Затем что-то сопоставлял, и только после этого мы узнавали и про скорость самолета, и про настроение в аэропорту прибытия. Где-то в районе 19 часов Иваненко обронил скупую фразу: "Взлетели. Наши первыми. Горбачев вместе с ними". Мы уже вжились в эту манеру, ничего не спрашивали. Взгляд Бурбулиса буквально прилип к лицу Иваненко, тот с кем-то разговаривал по телефону. Иваненко кладет трубку, опять молчит, затем произносит: "Выруливают на полосу. Сейчас будут взлетать". Странная вещь, как только самолет с российской группой захвата (назовем её для броскости именно так): Горбачев с семьей, все наши, ещё и Бакатин, и Примаков, - короче, как только этот самолет взлетел - мы как бы утратили к нему интерес. Нас беспокоил тот, другой, с Лукьяновым, Крючковым, Баклановым и остальной компанией. И опять гадание. Надежда на экипаж. Какие силы задействованы в их поддержку здесь, в Москве? Охрана Крючкова, это не иначе головорезы, плюс охрана Лукьянова, плюс охрана Бакланова и Язова - он министр обороны, с ним шутки плохи, а вдруг где-то дивизия поддержки? О чем ещё думалось, предполагалось, размышлялось? Все силы безопасности России, а их практически не было, значит, главной фигурой становился Баранников, так вот, вся его команда была стянута во Внуково. Переговоры с экипажем второго самолета каких-либо изменений маршрута не выявили. И все-таки опасения не оставляли нас. Как там в самолете, что там в самолете? Чьи приказы будет выполнять экипаж, что им стоит вместо Внуково посадить самолет на военный аэродром в Кубинке. Что тогда? Или ещё где-нибудь, не обязательно в Московской области, а в оплотном регионе, среди сторонников. А их не так мало. Иваненко держал связь с авиадиспетчерами. Время от времени повторял, ни к кому не обращаясь, одну и ту же фразу: "Вроде все нормально - летят". Ждем, когда второй самолет запросит посадку. Тут же стоит Баранников, он нервничает, хотя старается не подавать виду.
      - Значит, летят? Сколько им еще?
      Иваненко смотрит на часы.
      - Минут двадцать, двадцать пять.
      Баранников набирает в легкие воздух и шумно выдыхает:
      - Сядут, никуда не денутся. Ладно, мы поехали.
      Какое-то оживление, беготня, похоже, что Баранников едет не один. Бурбулис тоже вроде как собирается. Надевает пиджак, одергивает его. Ну что ж, думаю я, финал! Пытаюсь понять, зачем едет Бурбулис. Встречать Горбачева? Это на него не похоже: не любит и не скрывает этого. Арестовывать ГКЧП? Нелепо. Штаб пустеет. Выхожу в коридор. За длинным столом сидит группа депутатов Союза, о чем-то спорят. Председательствует Элла Панфилова. Подхожу ближе. Не верю собственным ушам. Оказывается, это комиссия по привилегиям готовит проект закона. Геннадий Хазанов, он тоже тут, уже вторую ночь, подходит вместе со мной к заседающим.
      - У меня есть предложение, - говорит Хазанов. - Девятым пунктом в постановлении о привилегиях - всем членам ГКЧП, учитывая их прошлые заслуги, предоставить камеры с окнами на солнечную сторону. Инвалидам войны и детства камеры с туалетом. Пусть знают, мы не жлобы. Предлагаю лозунг: "Демократы за гигиену тюремного быта!"
      Радио Белого дома только что сообщило: самолет с Президентом на борту приземлился в аэропорту Внуково. Площадь и все подступы к Белому дому, заполненные народом, взрываются криками "ура!".
      - Ну, все, - говорю я Полторанину. - Финита.
      Он кивает:
      - Переждем ещё одну ночь, мало ли что.
      - Переждем, - соглашаюсь я, - где две, там и три.
      - А где Бурбулис? - спрашиваю я. - Уехал в аэропорт?
      Все изображают незнание. Затем кто-то из помощников выдает тайну Бурбулис спит.
      Вообще всю эту книгу возможно назвать штрихами к портрету общества, команды, или, чуть точнее, окружения Ельцина, демократии, в том несвойственном виде, в котором мы её постигаем, вымучиваем и, что самое невероятное, - строим. Мне меньше всего хотелось бы задерживаться на воспоминаниях. Три дня и три ночи, как бы они ни были насыщены, это не жизнь и даже не её половина или четверть - это три дня и три ночи. Безусловно, они многое высветили, прояснили, но и неизмеримо больше поставили вопросов. Слишком невелик срок, чтобы получить ответы. А 22 августа была уже другая жизнь, другая ситуация, другое настроение.
      Когда стало известно, что руководство ГКЧП наладилось лететь к Президенту в Форос, встал вопрос о характере действий российского руководства. Определив все случившееся как факт переворота, как попытку отстранения от власти законного президента, тем самым определялась преступность их замысла, и никаких ответных мер, кроме ареста этих людей, употреблено быть не могло. Ельцин это прекрасно понимал. Немедленность, с какой был вызван Степанков (Генеральный прокурор республики), подтверждала решительность действий Президента. Согласно Конституции, санкции на арест дает прокурор. К тому моменту Степанков в своей должности отработал не более трех-четырех месяцев и было трудно сказать, кого все мы приобрели в лице этого человека. Излишней приверженностью к демократическим взглядам Степанков не отличался, по крайней мере ни сейчас, ни ранее в этом грехе замечен не был. Непривычно молодой для своей должности, из далекой периферии - прокурор Хабаровского края, он производил впечатление робкого и даже застенчивого человека. Пухлогубый, пухлощекий, с полудетской улыбкой никакой прокурорской внешности. Фактом случившегося Степанков был напуган. Я присутствовал при этом разговоре. И вообще в те дни свои решения Президент, осознанно или неосознанно, принимал на людях. Был ли в этом психологический расчет или все происходило чисто интуитивно, сказать трудно, но нужный эффект достигался. Мы все как бы заряжались общей энергией, не оставалось времени на гнетущие раздумья - опасно, не опасно, что с нами будет, если... Не помню, кто ещё был в президентском кабинете, кажется, Баранников, Илюшин. Я даже спросил Президента, следует ли мне присутствовать при этом разговоре, на что он хитровато усмехнулся и как бы разом для всех присутствующих сказал:
      - Наоборот, останьтесь. Дело, как говорится, общее. Сейчас мы увидим, какой у нас прокурор.
      Я понимал, что и для Ельцина разговор со Степанковым очень важен. Давшего согласие на утверждение Степанкова Ельцина не оставляли сомнения в правильности выбора. Новые назначения были самыми мучительными для Президента. Не потому, что эти решения давались трудно. С одной стороны, не хватало людей, с другой - не хватало информации, знания этих самых людей, насколько они неслучайны. Здесь очень много значило московское прошлое Ельцина. Я не ошибусь, если скажу, что у Ельцина произошло своеобразное отравление Москвой. Когда я слышу разговор о свердловской команде, мне представляется все это достаточно несуразным. Человек не в состоянии адаптироваться в чужом мире, не имея перед глазами ни одного знакомого лица. И дело даже не в команде, а в микроатмосфере, наличие которой делает период привыкания более болезненным. Не только в Союзе, но и в самой России существует "защитная реакция" провинции. Продуцирующая легенда, что потенциал России - это прежде всего интеллектуальный потенциал провинциального замеса, имеет глубинные исторические корни. Отправляясь на учение в столицу, талантливые провинциалы быстро обретали столичный лоск и очень скоро не то чтобы становились не своими, а, скорее, плохо узнаваемыми, чужеватыми. Провинция никогда не могла простить столице, что вылетевшие из гнезда птенцы забывали своим отгородить угол, а наоборот, становились яростными ревнителями московской избранности. Сила Ельцина в том, что он сумел сохранить в себе истинность первородства. Честно говоря, этому помогли обстоятельства. Пережив предательство московского окружения, он надолго сохранил подозрительность к любым выдвиженцам из Москвы. Но, рассуждая объективно, уже будучи Председателем Верховного Совета, он ещё раз был предан своим окружением, на этот раз созданным вопреки его желанию, продуктом компромисса, и это было совершено истыми провинциалами. Правда, то, второе предательство, как, впрочем, предательство первое, нельзя делить по категоричной шкале: провинциалы - москвичи. Ельцина предавала особая порода людей - партийный и государственный аппарат. Они предавали шумно, с идеологической патетикой, как коммунисты, как бы самоутверждаясь в этом коллективном акте. Я помню то неправедное московское судилище, когда каждый из поднимавшихся на трибуну, вытравливая из себя человеческое, уточнял: "...как коммунист, я настаиваю, ... как коммунист, я не могу согласиться..." Это же самое повторилось спустя пять лет на Верховном Совете. Замысел предательства принадлежал членам бессмертной партии. Печальное совпадение, но это факт.
      Назначению Генерального прокурора сопутствовали сомнения. На стол легли карты столичного и не столичного достоинства. У Степанкова были конкуренты, но пост занял Степанков. Ельцин остался верен своему замыслу: вместе с собой ввести в политический фарватер новую генерацию молодых политиков.
      Степанков нервничал. Вообще-то ситуация, как говорится, из ряда вон... Законопослушному Генеральному прокурору предлагают арестовать высшее руководство страны. Судя по лицу Степанкова, он ждал этого вызова и боялся его. Когда Ельцин обрисовал ситуацию и спросил Степанкова, как он собирается это сделать, Степанков сказал, что он вообще этого сделать не может без санкции Генерального прокурора страны, но тот, судя по всему, эту санкцию не даст, так как есть сведения о его приказной телеграмме, в которой он требовал от местных органов прокуратуры полного подчинения ГКЧП.
      - Я должен арестовывать союзное руководство, являясь прокурором республики. Без санкции и поручения Трубина я этого сделать не могу.
      Мне показалось, что Степанков не слишком сожалеет о невозможности исполнения требования Президента.
      - Ну что ж, - сказал Ельцин, - Трубин защищал Горбачева в бессмысленной ситуации, когда этого не следовало делать Теперь ему все карты в руки.
      И Ельцин позвонил Трубину. Ельцин не спрашивал у своих собеседников, каково их мнение о ситуации, разделяют ли они позицию Ельцина. Он переходил сразу к сути дела. И с Трубиным разговор Ельцин повел в том же стиле:
      - Мы вот тут сидим и думаем, что пора закону сказать свое слово. Арестуйте вы этих преступников. Так же нельзя.
      Я слышу, как трубка говорит о каких-то юридических сложностях. О том, что сначала парламент должен подтвердить факт попытки свержения власти или что-то в этом роде, относительно освидетельствования здоровья Президента. Ельцин говорит очень спокойно и даже апатично. Степанков показывает руками, как надо "дожать" Трубина. Ельцин смотрит на Степанкова, толкует его жестикуляцию на свой лад, как нужно ему, Ельцину:
      - Ну, не хотите сами арестовывать, дайте санкцию нашей прокуратуре. Степанков сделает все как полагается. Он же без вашей санкции не может.
      Трубин снова начинает путаные объяснения. Вроде как Степанков имеет право произвести задержание, хотя и... Тут уже вмешивается Степанков, говорит о нормативных 48 часах, дальше которых он не имеет права задерживать.
      - Ну хорошо, - говорит Ельцин, - Степанков с вами встретится, и вы все решите.
      Ельцин чувствовал, как упирался Трубин. Да и смятение Степанкова ему неприятно. Он хочет скорее закончить этот разговор. Он не настроен что-либо домысливать: почему Степанков ведет себя так. С Трубиным все ясно, этот ещё не понял, как карта ляжет, вычисляет. В истории остаться хочется, а вот вляпаться в историю - это уже нечто другое. Тоже гадает, зачем полетели они к Горбачеву, в каком качестве? Опасливость Степанкова расстраивает не меньше. Трусит, не настроен действовать решительно. Боится промахнуться: дам санкцию на арест, а они возьмут и победят. Я рассуждаю на эту тему сейчас без желания кого-то уязвить. Один человек прочел несправедливое свидетельство о его поведении в те дни и был страшно расстроен. Все спрашивал меня: "Как же так, за что меня унизили?" Я старался успокоить его. Он был полон гнева и решил написать письмо автору книги. И все было хорошо, все было искренне, но неожиданно он обронил одну фразу: "А может, это даже к лучшему, что обо мне написали так..." Меня будто толкнули в спину. Он увидел мой вопрошающий взгляд и поспешил уточнить: "Я в том смысле, что мне наплевать, к лучшему это или к худшему. Он сказал неправду, и я должен с ним объясниться". Возможно, все то, что я пишу, - к худшему для меня. Тем более что мне не наплевать, как развернутся события. Все дело в том, что всякое призвание вне прагматичности, если оно истинное. Прагматичен профессионализм, но не талант. Таланту присущи свои законы, исчерпывающие: самовыразиться вне норм, правил, издательских требований, выписаться, выговориться, как хочу и как могу. Затем, оставшись наедине, встать перед зеркалом прагматизма и в своем воображении воспроизвести урон твоей карьере, твоей любви, твоей свободе, твоему благополучию - случись написанному тобой быть изданным, выставленным, исполненным. Все пройдет по коридору твоих мыслей. Это и есть самый страшный и трудный для тебя момент. Не дрогнуть, не упасть перед самим собой на колени, все довести до конца и оттолкнуть лодку от берега. Поймут, оценят - ты победил. Не поймут и проклянут - значит, ты оказался на другой части вселенной, это тоже судьба дарования. В таланте, как и в жизни, как и в том, следующем мире, есть Рай и есть Ад.
      Еще несколькими строчками возвращусь в август 1991 года. Спрашивали мы себя, что будет, если... Я не очень верю в списки, обнародованные позже. Списки, конечно, составлялись. И неугодные лица выделялись жирной чертой. В этом традиция России, и уж тем более России советской. Однако предсказывать этой пофамильной череде судьбу физического устранения вряд ли сопоставимо с истинным замыслом. Скорее, речь шла о политическом и общественном мщении, на которое рассчитывали клевреты государственного переворота. Вся авантюра ГКЧП имеет несколько измерений. С точки зрения большевистской философии все совершенное вполне логично: народ бедствует - спасем народ, Союз разваливается - остановим развал. Неважно, что право говорить от имени народа им, естественно, никто не вручал. Им это делегировала якобы партия, которая, с точки зрения руководства партии, сама до последнего времени была умом, честью и совестью эпохи. Но, что удивительно, и партия им этого не поручала. И съезд прошел недавно, и пленум, и ничего такого, чтобы...
      Я помню слова Лигачева, сказанные где-то в середине восьмидесятых, когда началась эта пагубная для нашей экономики антиалкогольная кампания. Егор Кузьмич сказал достаточно искренне и убежденно: "Мы должны спасти свой народ" (имея в виду народ пьющий). Чуть раньше, осуждая появление рок-музыки, тот же Егор Кузьмич сказал, адресуясь к руководству комсомола: "Мы должны спасти нашу молодежь..." Вот эта убежденность в некой идеологическо-диктаторской миссии, что их обязанность спасти народ, а не управлять развалившимся хозяйством страны, прибавлять идеологичности, а не человечности, эта зашоренность сверхъявственно прозвучала на Конституционном суде.
      Как только на трибуну поднимаются бывшие вершители партийных и государственных судеб, мы сталкиваемся с фактом обнаженного догматизма, где даже скудная аналитическая мысль мечется в границах догмы. И каждый из них: Рыжков, Зюганов, адвокат Иванов, Слободкин и сотни других - осознают, понимают, не могут не понимать, что партия никогда не была партией в общепринятом цивилизованном смысле, каковой должна быть партия, как единение свободное, терпимое и демократическое. Они настаивают, чтобы разговор о КПСС шел не по нормам цивилизации, нормам закона, а по нормам и принципам самой КПСС. КПСС никогда не была правящей партией, противостоящей другим партиям и движениям. Она была партией единственной, она была партией диктатурной, она была сутью тоталитарного режима, его механизмом, его законодателем, его надзором. И тогда следует упрек, что Президент России, накладывая запрет на деятельность партии, на её имущественное преобладание, убирает оппозиционную силу, якобы противоборствующую власти, - это умышленная подмена понятий, сужение задачи президентских указов до уровня своего диктаторского мировоззрения, каковым всегда было мировоззрение партийных функционеров. Они истолковывают указы Президента России, как если бы авторами подобных документов были бы они сами, а значит, и цель этих документов иной, кроме как уничтожить, запретить, лишить жизни, а именно так во все времена партия, а значит, и государство (оно и было партией) поступало с оппонентами, несогласными, инакомыслящими. Их растаптывали, лишали работы, свободы передвижения и свободы общения. Ничего подобного указы Президента попросту не совершали. Следуя медицинским аналогиям, рак, как заболевание, всегда физическая оппозиция здоровому организму. Так и в этом случае. Утратив власть, партия не пересмотрела свой внутренний уклад, не повернулась в сторону демократических институтов. Все произошло как раз наоборот. Партия обвинила в утрате своего прежнего авторитета либеральное крыло. Буквально с первых минут своего нового положения партия заняла бескомпромиссную позицию практически по всем демократическим процессам, происходящим в России. Указы президента не безошибочны, это бесспорный факт. Они результат действий в реальных условиях переворота. Упразднялась не оппозиция, а диктат, всесилие, побудитель тоталитаризма, имущественное преобладание одной из партий. Выравнивались стартовые возможности для всех политических сил общества.
      Характерно, что все шаги ГКЧП, от замысла до воплощения, выстраивались не в пределах закона, Конституции, а в диапазоне партийных догм, которые нутром этих людей и воспринимались как высший устав жизни, ибо на протяжении всей их сознательности, за исключением полутора последних лет, иных принципов не существовало. Некое право, дарованное свыше: спасать народ, вести его, устанавливать пределы его чувств и желаний, навести порядок, вернуть распределительную пайку и держать народ в строгости. Хватит этой демократии, "допрыгались".
      С точки зрения привычных внутрипартийных традиций эти люди поступали мужественно. Ну а что касается Генерального секретаря партии, мы не говорим о Президенте, Верховном Совете, то ничего предосудительного здесь нет, все в пределах партийной истории. Одного заставили сослаться на нездоровье и оставить руководство партией (уход Хрущева), другого объявили нездоровым с некоторым опережением - опять же во благо партии, которая, с их точки зрения, два года работала в режиме саморазрушения по вине Горбачева. Я полагаю, что действия ГКЧП раз и навсегда прекратили существование мифа, что автором перестройки якобы была партия... Как всегда, и мы уже об этом говорили, в России реформы, да и не только в России, всегда начинались сверху. В 1985 году верхом считалась партия, другого верха попросту не было, значит, дело не в партии, а в принадлежности к высшей власти узкого числа партийных лидеров. Это никак не снижает их заслуги, а просто все ставит на свои места. Ну а партия, с первых шагов предполагаемых реформ, её преобладающая консервативная масса, её аппарат, противостояли реформам. Меньшинство власти боролось с её реакционным большинством за реформаторский курс. Именно поэтому с 1985 по 1990 год включительно никаких реформ не было, была нескончаемая череда разговоров о реформах и создание образа страха перед их последствиями. Энергия по разрушению старых структур не переливалась в энергию реформаторского созидания. Она оставалась невостребованной, а потому, требуя выхода, стала искать нестандартные, а порой противоположные пути.
      Глава XI
      СПОТЫКАЯСЬ
      О СОБСТВЕННОЕ ПРОЗРЕНИЕ
      VI СЪЕЗД НАРОДНЫХ ДЕПУТАТОВ
      6-21 апреля 1992 г.
      Ждали, знали, предполагали, просчитывали. И все равно неожиданность.
      Из разговора на улице:
      - Неужели они (реакция) так сильны? Отчего мы (демократы) так неуверенны и слабы?
      - Пустое, и то, и другое преувеличение. Демократам самовлюбленность мешает, они же впервые на выданье, впервые власть.
      - Ах, если бы так!
      - Точно так, не сомневайтесь.
      - Ну, слава Богу. А то мы обмирали у телевизоров. Злобы-то сколько. Эти не пожалеют. Настроение такое, как утром 19 августа, когда радио сообщило о перевороте.
      ПЕРЕТЯГИВАНИЕ КАНАТА
      Начало съезда было удручающим. Тактика оппонентов очевидна. Координатор фракции промышленников Гехт открыл заседание фракции словами:
      - Либо сегодня, либо никогда.
      Ситуация сложилась крайняя, когда шесть из девятнадцати наиболее многочисленных фракций на съезде объединились в блок непримиримой оппозиции: аграрии, промышленники, "Коммунисты России", "Отечество" и др. Демократы, перессорившиеся между собой, продолжали выяснять отношения.
      Здесь проявилось одно не просчитанное ранее противоречие. Демократы, оставшиеся в сфере общественной жизни как представители партий, движений, самых немыслимых организаций и демократы, материализовавшие свое "я", вовлеченные в структуры исполнительной и законодательной власти, утратили общий язык.
      Та самая демократическая власть, которая и была главной целью нескончаемых противостояний, в первую очередь потеряла сторонников среди своих. Не следует искать каких-то глубинных причин. Кажется, Маркс говорил: "Даже запах власти пьянит". Это несколько циничный вывод, но вывод единственно справедливый - для властей всех рангов, ступеней, кабинетов. Иначе говоря, власти на всех не хватило. На Олимпе оказались не самые достойные. Хотя определение "достойные" здесь подходит меньше всего. Измерить достоинство в одночасье нельзя. Среди власти оказалось много тех, кто страстно этого желал, но властвовать в извечном понимании - управлять не умел, а значит, не мог. Из этого не следует, что те, кто излучал недовольство, способны были на большее. Демократическая среда, в общем пересчете, имела примерно один коэффициент возможностей: оппозиционное мышление, беспощадный и точный анализ действий предшествующей власти, свежие, в силу интеллекта, идеи и полное отсутствие навыка управления обществом. В отечестве случилось как бы мимолетное разделение труда: одни управляли по привычной схеме, играли мускулами, распределяли, но думать не умели, другие умели думать, но к штурвалу управления допущены не были и творили мир в книжно-лабораторных условиях. Страна, где любое направление научной мысли было слепком политики, породила особый вид практика, презирающего науку как чуждое классовое проявление.
      Демократы на съезде утратили положенную им долю (пропорции сложились на первом съезде: 30 процентов - упорные консерваторы, ещё 30 - демократы, остальные 40 процентов, в большинстве своем соединившие в себе достаточную неприязнь к партократии с устойчивым недоверием к шумно-митинговым демократам). Кстати, как показала жизнь, это недоверие было хотя и импульсивным, никакого особого анализа возможностей или неэффективности демократического развития, естественно, быть не могло, но здравым и точным. Да и эта серединная среда, а попросту "болото" (термин времен французского Конвента), ничем особенно и не интересовалась. Извечная российская подозрительность, жизневосприятие человека, выросшего в замкнутом, закрытом обществе. И тем не менее недоверие оказалось вещим - демократическая власть не породила ренессанса власти в сфере государственного управления. Так, на VI съезде завоеванная не без труда тридцатипроцентная доля депутатских мест как бы перестала существовать. Демократы раскололись, перессорились, перекрасились, сменили одежду. На съезде уже после первых голосований прозвучал сигнал бедствия. 200-220 голосов, неустойчивая пятая часть - вот и весь капитал демократов. Если раньше демократы могли сказать: "Нам трудно выиграть, но мы в состоянии преградить путь к победе нашим оппонентам, заблокировать любой проект, который требует парламентского большинства в 2/3 голосов". Увы, пятая часть может рассчитывать лишь на "шумовой эффект". Прошлые возможности демократов осознавали их противники, и компромисс был единственным выходом, чтобы двинуться вперед. Так случилось, кстати, и на V съезде, и вдруг... Впрочем, не вдруг.
      Созданная накануне съезда коалиция реформ - инициатива радикальных демократов - получила основательную поддержку со стороны правительства. Иного быть и не могло, коалиция стала правительственным лобби в парламенте, хотя сам блок имел свою неправительственную историю.
      За месяц до VI съезда Филатов - в отсутствие Хасбулатова он председательствовал на сессии - с трудом удержал руль управления парламентом. И вот тогда, возможно впервые, именно Филатов поставил вопрос: "Что делать?" Ротация парламента, прошедшая на очередном съезде, усилила консервативное крыло. Президент, создавая собственные президентские структуры, опирался прежде всего на демократически настроенных депутатов. Укрепив, как казалось Президенту, свое окружение, он естественно ослабил демократическое крыло парламента. Часть депутатов получила министерские посты в новом правительстве и в новом аппарате Президента. И вот тогда возникла идея создать здоровое большинство, позволяющее двигать курс реформ. Положение крайне осложнялось ещё и тем, что в течение последних месяцев резко ухудшились отношения между Президентом и Русланом Хасбулатовым. Избрав на VI съезде новое руководство парламента, демократы одержали очевидную победу. С. Филатов, В. Шумейко, бесспорно, ярко выраженные демократы, лишенные недуга политического упрямства, умеющие находить компромисс. Яров - фигура на ничейной полосе. И, наконец, Воронин - сторонник консервативных сил. Если к этому прибавить Хасбулатова, исторически связанного с Ельциным и его курсом, можно было сделать вполне оптимистический вывод - парламент обрел устойчивое демократическое руководство. Конечно, эта победа была несколько омрачена усиленной борьбой против избрания Хасбулатова на VI съезде леворадикальных демократических сил. Сам я считал тактику радикальных демократов ошибочной. И дело не в том, будет избран Хасбулатов или не будет. В тот момент единственной кандидатурой, способной составить конкуренцию Бабурину, мог быть только Хасбулатов. Я лучше других видел и знал его недостатки, но я знал и масштабы политического магнетизма, который имела связка Ельцин-Хасбулатов. Здесь все имело значение, и то, что он родом с Кавказа, а почитание старшинства у горцев в крови.
      Хасбулатов - чеченец. Еще один репрессированный народ. Именно поэтому он, как человек и политик, будет очень ревниво относиться к факту своей близости к Президенту. Он был его первым заместителем, он остался верен ему в самую трагическую минуту, когда все прежнее руководство парламента отвернулось от Ельцина, предало его. Хасбулатов болезненно реагировал на доминирующую роль Бурбулиса в окружении Ельцина. Он, не без основания, считал Геннадия Бурбулиса главным виновником своих разладившихся отношений с Президентом. Вообще формула "Президент - парламент" требует более детальной расшифровки.
      Непродуманные и, скорее, амбициозные выдвижения наряду с Хасбулатовым Шахрая и Лукина на пост Председателя парламента мало того что перессорили демократов, но и явились началом отторжения Хасбулатова от демократического крыла парламента. Кстати, это отторжение всегда инициировалось и поддерживалось Бурбулисом. Случившееся не прошло бесследно для консерваторов, они решили предложенную им карту разыграть на свой манер. Уже на следующих выборах они поддержали Хасбулатова. Это было ясно по итогам голосования.
      "Хасбулатов раскрыл свое собственное лицо, он ищет поддержку в лагере, противостоящем Президенту" - так интерпретировал ситуацию Бурбулис и именно в таком виде преподнес её Ельцину.
      Замысел Бурбулиса был не лишен изящества. Сначала он поддержал праведный гнев благовоспитанных демократов, взбунтовавшихся против хасбулатовской бестактности, грубости, и всячески поддерживал эти разрывающие демократическое единство действия. Факт, что отношение к Хасбулатову разъединило демократов, не воспринимался как факт значимый. Замечу, что на VI съезде Бурбулис ещё не афишировал своего негативного отношения к Хасбулатову, но появление Лукина среди претендентов являлось тем самым скрытым маневром. Шахрай упрям и непредсказуем. Лукин, конечно же, хитер, но рационален, а значит, более управляем. Вывод напрашивается сам собой. Президент не сможет обвинять Бурбулиса в бездействии. Бурбулис ищет и просчитывает варианты, Лукин - один из них. Именно Бурбулис считал политическую биографию Хасбулатова после его неизбрания на предыдущем съезде конченой. И вот тут концепция Бурбулиса забуксовала, а затем попала в тупик. Кандидатуры, равной Хасбулатову по популярности, у Геннадия Эдуардовича не оказалось. Понимая, что фигуры должной политической достаточности нет и Хасбулатов будет все равно избран, Бурбулис проводит тонкий маневр - подталкивает Хасбулатова вправо. Его союзником в этой интриге является Сергей Шахрай. После утверждения Шахрая на пост ещё одного вице-премьера партия против Хасбулатова играется уже в четыре руки.
      Итак, замысел прост. Первый этап - лишить Хасбулатова поддержки демократов, заставить его искать опору у правых или, что одно и то же, подтолкнуть правых под бок Хасбулатова. Объективно обстановка так и складывается - парламент правеет. Все демократы разобраны по должностям либо устроены. Проводить законы, обеспечивающие деятельность правительства в ключе реформ, все труднее - спикер заигрывает с правыми. Бурбулис запускает через лоббистов в парламенте (Глеб Якунин, Старовойтова, Пономарев) идею об упразднении съезда, вынесения вотума недоверия Хасбулатову и, как следующий шаг, роспуска парламента. Случившееся не осталось незамеченным и ожесточило парламент. Идею распространяют демократы из окружения правительства. Таким образом, Бурбулис добивается своего скрытым маневром и отсекает Хасбулатова от демократов. На митинге перед Белым домом толпа скандирует: "Петрова и Хасбулатова - в отставку!" В качестве дирижеров Глеб Якунин и Галина Старовойтова. Это уже были завершающие мазки к портрету "душителя демократии и реформ". Учитывая темперамент Хасбулатова, его неадекватную реакцию, которая порой являлась следствием переутомления, длительного, пребывания в среде отрицательных эмоций. Разговоры о том, что Хасбулатов балуется анашой и курит травку, шли довольно давно. Повседневное поведение спикера, его отношения с подчиненными лишь усиливали подозрения: мгновенно меняющееся настроение, утренняя неврастения, когда изголодавшийся организм не получал необходимого допинга, и, как следствие, вспышки агрессивного озлобления.