— А вот, например, гороскоп Иисуса изменился?

— Хороший вопрос, — оживился Данилевич. — Помнится, Кардан рассчитывал гороскоп Христа… Думаю, что нет, не изменился, Борис Александрович. Тем более, что Иисус уже жил. Я хочу сказать, на Земле жил. И вообще гороскоп — это же очень человеческое… Надо смотреть шире. Наверняка есто что-то еще, неизвестное нам. У меня есть гипотеза насчет «скрытой катастрофы». Если угодно… Так вот. Жесткой зависимости от звезд, слава богу, нет. Они, как известно, склоняют, но не обязывают. У людей остались мощные пласты привычек и стереотипов. Инерция у человечества огромна. Оно просто не заметит никакой катастрофы! Все это канет, как кануло многое и многое, и лишь в пожелтевших газетах можно будет найти забавные апокалиптические прогнозы. Возможны были такие катастрофы над Землей не раз, да только никто их не заметил. Может быть, нечего было терять? Или разучились верить и надеяться? А вы дали интересную тему…

— Дарю, — сказал Борис.

Данилевич достал блокнот и теперь с непривычно сосредоточенным видом рылся по карманам.

Солонников молча протянул ему авторучку.

— Дарите? — Данилевич с сомнением повертел перед глазами паркер. — Шучу.

— С превеликим бы удовольствием, — Борис развел руками, — да самому подарили.

— Человечество, может, и не заметит, — вздохнул Борбылев. — А вы возьмите конкретного человека…

— Ну да! — сказал Шумаков. — Когда судьба швыряет тебя к черту на рога, ты летишь туда со всеми своими привычками.

— Николай Николаевич, — сказал Данилевич, не отрываясь от блокнота, строча в нем со скоростью телетайпа, — вы нам хотели что-то еще рассказать.

— Да, собирался, — усмехнулся Борбылев. — Но рассказывать, видимо, уже нечего. Я хотел рассказать вам про День гениальности. Но если я правильно все понял, он наверняка сместился по календарю и больше моего внука не касается. Короче, ладно, проехали…

— Елки-палки, — воскликнул Данилевич, подняв голову. — Я не знал! Простите… А что за день такой?

— Да чушь все это, — отрезал Шумаков. — Не огорчайтесь, Николай Николаевич. Все в руках человеческих. Только надо, хм, с умом все делать. Давайте лучше выпьем!

Никто не притронулся к рюмкам.

Шумаков поднял глаза к потолку, залпом осушая фужер.

— Что ты говоришь? — воскликнул Борбылев. — В каких руках? Да закуси ты, Валера! Мой внук… Что у него в руках? До этого момента ему еще лет пятнадцать-двадцать, не меньше…

Шумаков покрутил головой, пьяно улыбаясь:

— Господа, вы меня смешите, ей-богу! Что вы так разволновались? Ну, случилось и случилось. Что ж теперь, начать жить по гороскопам? Очнитесь! Леонид, кстати, а о нас колдун что-нибудь вам говорил? О каждом?

Данилевич вздрогнул.

Шумаков в упор глядел на Данилевича и улыбка на его лице становилась все шире. Он погрозил Данилевичу пальцем:

— Я вижу, что говорил… Колитесь!

— Н-нет… виноват, — в смущении забормотал Данилевич, пряча глаза. Видно было, что ему ужасно неловко. — Дело в том… Все это только гипотеза, пусть даже очень похожая на правду. И вообще, все слишком размыто — понимай как хочешь. А может это просто выдумка! Разыграл он нас… В данной ситуации я не хотел бы продолжать тему, затрагивающую самое сокровенное. Поверьте, мне даже в голову не пришел действительно возможный негативный расклад событий. Мало ли кто чего говорит.

— Так он рассказывал вам или нет? Чего скрывать? Или не все еще случилось? — не отступал Шумаков. Впрочем, глаза его поблескивали с ехидцей. Плевать ему было на все астероиды и всех колдунов вместе взятых.

— Я… — начал Данилевич, истово прижав руки к груди. — Вы поймите!..

Солонников не выдержал:

— Мужики, к чему пустые сомнения? Давайте позвоним колдуну и попросим, чтобы он нам сам все объяснил. Услышим из первых уст. Пусть приедет! Скажем, что курить не будем…

— У него нет телефона, — проворчал Борбылев.

— А мы ему телепатнем! — подмигнул Шумаков, втыкая вилку в огромный кусок ветчины. — Чего вы так все перепугались? Из всех нас ощутимо, вернее, явно пострадал только я. Данилевича вон вообще вознесло. На гребне бури, так сказать… Я что-то не пойму — всю жизнь мы прожили без чертовщины. Гороскопами забавлялись на уровне летающих тарелок, модного голодания и сенсационных статей про экстрасенсов. Так что же изменилось? Психологическое давление близкого мифического конца света? Или нашли на кого сваливать, исчерпав тему плохой судьбы и неблагодарного бога? Так значит вы жили достойно этого!

— Что ты такое несешь? — удивился Борбылев.

— А я тоже в этой компании, тоже, — сказал Шумаков, жуя. — Не все учел, и теперь очень хочется найти виноватого. А виноват лишь я сам. Все можно было предусмотреть… Вот Данилевич — молодец! Каким был, таким и остался.

— Да, друзья мои. Впрочем, не случайно, наверное. Ибо в юности подумывал о монашестве. Смешно, наверное, сейчас звучит… Тихий в детстве я был, задумчивый. Людей очень жалел, но как-то — внутри себя. Потом потихоньку стал реальными людьми интересоваться, разговорить человека хотелось, в душу ему залезть… Потом, естественно — журфак… Не умею я себе отказывать, ибо не умею желать. И я мало от чего завишу. Все сюрпризы жизни всегда я принимал смиренно, и у меня всегда отличное пищеварение.

— О! — воздел палец над столом Шумаков. — Вот это правильно! Самое главное в жизни, как ни банально, свобода. Обычная ежедневная свобода: куда пойти, чем заняться. Все остальное — выгодное кому-то вранье! Выпьем за Брюссель и за хорошее пищеварение. Либо смело добивайтесь в жизни своего, либо честно плывите по течению. Но никогда! Ни о чем! Никого не просите! И не бойтесь. И не жалейте. И не обижайтесь… А то ис-пор-тит-ся пищеварение.

Он опрокинул рюмку в рот и хрястнул ее об пол. Рюмка подскочила на ковре, крутясь и сверкая отлетела ножка.

— Э! — машинально подал голос Солонников, не испытывая, впрочем, никакой досады. Он думал. Ситуация показалась ему уникальной. Он словно оказался в нерве, в горячей бьющейся жилке истории, среди массы перепутанных, но отнюдь не случайных ниточек, протянутых между событиями… В тот момент, когда человек делает свой выбор, оказывая своей волей микроскопическое по историческим меркам, но все же реальное давление на общий ход событий. Впрочем, все здесь гораздо сложнее! Обратная связь… Мысль о создании дополнительного сегмента программы была настолько естественной, что Солонников просто начал формулировать тему. Что-нибудь вроде «Реализация заведомо нереальных прогнозов вследствие неадекватного самоотождествления»… Так. Дестабилизирующий фактор — иррациональная вера в сверхестественное… Он потянулся к бумаге. Пальцы нашарили салфетку. В правой руке из ниоткуда появилась авторучка. Борис торопливо набросал примерный план. А ведь если поискать в истории, таких неадекватных отождествлений — пруд пруди! Один мнит себя великим полководцем, хотя на самом деле он гениальный пастух. Другой работает сторожем и на досуге клеит из спичек изумительные модели, а на самом деле мог бы потянуть корпорацию по созданию программного обеспечения… А дело в простом — первый тщеславен и податлив на веяния времени, второй — наоборот, самодостаточен и не хочет себя якобы терять. Ошибаются оба.

Борис смотрел на исчерканную салфетку, потом спохватился и скомкал ее. С удивлением посмотрел на зажатую в пальцах авторучку, потом на Данилевича. Тот, смеясь, кивнул в ответ:

— Я наверное таким же характерным движением выманил перо у вас.

— Прошу прощения, Леонид. Мысль тут одна пробежала. Возвращаю.

— Господи! — пробормотал Шумаков, глядя под ноги. Лицо его впервые за вечер оживилось и сейчас выражало изумление. — Извини, что-то нашло.

Бормоча про хрусталь и судьбоносные булыжники, Шумаков опустился на ковер и начал ползать, собирая осколки.

— Брось! — воскликнул Солонников, поднимаясь. — Ты прав, Валера… Леонид Иванович! Вы оба правы. Я хочу продолжить тост. Давайте выпьем за внука Николая Николаевича, за то, кем он, возможно, не станет.

Борбылев с осуждением посмотрел на Солонникова.

Борис предупредительно покивал Борбылеву и торопливо пустился в объяснения:

— Парадоксы спасают нашу жизнь. Диоген, к вашему сведению, хвалил тех людей, кто хотел стать кем-то и не стал оным, кто хотел что-то сделать и не сделал это. Не будем разбираться, что именно имел в виду Диоген. Главное, здесь сформулирован постулат — человек уже ценен сам по себе. Как единица, как эталон. Где бы он ни был, чтобы с ним не делали — человека нельзя разменять на функции. Никакие умозрительные надстройки, никакие внешние обстоятельства не могут быть важнее человека. Конечно, это максима. Но по-моему она верна. Разве героями гениальных творений служили реально жившие люди? Нет! Это всегда был человек вообще. Нельзя было Гамлета списать с одного человека, ибо гамлетов слишком много, во все времена, всегда. Хотя бы, вот, здесь, сегодня, за нашим столом.

— Слушай, Солоныч! — восхищенно сказал Шумаков, появляясь из-под стола с пригоршней осколков. — Ты гений. Ты этот… Мейерхольд! Говорят, слово лечит. Вот ты сказал, и я… Все, брошу свой дурацкий полигон и пойду…

— В монастырь, — не удержался Солонников.

— Ну уж нет… Я пойду в студию Московский театр. Таланта особого не было, но всегда хотел. И ведь знал, что когда-нибудь приду к этому… Не рискнул. Струсил, господа! Струсил самым дешевым образом. Полез за дипломом, потом начал строить фундамент уютного гнездышка… Жизнь для души откладывал на потом. А теперь мне все равно! Господи, действительно, свободен тот, кому нечего терять!.. Свет им там налажу, какой-нибудь поворотный круг сделаю. А может и «кушать подано» осилю! В конце концов, перепробовал я в жизни многое и понял… везде одно дерьмо. Теперь для разнообразия можно и для души пожить.

— Наоборот, Валерий Павлович, — сказал Солонников, — теперь — судьба!

— Верно!.. — Шумаков посмотрел на Солонникова прояснившимся взглядом. — Дай-ка я с тобой чокнусь! — он схватил новую рюмку.

— Я и говорю!.. — обрадовался Солонников, дотягиваясь до Шумакова. Ему вдруг открылось, что катастрофа вольно или невольно служит тестом на честность жизненного пути. Вот — Данилевич, Валера… У каждого своя история, и у каждого события жизни сплелись весьма логично, естественно в этот переломный день. Тут Солонников вспомнил Артема, чья судьба легко, по касательной задевала Борбылева, и призадумался. В объяснение ситуации с невинным младенцем сама собой всплыла в памяти теория реинкарнации. Но Борис, устыдившись, прогнал ее. Этак можно все что угодно объяснить. Немотивированное отождествление! Неизвестно еще как бы у него обстояло дело с «талантом в любой сфере деятельности», слишком громко звучит… Наконец с непонятным трепетом Борис подумал о себе — просто из логической честности. Картина представала туманной. Нет, правда. Ну, работаю как и раньше. Все получается. Очень интересная работа. Ничего другого не хочу. И, главное, тема не стоит на месте — живет, развивается, усложняется, обещая дальше стать еще интереснее… Конечно, есть там кое-какие сложности связанные именно с этим развитием и усложнением… Но это сложности из мира максим, к реальному миру не относятся. Борис как ни пытался — не смог вписать себя в простенькую, и вроде бы как даже непротиворечивую схему криптокатастрофы. Но не из-за суеверного страха — не названный, мол, да не явится, а просто из-за того, что никак не мог он приложить к своей жизни такие неформализуемые материи, как астрал и судьба. Кстати, в программе не участвует ни первое, ни второе. Земная история довольствуется реальными рычагами. Конечно, интересно обо всей этой чертовщине поспорить — изредка, поужасаться, крепко задуматься о темных, неведомых сторонах жизни — под рюмку-другую…

— Борис Александрович, присоединяйтесь, — похлопали его по руке.

— А? — Солонников очнулся.

Раскрасневшийся Данилевич сосредоточенно двигал к нему по скатерти полную рюмку.

— Решено выпить за астероид, — пояснил Данилевич, — в развитие темы. Ищем, так сказать, позитив…

Борис с готовностью кивнул.

— Действительно, — говорил Борбылев. Растегнув пиджак и отпустив галстук, он расплылся в углу дивана огромным разумным китом из мультфильма, — как бы там ни было — пути назад, так сказать, нет. Может быть вы и правы, молодежь. Только… от ума все это. Мне был бы по-сердцу совсем другой расклад — «нет новостей — хорошая новость».

— В самую точку! — воскликнул Шумаков, опасно качаясь на задних ножках стула. — Я тоже выпью за него, но только как за достойного противника и потому еще, что не признаю себя побежденным. Ведь он кто по сути? Гад он, разрушитель. Без него я отлично знал, как мне жить. Хочу быть Человеком Счастливым! Собственным, заметьте, а не чужим трудом. Я, кстати, никому дорогу не перебегал. Наверняка крыло разворотил какойнибудь гегемон, только и нашедший в себе силы, чтобы слезть с печи да сделать пакость… — Подумал и сказал с отвращением: — Ну, или наняли подобного за косарь зеленых. Тьфу!

— Прошу прощения, не согласен, — сказал Данилевич. — Тут я не согласен с вами. Послушайте, все — к лучшему. Вообще все и всегда.

— Ну вы даете!

— Да, Леонид, в самом деле. Это вы… э-э… загнули.

Солонников, улыбаясь, слушал их. Приятное тепло от удавшегося, несмотря на все реальные и надуманные препоны, вечера, начинало разливаться у него внутри.

— Нет-нет, послушайте, — воскликнул Данилевич. — Вот у нас всех в жизни что-то изменилось. Пусть некстати, пусть нам не дали на руки сценария, пусть! Но вчера мы знали, что завтра будем так же по-своему несчастны, как и вчера, а сегодня мы уже ничего не знаем о нашем завтра. Что вам дороже, тоскливая уверенность в безысходности или полное отсутствие оной? Прошу прощения! — Данилевич поднял ладонь отвергающе. — Вы же сами только что твердили о свободе, воле и достижении цели. Твердили? Так творите! Вот идеальный момент для творчества. Отсечен хвост ошибок прошлого. Компьютер дал сбой и перезагрузился. Память очищена. Уникальный случай, когда ваше личное прошлое и будущее одновременно — табула раса. В известном смысле, конечно… Исчезло негативное влияние прошлого. Именно сейчас и надо начинать творить свою жизнь, а не сокрушаться о потерях.

— Остроумно, — пробормотал Солонников. Такой взгляд на ситуацию его неожиданно потряс. — Очень оригинально. Неужели все всегда к лучшему? Воистину, уныние — грех.

— Аминь, — заключил Данилевич.

— И это говорит человек, которому криптокатастрофа все и устроила, — сказал Шумаков, раздраженно нанизывая на вилку скользкие маслята. — Понятно!

Данилевич с пламенным негодованием вознамерился возразить, но Шумаков отмахнулся:

— Да ладно, Леонид. Вам — я верю. Хотя по-моему это ненормально и отвратительно — ничего не хотеть. А я живу иначе! Когда столько поставлено на карту, я это понимаю и прилагаю все усилия для благоприятного исхода дела. И я совсем не нуждаюсь в везении! У меня все было расчитано, понимаете? А у меня этот камень спросил?! И куда мне теперь — в театр? Суфлером в котельную? Тьфу!.. В этот…

— Валерка, отдай фужер!

— Не отдам! И так все отняли.

— Но постойте же, не у всех изменилось!

— А у кого нет, у кого? — сразу же заозирался Шумаков. Все-таки, он развлекался.

— Вот у него, — Данилевич указал плавающим пальцем на Солонникова. — Вот мимо нашего гостеприимного хозяина этот булыжник просвистел. Ежели, конечно, нет никаких личных секретов…

— Да, мужики, действительно, — сказал Солонников. Ему вдруг стало неловко за выпадение из судеб коллектива. Он пожал плечами. — Ничего экстраординароного сегодня в моей жизни не наблюдается. Ни в каком смысле — ни в черном, ни в белом. Все как всегда. Впрочем, как знать! Вдруг у меня завтра должен был прорезаться какой-нибудь талант, а теперь он помер? Или наоборот — сижу тут с вами и меня не переехала машина?

Сказав это, Солонников нахмурился.

…Именно сегодня стало ясно, что тема будет завершена в ближайшее время. Это ли не удача? Впрочем, ничего себе удача — растянутая на семь лет работа без единого отпуска! Но пока-то она еще не завершена… Сообщение, которое Борис прочитал утром, Степан послал вчера поздно вечером, то есть до криптокатастрофы. И до сих пор ни одного звонка из института… Он на мгновение совершенно протрезвел. Черт! Там же все должны на ушах стоять! Стрелять хлопушками, сыпать конфетти на процессорные блоки, напоить охранников, предварительно связав их… Телефоны всех кристалловцев должны разрываться. Но — тихо! И вот я тоже сижу — как затмение нашло…

Он тщетно поискал глазами телефон, и вдруг понял, что совсем не спешит набирать свой рабочий номер. Укол стыда испытал он. Ну, выпили, нарассказали друг другу страшных историй… Впали в детство, поверили в страшную сказку. Допустим. Но почему лаборатория молчит?!. Может, тоже узнали про криптокатастрофу? Затаились все, боятся сглазить? Как я сейчас. Он попытался представить себе затаившегося Степана. Не получилось. Ученые, конечно, бывают суеверными, но не до такой же степени.

Неожиданно для себя Солонников плеснул в рюмку водки и опрокинул в рот одним махом. Приехали! Ученый сверяет жизнь с гороскопом. Напасть какая-то! Он провел ладонью по лицу, откинулся в кресле.

— Господа, это бред какой-то! Наваждение. Мне действительно пора в отпуск.

— Ты только не волнуйся! — сказал Шумаков. — Ты у нас везучий, я давно замечаю. У тебя как раз все будет хорошо.

Без иронии сказал. С легкой горечью. Все же развлекался он за столом сквозь слезы, так сказать.

— Опять вы за свое! — всплеснул руками Данилевич. — Дело не в таланте, не в везении, дело совсем в другом… Что с вами, Борис Александрович?

Солонников совершенно неприлично сверлил взглядом Данилевича.

— Позвольте все же поинтересоваться, Леонид Иванович, почему колдун позвонил именно вам?

— Господь с вами! — очень натурально испугался Данилевич. — Вы так на меня смотрите, будто я это все устроил! Это сейчас я легко рассказываю. А у самого сон вчера начисто пропал. Пульс — как морзянка. Я как представил себе все, что он не договорил… Ведь я немного знаю его — серьезный мужик, шутить не умеет.

— Вы хорошо знаете колдуна? Давно знакомы?

— Да нет! — поморщился Данилевич. — Неправильно выразился. Как журналист много чего слышал о нем от разных людей. Лично не знаком.

Солонников задумчиво оглядел притихшее застолье.

— Кто его пригласил в прошлый раз?

Неуверенное переглядывание было ему ответом.

Борбылев развел руками, как бы отвечая за всех.

— Как в сказке! — восхитился Шумаков, честно зачерпнул красную икру столовой ложкой и стал раскачиваться на стуле. — Дети, кто этот дядя? Дети: а был ли дядя?.. Но почему же он позвонил именно вам?

— Да не знаю я! — воскликнул Данилевич с отчаяннием. — Кто ж разберет колдунов? В прошлую пятницу я пришел в гости к Борису и с удовольствием, как человек и как журналист, пообщался с современным, так называемым колдуном. М-да, действительно, разные эмоции я испытал кроме одной — недоверия… Было очень убедительно!

Все посмотрели на хозяина стола. Солонников пожал плечами:

— Вы ввалились гурьбой и он очень естественно смотрелся среди вас. У меня, как говорят, и тени сомнения не возникло…

На Солонникова продолжали смотреть.

— Я не приглашал, — кратко сказал Солонников и стал набирать на тарелку закуску.

— Слушай, Солоныч… — медленно сказал Шумаков. — Тут нестыковка… Может быть нас все же разыграли?

— Кто? — спросил Солонников, высматривая что осталось из еды на другом конце стола.

— Колдун-салон кооперейшн! Ну скажи, что ты нас разыграл. И нам будет легче. Смахнем, как дурной сон, а? А то уж больно мрачно все выходит.

— Разыграл? — изумился Солонников, монтируя себе бутерброд по-сочнее. Пора было закусывать. — Я? И как же, интересно — смоделировав эти события? Твоя история, извини, разве выдумана? Я не говорю о реальности криптокатастрофы, но будьте до конца логичны! Вы уверены, что какая-то космическая скала пересекла плоскость эклиптики и этим изменила ваши судьбы. Так? А теперь подумайте — причем тут я? Я может быть, сейчас грешным делом тоже прикидываю — не попортил ли мне что-нибудь этот дурацкий астероид?.. Нет у меня времени на мистические фантазии! Я не астролог, не некромант, я ученый, в конце концов!!!

Шумаков постукивал по скатерти пальцами, прикрыв глаза. Глянул на Солонникова:

— А разве тебе есть что терять?

Солонников усмехнулся. Прислушался к чему-то — и снова усмехнулся, покрутил головой. Рассмеялся:

— Нет, ты не представляешь, Валера! Ты даже… — он поискал слова и махнул рукой, откусил от бутерброда. — Тут нельзя говорить «терять». Ну, не знаю… нельзя же потерять абсолютный слух, способности какие-то, данные от рождения — ты с ними живешь. Они часть тебя. Да, то что я делаю — у меня получается хорошо, но родился я таким, поэтому то, что я делаю — не работа. Я живу в этом, я шел к этому с детского сада, понимаешь? Повезло — стиль жизни. А если бы ты знал область моей деятельности… Поверь, это еще и очень интересно.

— Да я не о работе тебя спрашиваю, — удивился Шумаков. — Я вообще. Впрочем, ладно. И почему, собственно, терять? Может быть еще ты чтонибудь приобретешь…

— Ты знаешь, — вскипел Солонников, — я вот сижу и прикидываю — что же мне попросить? А главное — у кого?! — он осекся: — Ну, не люблю я эти бредни, пойми…

— Не злись… — прошептал Шумаков. — Извини. — И грустно продолжил: — Но ты все равно боишься… Хотя чертовщину ты не веришь. Я вижу. Впрочем, многие на всякий случай крестяться, не веря в бога. Я знаю — ты боишься неизвестности! Но я тебе скажу, что этого незачем стыдиться. Страх неизвестности, если вдуматься, самый древний и самый… э-э… естественный страх. И многие, на мой взгляд, совершенно правильно считают, что лучше знать о надвигающейся беде, чтобы успеть что-то предпринять, чем стоять бараном в центре стада, радостно сознавая, что режут не тебя, а кого-то с краю.

— Почему это «тоже боишься»? — обиделся Солонников. А слово «неизвестность» вызвало у него неуютное ощущение, словно где-то в квартире в дальней комнате распахнулось окно и по ногам потянул сквозняк. — Ничего я не боюсь. У меня слишком много дел, чтобы искать что-то еще. Поверь, то, чем занимаюсь я, и астрология так же далеки друг от друга, как космическая станция и комиксы про вампиров.

— Да тоже, тоже… — Шумаков махнул рукой. — Все это старо!

Он поднял над столом бутылку.

— Мне немножко, — в пол-голоса сказал Данилевич, подставляя рюмку.

Солонников мрачно следил за Шумаковым.

Шумаков щедро плеснул себе в фужер для шампанского и выхлебал водку как воду. Глаза его увлажнились. Сопя носом, он разодрал сигаретную пачку.

— Все это чушь и бред самолюбия, — просипел он сдавленно. — Все равно каждый в этой жизни хватает свой жирный кусок. Только у одного это власть, деньги, бабы, а у другого — нечеловеческая пустота и рубище. И еще каждый называет по-своему: место под солнцем или служение Абсолюту. Хозяин вещества, хозяин пустоты… А по-моему и тот и другой боятся остаться в одиночестве с пониманием собственной абсолютной ненужности.

При этих словах Борис вздрогнул, но не было ни какой возможности вспомнить где он их слышал или читал, причем не очень давно. А может и сам думал что-то похожее.

…— Вторые при всем их уме особенно забавны! Хороша формула: уничтожение желаний — путь к совершенству. Знают, с чем бороться. Причем всегда есть с чем. Так может быть, естественнее иметь совершенные желания, а не корчить из себя святых? Ведь если вы в самом деле такие идеальные, и удел обычного человека не по вам, но вы не в силах изменить его — смело прыгайте с балкона, выбора-то нет! Вон у Солонникова семнадцатый этаж… Меня всегда раздражала философия. Какой смысл рассуждать о бренности жизни? Или жить, или уйти. Умри или радуйся. Я предпочитаю жить.

Он сунул в рот сигарету. Встал, качаясь. Отшвырнул пачку.

— Может я и трус, но живу честно, — сказал он, хлопая себя по карманам. — Да, я не знаю в чем смысл жизни, и потому я просто живу. Да, сегодня я не радостен. Но я хочу жить, мне это нравится, и ничто меня не остановит. Я не предам себя, но изменюсь сто раз, приспосабливаясь к жизни — ее не переспорить, она все равно мудрее и сложнее. А вы — прыгайте с балкона. И дайте мне спичку!

Он прикурил и с дребезгом закрыл за собой балконную дверь.

— Мне понравилось, — грустно, но как-то светло сказал Борбылев. — Только это не ново. Ни жить не ново, ни умирать не ново. Но раз человечество размножается, видимо жизнь все же несет в себе что-то влекущее… а, Борис? При всем страхе неизвестности. Почему человечество хочет жить?

Солонников усмехнулся.

А такой сегмент программы существует. Пожалуй, это самая здоровая и приятная тема: «Безусловный приоритет продолжения рода». В таких ситуациях человек наиболее предсказуем. А стало быть и реконструкции проходят с меньшими трудностями. Вот только никогда не бывает чистых ситуаций, замешано обычно круто… Не натянутая одинокая нить, а клубок без концов — не распутать.

— Оно не хочет жить, — сказал Борис.

— А как же? — с изумлением всплеснул руками Борбылев.

— Оно просто живет, ни о чем не задумываясь.

— Нет, Борис! — Борбылев покачал пальцем. — По-моему, вы усложняете… Какой-то вы сегодня невеселый. Что случилось?

Солонников уклончиво пожал плечами и промолчал. Он сам не понимал причин своего минорного настроения. Хотя скорее всего просто после вчерашнего…

— А мне кажется, Борис упрощает, — подал голос Данилевич. — По-моему, человечество распадается и расслаивается, оно совсем не однородно. Да, много тех, кто живет сегодняшним днем, причем отнюдь не в возвышенном библейском смысле. Такие — просто живут. Для них нет ни завтра, ни вчера. А давайте представим, что есть люди другие. Они не суетятся, ибо мыслят веками… Каждый день для них — просто кусочек вечности.

Борбылев азартно заспорил с ним, настаивая, что вкус жизни как раз в ощущении каждой секунды, и надо бежать, бежать за этой секундой.

Борис не в силах был прислушиваться к ним.

Неожиданное напряжение, возникшее за столом, уходило.

По лицу Борбылева снова блуждала улыбка. Все-таки рождение внука важнее каких бы то ни было небесных катаклизмов. И уж тем более катаклизмов скрытых.

Сесть бы сейчас в кружок, с тоской подумал Борис, налить всем хорошего вина да и рассказать о проекте. Он непроизвольно вздохнул, представив, как зачарованно будут все смотреть на него, а он так же зачарованно будет видеть свою Дорогу с бредущим по ней человечеством, и говорить, говорить…

И Дорога тут же появилась перед ним прямо над столом. Уходила вдаль, упираясь в закрытую дверь наташкиной комнаты, куда из гостей в отсутствие хозяйки мог заходить один только Степан, так как там стояло фортепьяно. И виделась Дорога как бы сквозь ресторанное стекло, с отраженными в нем скатертью и сервировкой. Дорога звала.

Борис встряхнулся.

— …Я не соглашусь с Валерой, — мягко говорил Данилевич. — Нельзя так говорить. Разве я имею право сказать человеку — ты живешь неправильно? Или даже намекнуть ему на это? И дело здесь не в том, что на каждого есть Судья. Дело в жизни самой. Ну, кто, скажите мне, живет по неволе? Где этот коварный враг, что мешает каждому быть свободным и заставляет нас что-то делать, заставляет, в конце концов, жить? Это же нонсенс, поэтическая гипербола, абсурд. Либо это ложь для оправдания бездействия. Даже полоумный аскет-мазохист свободно сделал свой выбор. Вот об этом Валера правильно сказал. Кстати, знаете, какое есть объяснение принципу мазохизма? Когда человек делает себе больно, в его организме — или в мыслях — вырабатываются наркотические обезболивающие вещества, или оправдание самого себя, если совесть не чиста. Видите, я ничего из себя не корчу и честно радуюсь своей удаче.

Он разлил по рюмкам остатки коньяка.

— Вот и бутылочку уговорили, — Данилевич заботливо сунул пустую посуду под стол.

— С вами я согласен, — сказал Борбылев. — Хотя это не совсем честно, так как я вам завидую. Но уже думаю — действительно, ерунда какая! Подумаешь, какой-то там гороскоп не сбудется — да тьфу на него! Внук у меня родился — вот главное. А Валерка прав по-существу — мы еще поборемся! Правда? — Борбылев спросил у рюмки и ей же согласно кивнул.

— Завидуйте Солонникову, — улыбаясь сказал Данилевич. — Это будет честнее. Никаких подарков, но и не каких потерь… Позвольте экспромт. Э-э… Зачем подарки, если жизнь — подарок? Что есть потери, ведь жизнь в твоих руках?

— Браво! — сказал Борис. — Леонид, серьезно. Запишите, а то забудем.

Они чокнулись.

— Да, да, — бормотал Данилевич, с озабоченным видом шаря по карманам в поисках ручки.

— Что такое подарок? Что такое потеря? — Солонников обернулся на балкон. Шумаков жадно курил на фоне заката. — Вот у человека конкретная беда. Какая разница, в конце концов, что было причиной? Валерин личный просчет, зависть, невезение или этот астероид? Все равно выходить из ситуации он будет самым обычным земным способом, а не заклинанием звезд и сил природы. На Земле пока только физические законы действуют.

— О! — сказал Данилевич, подняв палец.

Хотя, подумал Солонников, разве у Валеры есть выбор? То есть выбор существует, конечно, но не большой — либо начинать новое дело, либо лезть в драку, разбирать дерьмо… А ведь для кого-то это не выбор, а вилы. Легче бросить все, плюнуть и забыть.

— И все же лучше было бы совсем ничего не знать, — вздохнул Борбылев. — А то теперь все локти кусают — от якобы утерянных перспектив. Устроены мы так. Обратная сторона желания быть счастливым.

— Это точно, — кивнул Данилевич. — Что-то мы, друзья, загрустили. Борис огляделся и только сейчас заметил, что гостиная погружена в густой красный сумрак. Тянулись к опустевшему серванту, преломляясь в рюмках и бутылках, дрожащие в горячем воздухе золотые лучи.

— В самом деле! — Борис спохватился. Негоже давать гостям свободу впадать в депрессию.

Солонников выбрался из-за стола и включил свет.

— Я вам сейчас музыку заведу. Николай Николаевич, как там наша заначка?