Двумя главами ранее я написал, что заявление об отставке, сделанное Шахраем, четвертое на моей памяти, и, как мне кажется, оно, это заявление, ждет та же судьба, как и три предыдущих - Президент пригласит Шахрая, у них состоится долгий разговор, Шахрай ещё раз подтвердит свои опасения, будет последователен в своих политических капризах, Президент, осознавая, что Шахрай ему нужен, скажет прочувственные слова о значимости молодого политика. Если быть справедливым, Сергей Шахрай был первым осознанным выбором Ельцина, и выбором удачным - толков, работоспособен, профессионален, самолюбив, тщеславен не по годам. А может быть, наоборот, по годам. Самое время для тщеславия - 35 лет от роду. Ельцину не за что себя корить. Шахрай в самые трудные минуты проявил свои способности, значит, при очередной встрече Президент скажет о своем сожалении, о своей привязанности, - как-никак это привязанность Президента, и Шахрай не устоит, Шахрай останется. В прошлые дни каждое такое заявление об отставке было предшествием очередного выдвижения Шахрая. Все справедливо, если нужен - значит, нужен. Однако события развернулись иначе. Президент принял сначала одну отставку Шахрая с поста вице-премьера и руководителя Главного правового управления. Здесь Шахрай недоучел потенциальных возможностей Николая Федорова - министра юстиции, поведение которого в правительстве, мне кажется, представляется достаточно смутным. Кстати, они примерно одного возраста. Федоров очень ревниво относится к доверительным отношениям между Шахраем и Президентом. Будучи не менее самолюбивым, он долгое время сдерживал себя, но создание Главного правового управления, которое возглавил Шахрай, его взорвало. То, что Правовое управление подменяло министерство, это было видно невооруженным глазом. Отныне все документы имели право на жизнь только с санкции Шахрая, он как бы давал им юридическое благословение. Николай Федоров - выходец из провинции. Его звездным часом был союзный Закон о средствах массовой информации, он был одним из его соавторов. Именно тогда Федоров оказался в центре внимания как юрист-демократ с радикальными воззрениями. Он на удивление быстро приладился к министерскому креслу и не без мудрости избежал политических интриг, в которых преуспели другие члены кабинета демократического толка, и, как мне кажется, успешно самосохранился в трех правительствах. Если быть справедливым, Федоров не любит черновой работы. Это и позволило Шахраю выдвинуть свою идею, так как юридическая неоснащенность исполнительной власти давала о себе знать.
      Конечно же, была ещё одна причина отставки Сергея Шахрая. Возможно, и не одна. Здесь следует разделить причины, побудившие Шахрая сделать этот шаг. Прежде всего - последовательное действие сил, создающих среду, атмосферу причин, не вообще среду, а строго очерченный рисунок действия против Сергея Шахрая. Как уже было сказано, интерес у юриста к политическим интригам, если по роду своих обязанностей он привык заниматься политикой, по сути - интерес профессиональный. У Сергея Шахрая этот интерес был настолько явным, что очень скоро круг его прежних друзей и единомышленников стал сокращаться. С одной стороны, они сами стали предметом этих интриг это прежде всего депутатское товарищество, ряд лиц из окружения Президента. Назовем Юрия Скокова, или правительственная среда - уже названный ранее Николай Федоров, а чуть раньше Григорий Явлинский. Сам Шахрай не мог в одиночку осуществить своих идей. С одной стороны, его подталкивали к их осуществлению, с другой - скрупулезно следили, не слишком ли далеко Шахрай ушел вперед. Геннадий Бурбулис, Михаил Полторанин - два этих человека долгое время были рядом с Шахраем и чуть-чуть над ним.
      Шахрай сделал одну очевидную ошибку - получив пост вице-премьера, он как бы естественно занял пустующее кураторство. В правительстве не было вице-премьера, который бы опекал три ведомства: армию, КГБ, прокуратуру. Сам Шахрай возможно, скрыто на это рассчитывал. Неуверенно предлагавшийся на этот пост Юрий Скоков от назначения отказался. Итак, мы имели удивительный синтез: предрасположенности и необходимости ("свято место пусто не бывает"). Как только Шахрай занял этот пост, внутри Верховного Совета мгновенно вызрел ответный ход - в виде закона, возлагающего на Верховный Совет контроль за деятельностью органов государственной безопасности и разведки. По логике это вполне здравый ход, но поспешность, с которой он был сделан, объясняется появлением Шахрая в органах исполнительной власти.
      Глава XIII
      БРЕВНО ИЛЬИЧА
      "ИХ БЫЛО МАЛО НА ЧЕЛНЕ"
      Эта ситуация уже прописана Ильфом и Петровым в главе "Дети лейтенанта Шмидта". И хотя, согласно известной картине Сергея Серова, на которой вместе с Лениным на первом субботнике несут бревно два человека, претендующих на эту роль оказалось более трех десятков. При историческом отдалении от известного события у старых большевиков обострялась память, и число несших бревно с Ильичом резко увеличивалось.
      Сейчас появилось много книг, воспоминаний, связанных с августовскими событиями. Сразу после событий прошло что-то вроде исповедальной кампании, демократического очищения. На этот счет шутили, что в анкету, положенную заполнять при устройстве на работу, вписана новая, графа: что ты делал с 19 по 21 августа. Ко множеству авторов, рискнувших оставить в истории свое восприятие известных событий, я отношусь крайне положительно. Это замечательно, когда человек воспринимает себя центром вселенной. Возможно, ему не хватало значимости и участие в этих событиях придало ему уверенности. Возможно, он даже в них не участвовал, но степень его сочувствия к демократам была столь высока и исчислялась не тремя днями, а месяцами и, что ещё серьезнее, годами. И он, подстегнутый собственным воображением, посчитал вправе приравнять год сочувствия ко дню участия. Вполне приемлемый пересчет, близкий к коммерческому курсу рубля. Так или иначе, книг, статей, интервью, документальных фильмов появилось много. Возможно, даже больше, чем этого заслуживают события. Вообще очевидной болезнью демократов является их чрезмерное внимание к собственным успехам и удачам. Это вполне объяснимо. Того и другого случается так мало. И вообще словосочетание "победа демократов" достаточно новое в отечественной лексике, и к нему ещё должны привыкнуть философские словари и всевозможные энциклопедии. А раз победы - редкость, их дыхание хочется продлить.
      Виктор Клачко - глава администрации Тарусского района. Я был у него накануне годовщины, 17 августа. Я знал, что ему приходится непросто, что ему противостоит Александр Лазарев, бывший секретарь райкома партии, а ныне председатель районного совета. Что кадры в Тарусе не подарок. А демократические воззрения держатся на воспоминаниях о Марине Цветаевой и "Тарусских страницах", редактором которых был Константин Паустовский. Так что демократические веяния в Тарусе, скорее, заезжего разлива. Местные демократы на тарусских суглинках всходят туго. Мы проговорили недолго. И меня крайне интересовало, чем гордится глава новой власти, олицетворяющий демократическое правление, или, как о них принято говорить - люди Президента. Первое, что он мне показал и о чем стал рассказывать, это малоформатная газета "Таруса", которую он, Клачко, лично и почти вручную печатал, а затем сам распространял на вокзальных перронах Серпухова и Тулы. Тогда, в дни - предвестники политического сумрака, Клачко многим рисковал. Провинция хранила недоброе молчание, и было очень мало надежд, что в Тарусе наступит демократическое пробуждение. Оно и не наступило. Путч потерпел крах, и российская провинция, в значительной массе своей вздохнув с сожалением, настроилась ещё на один сезон терпеливого ожидания: чья возьмет?
      Если посчитать по территориям, в те дни вряд ли большая часть поддержала российского Президента. Право России на демократическое развитие отстояли крупные города, промышленные и культурные центры России. Сама Москва, тогда ещё Ленинград, Свердловск, Кемерово, Владивосток, Сыктывкар, Петрозаводск, Псков, Пермь, Новосибирск, Ростов, Калинин, Казань. Калужская область в числе оплотов демократии не числилась. И тогда поступок Виктора Клачко - заместителя военкома района - обретает иной, более значимый смысл. И все-таки спустя год, теперь уже в роли главы администрации, должность, которую он занял отнюдь не по профессиональным возможностям, а в чисто политическом смысле - нужен был демократ. Власть в спешном порядке укомплектовывалась демократами. И вот год позади, и никаких более значительных воспоминаний, ощущений, радости совершенного дела у Клачко нет, кроме крошечной газеты "Таруса". Сам редактировал, сам печатал, сам распространял. Хотелось бы сказать, что демократы долго запрягают, но быстро едут, но это не так. Запрягают долго, потому как вязнут в полемике: кому хомут вешать, кому супонить, кому оглобли ладить... И едут не скоро, на финиш наездники пешком приходят, растеряв лошадей. После августа время было потеряно, выборы глав администраций, их надо было провести уже в октябре, но затянувшийся фейерверк и, конечно же, масштаб обязанностей, свалившийся на новую власть, придавил, прижал её к земле. Но откажемся на минуту от аналитических выкладок и дадим волю собственным воспоминаниям. Существуют детали, которые многого стоят. И когда сейчас о них узнаёшь поражаешься себе самому, забывшему и пропустившему их мимо сознания.
      Я добрался до Белого дома где-то часам к 16.00. Тех толп, которые впоследствии создали образ людского моря, окруживших Белый дом, ещё не было. Сразу прошел в штаб. Штабом считался 5-й этаж Президентского крыла, кабинет Бурбулиса. Напротив кабинет Скокова. На шестом этаже, в том же крыле, размещался премьер Иван Силаев. В коридоре, при входе в президентский кабинет, стояла усиленная охрана. Вид милиционеров с автоматами был непривычен. Они ещё не успели переодеться в другую, более соответствующую обстоятельствам форму. На 18.00 было назначено совещание у Силаева. Радио и телевидение России решением ГКЧП № 2 было запрещено. Практически выпуск всех демократических газет был прекращен. Еще "на птичьих правах" работало "Эхо Москвы", но мы понимали, что это, скорее, по недосмотру. И вряд ли радиостанция продержится больше 12 часов. Там, на совещании, было редкое единодушие: надо искать выход, найти способ прорвать блокаду. Еще не подполье, но задача та же самая - наладить вещание любыми средствами, из любой точки. У себя в Компании я появлялся наскоками, скорее с целью разведки - не стоят ли омоновцы? Омоновцы стояли от нас в 100 метрах, охраняли идеологический оплот ГКЧП: газеты "Правда" и "Советская Россия". Три бронетранспортера и безразличные сытые лица привилегированных войск, которым разрешено больше, чем разрешено остальной армии. Нас спрашивали, мы сами недоумевали, почему здание Компании не блокировано спецвойсками. Чуть позже мы поняли: а зачем? Весь теле - и радиоэфир сосредоточен в Останкино. Мы только начинали, сами кричали о своей технической бедности. Чего ради их перекрывать?
      Утром 19 августа генеральный директор Компании Анатолий Лысенко дал жесткое указание - любыми способами вынести из здания компании съемочную технику: кассеты, магнитофоны, рассредоточить её по квартирам работников. Ситуация вообще-то была предельно проста. Эфир нам перекроют любыми способами, значит, надо внедриться туда и войти в контакт с теми, чей эфир закрыть невозможно. Схема действий сложилась практически мгновенно. Снимать, записывать во всех точках Москвы, во всех точках Ленинграда. Что бы ни произошло, как бы ни сложилась наша судьба, Всероссийская государственная телерадиокомпания свой выбор сделала не в эти дни, а много ранее - мы должны располагать неповторимыми документами, свидетельствующими о том, что произошло в России, именно в России. Войска были введены только в городах России, в ночь с 18 на 19 августа и в последующие дни.
      Заседание союзного правительства, прошедшее именно в эти дни, с единственным вопросом, поставленным премьером Валентином Павловым высказать свое отношение к действиям ГКЧП, - дает ключ к пониманию, почему путч проходил именно так, а не иначе. Во-первых, само заседание подтверждает факт существования заговора, так как с правительством советуются не до начала событий, а после их свершения. Во-вторых, это правительство, хотя и формально, но постоянно подчеркивало свою реформаторскую суть, а значит, было завязано в общей системе взаимоотношений с мировым сообществом, которое хотя бы на словах, но поддерживало курс Горбачева на перестройку. В диалоге, возникшем на заседании, между премьером Павловым и его первым заместителем Щербаковым, с репликами министра финансов Орлова, обозначается главный страх - неминуемый отказ в кредитах. И Павлов, и Щербаков, и Орлов (неизмеримо более профессиональные в финансово-банковских делах, нежели Геннадий Янаев, Бакланов, Крючков, Язов или Пуго) понимали, что классический переворот пиночетовского характера мгновенно изолирует страну. И вся риторика так называемого "слова к народу" не более, чем политическая демагогия, не имеющая под собой ни финансовой, ни материальной, ни технической, ни структурной основы. И все призывы и заклинания провести ревизию, переаттестацию внутренних резервов этих самых резервов прибавить не могли. Поэтому и организовали такой переворот, при котором правила очевидной изоляции как бы не действовали: телефоны работают, поезда ходят, самолеты летают. Со стороны посмотреть - и никакой это не переворот, а незначительная коррекция курса, мобилизующая население на преодоление бесхозяйственности, безделья и анархии, вызванных разрушением старых структур. Ну а что касается средств массовой информации, их деятельность действительно приостановлена, но это так, для острастки, чтобы с перепугу не извратили реформаторский смысл координации курса. Отчасти цинично, но отчасти и правдоподобно. Отсутствие омоновцев перед входом на Российское телевидение не исключало наличие двух, а возможно, и четырех спецмашин (их дежурство чередовалось), люди, сидящие в машинах, были заняты своим профессиональным занятием - фиксировали входящих и выходящих из Компании посетителей. Немножко слушали, немножко записывали. Для спешной эвакуации техники это представляло определенную сложность, но нет худа без добра. Именно на эти дни планировался переезд части сотрудников в другое здание. Подъезжали грузовые машины, с кряхтением и руганью выносили мебель. Ничто не напоминало экстренности действий. Мы знали, что руководство ГКЧП было проинформировано Леонидом Кравченко (главой Государственного телевидения и радио) о состоянии дел на Российском телевидении и радио: "У них своей базы нет. Все, что они делают, создается на базе арендуемых площадей в "Останкино". Эту базу мы блокировали, поэтому их действия можно посчитать безопасной суетой, поэтому ОМОН не нужен, достаточно двух постов наблюдения. К ним непременно придут иностранные корреспонденты, они убедятся - никаких препятствий передвижению, никаких помех работе нет".
      Между тем атмосфера накалялась. На совещании у Силаева была признана единственно правильной наша концепция создания автономного Российского телевидения и радио. Сожалели, что не успели закончить, заложить хотя бы минимальную техническую базу. До этого нас все время толкали к мысли раздела "Останкино", чему я противился, объясняя, что от раздела наши информационные возможности не возрастут. Вещание, сосредоточенное в едином центре, уязвимо. Август это показал со всей откровенностью. Вещание из разных точек - это, по сути, заранее подготовленные позиции, на которые в критический момент смогут отойти демократические силы. Смешно, но именно так мы рассуждали в блокированном бронетехникой Белом доме.
      Еще задолго до августа нас изгнали по воле Михаила Горбачева с радиоволн первой союзной программы... Мы вещали на этих волнах в объеме четырех часов. Гнев Президента был неподдельным. Он назвал "Радио России" вражеским голосом и потребовал закрыть его. Закрыть нас было уже невозможно. "Радио России" успело, за каких-то три месяца, снискать популярность независимого радио и составить конкуренцию на то время лучшей радиопрограмме, каковой был "Маяк". Закрыть не закрыли, но изгнание состоялось. Формула, выдвинутая Горбачевым: "Не можете закрыть, сделайте так, чтобы их не слышали", - была реализована. Нам был поставлен ультиматум: либо полная лояльность к Президенту Союза, всем его действиям, с правом руководства Гостелерадио вмешиваться в наши программы. В этом случае мы оставляем вас на первом радиоканале под нашим контролем, иезуитски улыбаясь, сообщил мне Анатолий Тупикин, - либо мы даем вам диапазон, и ваше вещание уходит с первой кнопки, с проводов, а значит, аудитория сокращается почти в три, четыре раза. И там делайте что угодно. (Последняя фраза принадлежит, разумеется, мне). Ну что ж, решили мы: чем цензура на свободе, лучше уж свобода в подполье. С того момента "Радио России" слушали как радиостанции "Свобода", "Голос Америки", Би-би-си. Люди прекращали работу, чтобы в нужный час собраться вокруг приемника и послушать "Радио России". Уже было ясно, что мы встали на путь оппозиционного вещания.
      В те самые дни я предупредил правительство России, что в случае дальнейшего обострения отношений между союзным руководством и российским вероятность закрытия "Радио России" вполне реальна. Надо иметь резервный вариант вещания. Такой вариант был разработан с использованием военного канала, который был зарезервирован на случай чрезвычайных ситуаций. Канал не предоставлял возможности качественного эфира, но мог существовать как чисто информационный, и тем не менее техническая схема запасного варианта, на случай открытой конфронтации с союзным руководством, на этом сверхзакрытом совещании была одобрена. Я впервые присутствовал на совещании, где явка освидетельствована твоей росписью на специальном бланке. Все это выглядело и грустно, и смешно. Тогда у России не было своей армии, своих органов безопасности, а Министерство внутренних дел имело выщипанный вид и птичьи права. Несколько генералов-связистов, присутствующих на совещании, поочередно вытирали пот со лба. Я читал на их лицах неподдельный страх, как если бы мы, по собственной инициативе, пригласили их для участия в заговоре. Этот генеральский мандраж, заикающуюся речь заметил премьер и вынужден был даже прикрикнуть на напуганных генералов:
      - Вы где находитесь, на территории России?
      - Так точно, - почти хором ответствовали генералы.
      Тогда входило в моду выражение, придуманное министром юстиции Николаем Федоровым, - "юрисдикция России". Силаев усмехнулся:
      - Я, как российский премьер, гарантирую вам безопасность ваших действий. Запомните - и помещения ваших станций, и их оборудование собственность России. Так что будьте добры выполнить приказ.
      Ровно через два часа документы сверхзакрытого совещания лежали на столе у первого заместителя Язова, генерала армии Моисеева. Тогда поговаривали, что Моисеев человек Горбачева и вот-вот сменит Язова. Моисеев, естественно, поднял шум. О совещании было доложено Горбачеву, как о действиях российского руководства, имеющих целью создать сеть нелегального вещания на территории Союза. А спустя неделю Силаев с усмешкой показал мне Указ Президента СССР, тоже, разумеется, закрытый, налагающий вето на решение нашего секретного заседания.
      Но вернемся в августовские дни. Многолюдье в осажденном Белом доме меня даже удивляло. Ни о какой конспиративности принимаемых решений не могло быть и речи. Можно сказать, что была демонстрация открытой политики. У каждого своя дорога в Белый дом. Полторанин считался в отпуске, хотя каждый день появлялся в министерстве. Не объем навалившейся работы тревожил его, а нервная напряженность, витающая в воздухе. Все чего-то ждали. А ведь был август - отпускное, каникулярное время. Именно в этот день, а был понедельник, Полторанин, судя по его рассказу, решил все-таки отдохнуть и собрался за грибами. Оделся, выбрал получше нож, корзину, поставил чайник на огонь. Так и решил: выпью стакан чаю, съем кусок хлеба с маслом и айда. Небогато, однако не натощак. Чай он вскипятил, кусок хлеба успел даже надкусить, когда звонком в дверь его вызвал начальник охраны Президента Александр Коржаков. А было 6.20 утра 19 августа. Коржаков не стал ничего объяснять. Он только сказал: "Борис Николаевич вызывает. Срочно". Полторанин вспоминает, что он чертыхнулся, но понял - случилось что-то сверхнеординарное. Ну а что было потом, уже известно. Как собрались все проживающие на дачах в Архангельском: Хасбулатов, Бурбулис, Полторанин, Ярошенко, Скоков и стали тут же сочинять текст обращения к народу. Мнение всех совпало - произошел государственный переворот. Из этого полторанинского рассказа интересна одна деталь: он так и не вернулся на свою дачу. Он оказался на ней почти месяц спустя. Надкушенный хлеб засох, но, намасленный, так и лежал на столе рядом с холодным, замутневшим от пыли чаем.
      Я не жил на правительственных дачах в Архангельском. И моя дорога в Белый дом была более дальней. Я тоже считался в отпуске. Мой отпуск начинался 19 августа. Я не поехал ни на какие курорты, а решил засесть на своей даче в Тарусе и там, если не сорвут с места, поработать. В шесть утра 19 августа я проснулся от стука в окно. Серая предрассветная мгла, солнце ещё не встало. На улице стоял мой сосед, художник. Тогда у меня мелькнула мысль, что Роман Владимирович здорово постарел. А может, тому виной скорбное выражение его лица, какая-то общая напряженность, которую выдавали его глаза.
      - Дорогой мой, - сказал очень тихо сосед, - случилась беда, мне кажется, это переворот. Горбачев отстранен от своих обязанностей. Создали какое-то ЧПУ. В Москву введены войска, производятся аресты.
      Мой друг уже немолодой человек и, как все пожилые люди, просыпается рано. Он рассказал, что машинально включил приемник и услышал, как потом стало ясно, заявление ГКЧП.
      Таруса в 150 километрах от Москвы. Раздумье, смятение, волнение всего было поровну, как и причитаний: "Я предупреждал. Этого следовало ожидать..." Где-то в девятом часу, с пятого или шестого захода, я дозвонился до Москвы. Я бы не сказал, что разговор с Компанией расширил мои познания о случившемся. Просто из первых уст я узнал, что танки действительно на улицах, что мои коллеги просят меня быть осторожным. И опять эта навязчивая идея об арестах: "Говорят, я слышал, мне передавали все о том же - въезд в Москву строго контролируется". Еще один сочувствующий, Григорий Остер, он оказался рядом, подтвердил все случившееся в худшем варианте. В его пересказе мир выглядел уже рухнувшим. "Ельцин и все руководство России арестовано в Архангельском. Белый дом окружен". Я вернулся на дачу моего друга, и мы обсудили услышанное мной. Как человек впечатлительный, он был предрасположен поверить в худшее.
      - Не вздумайте возвращаться в Москву на машине. В крайнем случае, на электричке от Серпухова, на Курском вокзале смешаетесь с толпой. И даже это будет непросто, - говорил в отчаянии мой друг, - вас знают в лицо, могут арестовать.
      Честно говоря, я во все эти опасения не очень верил, а точнее, старался не верить. Я знал, что поеду, поеду немедленно. Запомнилось совсем другое. Когда я шел по улице, а общество, когда оно разделено, оно разделено везде: в городах, деревнях, на заводах, в театрах и, разумеется, в дачных поселках. Я спешил по улице и, казалось, спиной ощущал злобное шипенье: "Засуетился Попцов, запрыгал". И тут же, без паузы: "Наши взяли власть! Наши!" На тихой дачной, ещё не проснувшейся улице уже готовили мысленную расправу. Несчастная Россия. Надо прорываться в Москву.
      В Белом доме было несколько зон самостоятельного действия: Президент и его окружение, депутатский корпус, прежде всего москвичи и те, кто не успел уехать в отпуск. Хасбулатов все эти дни и ночи также находился в Белом доме. И наконец, многолюдье сочувствующих, сопереживающих. Для дома, куда положено входить строго по пропускам, их было до невероятности много. Особенно их прибавилось в последнюю ночь с 21 на 22 августа. Возможно, кто-то не успел приехать раньше, возможно, кто-то сомневался, кто-то выжидал. Бросалось в глаза обилие журналистов - как если бы здесь открывали съезд, а не готовился штурм того самого дома, где они находились. Теле - и радиожурналисты, газетчики, репортеры, представители зарубежных агентств. Американцы. Служба Би-би-си, французы, немцы, шведы. Своих тоже было в достатке. Как я уже писал, постановлением № 2 ГКПЧ приостановил деятельность Российского телевидения и радио, а также практически всех газет демократической ориентации. А значит, все журналисты этих компаний и газет оказались единовременно уволенными с работы. В этот момент всех объединил этот вызов власти, это оскорбление. Вряд ли все собравшиеся были сторонниками Ельцина, но, что совершенно точно, они в одночасье превратились в противников Крючкова, Пуго, Янаева. Случилось плюсование энергии: профессиональной и гражданской. Журналисты, направляясь в Белый дом, ехали туда не только как свидетели, а в большей мере как его защитники, защитники своей профессиональной свободы.
      Дни 19 и 20 августа вобрали в себя две кульминации. Некий взрыв демократических чувств, всколыхнувший Москву, Питер, ряд других крупных городов. У инициаторов переворота ненависть к демократам подавила все иные ощущения, и они даже не попытались их расколоть. И те, кто шел к Белому дому, делали это не просто повинуясь порыву, но и прекрасно осознавая, какой удел им лично готовят организаторы путча. Вторым полюсом притяжения оказалась Лубянка. И сотни таких же "лубянок" в краях и областях. Как отмечают старожилы Госбезопасности, с тридцатых годов не было такого количества звонков и посещений с желанием дать информацию о соседях, родственниках, сослуживцах, руководителях. Я очень сожалею, что последующие события, и в том числе вокруг Комитета госбезопасности, не позволили сделать отсечение потока информации. И мы так и не узнаем в численном выражении, как выглядел этот голод на доносы. Сразу после ареста руководства ГКЧП в Москву хлынули толпы разномастных людей, якобы приверженцев демократии, преисполненных желанием совершить разгром Лубянки. И только авторитет Ельцина (его уже в тот момент воспринимали как лидера нации) удержал их от совершения непоправимого. Такие же действия развернулись вокруг горкомов и обкомов партии. На площадях и улицах раскачивалась, гудела гремучая смесь справедливого мщения за искалеченную ГУЛАГами жизнь, за расстрелянных и замученных. Но рядом с ней, в этом же потоке, имитируя праведный гнев, требовали якобы расправы скрытые стукачи, специалисты по доносам, гражданская агентура КГБ, желавшая уничтожить, сжечь архив, смыть следы своего нравственного и гражданского позора.
      Но вернемся в Белый дом. Ночь с 19 на 20 была самой изнурительной и непредсказуемой. И все разговоры о том, что путч не был неожиданностью, должны пониматься в чисто российском толковании. В историческом разрезе мы отдавали себе отчет, что столкновение неминуемо. Употребив местоимение "мы", я рискну тем самым объединить достаточно широкий круг людей, которые в тот момент, бесспорно, были единомышленниками. И дело не в Шеварднадзе, который предупредил о возможности реакционного переворота. И до Шеварднадзе, и после него эта идея витала в воздухе. Правые поняли, что у идеолога перестройки программы нет, он двигается ощупью, и люди, которые его поддерживали в своем подавляющем большинстве, лишь добавляют растерянности, и желание многих из них пересесть в другой поезд угадывается невооруженным взглядом. Потому и рисунок действий реакции не нуждался в тщательной разработке. Отсутствие программы уравнивало сторонников и противников реформ. Цель оппозиции сразу стала ясной и понятной - не допустить результатов! "Желающие реформ - не умеют, а мы не хотим. Их неумение и есть наш главный союзник".
      Поражение, которое потерпел Горбачев на последнем съезде партии, можно назвать первым звонком. Удержавшись в седле сам и потеряв, а точнее, отдав всех соратников, он, в какой уже раз, продемонстрировал незаурядный навык самосохранения, но он не учел одной немаловажной детали. Можно избрать другой руководящий состав, подарить ему власть в партии, можно сформировать его из второго и даже третьего эшелона партийцев, ранее подчиненных тебе, но при этом надо помнить, что твой собственный авторитет за пределами Дворца съездов идет по нисходящей. А при отсутствии авторитета у нового руководства партии, и это естественно, опорой остаются лишь убывающие симпатии к лидеру, который ещё держится на поверхности. Если его нет, власть призрачна и её существование просчитывается не месяцами и годами, а мгновениями. Горбачев уже ответил на главный для себя вопрос: "Если я не в состоянии совладать с партией, а не считаться с её остаточной силой я не могу, я должен партию распустить. И тогда мое руководство партией уйдет в небытие, как и сама партия. Других вариантов нет. Во всех иных случаях - партия уничтожит меня". Разумеется, состав съезда не отражал настроение партии, но говорить об этом было поздно - поезд ушел. Правые главенствовали на местах. Они блокировали демократическую оппозицию в партии повсеместно, оттеснили её на время выборов делегатов и обеспечили сверхконсервативный состав съезда, который перечеркнул всякие надежды на реформирование КПСС, более того, партия, и особенно РКП, превращалась в заповедник реакции. Именно этот съезд дал понять Горбачеву, что партийные функционеры, многослойный аппарат партии не простят ему ни шестой статьи, ни утраченной, практически повсеместно, власти. И если не произойдет чего-то непредсказуемого, никакое президентство его не спасет, они достанут его, потребуют партийного суда над ним. Повторить шаг Ельцина он уже не мог. Во-первых, он опоздал, как всегда опоздал. А во-вторых, этот шаг сделал его главный соперник, а значит, путь в ту сторону для него закрыт.
      ОТВЛЕКАЮЩИЙ МАНЕВР
      На что рассчитывал Горбачев на последнем съезде? Одержать победу, нанести сокрушительное поражение консерваторам? Разумеется, нет. На этом съезде Горбачев откровенно пошел вправо. Контрольный пакет на съезде оказался в руках правых, и Горбачев решил не рисковать. Съезд с удручающей очевидностью показал полную бесперспективность КПСС. Показал, что именно здесь, в высшем эшелоне партии, сосредоточена энергия противодействия реформам, любым реформам, исключающим привычное главенство КПСС. Состояние партии, нарастающая агрессивность реакционного крыла в ней делали партию попросту опасной. Любой ценой сохранить себя во главе партии - вот единственная и главная задача, которую решал Горбачев на этом съезде. Он понимал - сложить с себя добровольно обязанности Генерального секретаря по сути, совершить политическое самоубийство. Оставить такую партию вне себя - значит оставить в своем тылу вооруженную до зубов армию, которая в любой момент начнет штурм президентского дворца.