественно, не может.
      Премьер, соблюдая нормы субординации, тоже держит вынужденную паузу. Зная характер Ельцина, его выжидательный стиль, я был почти уверен, что Президент в ближайшие 2-3 часа выступать не будет. Во-первых, в экстремальных ситуациях Ельцин максимально приближается к самой ситуации. И та привычная для сторонних суждений информационная заданность, которая якобы формирует окружение Президента, перестает существовать. В эти минуты Ельцин погружается в политическую реальность и доверяет только своей интуиции. Следовательно, какое-либо решение о своем выступлении он примет, возвратившись в Москву. Во-вторых, заявление Президента - это не психотерапевтический сеанс, успокоительный бальзам для страждущих. Успокоить - непременно! Но этого мало. Глава государства - это гарант. Обстоятельства чрезвычайные, и здесь не может быть предположительных слов, делегирования ответственности в чей-либо адрес. После слов Президента ситуация должна претерпеть немедленное изменение. Если нет воинских частей, они должны появиться, возникшие беспорядки - прекратиться. Пока у Ельцина не будет полной уверенности, что Президент лично контролирует ситуацию, он не выступит. И все-таки я позвонил. Трубку взял начальник охраны Коржаков. Я в двух словах обрисовал положение и сказал, что в этих условиях выступление Президента погасит панику и обеспечит перелом в настроении общества, да и правоохранительных органов, которые, как мне кажется, более, чем кто-либо, деморализованы. Коржаков сказал, что Президент в данный момент занят анализом ситуации и ни в ближайшее время, ни вечером выступать по телевидению не намерен. Я не стал ни на чем настаивать, Коржаков человек самонадеянный, упрямый. Возможно, в данный момент Президент разговаривать не может, Коржакову виднее, он там рядом. Через час-два Президент вернется в Москву, в этом я уверен. Других вариантов у него попросту нет. И если обстоятельства того потребуют, к идее выступления Президента можно вернуться чуть позже.
      Больше других беспокоило молчание министерств обороны и внутренних дел. Молчание руководителей силовых ведомств продуцировало слухи о растерянности, неподчиняемости, путчевой неразберихе. Белый дом был особенно энергичен в распространении дезинформации о переходе воинских частей на сторону Руцкого и Хасбулатова, о конфликте внутри руководства МВД, о нежелании Грачева отдавать приказ на подавление путча силами регулярной армии, об оппозиции в ведомстве государственной безопасности. Все эти домыслы, а возможно, и реальные факты подхватывались информационным потоком, иностранными корреспондентами и попадали на компьютерные мониторы и телетайпные ленты. Они требовали подтверждения, опровержения. Практически всю ночь я провел стоя на ногах. Все телефонные аппараты спецсвязи, а их три, городские, а их четыре, местные, а их два, звонили не переставая. Более других ориентировался в ситуации премьер. В течение ночи мы несколько раз разговаривали с ним по телефону. Он понимал, что в эту ночь от работы Российского телевидения и радио зависит ответ на извечный вопрос: быть или не быть? Премьер уже выступил сам, и вслед за ним через прямой эфир прошли все его заместители. Первым был Гайдар. Каждый из приезжающих высокочинных лиц поражался условиям, в которых мы работаем, говорил о позорности того факта, что национальная телерадиокомпания два года работает в полевом, а точнее, походном режиме. Свет в коридорах был погашен, окна зашторены. И, передвигаясь ощупью, в полутьме, через бесконечные лабиринты на улице и в самом здании, наталкиваясь на вооруженную охрану, высокие чиновники проникались драматизмом момента. И уже в самой студии вели разговор не о путче, а о будничных делах, которые положено решать власти. Исключение составил Гайдар, он выступил первым, ещё до премьера. На правах человека, олицетворяющего реформаторский курс, призвал москвичей подняться на защиту Президента, реформ и демократии. Место сбора - площадь перед зданием Моссовета. До этого с той же идеей ко мне дважды пробивались руководители "Дем. России". Я не согласился, предупредив, что с такими призывами имеет право выступить материализованная власть, ибо именно ей положено обеспечить безопасность граждан. Призыв Гайдара взбудоражил Москву, но в той же степени он создавал эмоциональный противовес поднявшей голову реакции. Всю ночь мы работали в режиме прямого эфира. Два нескончаемых потока на разных концах Москвы шли через студийные площадки Шаболовки и резервной студии, попеременно выходили в эфир. Представители технической, художественной интеллигенции, журналисты, врачи, учителя, актеры, академики, власть московская и власть региональная, депутаты демократической ориентации, представители православной церкви, бизнесмены, банкиры, работники профсоюзов добирались ночью непонятно на чем, пробирались к этим засекреченным адресам, чтобы сострадать, воззвать, докричаться, устыдить тех, кто вверг людей в это немыслимое кровопролитие. Где-то к 22 часам мы уже имели приличные видеоматериалы. Нам звонили многие, кто располагал съемочной техникой, предлагали свои услуги. Страшно ли было нам? Скорее всего, нет. Мы старались об этом не думать. Мы делали свое дело в условиях экстремальных и были полностью заняты им. Нам некогда было думать, насколько правомерно отключение "Останкино". Мы были здесь, они были там. У нас не оказалось секунды передышки. Мы так спешили, что забыли записать и снять нашу собственную работу в эту историческую ночь. Когда позже нам понадобился фильм об этих событиях, мы имели любые материалы, кроме тех, которые могли рассказать о нас самих.
      Силы мятежников, покинувших "Останкино", могли в любой момент оказаться здесь. Я старался избегать разговоров на эту тему. Кому я только не звонил: в Администрацию Президента, МВД, Министерство обороны, коменданту Москвы. Все сочувствовали, обещали распорядиться, прислать подкрепление. Я слышал в телефонную трубку, как кому-то называют ситуацию, в которой мы оказались, безумной. Но ничего не менялось. Все те же 90 милиционеров с пятьюдесятью автоматами на руках. Собственными силами мы перегородили улицу с двух сторон бетонными блоками и выдвинули туда первый оборонительный заслон. Примерно в 21.30 мы узнали, что "Останкино" отбито. Чуть позже мне сообщили, что и к нам прибыл небольшой отряд транспортной охраны. Появился немолодой человек в штатском, сказал, что его послал министр Фадеев.
      - Со мной тридцать человек, - сказал человек в штатском, - среди них девять афганцев.
      Я поблагодарил министра за участие в нашей судьбе, но буквально следующей фразой был сражен наповал. Человек в штатском спросил, каким образом мы намерены использовать прибывших к нам людей и где они могут получить оружие. Несмотря на всю напряженность ситуации, я впервые за эти часы рассмеялся. Для верности я все-таки переспросил:
      - Все тридцать, включая девять афганцев, без оружия?
      - Так точно! - по-военному ответил человек в штатском.
      Бесполезность прибывшего подкрепления не требовала уточнения. Я предложил этим бескорыстным и мужественным людям вернуться домой.
      Еще одну попытку усилить нашу безопасность сделали добровольцы, собравшиеся на площади перед Моссоветом. Их, судя по всему, послал Егор Гайдар, обеспокоенный полной незащищенностью. В основном люди штатские, укомплектованные для острастки несколькими опять же афганцами и десантниками. Едва не возник конфликт. Милиционеры, охранявшие Компанию, чуть было не открыли огонь по энергичным десантникам, оказавшимися в этом самом отряде. Внутрь мы прибывший народ не пустили, предложив им обезопасить улицу. Через полчаса на улице вспыхнул костер. Ночь была прохладной, добровольцы грелись.
      Половина двенадцатого ночи. Генерал армии Кобец (он на правах заместителя министра обороны отвечал за безопасность стратегически важных объектов), узнав о нашем критическом положении, прислал для прикрытия три БТРа. Они, постояв в оцеплении пару часов, так же бесшумно удалились. Слава Богу, мы ничего не знали об их самовольном отбытии и поэтому ещё долго были окрылены чувством собственной безопасности.
      Эфирная всенощная - так следует назвать эти 24 часа непрерывного вещания. Члены правительства, вселив в сограждан уверенность, разъехались по своим рабочим кабинетам. Решалась судьба свободы, судьба России, судьба власти. А люди все шли и шли. Во многих окнах горел свет. Москве было не до сна. Она ждала наших сообщений. Информационные выпуски сменялись прямым эфиром. Немного музыки, истории и снова "Вести".
      У площади перед Моссоветом строили баррикады. Иннокентий Смоктуновский, закутанный в шарф, тащил куски арматуры. На вопрос, зачем он здесь, Смоктуновский ответил скупо:
      - Пришел защищать свободу. В такие минуты нам положено быть здесь.
      Кого он имел в виду, я не знаю. Но он так и сказал "нам".
      Позвонил Торчинский, сообщил, что на Шаболовке образовалась очередь желающих выступить, по его прикидкам, хватит до семи утра.
      В "Вестях" собралась практически вся информационная команда. Эту ночь можно считать ночью молитвы и ночью клятвы. Мы понимали, что нам удалось переломить настроение. Из всех выступлений, прозвучавших в эфире в эти нескончаемые часы, я бы выделил два. Прежде всего - монолог Явлинского.
      Он позвонил мне и спросил:
      - Как к тебе проехать?
      Я объяснил.
      - Мы сейчас подъедем. Я тебе кое-что покажу.
      Этим "кое-чем" оказалась кассета.
      - Посмотри, - попросил Гриша, - я тут подожду.
      Последнее время Явлинский был одним из самых жестких оппонентов Президента и Гайдара. Где-то месяцем раньше я предложил последнему теледебаты с Явлинским. Гайдар сначала согласился, затем передумал. У Явлинского было хотя и безденежное, но выгодное положение, он пребывал как бы на вольных хлебах, работал в каком-то самосочиненном институте, полуобщественном, полуреальном. Он критиковал легко, убедительно и зло. У мэрии и "Останкино" пролилась кровь. И было непросто угадать настроение эмоционального Явлинского. Он сказал прекрасно. Осмысленно, бескомпромиссно и убедительно. Он не просто поддержал Президента:
      - Там, в Белом доме, сосредоточилось зло. Неуемное желание расправы над инакомыслием, над неугодными. Если люди, исповедующие фашизм, их охраняют, значит, с именами Руцкого и Хасбулатова русские фашисты связывают свои надежды.
      - Отлично, - сказал я, - мы ставим эту пленку немедленно.
      Изобразив на лице отрешенность, Явлинский как бы посоветовал и попросил:
      - Поставь прямо сейчас, а?
      Я мог бы рассердиться за его неуемную капризность, но сдержался. Явлинский был прав. Его устами говорила некая нераскрывшаяся легенда. Он по-прежнему был популярен среди интеллигенции, образованной молодежи.
      Итак, всю ночь, двумя потоками, через Шаболовку и резервную студию, на разных концах этого громадного города, появлялись на телевизионных экранах те, для кого случившееся было больше чем потрясения. Суть происходящего для этих людей умещалась в надписи, нацарапанной на кирпичной стене колокольни в двух шагах от Белого дома снайпером из числа боевиков, собранных под знамена Руцкого и Хасбулатова. Страшная надпись, немыслимая по своей жестокости и откровенности: "Я убил пятерых И этим доволен!" А чуть ниже: число, месяц, год.
      Уже после событий, 6 октября, во дворе собственного дома я увидел скорбную процессию. Хоронили сверстницу моей дочери, девочку 18 лет. Ее пригласила подруга на свой день рождения. Политические потрясения усложняют жизнь, но не в состоянии перебороть её традиции. Дом, как принято говорить военным языком, находился в зоне боевых действий. Прошла ночь, две ночи... Миновали следующие два дня. Телевидение и радио продолжали сообщать: "Группы боевиков рассеялись по городу. Милиция, армейские части прочесывают опасные районы Москвы". Пришедшая на день рожденья гостья подошла к окну, чтобы поставить в воду цветы. Неслышно прогремел выстрел. Силуэт в окне оказался удачной мишенью. Пуля угодила в голову. Девушку хоронили спустя три дня после страшных событий, вошедших в отечественную историю как второе кровавое воскресенье. Ее отец, кажется, слесарь-сантехник, вот уже 15 лет приходит в мою квартиру по срочным вызовам. Я не знаю, когда он придет в следующий раз и придет ли вообще. А если придет... Раньше он меня расспрашивал о Президенте, наивно полагал, что я все знаю о высшей власти. О чем он спросит меня теперь?
      Та ночь была мало предрасположена к воспоминаниям. События фиксировались как бы на бегу. Где-то в три часа у микрофонов шаболовской студии появилась дерзкая останкинская команда, авторы либеральной волны конца восьмидесятых. Те самые, что начинали полудозволенный демократический прорыв на телевидении. Ребята из команды "Взгляд". Птенцы из гнезда Анатолия Лысенко. Нагловатые, циничные, не лишенные дарования: два Александра - Любимов и Политковский, Владислав Листьев, Дима Захаров, Андрей Разбаш. Ныне многие из них делают на телевидении крутой бизнес. Они так и остались в пределах своего амбициозного амплуа - когда-то молодых, но уже тронутых легкой сединой волков эфира, для которых амбиции определяющее начало профессионального поведения. Они быстрее других оказались в коридоре бизнеса и очень скоро перевели в категорию товара все: информацию, политические взгляды, бедность, смех и даже сострадание. Посреди этой зловещей, с непроясненными последствиями ночи все пятеро или шестеро, в походно-импортной одежде, засидевшиеся на ночной тусовке и прямо оттуда нагрянувшие в студию. Уже год предлагающие зрителю свою игру в грядущих политических лидеров, а точнее, будущих Мэрдоков российского разлива. Намекнув на лживость всех, кроме себя, подчеркнув свою безучастность и безразличность к событиям прошедшего дня и наступившей ночи, они призывали сограждан к такой же безучастности: "Закройте двери и задерните занавесками окна, предайтесь любви, алкоголю и чему угодно и плюньте на эту политику. Делайте как мы! Пусть идиоты идут на Васильевский спуск строить баррикады и отстаивать свободу. А лично мы пойдем спать! И вообще, смотрите наши программы. Нам на все наплевать, поэтому мы честные и объективные". Это было нечто.
      Конечно, Москва была разделена и в эту ночь, и дни и ночи накануне. На площадях, у станций метро клокотали политические страсти.
      В информационной программе ещё раз сообщили: "Останкино" отбито, в город вошли воинские части. Ситуация полностью под контролем правительства. Это пригасило политическое вдохновение непримиримых. Они поняли, что путч захлебнулся и понедельник станет днем тяжелой платы за неудавшийся переворот.
      Если бы телефонные провода могли менять цвет от возросшего напряжения, это бы случилось в ночь с 3 на 4 октября. Нас поддерживали, нас вдохновляли, нам сочувствовали, нас ненавидели. И вдруг в этом нескончаемом порыве образовалась внезапная пауза. Это был шок, последовавший после выступления наших "неореалистов". А потом шквал проклятий и поругания по все тем же раскаленным добела проводам.
      "Предатели, недоумки, сытые дельцы, мерзавцы!" Это самые невинные выражения. Не жалели и нас: "Как вы могли? Кто позволил? Кто допустил?" Россия - страна непредсказуемая в своих увлечениях и страстях. А потом сухонькая, достигшая состояния пассионарной истерии Ахеджакова (актриса театра "Современник") отвечала Любимову и Политковскому. Возможно, они уже добрались домой и спали, а возможно, слышали эту гневную, мужественную речь, сжигающую за собой все мосты.
      В 4.00 утра позвонил премьер. Ему не понравились политические комментарии нашего обозревателя Николая Сванидзе. А ещё ему не понравилось, что он бородат и, как ему показалось, одет в несимпатичный, несвежий свитер. В ответ я рассмеялся. В моем смехе не было неуважительности. Посреди вакханалии, непостижимости и непредсказуемости завтрашнего дня, беспризорности правоохранительных органов (когда нет четкого ответа - с кем они?) премьер делал мне выговор за внешний вид бородатого Николая Сванидзе. Я успокоил Черномырдина и объяснил, что во фраке (который, возможно, был бы больше ему к лицу) Николаю Сванидзе, похожему в эту ночь на мученика, ожидающего своего распятия, неудобно спать на полу. Я рассказал об этом Коле. Он устало улыбнулся, а затем заметил: "Побриться не обещаю, нечем, да и незачем. При моей бороде премьер не разглядит перемен. А галстук добуду непременно". Он так и вышел в эфир с воспаленными от бессонницы глазами, обильно чернобородый, но при галстуке, смахивающем на ослабленную петлю, которая едва не затянулась.
      5.00 утра. Уже брезжил рассвет. Опять позвонил премьер, попросил подготовить съемочную группу. Ожидалось выступление Президента. Через десять минут раздался повторный телефонный звонок. Черномырдин произнес всего одну фразу: "Гримера не забудьте". Однако телевизионная группа так и не выехала. Спустя час Толя Кузнецов, личный оператор Президента, в сопровождении четырех автоматчиков привез кассету с выступлением Ельцина. Запись получилась не очень качественная. Материал требовал небольшой монтажной доработки. Охранники настояли, чтобы монтаж шел в их присутствии. Лена Поздняк, работавшая с видеоматериалом, потом скажет, что ствол автомата издает неприятный металлический запах.
      Выступление Президента вышло в эфир в 8.00 четвертого октября. В это время колонны БТР вперемешку с танковыми колоннами взяли Белый дом в кольцо. Началась процедура официальных предупреждений. Всем, находящимся в Белом доме, был предъявлен ультиматум - немедленно прекратить сопротивление, сдать оружие, покинуть Белый дом. На все раздумья оппозиции отводился один час. Сначала предполагалось, что все будет завершено к девяти утра, затем к десяти. Однако события завершающего дня растянулись на гораздо более долгий срок. Все происходящее было зафиксировано на телеэкране. Съемку вела компания CNN. Еще одно самоунижение. Отечественные компании не были допущены к месту событий. Ни у одной компании, ни у нас, ни у "Останкино", не существовало съемочной площадки в пределах видимости на соответствующей высоте. CNN вела съемки практически из своего офиса, расположенного в районе гостиницы "Украина", напротив Белого дома.