Дела мои сложились так, что никакой возможности отправиться в Саратов на розыски Гасиловых у меня не было. Ни о какой отлучке из Сталинграда, из редакции фронтовой газеты в начале тысяча девятьсот сорок третьего года и речи быть не могло. Дел хватало всем, в том числе и нам, журналистам, военным корреспондентам. Писать приходилось днем и ночью, хотелось рассказать о героях решающих боев, а героями в эти поворотные дни были все — каждый советский солдат, летчик, моряк, каждый командир нашей наступающей армии.
      И несмотря на все это, в дни, до отказа насыщенные значительными событиями, из головы моей не выходила история мальчугана, спасенного офицером Гасиловым.
      Подробным записям о судьбе «запасного гвардейца», накопившимся в моем журналистском блокноте, явно недоставало продолжения.
      Заметки обрывались на телефонном разговоре с комиссаром госпиталя, на сообщении о том, что зампотех поправился, уехал в Саратов на военно-медицинскую комиссию и взял с собой ребенка.
      Как сложилась дальнейшая судьба обоих? Где сейчас Гасилов? Где Павлик? Память то и дело возвращала меня к сцене, которую я видел в госпитале: маленький забавный ползунок смешно передвигается по устланному теплой кошмой полу, а с кроватей молча, сосредоточенно, с какой-то исступленной нежностью смотрят на него раненые воины…
      Не слишком веря в то, что получу ответ, я все же решил послать письмо в Саратовский военкомат. Письмо это включало несколько вопросов и короткое описание самого Гасилова и Павки — авось кто-нибудь узнает их по приметам. Заканчивалось послание убедительной просьбой прислать хотя бы справку о том, куда направлен инженер-капитан Гасилов Юрий Петрович.
      Вскоре наша полевая почта доставила мне объемистый пакет с узеньким штампиком на конверте:

       «Саратовский городской военный комиссариат».

      В пакет было вложено письмо:

       «Уважаемый товарищ писатель!
       Письмо Ваше я получил и постараюсь ответить на все заданные мне вопросы. Только уж извините за изложение. Я — не литератор, а кадровый офицер. Пишу, как умею.
       Инженер-капитан Гасилов Ю. П., интересующий Вас, запомнился мне по следующей причине: когда я вошел в комнату, смежную с моим кабинетом, там сидели прибывшие из госпиталя товарищи. Один из них, наиболее рослый, бережно укладывал в уголок дивана маленького ребенка и тихо договаривался с ожидавшими приема товарищами, чтобы они приглядели за ребенком, если его вызовут раньше других.
       Когда упомянутый мною высокого роста офицер вошел, опираясь на палку, в мой кабинет, я тотчас задал ему вопрос по поводу ребенка. Он ответил, что привез его для устройства в такое детское учреждение, где могли бы выходить и подлечить этого хилого мальчика. По моей просьбе офицер Гасилов сообщил мне, откуда ему достался младенец. Конечно, меня удивила и тронула история спасения мальчика, а также настойчивость офицера Гасилова, твердо решившего усыновить ребенка.
       Далее мне известно следующее: медицинская комиссия, освидетельствовав Ю. П. Гасилова, определила не направлять его в действующую армию до полного выздоровления.
       Мы кое в чем помогли капитану: вручили ему ордер на право вселения в комнату, находившуюся у нас на учете.
       После этого инженер-капитан Гасилов вновь побывал у меня, однако, на этот раз он явился без ребенка. По его словам, последний оставлен на попечение квартирных хозяев, оказавшихся, по его мнению, людьми, отнесшимся к нему благожелательно.
       Закончив разговор о ребенке, товарищ Гасилов, чрезвычайно расстроенный, сообщил мне, что его огорчило решение медицинской комиссии, лишившее его возможности вернуться обратно в полк, где он был заместителем командира по технической части.
       Я стал успокаивать инженер-капитана Гасилова, объясняя ему, что это сделано в интересах его здоровья. На это последний мне ответил, что его здоровье не такое уж плохое, а комиссии, производившей медицинское освидетельствование, надо было исходить из интересов его воинской части, оставшейся без зампотеха.
       Гасилов, очень взволнованный, сказал мне: „Чувствую, что меня хотят демобилизовать из армии и дать отставку“.
       Мне, как военкому, пришлось ему доказывать, что вопрос о нем так не стоит, но до полного выздоровления его решено направить на большую работу, вполне соответствующую его специальности. Узнав об этом, инженер-капитан примирился с такой мыслью, заявив мне, однако, что вскоре он подаст рапорт о своем возвращении на фронт.
       В данное время Ю. П. Гасилов живет в городе Саратове, на Четвертой Беговой улице…»

      Таково было письмо военного комиссара, подробное и, можно сказать, исчерпывающее. О большем я и мечтать не мог! Это письмо послужило нитью, вновь соединившей меня с зампотехом Гасиловым и его сыном Павликом.

      Когда Юрий Петрович пришел по адресу, указанному в ордере на комнату, при нем было все его достояние: укутанный в одеяло спящий ребенок, палка и вещевой мешок за плечами.
      Хозяйка дома — Ольга Семеновна Мартынова встретила его с явным удивлением, даже с некоторым холодком, хотя и вежливо. Объяснила, что она и муж остались пока одинокими — сын и зять в армии, дочь у родных мужа в Средней Азии, там безопаснее, — вот и попросили они, если требуется военкомату комната, прислать кого из военных. «Фронтовиков, — с нажимом уточнила Ольга Семеновка и добавила, покосившись на ребенка: Бессемейных».
      Гасилов, уставший, озабоченный тем, как бы поскорее накормить Павлика, слушал не слишком внимательно, пробормотал в ответ:
      — Да, а мы вот стали семейные…
      Женщина взяла у него из рук ребенка, перепеленала, сварила кашку.
      Но в какую-то минуту ему вдруг начало казаться, что делает она это все не слишком охотно и улыбка у нее вымученная.
      Все разъяснилось, когда вернулся домой Сергей Сергеевич Мартынов, плотник, муж Ольги Семеновны. Сначала Гасилов услышал за тонкой фанерной стеной всхлипывания, непонятный спор. Потом донесся до него возглас Ольги Семеновны: «Да понимаю же я все, но им больно и мне больно…»
      Пока хозяйка гремела в кухне кастрюлями — Гасилов почти насильно всучил ей весь свой сухой паек, — Мартынов вошел к нему в комнату, стал рассказывать о своих.
      Спустя час или даже меньше Гасилов уже знал, как ожидала Ольга Семеновна рождения внука, да вот пришлось дочери для общего спокойствия уехать подальше от вражеских бомб и орудийной пальбы.
      Конечно, немножко больно бабушке, что вместо долгожданного внука или внучки появился в доме чужой ребенок, а вместо дочери начнет хозяйничать незнакомая женщина…
      — Какая женщина? — не без удивления спросил Гасилов.
      И выяснилось, что Ольга Семеновна ждет появления целой семьи с оравой детишек, и примет всех, разумеется, а вот сердце болит, ничего не поделаешь.
      Старик был поражен, когда Гасилов сказал со вздохом:
      — Вот она, вся наша семья: я да Павка.
      А Ольга Семеновна вбежала в комнату, всхлипывая, утирая глаза концами белого платочка. Она и мужа своего упрекала: договорились ведь, поняла она, что нужно со всей душой встретить молодую мать. Сразу поняла, когда он там, за стеной, напомнил ей, что и их дочери может нелегко прийтись в далекой Средней Азии, у чужих людей. Но больше всего она казнилась сама: казалось ей, что обидела она и малыша, и несчастную мать его, и самого Гасилова. Теперь она с удвоенной лаской занялась Павликом.
      Сергей Сергеевич притащил охапку дров, затопил печку в комнате, отведенной Гасилову. Вскоре стало тепло, и старик на цыпочках подошел к лежащему поперек большой кровати ребенку, начал осторожно развертывать одеяло.
      — Ну-ка, вылезай, молодой человек, дай тебя разглядеть получше. Теперь не замерзнешь, дед протопил на славу, по-довоенному. Для тебя, если хочешь знать…
      Гасилов тем временем согрел молоко, принесенное Ольгой Семеновной из детской консультации, поблагодарил хозяйку за сваренную кашку, покормил малыша и стал менять пеленки. Наблюдавший за ним Сергей Сергеевич с удивлением покрутил головой:
      — Ловко вы, товарищ командир, с ребенком управляетесь. Должно быть, не впервые вам приходится.
      — Впервые, дорогой хозяин! — прервал Гасилов и отвернулся. — Война чему хочешь научит.
      — Это верно, — заметил Мартынов. — И любви научит, и ненависти.
      Прошло несколько дней. Отпуск Гасилова подходил к концу, и ему предстояло со дня на день приступить к работе за городом. Юрий Петрович заговорил со стариками о том, что его больше всего тревожило: нужно устраивать Павлика в Дом младенца либо в ясли — куда примут.
      Ольга Семеновна всплеснула руками. Вот уж ни в коем случае! Разве не видит товарищ инженер-капитан, как привязались они со стариком к малышу. И зачем это нужно кого-то беспокоить? Ведь она-то хоть и стала работать из-за военного времени, но работает дома, шьет белье для фронтовиков. А раз дома, то и присмотреть за малышом всегда сумеет. Сергей Сергеевич только кивал согласно и глазами указывал Гасилову на жену: говорил же, мол, что сердце у нее золотое, а если она и нахмурится порой — это как летний дождик… Эх, если бы им только тревог да забот, что этот маленький!
      Так, по настоянию стариков Мартыновых, Беговая улица пополнилась еще одним жителем — Павликом Гасиловым, пока еще даже не вписанным в ордер. А соседи с окрестных улиц вскоре привыкли встречать широкоплечего рослого человека в армейской шинели. Одной рукой он опирался на палку, другой бережно поддерживал укутанного в одеяло ребенка. Это Гасилов в свободное время выходил с Павликом на прогулку.
      Теперь в почтовом ящике, прибитом к калитке дома Мартыновых, стали попадаться письма, адресованные не только хозяевам, но и Гасилову с приписками специально для Павлика. Это были весточки, приветы, наказы с фронта. Стоило Гасилову отправить в адрес полевой почты свой новый адрес, как в ответ полетели солдатские треугольники. Друзья интересовались состоянием здоровья своего зампотеха, судьбой «запасного гвардейца», спрашивали, что с ним и каким он стал за эти минувшие недели.
      Жизнь в домике Мартыновых текла по суровому расписанию военного времени. Юрий Петрович затемно уезжал на работу и возвращался лишь поздно вечером. Целый день проводил на своем заводе и Мартынов. А Ольга Семеновна шила и ухаживала за Павликом.
      Внимания и сил малыш требовал много: здоровье его внушало серьезные опасения, и уже не одну бессонную ночь провел Гасилов у изголовья своего больного ребенка. Павлик плакал дрожащим прерывающимся голоском, и даже этот голос его, не способный набрать силы, зазвучать отчаянным криком, внушал тревогу. Случалось, малыш часами плакал, синея от натуги, и корчился, лишь под утро затихая на руках шагавшего из угла в угол Гасилова.
      Каждый раз утром Гасилов извинялся перед стариками Мартыновыми за беспокойство. Мартыновы и слушать не хотели извинений, как-то слишком уж решительно утверждая, будто спали крепким сном и никакого плача вовсе даже не слышали. Но Гасилову достаточно было взглянуть в покрасневшие, обведенные синевой глаза Ольги Семеновны, чтобы понять: снова плакала, прислушиваясь к беспомощному плачу малютки.
      Однажды в воскресенье, после выдавшейся бессонной ночи, Гасилов непривычно крепко уснул. Во сне ему мерещилось, будто старик Мартынов ходит рядом, весело постукивает плотницким своим молотком, напевает смешную нелепую песенку:
 
Надела утром сапоги
Лукерья.
И слышатся ее шаги
За дверью…
 
      И молоток звонко отбивал веселый аккомпанемент.
      Гасилов прислушался:
 
Надела утром сапоги
Аглая.
И слышатся ее шаги
В сарае…
 
      Как бы крепко ни спал Гасилов, он научился немедленно просыпаться при первом движении мальчика. На этот раз его испугала тишина.
      Он вскочил.
      Но Павлик безмятежно спал, раскинув руки, а откуда-то сверху снова послышалось:
 
Надела утром сапоги
Аленка.
Большие делает шаги
Бабенка…
 
      И опять певцу звонким постукиванием вторил молоток.
      — Никак Сергей Сергеевич поет? — спросил Гасилов, выходя в другую комнату.
      — Да ну его! — откликнулась из кухни Ольга Семеновна. — Привязался к этим сапогам. Как заберется наверх мастерить, сразу эту чушь начинает пороть. Выдумает же человек песню! Пока работает, все имена переберет. То у него Феклуша сапоги надевает, то Марфуша, а он знай себе рифму подбирает. Сколько лет прошло, а им сносу нет, этим сапогам!..
      Говорила Ольга Семеновна сердито, но было видно, что ничуть она не сердится, а, напротив, очень довольна и песней старика, и его работой.
      Днем выяснилось, по какой причине Мартынов в воскресный день забрался на чердачок, где разместилась его домашняя мастерская. Нет, не зря он все утро постукивал молотком, пилил и строгал. К обеду старик торжественно спустил вниз и установил в комнате Гасилова изделие своих рук: это была хорошенькая, сделанная с большим мастерством и любовью детская кроватка.
      — Пусть уж пока остается некрашеной, — смущенно проговорил старик. Летом в один день и покрасим, и просушим.
      Гасилов начал благодарить, доказывал, что Павка вполне мог обойтись пока и без кроватки, удивлялся быстроте, с какой Мартынов ее сделал.
      — Какая там быстрота! — отмахнулся Мартынов. — Эту кроватку я ведь заготовил еще для нашего внука. Все детали давным-давно выпилены и обточены, нынче я их только собрал. А пока появится на свет наш внучонок, да пока его довезут сюда из Средней Азии, пусть Павлик обновит кроватку.
      В тот же день Павлик, впервые с тех пор как стал питомцем и сыном Гасилова, был уложен в настоящую, пахнувшую свежей хвоей кроватку. Постель Ольга Семеновна, порывшись в своем шкафу, сделала на славу: белоснежные простынки и наволочки были оторочены кружевами, вышиты. А сам Павлик, разрумянившийся после купания, возлежал на своем новом ложе с явным удовольствием.
      Гасилов с какой-то особенной радостной полнотой ощутил в эти минуты свое отцовство, ту нежную, но прочную связь, какая навсегда соединила его судьбу с судьбой Павлика. Прежде чем улечься спать, он долго, едва дыша, стоял над мальчиком, с нежностью и удивлением разглядывал светлые пушистые волосики над выпуклым детским лбом, мягкие округлые детские щеки. Казалось, от белоснежной постели ребенка исходит особое тепло, напоминающее об уюте и покое.
      Гасилов вздохнул, как будто это именно он был виноват перед мальчиком за его искалеченное младенчество, за нездоровье, за нехватку молока и фруктов…
 
      Позволю себе небольшое отступление: эту главу и следующую мне удалось написать только благодаря поездке в Саратов.
      Наступила весна тысяча девятьсот сорок третьего года. Та победоносная весна, когда войска наши, разгромив фашистов под Сталинградом, двинулись на запад. Вместе с ними двигалась и редакция нашей армейской газеты. Редактор, воспользовавшись некоторой передышкой, решил отправить одну из редакционных машин в тыл, на склад, для пополнения необходимых запасов краски и бумаги. Узнав, что склад находится в Саратове, я упросил отправить меня сопровождающим. Так мне удалось провести в Саратове почти двое суток, и, конечно, прежде всего я кинулся разыскивать Гасилова.

      Повезло мне и в Саратове: я отыскал Гасилова в воскресенье, когда он был дома. День выдался солнечный, уже по-весеннему теплый. На Волге заканчивался ледоход.
      Но вдоль берега, напоминая о жестоком военном вихре, стояли обгорелые, покалеченные речные пароходы и катера. На этих судах привозили раненых из Сталинграда, и трудно было угадать, многие ли из них добрались живыми…
      В полдень Гасилов решил выйти с Павликом на прогулку, предложив и мне присоединиться. Я охотно согласился. До отхода машины, на которой мне предстояло вернуться в редакцию, оставалось несколько часов.
      С тех пор как я в последний раз видел своих попутчиков в полевом госпитале, оба они сильно изменились: Гасилов почти перестал прихрамывать и обрел прежний бравый вид, что так нравилось шоферу Васькову. А Павлик начал понемногу ходить: по всем приметам, ему шел второй год.
      Забавно и трогательно было наблюдать за ними со стороны. Могучий Гасилов с материнской бережностью держал за руку неуверенно ступавшего по земле малыша. Иногда Павлик повисал на руке отца, но тем не менее тянул ножку вперед, стараясь сделать очередной шаг. Потом уставал, поднимал голову, и Гасилов подхватывал его «на ручки», однако уже через несколько минут Павлик опять просился на землю. Было радостно видеть этого крохотного человека, так упорно стремившегося к самостоятельности!
      — Шагай, шагай, — приговаривал Гасилов. — Эх ты, скороход…
      И «скороход» улыбался при звуке ставшего родным голоса.
      С реки доносились зычные пароходные гудки. Это был первый военный год, когда весной движение судов по великой русской реке Волге началось открыто, без страха и предосторожностей, необходимых в дни, когда враг стоял совсем близко.
      Так незаметно дошли мы до Центрального городского парка «Липки». Он нежно зеленел едва вылупившимися молодыми листочками, свежей еще почти прозрачной травкой, которая обрамляла подножие памятника Чернышевскому.
      Мы выбрали скамью и уселись с Гасиловым. Павлик сидеть не пожелал. Он все шагал и шагал, хватаясь то за наши колени, то за край скамейки.
      Гасилов не спеша рассказывал, я записывал, стараясь ничего не упустить. Неожиданно мой собеседник прервал рассказ, поднялся и поспешил навстречу седому человеку в строгом черном пальто. Тот приподнял шляпу и поклонился. В следующую минуту они вместе шли к нашей скамейке, и я услышал вопрос:
      — Так это и есть мой пациент?
      — Он самый, — ответил Гасилов, подхватывая Павлика на руки.
      Я не вмешивался в оживленный разговор. Судя по всему, это был кто-то из врачей, наблюдавших за мальчиком. Мог ли я ожидать, что эта встреча добавит к будущей моей повести еще один взволновавший меня эпизод?
      Когда немного спустя Павлик, разморенный весенним солнышком, крепко уснул на руках своего приемного отца, Гасилов рассказал мне историю, которую я постарался во всех подробностях записать в своем блокноте. Для убедительности Гасилов время от времени кивал головой в ту сторону, где стоял недавний его собеседник, и перед глазами моими вновь возникала фигура в строгом черном пальто, седая голова, внимательный и пытливый взгляд.
      …Это произошло в один из последних январских дней сорок третьего года.
      В большой, тесно заставленной мебелью комнате было так холодно, что единственный его обитатель, возвращаясь с работы, не всегда снимал шубу. Наскоро растопив железную печурку, он садился к заваленному рукописями и книгами столу. Он щелкал выключателем, но свет не всегда загорался: в городе не хватало электроэнергии, ее подавали в дома поздно, а то и вовсе оставляли район без света на целый вечер. В таких случаях приходилось зажечь коптилку, поставить ее на два тома медицинской энциклопедии и, придвинув бумаги поближе к слабому колеблющемуся огоньку, приступать к работе.
      Известный в городе детский врач, профессор Сурат, много лет заведовал кафедрой в местном университете, был консультантом детской клиники. Сотни маленьких пациентов были обязаны ему избавлением от недугов, омрачавших едва начавшуюся жизнь. Профессор был, что называется, блистательным диагностом: он определял болезнь иногда по самым малозаметным признакам, по цвету кожи, но стонам или плачу ребенка.
      Ему не терпелось поделиться своими наблюдениями и знаниями с другими врачами. Долгие ночи проводил он в холодной комнате за письменным столом, согревая дыханием озябшие пальцы. И чем труднее, чем холоднее становилось ему, тем упорнее он работал, считая, что необходимо торопиться. Иногда он ложился спать лишь под утро, стремительно и крепко засыпая, как солдат в промежутке между боями. А в десять утра профессора, как всегда, уже видели на работе.
      В тот январский день, о котором рассказывал мне Гасилов, профессор, как обычно, вернувшись домой, сел за свою рукопись. Он не стал даже тратить времени, чтобы растопить печку-времянку. Шуба, валенки и накинутый на колени плед помогали ему не замерзнуть окончательно.
      Погрузившись в работу, он не сразу услышал робкий стук в дверь, который постепенно становился все настойчивее.
      — Кто там? Что случилось? — Профессор давно уже отвык от гостей и посетителей.
      — Простите, здесь живет профессор Сурат? — спросили из-за двери.
      Пришлось подняться, пройти к входной двери, отворить ее, впустив вместе с густым облаком пара высокого человека в шинели.
      Одной рукой неожиданный посетитель опирался на палку, другой прижимал к себе ребенка, укутанного в теплое одеяло. Поздоровавшись, он подошел к старинному кожаному дивану и, локтем отодвинув в сторону книги, положил ребенка на диван.
      — В чем дело? — спросил профессор. — Что вам нужно?
      — Ваша помощь! — сказал человек в шинели и стал поспешно разворачивать ребенка.
      — Немедленно укройте! — воскликнул профессор. — Здесь же очень холодно! Вы видите, я в шубе. Кроме того, я никого на дому не принимаю.
      — Мне об этом говорили, но все советуют в один голос именно вам показать больного мальчика, поэтому я решился… Я хочу сам все услышать, а целые дни я на работе, далеко за городом. Извините, пожалуйста…
      И мужчина в шинели вновь попытался развернуть ребенка. Профессор шагнул к дивану, произнес не допускающим возражения тоном:
      — Прекратите! Обождите, сейчас я растоплю печку, а пока в комнате станет тепло, вы мне ответите на мои вопросы…
      Профессор взялся за чурки, лежавшие у печки, но посетитель совершенно понятно, что это был Гасилов, — мягко отстранил его, быстро опустился на пол, достал из кармана маленький ножик, чтобы настрогать лучинок.
      — Позвольте мне заняться этим. Растоплю по-фронтовому, в два счета…
      Растапливая печурку, Гасилов обстоятельно отвечал профессору на его вопросы. Рассказал о печальных выводах, сделанных врачами детской консультации, добавив к ним собственные наблюдения.
      Профессор осведомился, какие болезни перенес Павлик с момента рождения. Вопрос этот вообще всегда ставил Гасилова в тупик, но не было врача, который не задал бы его.
      Пришлось Гасилову рассказать, как достался ему Павлик. Профессор придвинулся ближе, в упор посмотрел на Гасилова и опустил глаза. Так он и слушал, с опущенной головой, бросая изредка отрывистые вопросы.
      В комнате стало теплее. Профессор снял не только шубу, но и пиджак, проверил температуру воздуха по градуснику и принялся осматривать маленького пациента. Им повезло: электростанция дала ток, в комнате стало светло. Павлик лежал на столе под яркой лампой.
      Достаточно было понаблюдать со стороны, как профессор осматривал и выстукивал Павлика, мягко его поворачивал, сажал, заставлял открыть рот, высунуть язык — и все это без единого слова, без малейшего насилия, достаточно было взглянуть, чтобы понять, каким огромным добрым опытом обладает этот человек, посвятивший свою жизнь лечению детей.
      Осмотрев, прослушав и выстукав Павлика, профессор Сурат дал знак Гасилову: можно одевать. Сам же он, присев к письменному столу, долго писал, по-прежнему храня молчание. Потом порылся в одном из ящиков, что-то достал оттуда, завернул в бумагу. Профессор понимал, конечно, что офицер напряженно ждет его слова, и будто нарочито медлил. Наверно, не так-то легко было ему произнести суровые слова о том, что в маленьком организме скопился целый рой болезней: рахит, истощение, колит. Необходим сложный метод лечения, режима и питания, чтобы малыш по-настоящему окреп. Но вообще придется на некоторое время положить его в детскую больницу для более тщательного исследования с помощью новейшей аппаратуры. Нелегко так вот сразу устроить туда ребенка, но он, профессор, постарается в этом помочь. Пусть товарищ офицер позвонит через несколько дней…
      Гасилов одел ребенка, поблагодарил профессора, сказал, что позвонит непременно. Было заметно, что он хочет сказать что-то еще, но не решается. Наконец решился, произнес едва слышно:
      — Еще раз благодарю, мы вам такие хлопоты причинили, — и неловко положил на край письменного стола сторублевую бумажку.
      Профессор как будто и не заметил этого, продолжал писать. Потом неожиданно поднялся, остановил Гасилова у самых дверей и сунул ему в руку небольшой сверток вместе со сторублевой бумажкой.
      — Это вы, молодой человек, спрячьте. Пригодится для малыша. Постарайтесь на эти деньги добыть для него фруктов и козьего молока, ясно?
      Гасилов смущенно молчал.
      — Вот я выписал рецепты и направление в детскую больницу вместе с моим заключением, — продолжал профессор. — Скажите… а коза у вас есть?
      — Коза? Откуда? — изумился Гасилов неожиданному вопросу. — На фронте в моем распоряжении были гвардейские минометы, но не козы.
      — Понимаю. Значит, козы у вас нет и вы еще не понимаете, как она вам нужна. Вашему ребенку просто необходимо получать каждый день стакана два козьего молока и парочку протертых яблок. Конечно, яблоки посреди зимы, да еще поблизости от фронта, — роскошь. Да-а… Словом, купите ему козу и запомните, что профессор Сурат частной практикой не занимается. Однако этого… как его там прозвали в полку? Да, «запасного гвардейца» можете приносить ко мне в любое время, если возникнет необходимость. Всего доброго.
      Профессор попрощался и запер дверь.
      Только дома, уложив ребенка спать, Юрий Петрович вспомнил о пакете, который дал ему профессор Сурат. В плотном свертке лежали рецепты, медицинское заключение и… деньги, тысяча рублей, а вместе с ними короткая записка:
      «Для моего маленького пациента. Козы у вас, конечно, нет. Купите ему козу».
      — Вот вам и вся история, связавшая меня с человеком, которого вы только что видели, — сказал мне Гасилов, когда мы сидели с ним в саратовском парке «Липки» и Павлик сосредоточенно шагал вокруг скамейки, то и дело хватаясь за наши колени.
      — Окреп! — с гордостью сказал Гасилов. — А ведь козу мы в самом деле купили. Обзавелись, можно сказать, единоличным хозяйством.
      Всю обратную дорогу от парка до дома Гасилов нес Павлика на руках. Опьяненный весенним воздухом, ребенок крепко спал.
      Дома Юрий Петрович и его радушные хозяева пригласили меня к обеденному столу, но время мое истекло. До отхода машины оставалось не более часа. И я стал прощаться. Гасилов вышел проводить меня.
      По пути он говорил мне, что для покупки козы было создано целое акционерное общество: к тысяче рублей профессора Сурата прибавили недостающую сумму старики Мартыновы и сам Гасилов. И еще поведал мне Юрий Петрович, что теперь уже недолго осталось ему жить в Саратове строительство, где он работал, подходило к концу. Значит, не за горами то время, когда он вновь получит назначение и вернется в действующую армию.
      — Теперь я за Павку спокоен. Старики Мартыновы — это верные руки. Коза у них есть, аттестат на них выправлю, чтобы получали за меня деньги. Хватит им и на кормежку, и на все прочее.
      — Когда же мы теперь увидимся? — не спросил, а, скорее, подумал я вслух, прощаясь с Гасиловым.
      — Не иначе, должно быть, как после победы, — ответил он.
      — Итак, до встречи! Желаю здоровья вам и вашему «гвардейцу».
      Мы пожали друг другу руки и расстались, совсем не уверенные, что нам доведется встретиться снова.

      Минул год. Еще один год войны. Однако шла война уже на вражеской земле. В нашей армейской газете появились по этому поводу запомнившиеся мне строки: