Мгновенно появляющейся и исчезающей мутью нанизывались встречные облака. Темные горы, на вершинах тронутые белым, быстро уползали назад, незаметно зеленея и сглаживаясь. И вот уже глаз зонда мчится над застывшим зеленым штормом. И кажется, что зеленая бездна Камеи опять под ними и что на этот раз она не отпустит, стоит только сбросить скорость, опустится ниже и оказаться среди деревьев. А оказавшись там, обернешься — и не будет ни космической лаборатории, ни Ангрема с его кораблем, ничего.

Вадковский почувствовал, что челюсти крепко сжаты. Он сел удобнее и расслабился. Подумав, взял со стола стакан сока и закинул ногу на ногу.

В быстро ползущей зеленой каше то и дело вспыхивали разноцветные — от невзрачных до изумительно ярких — поляны и холмы, стиснутые со всех сторон деревьями. Экипаж «Артемиды» невольно вытянул шеи. Все, похоже, мысленно соединяли цветные пятна, пытаясь сверху увидеть так и не пройденный путь возвращения. Зонд вдруг резко сместился вбок, начал заводить дугу над обширным черно-серым участком, который сплошь был утыкан черными закорючками сгоревших пней. Из неверного полуденного марева горизонта выскочил, налетел, и резко остановился, захватив весь экран, огромный вывал сгоревшего леса.

— Это был глайдер, — коротко сказал стеллармен.

Зонд подкрался к краю кратера, отороченного хаосом выдранных с корнем, хаотично поваленных деревьев, и заглянул вниз.

Вместо уютного склона, на котором они вполне безмятежно просидели около часа на закате в первый день появления на Камее, огромной закопченной воронкой темнела открытая каменоломня. Все молча смотрели на экран. Зонд не спешил убраться с жутковатого места, давая насладиться зрелищем. Снова никакого движения на склонах, и, наверное, так же тихо, как тогда. По верхнему краю воронки в частоколе вздыбленных обугленных корневищ сиротливо торчало одно понуро склонившееся деревце, начисто лишенное ветвей. Картинка была очень резкой и чистой. Вдруг в самой нижней точке воронки в куче оплавившихся камней суетливо прошмыгнула едко-голубая слепящая змейка. Прихотливо, по щелям, обежала слабо задымившиеся валуны и ушла в землю. Все вздрогнули.

— Господи, что это? — шепнул Лядов.

— Форма жизни, — сказал Трайнис.

— Я бы сказал наоборот, — пробормотал Вадковский.

Зонд нехотя тронулся с места и мгновенно развил громадную скорость. Пропала выгоревшая плешь. Нетронутый лес на несколько секунд слился в мутную зеленую дымку. Зонд снова затормозил и начал полого снижаться. Впереди зажелтело. Под сводами малой кают-компании послышались восклицания:

— Смотрите, «Артемида».

— Слава.

— Да вижу я.

Лядов привстал на локте и впился взглядом в экран, словно намеревался броситься сквозь него.

Зонд плавно подлетал к ярко-желтой поляне в полукольце низких мшисто-зеленых гор. В центре желтого круга неторопливо поблескивал черными гранями приземистый кристалл корабля. Зонд снизил скорость. Изображение корабля задрожало, превратилось в разноцветную рябь и вернулось к нормальному состоянию. Зонд дернулся, словно наткнувшись на невидимое препятствие, и неуверенно увеличил высоту. «Артемида» проплывала прямо под ним и представала идеальным черно-блестящим диском с граненой поверхностью. Зонд замер, повисел задумчиво и начал снижение. Скалы ушли за пределы экрана. Грани корабля почему-то продолжали посверкивать то там, то здесь, словно кроме солнца в небе, был еще один, невидимый для зонда, движущийся источник света.

Лядов с открытым ртом медленно, завороженно клонился вперед к экрану.

Вдруг экран полыхнул яркой вспышкой — и стал абсолютно черным.

Лядов отшатнулся.

— Все, — сказал Ангрем. — Ничего не успел передать.

— С нашим было точно так же, — сказал Трайнис.

— Взорвался не корабль, а зонд, — сказал Ангрем.

— Значит, «Артемида» все еще цела? — спросил Лядов.

Центральная часть Солнечной системы была видна отсюда как на ладони. Пылало в черноте маленькое Солнце. Двенадцать крупных стальных искр, образуя правильный геометрический рисунок, сверкали в пространстве среди пятен звездной пыли и дырявого шлейфа Млечного Пути.

Вынырнув из броска между орбитами Юпитера и Марса, космическая лаборатория легла в дрейф. Все системы движения — главный привод, планетарные, маневровые — были немедленно заблокированы. Более того, не теряя ци секунды, огромный шестиногий краб с эмблемой СКАД на боку высадился на корпус станции, вскрыл его в нескольких местах и прервал энергетические и информационные магистрали всех приводов физически. Сделав свою работу, робот стартовал к поджидающему на значительном расстоянии кораблю СКАД. Не долетая до корабля, робот был деактивирован, пойман силовым захватом, помещен в усиленный контейнер и приобщен к «делу Камеи» — отправлен на полную разборку с последующим глубоким исследованием, вплоть до изучения атомной структуры материалов, его составлявших. Корабль СКАД, транспортировавший роботов, вернулся на свое место — одну из вершин икосаэдра, образованного двенадцатью кораблями. В центре икосаэдра висела, ярко мигая всеми возможными габаритными и аварийными огнями, обездвиженная космическая лаборатория. На самом деле оцепление было тройным. Но две сферы были не видны, они состояли из боевых охранных спутников СКАД для запрещенных планет третьей группы. Вместо антенн у этих угольно-черных шаров торчали пушки. В прилежащей к внешней сфере обширной области пространства полеты для любых кораблей были запрещены.

Лядов иногда забывал, что между ним и межпланетной пустотой слой стекла. После ежедневных сеансов многочасовых тестов, исследований, анализов, моделирования, собеседований простых и перекрестных, гипноза ретроспективного и предиктного и, разумеется, ментоскопирования, он часто сиживал в галерее, приходя в себя.

Здесь всегда было темно и по-особому спокойно. На гладких поверхностях отражались звезды. Заканчивалась третья неделя после ухода с Камеи, но звездочка Земли, став ближе, и даже иногда — видимой, оставалась такой же недостижимой. На Камее в этом смысле было легче: где Земля — неизвестно. За свалившимися на голову передрягами пропадал страх ее потерять, сил и мыслей хватало лишь на то, чтобы оставаться в живых. Сейчас же ему хотелось на Землю сильнее, чем когда-то убежать с нее. Но Лядов мог лишь смотреть в громадное черное окно. В первые дни карантина ему казалось, что это и есть та самая темная заокон-ная бездна, нечто из сна, символ конца испытаний, к которой он шел и наконец достиг. Отоспавшись, понял, что окно — это просто окно, а все остальное — страшная, нечеловеческая усталость, не более. Впрочем, томящее чувство, предварявшее всплеск активности, и загадочный сон больше не посещали его. Действительно отпустило. Теперь он мог спокойно во всем разобраться. Непонятно только, почему карантин нельзя было провести на Земле. Он бы с удовольствием отсидел хоть два карантина, лишь бы чувствовать подошвами твердость почвы, знать, что эта земля не уйдет неожиданно из-под ног.

Сегодня Землю он не увидел. Родная планета повернулась к станции темной стороной, встав между лабораторией и Солнцем. Тонкий крохотный серпик вновь появится через несколько недель. Будем любоваться Марсом. Вон как сверкает. А там, глядишь, и карантин закончится.

Лядов неохотно вылез из глубокого уютного кресла, похожего на кокон, и вернулся в большую кают-компанию. Здесь было светло, привычно — все уже почти родное. Ромка еще не вернулся. Что у него там сегодня — симулятор или ментоскопирование? Уже сбились со счета. Хотя бы результаты говорили. А может, это правильно, что их держат в неведении. Во-первых, большинство экспериментов узкоспециальны до зевоты, во-вторых, для чистоты главного результата никакая новая информация не должна смазывать картину. Что ж, подождем.

Трайнис сидел перед монитором.

С близкими можно было общаться каждый день, правда не более часа и в строго определенное время. Самый первый сеанс связи был самым коротким — пять минут, и получился скомканным. Встревоженные родственники убедились, что беглецы живы-здоровы. Похоже, никто из родственников не был посвящен в детали происходящего на Камее. По их реакциям экипаж «Артемиды» понял, что в глазах родителей и друзей вся их эпопея предстает чем-то вроде цепочки мелких нарушений полетного устава, и самое страшное из нарушений — обман диспетчера космофлота. Лядов ждал серьезного разговора о судьбе корабля, но мама с папой просто были рады видеть сына, и волнение Лядова как рукой сняло — об «Артемиде» так никто и не вспомнил. Впрочем, специалисты, присутствовавшие при разговоре, убедительно просили обе стороны не вдаваться в детали произошедшего, дабы не смазать личные впечатления участников. Вообще, звонившие на станцию были чем-то похожи: внимательные взгляды, повышенная доброжелательность, никаких сложных заковыристых тем и намеков, мол, «объясните, что же там у вас, на Камее, произошло». Всем, похоже, наговорили бог знает что.

Активные исследования начались после недельного пребывания на станции, когда беглецы отоспались и отъелись. До этого срока со специалистами велись необременительные беседы общего характера, и еще каждый был обязан сделать два отчета: один в стиле «дневник педанта», другой — «поток сознания». «Дневник» сложно было писать из-за необходимости попытаться восстановить в памяти каждую прожитую минуту. «Поток» — из-за неуправляемых ассоциаций, постоянно уводящих в сторону.

Плотное расписание каждого дня наводило на мысль, что искалось не что-то конкретное. Видимо, производился так называемый широкий поиск. Прочитав список экспериментов, проведенных за эти дни, они насчитали пару сотен тем для диссертаций. Они воочию столкнулись с неисчерпаемой сложностью человеческого организма. Со специалистами можно было поговорить в любую секунду, даже ночью, на любую тему. Часть из них сидели на кораблях СКАД, окруживших станцию, большинство — на Земле, в различных институтах. Так и виделось, что все они жадно припали к экранам с телеметрией, присосались к терминалам анализаторов. Разговоры со специалистами поощрялись, но экипаж «Артемиды» перестал обращаться к ним очень скоро, уяснив, что исторических и современных данных по феномену Камеи и всему связанному с ним они не предоставят, а людей, прошедших зеленый ад запрещенной планеты, собственный психоанализ не занимал. Психоаналитик нужен проигравшему. А они выиграли.

Искатели приключений в свободные часы валялись на диванах, сдвинутых треугольником, и строили бесконечные гипотезы. Впечатлений было столько, что по прошествии двух недель ежедневно всплывали новые подробности трех дней на Камее.

По условиям карантина наблюдение за троицей велось круглосуточно. Остаться наедине было негде. Первое время каждый невольно искал незримые глаза и уши на стенах и потолке, но потом «честное подглядывание» как-то потускнело, забылось, ибо никакой обратной связи с подглядывающими не было. Что бы ты ни вытворял на станции, наблюдатели оставались невидимы и бесстрастны.

Выход в Пространство был практически закрыт. Это выяснилось в первый же день. После краткого общения с родными и друзьями. Вадковский, страшно соскучившись, захотел посетить дом виртуально, но эйдосимулятор лаборатории получил отказ в доступе к «зеркальной Земле». Единственным достижимым местом в сети оказалась Большая энциклопедия. При всей глобальности, информация Энциклопедии часто не имела ссылок в малоисследованные наукой области. О Камее они не нашли ни слова. Отчасти это было верно — непонятые и недоказанные вещи не могли быть выложены рядом с фактами и подтвержденными теориями. Им оставалось вспоминать, размышлять, строить догадки.

Как-то с первого дня сложилось — спать прямо на сдвинутых треугольником диванах, не расходясь по каютам. Постоянно хотелось быть вместе. Пережитое на Камее спаяло бесшабашную троицу в крепкий экипаж. Иногда кто-нибудь вскакивал среди ночи и будил остальных, горя желанием поделиться свежей мыслью. Никто не ворчал. По чашкам неторопливо разливался крепкий чай или кофе, и начиналось обсуждение, порой тянувшееся до утра. Все это было очень похоже на посиделки у костра. Лядов даже положил на столик в центре оранжевую подушку. Трайнис строго посмотрел на это и благосклонно усмехнулся.

Сегодня время «контрольных звонков», как полупонятно обозвал сеансы связи с родственниками Лядов, уже прошло и Трайнис, развалясь перед экраном, изучал какой-то серьезный документ, судя по убористому шрифту и малому количеству абзацев без признаков диалогов и картинок.

Насвистывая, руки в карманы, в кают-компании появился Вадковский. Постоял на пороге и решительно направился к обеденному столу. Как-то само собой на станции сложилось полное отсутствие режима. Вне расписания экспериментов спали и ели кто когда и где хотел. Наверняка незримо присутствующие психологи для себя уже объяснили это явление.

Лядов и Трайнис посмотрели на Вадковского. Роман жадно жевал, не присаживаясь. В ответ на вопрошающие взгляды пожал плечами:

— Ментоскопирование. Третье, глубокое и последнее.

— Ничего не помнишь?

Вадковский покачал головой:

— Без обратной связи. Просто забылся на два часа.

— Слава, тебе первому делали...

— Гинтас, мне тоже ничего не рассказали.

Трайнис пожал плечами:

— Зачем скрывать от нас наш же жизненный опыт?

— Это больше, чем опыт, — сказал Вадковский. — Подсознание и сверхсознание лишь изредка прорываются к тебе. Гипотеза полиментальности предполагает...

— Ну-ка, — Трайнис поднялся от монитора. — Рассаживайтесь.

Это тоже стало правилом — обсуждать серьезные темы только «у костра». Здесь никто никого не перебивал, каждый знал, что его внимательно выслушают, какую бы ахинею он ни нес. На эти мгновения они становились одним мозгом с общей памятью. Слишком сильны были испытания, перенесенные вместе.

Последним в треугольник диванов пробрался Вадковский с уставленным доверху подносом.

— Проголодался я что-то, блуждая по подсознанию. Так вот, полиментальность допускает несколько слоев осознания действительности. Причем действительности не только очевидной, но и умозрительной, воспринятой, искаженной и созданной твоими рецепторами, умом, знаниями, опытом. Сюда же можно отнести медитацию, сатори и все такое. Все это пути различить скрытые грани реальности. Ты всегда видишь, — Вадковский обвел рукой кают-компанию, — только часть реальности. Даже при простом расширении видимого спектра мир усложняется.

— Это из древних книг, — уверенно предположил Трайнис.

— Нет. Это из современной литературы о стелларменах. Так вот. Ментоскопирование, особенно глубокое, забирается в дебри, недоступные сознанию. То есть недоступные тебе, твоему «я», среднему уровню проникновения в действительность, сложившемуся у подавляющего числа людей. Что увидело на Камее подсознание и сверхсознание, какие они сделали выводы...

— Я не про это. Это мое подсознание. В конце концов, мне интересно.

Вадковский замялся:

— Видимо, эксперты не хотят смазывать картину этой информацией.

— Чего там смазывать? Перли по Камее как танки.

— Значит, есть причины. Вдруг ментоскопированием они ничего в нас не нашли? Вот и молчат. Такая информация тоже может тебя обескуражить, озаботить, снизить тонус, то есть опять же смазать картину.

Молча ждали, пока Вадковский наполнит тарелку. Роман взял в руки ложку и огромный кусок хлеба.

— У сверхсознания совсем другие рецепторы, как следствие — другой спектр восприятия, — продолжил он, жестикулируя ложкой и хлебом. — Сверхмир — назовем его так или истинной реальностью, — видится иначе. Видеть его могут только стеллармены. И еще просветленные. Но просветленные во все века были разъединены, их дар был стихиен. Часто они были элементарно плохо образованы и не понимали, что видят, а главное — почему так видят. А многие даже не подозревали о наличии таких способностей. — Вадковский похлебал борщ. — Это мы перли по Камее как танки, а где гуляло наше сверхсознание в тот момент — неизвестно. Может быть спало в райских кущах. Может быть, было внутри тех «черных ящиков», что упоминал Ангрем. Вот бы заглянуть в них.

Вадковский на секунду задумался, набил полный рот и временно выпал из разговора.

— Угу. А подсознание тем временем вырубало эти самые кущи, — сказал Трайнис. — Помнишь свою статистическую таблицу?

Вадковский удивленно распахнул глаза.

— Таблицу? А, внеорбитальные полеты.

— Мы едва не попали в строчку «необъяснимые исчезновения».

— Да уж. Или едва не организовали новый раздел — цивилизацию на троих, будь на Камее безопасно.

— На троих, — фыркнул Лядов. — Портвейн.

— На сегодня ты последний? — спросил Трайнис.

— Муа, — кивнул Вадковский, жуя.

— Отлично. Есть что обсудить.

— Что ты там читаешь? — кивнул на монитор Лядов.

— Нечто древнее по экзобиологии, — сказал Трайнис.

— Посвежее разве нет ничего? Или в энциклопедии закрыли современный сектор?

— К счастью, нет. Просто древний автор при минимуме информации включал фантазию и строил весьма любопытные гипотезы. Как и мы здесь.

— По Камее ничего?

— Пусто.

Лядов задумался. Незримые ученые, гоняющие экипаж «Артемиды» по экспериментам, явно создали условия, чтобы участники броска на Камею варились в собственном соку. О результатах не сообщают, с родственниками и друзьями дозволены к обсуждению лишь общие темы, Пространство, этот титанический потомок древнего Интернета, свелось к обширной, но банальной Большой энциклопедии. Им даны только базовые знания и личный опыт. Значит... Лядов почувствовал, что случайно подобрался к какой-то неожиданной и очень важной мысли. Вадковский большими глазами уставился на него. Смотря в упор на Романа, Лядов думал: «Либо для институтов и СКАДа с нашим уходом с Камеи ничего не изменилось — псевдоноогенные феномены могут проявляться везде, даже рядом с Землей, либо они допускают, что в нас после посещения Камеи появилось нечто, и они просто ждут проявления этого, маскируя ожидание под карантин. Так или иначе, ученым известно что-то, связанное с феноменом Камеи, чего не знаем мы. Либо знаем, но не придаем значения. Либо видели, но не осознали. В любом случае неизвестно сколько нам еще сидеть на станции. Это не стандартный карантин, это же ясно. В нас нет никаких вирусов. Похоже, устаревшими средствами наука хочет вскрыть тайну, которая ей не по зубам. Остается брать тайну измором. Или признать правоту стелларменов».

Глядя на Лядова, Вадковский покачал головой — мол, я тебя не понял, и вернулся к борщу.

«Почему я не сказал это вслух? — удивился Лядов. — Потому что сеансов ментоскопирования больше не будет и можно... что? Фантазировать как угодно? А раньше нельзя было? Может быть, я боюсь, как бы сами ученые и лаборатория не оказались псевдоноогенным феноменом?» Лядова поразило, что такая простая мысль не пришла им в головы три недели назад, в системе звезды ЕМГ 72, на борту опустевшей лаборатории, ведь Камея тогда ясно показала, что космическое пространство для нее не преграда.

— Слава, — сказал Трайнис, — ты что такой таинс-с...

Глаза его округлились.

Вадковский и Лядов повернули головы. Но тут им стало не до Трайниса.

В уши вошел ровный напряженный гул, заполнил тело до макушки, выплеснулся наружу, быстро заполнил кают-компанию. Свет померк. Полумрак начал синеть. Пространство резко загустело. Вязким стало все, даже мысли оказались вялотекущей субстанцией. Только сознание не изменилось, странно отделившись, он испуганно металось среди тягучих образов и понятий. Движения стали плавны — приходилось преодолевать плотность синего света, льющегося непонятно откуда.

— Что это? — медленно вставая, нараспев спросил Вадковский. Выпущенный из рук бутерброд, неторопливо крутясь, падал в тарелку. От бутерброда во все стороны летели крошки.

— Спо-кой-но, — сквозь зубы сказал Трайнис. Получилось так, будто он запинается. В иной ситуации он вскочил бы первым, но сейчас медленно, словно нехотя отрывался от дивана. В глазах недоумение — тело отказывается подчиняться!

Лядов сидел не шевелясь, с застывшим лицом. Сердце бухало в груди. Опять. Это она. Даже здесь достала.

Из-за темного поворота, ведущего на камбуз, а может быть просто из стены на середину кают-компании вышел стеллармен. Остановился, огляделся. Двигался он как ни в чем не бывало — легко и спокойно. Звездный человек был облачен в облегающее черное с серым. Даже на голове было что-то вроде подшлемника. Вид у него был подтянутый, хищный, но в глазах струилось всегдашнее живое умиротворение, вроде поволоки. Отсутствовало на лице выражение терпеливости. Значит, то, что он сейчас делал, доставляло звездному человеку радость.

Лядов выдохнул:

— Ангрем... Фу ты. Я уж подумал, Камея до нас дотянулась.

Синий полумрак толчком вспух, пытаясь раздвинуться под напором разбежавшейся сферической волны, центром которой был стеллармен, затем с колыханием сжался. Все по привычке напряглись, ожидая неприятных ощущений, но ментального удара не последовало. Взгляд звездного человека прояснился, став строгим и решительным.

— Следуя нашей договоренности, Станислав, я хочу сделать тебе глубокое ментоскопирование по методу стелларменов, — быстро проговорил Ангрем.

— Да... — Лядов замялся. — Эксперименты и обычное ментоскопирование... никаких результатов... нам не говорят.

Лядов задумался. Это было нелегко в синей тягучести. А вдруг все уже известно, просчитано, разложено по полочкам, и результаты от них вовсе не скрывают? Через час вспыхнет экран и Сергей Георгиевич объявит: «Карантин завершен. Ознакомьтесь с выводами общей комиссии». Выводы окажутся жутко интересными и все объясняющими. А завтра их отпустят домой.

Стеллармен внимательным взглядом обежал стены и потолок кают-компании.

— Кроме малозначащих узкоспециальных биологических тестов три недели карантина не прояснили случившегося на Камее. От вас ничего не скрывают.

— Стеллармены разве входят в комиссию? — чудно, нараспев спросил Трайнис. Слитность длинной фразы далась ему нелегко.

— Неофициально. Мы передали комиссии архив наблюдений с нашего корабля, побывавшего на Камее.

— Посещение станции... до конца карантина... запрещено, — пробормотал Лядов. — Как вы попали... — «Что я несу?» — Ангрем, что мне надо делать?

— Сядь поудобнее.

Лядов плавно откинулся назад, поерзал спиной в подушках.

— Вы говорили о неприятных ощущениях.

— Исследовав твою память, метасознание и Нить, я постараюсь оставить твоему сознанию лазейку в эти чудесные места. Для ума это непривычные ощущения. Возможно, они будут неприятны.

— Лазейку? Зачем?

Стеллармен после секундного изумленного молчания сказал:

— Пригодится. Или не оставлять?

— Нет-нет, обязательно оставьте.

Лядов откинул голову, закрыл глаза, вцепился в подушки. Стеллармен задумчиво смотрел на замершего Лядова, как скульптор на неотесанную глыбу.

Трайнис и Вадковский не шевелясь сидели на своих диванах.

Все замерло — четыре фигуры в густо-синем свете, по всей кают-компании объемные провалы кромешных теней. Гул исчез, никто не заметил когда. Стояла пронзительная тишина. Вадковский перебегал взглядом с лица Лядова на лицо Ангрема и обратно. Ничего не происходило.

...Лядов стоял перед зеленым пригорком. Склоны его густо запятнали полевые цветы. На пригорок взбегала дорожка, выложенная аккуратно обтесанными, плотно пригнанными светлыми камнями. На самой вершине пригорка дорожка словно обрывалась в небо. Лядов огляделся. Слева, в ста шагах внизу по склону тянулась плотная зеленая стена подстриженных кустов, напомнившая о парковых лабиринтах. Сзади оказался лесок, но совершенно иного плана — дымчатый, прозрачный, вроде березовой рощи. Хвост каменной дорожки терялся там среди стволов. Над пригорком висели легкие облака. Какая-то была во всем пейзаже странность. Лядов снова огляделся, осторожно шагнул. Подошвами ощутил — камень тверд, шершав. Стыки между камнями почти не ощущались. На самом же деле Лядов был уверен, что наткнется на стол внутри диванного треугольника. Он удивился ясности сознания — он все помнил! Сейчас с ним проводится сеанс ментоскопирования. Рядом сидят Ромка и Гинтас. В двух шагах стоит Ангрем. Впрочем, в этом месте все могло быть иллюзией. Даже воспоминания. Вот только ясность сознания не сымитируешь. Я точно знаю, что я это я. Больше всего похоже на осознанный сон. Значит, здесь все можно? Лядов присел, поводил вокруг себя руками. Пальцы прошли сквозь воздух, задели траву. Если это ментоскопиро-вание с обратной связью, то какое-то новое. Обычно максимум, что мог человек в такой ситуации — следить за чередой туманных, мало связанных между собой образов, и, как во сне, не в состоянии был повлиять на происходящее. А здесь... Поколебавшись, Лядов выдрал клок травы, осторожно поднес к лицу. Свежо пахнуло раздавленной зеленью. Разжав пальцы, он поднялся. Дорожка звала за собой. Ну нет. Раз здесь все можно... Сойдя с ленты светлого камня, продолжая удивляться, что не встречает никаких препятствий, Лядов двинулся по густой траве с пятнами ярких цветов к сплошной стене паркового лабиринта, что темнела внизу пригорка. Он заметил аккуратно вырезанную живую арку входа и нечитаемый с такого расстояния указатель...

...Лядов стоял по колено в желтых цветах в зеленом полукольце невысоких мшистых гор и, запрокинув голову, следил за снижением «Артемиды». Он никогда не видел свой корабль снизу, но точно знал, что это «Артемида». Черно-зеркальное круглое днище, сверкая сложно ограненными выступами гравиэффекторов, опускалось прямо на него. Небо исчезло, желтые цветы накрыла тень. Лядов со спокойным любопытством продолжал смотреть вверх. Корабль продолжал снижаться. До черно-зеркальной поверхности уже можно было достать рукой, но своего отражения он там не видел...

...Лядов стоял в небольшой комнате — абсолютно белой, квадратной. В одной из стен — дверь. Та самая, из натурального дерева, с тяжелой медной ручкой и ключом в замке. Он взялся за ручку, толкнул дверь. Снаружи была тьма — ни твердой опоры, ни звезд, просто ощущение пространства. Лядов буднично шагнул через порог...

...Улица крупного города. Лето. Ранний вечер. Скорее даже конец дня. Уже нет суеты, солнечное тепло нежит лица, розовая дымка наполняет ущелья между домами. Прохожие умиротворены, улица размеренно говорит их шагами, шарканьем, эхом звонких каблучков. В воздухе меланхолично летит какой-то пух. Пух щекочет ноздри, вспархивает из-под ног, крутится, зажатый в угол. Под окнами кирпичных домов вдоль тротуаров редко стоят огромные деревья с усталой пыльной зеленью. Район довольно стар, не центр. Машин мало, они скапливаются при красном сигнале светофора. Лядов медленно идет в толпе, озирается. Странное ощущение от ходьбы по асфальту. Кажется, вокруг никто никуда не спешит. Лядова не замечают — либо не видят, либо считают за своего. Лядов ныряет в прохладный сумрак узкого длинного книжного магазина, ловко устроенного в подвале девятиэтажки. Проходит рамку магнитоискателя, привычно скучающего охранника, стеклянные прилавки с карандашами и ручками, стенды с забавными открытками. Останавливается в лабиринте невысоких стеллажей с книгами. Низкий потолок. Тихо играет музыка. В этом отделе на многих обложках в разных сочетаниях обязательно присутствуют угрюмые мускулистые мужчины и опасные, явно неудовлетворенные женщины. И те и другие почему-то полураздеты, почти на каждом раны и синяки. Ни одного естественного выражения лица. Гипертрофированные звездолеты, которые никогда не летали, архетипичные чудовища, вид которых заставляет задуматься о вреде подавления комплексов, и очень много оружия, горы оружия, арсенал маньяка. Вспышки, разрывы, очереди, ударные волны. Планета, похоже, собралась защищаться от неистовой неудовлетворенной музы, по древнему обычаю пугая ее страшными картинками. Но все это проходит сбоку, забывается. Лядов смотрит на странно, щемяще знакомые корешки книг — новенькие, сверкающие, — тихо стоящие на других полках, и не может разобрать ни слова. Это мучительно. Он различает манеру оформления и цветовую гамму, присущую разным издательствам, но имена и названия размываются. Он подходит вплотную, вглядывается изо всех сил — почему-то не догадывается взять книгу в руку. Туманные облачка на месте букв начинают дрожать и медленно оформляться. Его вдруг замечают — с изумлением на лицах оборачиваются два покупателя. Оба только что листали книги. На обложке у первого сидящий в гамаке трехголовый дракон, у другого — стальная собака, кусающая танк за левую гусеницу. «Вы что-то ищете?» — с доброжелательной улыбкой появляется женщина с бэджиком на кофте. Но Лядов не может произнести ни слова. Даже просто скользить взглядом по книгам — удовольствие. Женщина стремительно краснеет, хватается за лоб, охает. Зажимает ладонью рот. Шепчет паре остолбеневших покупателей: «Вы ничего не видели?» И настороженно шарит взглядом сквозь неподвижного Лядова. Буквы так и не оформились, книжные полки и три замершие фигуры размываются...

Глаза звездного человека захлестывала то ли радость, то ли восхищение. Лицо его трепетало и устремлялось вдаль — так выглядит человек, смотрящий в лобовое стекло предельно низко летящего глайдера, когда ветки или волны хлещут по днищу. Звездный человек простоял так несколько минут. Казалось, еще немного — и он улетит в невообразимые дали, которые смог разглядеть.

— Роман, не согласишься ли ты пройти глубокое ментоскопирование? — Голос стеллармена, стоящего изваянием, как гром нарушил черно-синее молчание.

Вадковский вздрогнул, оторвав взгляд от голубоватого, неживого, но очень спокойного лица Лядова.

— Я? — Он попытался встать, и тут же увяз в густоте синего света, словно с размаху ткнулся в фиксаторы пилотского кресла, и остался сидеть на краешке дивана. — Конечно. Разве уже все? Я готов.

— Благодаря Станиславу, у нас появилась уникальная информация. Уникальная.

На лицо стеллармена вернулось выражение впередсмотрящего, разглядевшего на горизонте вожделенную землю.

Вадковский кивнул, вжался в диванную спинку, закрыл глаза. Он ждал, что стеллармен скажет что-нибудь, но висела тишина. Роман собрался приоткрыть глаза, чтобы...

...Перевалив холм, Вадковский с копьем наперевес ринулся на чужих. Возле левого виска свистнуло, и голову ободрало жгучей болью — словно сорвали присохшую повязку.