Замысел автора и кинокамера Анатолия Заболоцкого доносили внутренний свет, доверчивость и доброту неиспорченных цивилизацией чистых душ из российской глубинки как предостережение, что машина времени - адское изобретение, созданное для того, чтоб мы забыли моральные и духовные ценности, заменив их выдуманными, чтоб мы разорвали связь с окружающей нас природой - матерью всего живого, подменив ее рукотворными изобретениями, чтоб мы физическую работу перепоручили техническому прогрессу, превратившись в придаток машины, разучившись творить духовное, и деградировали до того, что начали путать его, это духовное начало, с интеллектуальным трудом!
      Наша иммунная система ныне ослаблена настолько, что мы перестали стыдиться постоянного болезненного состояния организма, а то, что нам природа дарила во спасение, заменили суррогатами. Вот уже появилось и клонирование! Кстати, известное еще со времен египетских фараонов - древнее изобретение жрецов для пополнения армий властителей биороботами. Для создания их жрецы отбирали "клоны" с генами жестокосердными, кровожадными, безжалостными. Уж не потомки ли этих биороботов медленно и уверенно заполняют нашу планету, постепенно прибирая к рукам власть над странами и народами?
      Для того чтоб не ослабела окончательно работа нашего ума и сердца, духовное мерцание в ночи, как маяк, на который идут корабли, и являет Бог однажды нам художников - апостолов духа и ангелов-хранителей типа Василия Макаровича Шукшина. Ибо подлинный человек всегда отличается творческим началом, а биоробот лишен этого: он всего лишь сборщик информации или исполнитель чьей-то воли.
      Настоящий талант всегда индивидуален. Не случайно же говорят: "Его лба коснулась Божья длань!" То есть наделила духом, духовностью.
      Шукшин не знает жизни...
      Хотелось бы заметить, что фильм "Печки-лавочки", очень дорогой для Шукшина, к сожалению, не был понят и оценен по достоинству на Алтае сыграло свою недобрую роль мнение идеологического руководителя края, а некоторые журналисты, услужливые выразители "официального" мнения, как говорится, подлили масла в огонь. Так, 15 апреля 1973 года в газете "Алтайская правда" появилась рецензия В. Явинского "А времена меняются", в которой автор гневно писал:
      Какой-то патриархальщиной вдруг начинает веять с экрана; в самом деле, очень трудно представить на месте Вани какого-то конкретного алтайского механизатора, скажем, членов семьи прославленных Пятниц! Хорошо зная наших сельских жителей, можно смело сказать: не такие уж они "деревенские" сейчас, какими их показал Шукшин. И, наверное, все дело здесь в том, что он забыл об очень важном обстоятельстве: не меняется Катунь, но меняется время, меняются люди села. Коренные изменения в жизни алтайской деревни, в родном его селе, к сожалению, остались незамеченными. Мало, до обидного мало в фильме новых черт и явлений, присущих людям современных колхозов и совхозов, которые могли бы служить примером для зрителей и особенно для молодежи. Почти все в "Печках-лавочках" показано так, как уже было сделано Шукшиным в его предыдущих картинах "Живет такой парень", "Ваш сын и брат", "Странные люди". А жаль!
      И еще раз о песне "Чтой-то звон". Есть у нее, кажется, и другой смысл, вполне подходящий к фильму. Не устаем мы звонить о друге Ванюше и не устанем. Только не те сейчас на Алтае колокольни и не тот звон слышится с них. Жаль, что Шукшин не услышал подлинного горна сегодняшнего алтайского села.
      Но время вечное, космическое предостережение - доступно только гениям. Они могут увидеть и услышать то запредельное, из будущего, чего не дано простым смертным знать и ведать. И Шукшин прозорливо уже слышал тот звон, который был традиционным для существования русского человека и которому суждено было вернуться на свои колокольни вопреки прогнозам функционеров, пишущих по указке сверху, а у художника один защитник - Бог и труд.
      Но подобное горько читать, больно вдвойне, потому что критика была несправедливой и облыжной. И Шукшин вскоре пишет ответ - "Слово о "малой родине". Статья, однако, полностью увидела свет лишь после смерти Василия Макаровича в "Литературном обозрении" ( № 2, 1975 год):
      Как-то в связи с фильмом "Печки-лавочки" я получил с родины, с Алтая, анонимное письмо. Письмецо короткое и убийственное: "Не бери пример с себя, не позорь свою землю и нас". Потом в газете "Алтайская правда" была напечатана рецензия на этот же фильм (я его снимал на Алтае), где, кроме прочих упреков фильму, был упрек мне - как причинная связь с неудачей фильма: автор оторвался от жизни, не знает даже преобразований, какие произошли в его родном селе? И еще отзыв с родины: в газете "Бийский рабочий" фильм тоже разругали, в общем, за то же. И еще потом были выступления моих земляков (в центральной печати), где фильм тоже поминали недобрым словом. Сказать, что я все это принял спокойно, значит, зачем-то скрыть правду. Правда же тут в том, что все это, и письмо, и рецензии, неожиданно и грустно. В фильм я вложил много труда (это, впрочем, не главное, халтура тоже не без труда создается), главное, я вложил в него мою любовь к родине, к Алтаю, какая живет в сердце,- вот главное, и я думал, что это-то не останется без внимания.
      Это и не осталось незамеченным. Фильм был принят доброжелательно зрителем, его поняли и полюбили - и он остался жить, напоминая о вечном, незыблемом чувстве Шукшина - любви к человеку. Да, времена меняются. Но традиционного для существования человека никогда и никакому времени не выкорчевать из сознания и жизни, оно со временем вновь, как сбитый Ванька-Встанька, займет свое место. И сегодня ясно, что Шукшин был прав, а не та "критика", которая несправедливо обвиняла его в незнании жизни. И это самое парадоксальное! Уж кто-кто, а Шукшин-то ее знал досконально.
      Пользуюсь случаем, поскольку коснулись фильма "Печки-лавочки", чтоб напомнить читателю еще раз об Иване Рыжове, сыгравшем в этом шукшинском произведении. Замечательному актеру Шукшин отвел довольно большую роль проводника вагона, в котором едет главный герой фильма с женой на юг отдыхать. К ним подсаживается вор, выдающий себя за ученого. Впрочем, воры в это время были уже действительно "учеными", отсидевшими не однажды в лагерях и амнистированными новым временем.
      Когда Рыжов начал выяснять, кто же он такой этот проводник и кого ему изображать в фильме, Шукшин ответил, как всегда, с юмором:
      - Играй генерала!
      То есть изображай значительное лицо. Позже этот "генерал", когда обнаруживается кража, трусливо начинает валить все на других. Шукшин, подметив в жизни, что с трагедией рядом подчас присутствуют и комедийные моменты, в свое время ввел этот штрих в фильм "Живет такой парень". И в "Печках-лавочках" он продолжил эту традицию.
      "...Женщина, перед которой я виноват"
      Не случайно, конечно, фильм "Печки-лавочки" снимался на Алтае, который, как магнит, тянул всякий раз Василия Макаровича к себе, как только он начинал очередное большое дело - новую картину. И в трудный миг, когда его лишили права на долгожданное детище - "Я пришел дать вам волю",- он согласился на постановку односерийного фильма, чтоб не оказаться в простое, и уехал на Алтай, чтоб отдышаться, прийти в себя.
      Однажды во время съемок фильма они проезжали с Анатолием Заболоцким по Чуйскому тракту. Минуя поселок Майму, Шукшин вдруг тихо и задумчиво, с тайной печалью произнес:
      - Здесь живет моя любовь, моя первая жена. Это единственная женщина, перед которой я виноват.
      Конечно, он вспоминал Марию Шумскую.
      Брак их, как убеждают меня разного рода исследования, до конца жизни не был расторгнут, как с той, так и с другой стороны. И выходит, действительно, известный всему миру и отечественной культуре человек оказался как бы "двоеженцем". Одна жена перед Богом, вторая - перед людьми.
      Приезжал Василий Макарович не только, чтоб набраться сил от родной земли, прийти в равновесие от тех грозовых ударов, которые попадали и напрямую, и рикошетом в него, но и чтобы напомнить о себе той, что отвергла Василия, не приняв изменчивого, противоречивого мира искусства, где все переливается, жжет глаза, а порой и чью-то душу, и нет там и не может быть никакого постоянства!
      Мария была из жизни, где условность касательно любви не принималась: или "любишь", или "нет". Как при гадании на ромашке - земном цветке. А возлюбленный бродил в поднебесных храмах, где все были молоды, красивы, ничем не обязаны друг другу. Кончился брачный сезон и разлетались кто куда. Прекратились съемки и каждый отправился восвояси - искать нового приключения, новых радостей или печалей, утверждая мир, созданный внутри себя.
      "Все знаменитые люди вышли из деревни..."
      В Шукшине не переставала ныть одна струна, не давая покоя. Она постоянно напоминала о себе своим язвительным смыслом.
      И во ВГИКе и после вуза в судьбе В. М. Шукшина всегда жило напряженное отношение с определенными кругами. Конфликт с ними переходил в творческое поведение: Василий Макарович был постоянно в напряжении, готовый к отражению атак.
      Конечно, это не могло не оставлять следа и в душе, и рубцов на сердце.
      Вспомните, как в киноповести "Печки-лавочки" Иван Расторгуев отвечает командировочному, пытающемуся снисходительно-насмешливо поучать едущего на юг героя:
      - Деревенские свои заимашки надо оставлять дома. Надо соответственно себя вести. Вы же не у себя в деревне.
      Иван дает ему точное определение:
      - Профурсетка в штанах.
      Герои произведений Василия Макаровича вместе с автором постоянно в обороне, никогда не вылезают из своего окопа, будто навсегда прописались там. Вот, пожалуйста, еще пример:
      А в чем дело вообще-то? Да если хотите знать, почти все знаменитые люди вышли из деревни. Как в черной рамке, так смотришь - выходец из деревни. Надо газеты читать! Што ни фигура, понимаешь, так - выходец, рано пошел работать.
      Шукшин продолжает отстаивать незыблемость духовного поля, исследовать процесс оттока населения из деревни, ломку устоявшегося сознания и потерю самобытности деревенского жителя, которого бросили безжалостно в очередной раз под колеса "машины времени".
      Шукшину важна ясность в человеке:
      Ведь в деревне весь человек на виду.
      Вот почему все мои герои живут в деревне. Я не могу ни о чем другом рассказывать, зная деревню. Я был здесь смел, я был здесь сколько возможно самостоятелен; по неопытности я мог какие-то вещи поначалу заимствовать, тем не менее я выбирался, на мой взгляд, весьма активно на, так сказать, однажды избранную дорогу. И в общем-то, мне кажется, я не схожу с нее, то есть темой моих рассказов и фильмов остается деревня.
      Первый сборник "Сельские жители" (1963 г.) был встречен критикой в общем-то дружелюбно, с пониманием.
      Писатель М. Алексеев назвал свою рецензию на книгу Шукшина "Очень талантливо", критик В. Софронова - "Талант души", критик Э. Кузьмина "Прочная основа". Уже по одним названиям статей известных в литературе имен можно судить, что писатель Шукшин больше приходился ко двору в литературе.
      Не имеет смысла эти рассказы расшифровывать в биографической книге она не критическая и не литературоведческая,- но следует отметить, что не все рассказы этого сборника равноценны и художественно убедительны.
      Здесь важно другое: книга Шукшина была сразу замечена. В ней известным писателем и состоявшимися критиками отмечено положительное, яркое, самобытное, правдивое, запоминающееся.
      Молния всегда бьет в самое высокое дерево
      Именно во время съемок фильма "Печки-лавочки" приехал Василий Макарович в Сростки специально за матерью на "Волге". Сказал с хитрецой:
      - Поедем, мама, посмотришь, как кино делается.
      Не догадалась Мария Сергеевна, к чему сын ее драгоценный клонит, отнекивалась, ссылаясь на хозяйство, которое без присмотра в деревне нельзя оставлять. Тогда Василий придумал другой трюк. Сказал матери, что киногруппа хочет приехать в дом Шукшиных, посмотреть, как они живут.
      - Устали они у меня, мама, отдохнуть, прийти в себя перед дальней дорогой им надо. Так что гостеночков поджидай.
      Виктор Ащеулов в статье "Дите мое милое" так описывает эту встречу от имени матери:
      - Ох, сынок,- говорю,- да чем же я угощать-то их стану? Кроме картошки, что я им могу предложить? Они ведь у тебя как-никак люди особливые, столишные.
      - А что? Картошка - наипервейшая еда. Мы все на ней выросли. Да ты не расстраивайся шибко, мама, навари-ка целиком, в мундирах! Они люди простецкие, не обидятся.
      Вечером поужинали. Посидели, поговорили. Вася, однако, на улице устроился спать, ну и остальные - кто где. Я им постельки-то приготовила всем.
      Проснулась - петухи уже горланят вовсю над Сростками. Ну, думаю, заспалась я. Вот так вот беру полушалок-то, подвязываю. Все спят, дрыхнут еще: проговорили все-таки допоздна. И вижу - за окном кто-то мельтешит, а кто - сразу-то узнать спросонья не могу. Потом поняла - так это Толя Заболоцкий со своим аппаратом. Сымает, наверное, подумала я тогда. Ну и не придала шибко этому никакого значения-то. А он, значит, снял и на боковую досыпать.
      После, когда фильм вышел, звонит мне Наташа:
      - Мама, я "Печки-лавочки" только что посмотрела, так ты там есть, платок подвязываешь.
      Я так и присела на стул. Вспомнила все: и как Вася звал, и как Толя под окном "колдовал", караулил меня. Сходила в кино. Ну точно - я, кому же еще-то быть? Да, главное, чисто все получилось.
      Когда уезжал из Сросток сын любимый Марии Сергеевны вновь мистическое нечто произошло в природе.
      В день этот последний встречи и расставания матери и сына небо было прозрачным, безоблачным. Солнце светило радужно и погоже, играя в цветах и листве деревьев золотыми зайчиками. Да в последний миг вдруг накатила туча, косматая, страшная, как предвестник чего-то недоброго. И защемило, сдавило нестерпимой болью сердце у Марии Сергеевны, как будто клещами его сжало. С тревогой глянула она на сына и невольно молвила:
      - Ох, сынок, не к добру это. Как бы града не вышло: все повыхлещет в огородах.
      А Василий, как будто не слышит этих слов матери, отстраненно остановился посреди двора, посмотрел на цинковую крышу родительского дома, да вдруг и говорит:
      - Все ничего, мама, да вот беда - громоотвода у тебя нет! Это плохо. Вишь, какие тучи бывают?
      Собрался лезть на крышу - лестницы не нашел. Принес две жердины, начал топором, молотком да гвоздями спешно сооружать ее, приговаривая:
      - Надо лестницу тебе сделать, мама, ведь громоотвод-то ставить все равно рано или поздно надо будет, так что без нее никак не обойтись.
      А за оградой машина, пришедшая за багажом, сигналит без конца: пора уезжать! Василий же отмахивается, да лестницу продолжает матери мастрячить.
      Наконец, сделал, залез по лестнице на крышу - проверить на прочность, поглядел сверху на родные Сростки, на мгновение легкая тень набежала на лицо, а потом спустился быстро вниз, направился к калитке, да вдруг остановился, посмотрел пристально на баньку, веранду, которые своими руками некогда соорудил, словно запоминая их навсегда. На прощанье обнял крепко и расцеловал мать в обе щеки, улыбнулся ей виновато и легко шагнул со двора в бессмертие.
      Знала бы Мария Сергеевна, что видит в последний раз своего дорогого сыночка, ни за что бы не отпустила из дома. Так она потом говорила, похоронив Василия, и при этом начинала горько плакать. Святые слезы Марии Сергеевны - матери Шукшина, пережившей не надолго собственное дитя, укором остаются нашему жестокому времени.
      Увы, гроза, действительно, была не за горами, и вскоре ударила в родовую Шукшиных прямым попаданием в того, кто не успел отвести беду от материнского сердца, не поставил на пути надвигающейся беды громоотвода, встретив грозу лицом к лицу, как и предначертала ему в начале пути матушка его, Мария Сергеевна.
      Все знала мудрая и бесстрашная женщина, кроме единственного, что Художник - это самое высокое дерево в лесу, и в него первого попадают молнии любых отечественных гроз!
      А не засесть ли навсегда
      за письменный стол?
      Что и говорить, в мир кино пришел серьезный, истинно народный художник, влюбленный самозабвенно в жизнь и человека. Не раз Василий Макарович повторял слова Достоевского, которого любил перечитывать, видимо, находил какие-то аналогии и с собственной судьбой в его жизни и творчестве:
      Человек есть тайна, ее надо разгадать. И ежели на это уйдет полная жизнь, не говори, что она прошла напрасно. Я занимаюсь этой тайной. Значит, я человек.
      Нельзя не сказать, упомянув имя знаменитого русского писателя, как поразительно портретно схожими были кинопробы Шукшина на роль Федора Михайловича Достоевского.
      Конечно, стилистика у В. М. Шукшина хромала, но убедительно побеждала правда жизни, которая и не давала замечать мелкие огрехи. Впрочем, их не избежал и великий Достоевский - особая страница в судьбе Василия Макаровича.
      Перечитывая "Братьев Карамазовых", не мог Шукшин обойти вниманием главу "Черт. Кошмар Ивана Федоровича", обнаружив для себя важный вопрос: "а что будет, если в холодных неземных пространствах окажется топор?"
      Не случайно и то, что Василий Макарович имел намерение поставить однажды произведение Достоевского "Униженные и оскорбленные". Правда, потом пришло другое решение - показать современные "Преступление и наказание" в кинофильме "Калина красная".
      На роль Достоевского Шукшина не утвердил тогда отечественный кинематограф, но после смерти пришло известие из Италии, где собирались поставить фильм о Достоевском, чтобы главную роль отдать Шукшину.
      И другого мы не должны забывать, что главное дело своей жизни в последнее время Василий Макарович видел в прозе:
      Самое реальное - это стопка чистой белой бумаги. Хожу вокруг нее. Прикидываю. А не засесть ли навсегда за письменный стол?
      И еще:
      Надо, наверное, прекращать заниматься кинематографом. Для этого нужно осмелеть и утвердиться в мысли, что литература - твое изначальное и главное дело.
      Кинематограф, который требовал здоровья, выносливости, отнимал много времени, нервотрепки при прохождении каждого фильма, все более отдалялся от Шукшина.
      Известность он себе уже приобрел! Книги Шукшина с каждым годом набирали все больший тираж - самый крупный при жизни автора - 100 000 экземпляров получил сборник прозы "Там, вдали" в 1968 году, а потом тридцатитысячный тираж сборника "Характеры" в 1973 году, за год до смерти.
      "Любавины"
      Конечно, главной темой для Шукшина была деревня, ее жители, их судьбы, характеры от "рождения, женитьбы, смерти".
      У меня в прозе есть имена, вкусам которых в оценке литературы я доверяю. Один из них - Владимир Мирнев, прекрасный стилист, профессионально владеющий пером и сюжетом больших полотен, сказал о В. М. Шукшине: "Это один из лучших рассказчиков нашего времени. Помнится, прочтя однажды шукшинский рассказ "Волки", я уже не мог отделаться от желания постоянно следить за творчеством этого автора".
      В рассказе "Волки" Шукшин выразил свою ненависть к страшным человеческим порокам - эгоизму, шкурничеству, потребительскому отношению к жизни, к жульничеству.
      В этом драматическом рассказе в роли "антагонистов" выступают два деревенских жителя: "Наум Кречетов, человек практичный, в острую минуту оказавшийся способным на подлость", и его зять Иван Дегтярев, который считает, что главное - "человеком быть", а не "шкурой".
      Для Василия Макаровича и его героев в минуты душевных или нравственных взрывов, главное - НАСТОЯЩЕЕ; прошлое или будущее как бы отсутствуют или даются легким штрихом. Пройдя свой земной ад, автор пришел, видимо, к такому выводу.
      Роман "Любавины", начатый еще в студенчестве, писался несколько лет, неоднократно переделывался, а печатается впервые в 1965 году в журнале "Сибирские огни", в четырех номерах, и в издательстве "Советский писатель".
      В основе произведения - борьба крестьян с бандой, возглавляемой бывшим колчаковцем Закревским.
      Появление в Бакланихе большевиков разделяет жителей деревни сразу на два враждебных лагеря, но противостояние двух сил отнюдь не увлекает автора: он предпочитает естественное развитие, а не навязанные извне идеологические конструкции, оформленные художественно.
      Сергей Федорович Попов - живая плоть, со своими хорошими и слабыми сторонами, несомненно близкий Шукшину человек. Прототипом Попова и его дочери Марьи послужили дед и мать Василия Шукшина. Некоторые черты характера героини приписывают и Марии Шумской.
      Ненависть Любавиных к людям по закону бумеранга возвращается тем же нелюбовью к ним людей.
      Егор Любавин убивает Марью, и, в конце концов, само убийство, и все, что этой драме предшествовало, подводит героя к мысли, что подозрительность, вечная злоба на людей, преступления, с которыми жил род Любавиных, являются преградой во взаимоотношениях с окружающими их людьми.
      Роман Шукшина подвергался критике, которая отмечала в нем "сентиментальность", "заданность" образов, созданных по образцу всем знакомого "сибирского романа", где герои кряжистые и звероватые, а все вокруг них "закуржавело". Так, во всяком случае, писалось тогда об этом произведении.
      Шукшин задумывает написать продолжение, чтоб прояснить до конца судьбу Егора Любавина.
      Как известно, вторая часть романа "Любавины" была вскоре написана Василием Макаровичем. В нем отразились пятидесятые годы и судьба третьего поколения рода Любавиных, в котором преломилась вся неприглядность и суровость этого времени. А Иван Любавин познал и детдом, и рабочее общежитие, и войну, и тюрьму.
      Особенно выразителен и впечатляющ герой 50-х годов Кузьма Родионов, отсидевший полтора года, в котором болью нестерпимой вопиет судьба унижаемого и уничтожаемого народа: "Бывают, я говорю, штуки пострашнее тюрьмы".
      После отсидки Кузьма Родионов побывал у друга в Москве, куда его зачем-то вдруг вызвали.
      ...Обещал на другой день разузнать все и помочь, если что, вылезти из грязи - я чуял, что меня неспроста опять вызвали. Ну, поговорили с ним с глазу на глаз, он порассказал многое. На другой день встречаемся, он мне: "Беги, куда хочешь, иначе худо будет - опять посадить хотят". Я и дернул.
      - А дружка моего...- Родионов помолчал, достал из пачки папироску, но прикуривать не стал.- Дружка моего, Сергея Малышева, самого забрали. Как я узнал потом, на другой же день после моего отъезда. И расстреляли. И вот с тех пор - двадцать уж лет! - как вспомню Сергея, так сердце скулить начинает: мог ведь он перед смертью подумать, что это я донес на него. Рассказал он мне по дружбе много кое-что, никто больше не слышал, только, значит, я и донес.
      Доносительство во спасение собственной шкуры было знаковым по тем временам, но героя мучит совесть именно потому, что он-то не доносил.
      Произведение опять же не поверхностно-заданное, а глубинное,- о настоящем братстве людей, о верности и дружбе, и, конечно, о таких, как отец Шукшина.
      Сундук Пожарского
      Вспоминается мне один забавный и многозначительный эпизод. За давностью времени я подзабыла, когда конкретно это произошло. Но что факт имел место, тому есть много народных свидетелей.
      За нашим домом, построенным кооперативом "Экран", по проезду Русанова, протекала небольшая речка, а слева, если встать лицом к зданию, был овраг и заболоченная местность, где по весне резвилось множество лягушек, веселым кваканьем оповещая округу, что не перевелась живность и в таком машинизированном мегаполисе, как Москва.
      Поскольку на первом этаже дома располагался продуктовый магазин с отделом, торгующим алкоголем, а дом как бы замыкал проезд в тупике, по окончании рабочего дня сюда сходились и съезжались любители "зеленого змия", уютно устраиваясь в траве на берегу речки или оврага, к которому стаскивали и выбрасывали старье новые обитатели современного "киношного" дома. И много чего можно было обнаружить на этой свалке. Однажды появился здесь даже большой, обитый металлическими обводами сундук, доставшийся кому-то от бабушек или еще каких-то пращуров.
      Вернувшийся из очередной киноэкспедиции Шукшин спустился с приятелем из дома в магазин, где продавалось болгарское вино "Варна" и "Биссер", любимое им, и было всегда людно, и где он высматривал своих будущих героев.
      В шортах, в пляжных шлепках и в безрукавке Василий Макарович сходил за обывателя местного значения. Прихватив "Варну", отправились к оврагу, где, выложив снедь на вышеупомянутый сундук, занялись чревоугодием. Вскоре к ним подошла новая группа с "огнетушителем" (громадная бутыль портвейна, или "бормотухи" - так называли тогда этот напиток), с любопытством рассматривая старинный сундук и тех, кто группировался вокруг, не зная, что один из них - знаменитость, которая с невозмутимостью актера заявила вдруг:
      - Вот, продаем старинный сундук. Принадлежал, говорят, самому князю Пожарскому. Но неблагодарные потомки выбросили его на помойку.
      Дело в том, что неподалеку от дома, где жил Василий Макарович, находилась древнерусская церковь. Бытовало предание, что в ней якобы скрывался некогда раненый Пожарский во время Смутного времени. Имя всенародно признанного героя подействовало магически:
      - Почем?
      - Тут есть одна закавыка. Со древних времен действует признанный закон - "веселие на Руси есть питие".
      - Короче! Почем?
      "Покупатели" были настроены решительно, "продавцы" не менее... юмористически.
      В конце концов "покупатели" выставили батарею бутылок "Варны".
      При этом постарались и те из завсегдатаев свибловского закоулка, кто уже узнал Шукшина и подыгрывал ему из любви, поклонения, а возможно, из любопытства.
      Закончилось все тем, что Шукшин, предупрежденный кем-то из жильцов дома, что приближается "гроза" - Лидия Николаевна, быстро ретировался. "Свита" еще долго гужевалась вместе с "покупателями", трижды пропив и продав сундук, хором орали "сибирские песни", чтоб слышал в доме Василий Макарович, что он народом не забыт, и расползались, пугая округу, по домам глубокой ночью. А один, нагрузившись изрядно, ночевал, говорят, у этого самого оврага, свалившись в сундук. Другой же лишился под шумок не то ордена, не то медали. В такого рода случаях без потерь не бывает.
      Но память в Свиблове осталась о "сундуке Пожарского", который продавал "сам Шукшин", и который хранится где-то у хороших людей, оценивших по достоинству оригинальную ситуацию, как память о князе Пожарском, спасшем Москву от ворогов, и о сибиряке Шукшине, который в русской столице проживал благодаря подвигу знаменитого пращура.
      "Верить во что-то надо"
      Помню наши шумные споры в комнате по проезду Русанова о вере, кодексе коммунистического строительства, вышедшем из Нагорной проповеди Христа, как говорит сейчас вождь современных коммунистов Геннадий Андреевич Зюганов. Но тогда коммунист обязан был быть атеистом. Шукшин же носил партбилет, без него продвижение по иерархической лестнице государственного управления и в творческих цехах страны было невозможно. И Василий Макарович глубокомысленно молчал, вглядываясь в наши молодые, дерзкие лица, вслушиваясь внимательно в максималистские нотки наших речей! А я привела в этом хаосе разрушительного и положительного, опять же по тем временам, вопиющий пример.
      В одной деревне сторож молоканки, видевший, как взрывали церкви, прошедший гражданскую и Отечественную войны, веривший в социализм, а потом в царствие коммунизма, старик, допетривший своим умом, что на земле ему ничего не светит, поскольку как жил он в избе-развалюхе, так до сих пор и живет, и пенсия у него маленькая - кот наплакал, и старуха прежде времени от трудов непосильных умерла, и дети убежали в город, забыли престарелого отца, вот он по ночам и начал молиться на звезды.
      - Ты чего это, дед, спятил, что ли? - спросил председатель колхоза, заставший сторожа в ночной обход по деревне за этим занятием на крыльце молоканки.
      - Так верить-то во что-то надо, иначе свихнешься с разума! - ответил глубокомысленно старик и вновь начал бить поклоны небу.
      Шукшин внимательно выслушал тогда этот пример, даже повторил, как бы запоминая, фразу сторожа:
      - Да, верить-то во что-то надо.
      Почему-то мне хочется надеяться, что рассказ Шукшина "Верую!" отголосок на эту мою народную притчу, переплавленный в особую художественную форму писательским мастерством Василия Макаровича.
      Герой рассказа "Верую!" Максим Яриков, сорокалетний, уважающий труд мужчина, не умея разобраться, что с ним происходит, в какой-то момент споткнувшийся о самого себя. Заболела его душа. Начал он подозрительно вглядываться в лица людей, "у которых души нету. Или она поганая".
      Узнав, что к Лапшиным приехал поп, отправился Яриков прямиком туда, выяснять: "у верующих душа болит или нет?"
      Вольная трактовка священнослужителем богословской темы, и подспудно, рядом, линия автора, который видит Бога в самой жизни, и душевная маета Максима Ярикова выливаются в яркое, самобытное народное действо. Священник же, внеся оптимистическую ноту в созданную автором ситуацию, подводит нас к социально значимому завершению:
      -...Душа болит? Хорошо. Хорошо! Ты хоть зашевелился, ядрена мать! А то бы тебя с печи не стащить с равновесием-то душевным. Повторяй за мной: верую!
      В наброске же этого рассказа у Шукшина можно прочесть еще вот такие строки: "Взвыл человек от тоски и безверья", что, по-моему, ключ к расшифровке сюжета.
      Возможно, взвыл и сам автор на волне "оттепели", потому что начала прозревать его душа и многое в ней переосмысливалось заново - и реабилитированный в 1956 году отец, от которого власть имущих в свое время сына заставила отречься, и город, который выбивал из него деревенские нравственные опоры, и женщина любимая, которую он предал во имя "авиации", "механизации", "научной революции" и т. д., и мать, которая жила одиноко вдали от него, а он метался по столице и по заграницам, отстаивая свою судьбу и утверждая талант.
      Этот рассказ многозначителен, как бы связующая нить с кинофильмом "Калина красная".
      "Легендарный при жизни человек"
      В последней статье, опубликованной в газете "Правда" перед смертью, Василий Макарович скажет, что, как только он поставит фильм о Стеньке Разине, расстанется с кинематографом навсегда.
      Закрытие постановки картины о Степане Разине было первым ударом для Василия Макаровича.