Как и следовало ожидать, в полку только и разговоров было о находке заместителя командира по технической части. Было это необычно и совсем не ко времени, но ни у кого даже мысли не мелькнуло, что Гасилов поступил неправильно, хотя полк в те дни стоял на ближайших западных подступах к Сталинграду.
      Обсуждая новость, солдаты добродушно посмеивались:
      — Слыхали? Инженер-капитан вместе с запчастями привез нам пополнение — «запасного гвардейца».
      — Порядок, нашего полку прибыло.
      — Придется для такого «гвардейца» полковые детские ясли открыть. Васькова — заведующим.
      Шутила больше молодежь. Люди постарше вздыхали, сетовали:
      — Что война-то делает… Какие беды принесла крохе, а ведь, считай, счастливчик: выжил!..
      — Правильно сделал инженер-капитан, живая жизнь — дело святое. Неужто всем полком не выходим «гвардейца»?
      Между тем, крохотный гражданин был с почетом водворен в землянку, где обитал Гасилов вместе с ординарцем — пожилым солдатом Филиппычем — и шофером Васьковым. Маленький человек, начавший жизнь свою столь необычно, возлежал теперь на койке зампотеха, неизменно находясь в центре внимания солдат и офицеров.
      Появился в землянке и полковой врач — «произвести медицинское освидетельствование нового пополнения», как он выразился.
      Усилили освещение: принесли несколько медных снарядных стаканов со вставленными в них фитилями. Но едва полковой врач увидел развернутого младенца, он тут же признался, что никогда не имел дела с такими «мелкокалиберными» пациентами. Правда, это не помешало врачу тут же внимательно осмотреть, выслушать и простукать неожиданного пациента.
      Похоже, результаты осмотра не слишком порадовали врача. Обратившись к Гасилову, будто он и в самом деле был отцом ребенка, полковой врач сказал, пожимая плечами:
      — Признаться, ребенок ваш плох. Очень простужен, хрипы в легких. Сказывается, конечно, что долго пролежал на промерзшей земле. Да и с кишечником у него не все в порядке. Хоть он у вас и «гвардеец», армейское питание для него не годится. Нужен режим, уход, еда соответствующая. В общем, прямо скажу, долго он здесь не протянет. Надо бы поскорее отправить его отсюда…
      Гасилов болезненно поморщился. Неожиданно для себя он почувствовал, что расстаться с ребенком, уже третьи сутки живущим подле него, будет ему нелегко. Он уже успел и привыкнуть, и привязаться к малышу, радовался его улыбке, его комичным гримасам и приходил в восторг, когда тот с живым интересом таращил глаза на окружающих. Гасилов ловил себя на том, что прислушивается к дыханию ребенка, просыпается ночью при первом его крике.
      О своей семье Гасилов никому никогда не говорил. Однако фронтовики чуткий народ: по тому, как мрачнел зампотех, как спешил он уйти, когда в полк приходила очередная почта, окружающие понимали — сам он писем не ждет. Но если молоденькие солдаты охотно слушали рассказы людей семейных об оставшихся где-то близких, старались ободрить их и утешить в минуты тревоги о семье, то Гасилов слишком явно подобных разговоров избегал. И его не трогали, чувствовали: прикасаться нельзя, причинишь боль! Кое о чем можно было лишь догадываться — ведь жил Гасилов в Белоруссии, которую оккупировал враг. Где-то у самой границы…
      Командир полка гвардейских минометов знал своего зампотеха еще с той поры, когда оба они носили штатское платье и не помышляли о войне. Вместе с другими комсомольцами, молодые, веселые, полные энергии, приехали они на одну из строек Первой пятилетки. Подружились. Перед самой войной работали вместе в Средней Азии, куда Гасилов временно приехал…
      Полковнику доложили о прибывшем вместе с Гасиловым «запасном гвардейце», и он тоже пришел в землянку взглянуть на неожиданное приобретение. Присев на одну из коек, командир полка несколько минут не спускал глаз с малыша.
      Ординарец Филиппыч постарался вовсю. В землянке было так натоплено, что ребенок мог лежать в одной рубашонке, доставшейся ему от доброй Анны Евграфовны. Малыш ничуть не смущался присутствием такого высокого начальства: то размахивал ручонками, то вдруг запихивал в рот собственную ногу, то испускал воинственный клич. А стоило полковнику наклониться над ним, как он ухватил его за нос под общий, хотя и несколько смущенный смех собравшихся.
      — Кормили сегодня? — спросил полковник у Филиппыча.
      — Так точно, товарищ гвардии полковник! — отвечал солдат. — Манной кашей на сгущенном молоке.
      Вернулся Гасилов, с трудом протолкался к малышу и остановился растерянно, увидев сидевшего на койке командира полка.
      — Такие-то дела, Юрий Петрович, уважаемый мой зампотех, — встретил его командир. — Интересно у вас получается: всех ребятишек из этих мест давно вывезли, а вы, значит, решили обратно ввозить? Из огня, выходит, да в полымя? Обстановка у нас сами знаете какая: с часу на час ждем приказа о наступлении. Что же, и его в поход придется брать?
      — Ну куда я мог девать его, товарищ полковник? Если бы не ранило ту добрую женщину из Котлубани, все получилось бы по-другому.
      — Ясно, Юрий Петрович, не оправдывайтесь, — прервал Гасилова полковник, знавший уже все подробности. — Поступили вы правильно, только теперь нужно подумать, как бы побыстрее да поудачнее эвакуировать в тыл этого гражданина.
      — А ну, ребята, посторонитесь. Слышишь? Обожгу! — в землянку с кастрюлькой в руках вошла девушка — санинструктор Клюева. Увидев командира полка, она выпрямилась и, держа кастрюльку, нерешительно произнесла: Разрешите, товарищ гвардии полковник…
      — Прошу, прошу, — ответил тот и добавил шутливо: — Санинструктор Клюева прибыла для выполнения оперативного задания: сварить манную кашу и накормить «запасного гвардейца», так?
      — Так точно, товарищ гвардии полковник.
      — Выполняйте. Кстати, для вас есть и еще одно поручение, Варвара Алексеевна. Придется вам взять на себя заботу об эвакуации нашего милого гостя. Будьте готовы завтра с утра выехать в Саратов. Вам ведь этот город знаком, вы, кажется, сами оттуда родом?
      — Да, товарищ гвардии полковник. До войны я там жила, работала на заводе.
      — Тем лучше. Следовательно, и людей знаете. Завтра утром в закрытом «газике» переправьте мальчика в Саратов и устройте его там получше: в ясли, детский дом или к добрым людям. Поступите по своему усмотрению, но, конечно, чтобы получше…
      В тот вечер у Гасилова все буквально из рук валилось. Он постарался вернуться в землянку пораньше, чтобы напоследок хоть немного побыть с ребенком. Такую острую грусть он испытывал, такую нежность к этому малышу, точно и в самом деле это был родной его ребенок.
      Заглянула и санинструктор Клюева, немного смущенная возложенным на нее поручением. Глаза у нее были виноватые, как будто она извинялась, что вмешивается в чужие дела, отнимает у Гасилова мальчонку.
      Она стояла, прислонившись затылком к двери землянки, и молча наблюдала, как зампотех играет с повеселевшим малышом.
      — Привык он к вам, — сказала она негромко.
      Гасилов обернулся к ней, встал. Выпрямиться во весь рост он не мог, и оттого даже в позе его было что-то просительное.
      — Варвара Алексеевна, — сказал он и откашлялся. — А если я вас попрошу… Имени-то ведь нет у мальца. Ни отчества нет, ни фамилии, но ведь человеку-то тяжело оставаться без роду, без племени, без близких… Так вот я и хочу попросить: запишите его там на меня.
      Глядя на него во все глаза, Клюева переспросила:
      — На вашу фамилию записать?
      — Да, пожалуйста. Жив буду — разыщу его непременно, возьму после войны к себе.
      Гасилов произнес эти слова так решительно, что было совершенно ясно: решение возникло не случайно, оно созрело и утвердилось за минувшие дни.
      — Юрьевич, значит, — сказала Клюева. — Хорошо, Юрий Петрович, я все сделаю, найдете вы своего малыша, только вот имени-то у него нет.
      — В самом деле! — воскликнул Гасилов. — Как же мы об этом не подумали? Ничего, до вашего отъезда выберем ему подходящее имя. Не так сразу, но выберем.
      Клюева ушла, бесшумно притворив за собой тяжелую дверь.
      В уголке землянки дремал разморенный теплом Васьков, Филиппыч ушел опять собирать ветки да щепки, хотя печурка была жарко натоплена, слегка дребезжала раскаленная заслонка. На земляной пол, застеленный рогожей, падали желто-красные отблески огня. Над печкой на веревке сушились портянки, белели пеленки, выстиранные старательным Филиппычем. Ребенок спал.
      Гасилов стоял над ним, не в силах отойти, улечься и отдохнуть. Та же пронзительная нежность, острая, рвущая сердце боль овладели им в эти минуты при мысли, что он не смеет пока что позаботиться о малыше, которого так неожиданно подарила ему судьба.
      Малютка пошевелился, поморщился и громко чихнул. Открыл глаза, уставился на Гасилова, и крохотное личико засветилось вдруг таким восторгом, что Гасилов лишь крякнул.
      — Эх ты, — пробормотал он, как бы припоминая и не находя слова, какие искал. — Эх ты… сынок!
      Повторил громче:
      — Сынок… Что же это мы про имя не подумали? Конечно, был бы ты девчонкой, назвали бы тебя гвардейцы Катюшей. Это уж точно. И стала бы девочка Катя дочерью нашего полка гвардейских минометов, они ведь тоже, минометы, зовутся «катюшами»… Но ты — мальчуган. Однако было же у тебя имя? Какое?.. Может, ты — Петя, а? Морщишься. Значит, не Петя. Может, Коля, Павлик?
      Малыш издал тихий возглас и беззвучно захохотал, пуская пузыри.
      — Ого! — удивился Гасилов. — Понравилось? Павка… Павел… Павлик. Неужели это и правда твое имя? Значит, будешь Павлом Юрьевичем Гасиловым, согласен? Ага, улыбнулся! В таком случае позволь пожать твою мощную лапу. — И Юрий Петрович нежно поцеловал теплую сморщенную ладошку. — Пошли дальше. Год рождения… По всему видно — родился ты в нынешнем, сорок втором тяжелом году, а вот в какой день — этого никогда не узнаем ни ты, ни я. Хотя, по-моему, родился ты вторично в тот самый день, когда писком своим дал мне понять, что уцелел после взрыва. Но лучше давай-ка я запишу тебе, Павлуша, свой день рождения. Отвоюемся, прогоним врага, и потом всю жизнь будет у нас этот праздник общим! Да, еще вопрос: кто же ты, Павлик, по национальности? Скуластенький. Может быть, башкир или татарчонок, а может, и русский… Впрочем, не все ли равно? Теперь ты — мой сынок!..
      В девятом часу вечера опять пришла в землянку санинструктор Клюева вместе с Филиппычем. Они принесли вещи и продукты, выданные по распоряжению командира полка для эвакуации в тыл «запасного гвардейца», Павла Юрьевича Гасилова. Это имя уже полностью стояло на записке, по которой были выданы и вещи, и продукты. Пожалуй, безымянный малыш получил еще один день рождения!
      Отъезд был назначен на восемь утра. Клюева, будто невзначай, раза два-три сказала: «ваш малыш», «ваш сынок» — и видела, как теплеют при этих словах мрачноватые глаза Гасилова. Только что она услышала от командира полка: Гасилов считает семью свою погибшей. Мать, жену и новорожденного малыша. Из Средней Азии, где ему довелось работать накануне войны, Гасилов отправил молодую жену в Белоруссию, к своей матери. Сын родился без него, в небольшом пограничном городке. И сразу же по этим местам прокатилась огненная волна взрывов, пожаров, полились кровавые реки. Где ж тут было уцелеть двум женщинам с крохотным ребенком на руках?
      О своем горе Гасилов не говорил ни с кем — не мог. Скупо и кратко поведал лишь командиру полка, давнему своему товарищу, которого не без труда отыскал на фронтовых дорогах.
      — Будьте осторожны, сберегите ему второго сына, — напутствовал командир полка санинструктора Клюеву. — Если, на счастье, отыщет он после войны свою семью, пусть растут рядом двое мальчишек.
      — Есть сберечь ребенка, — уверенно ответила Клюева.
      Гасилову она сказала проще:
      — Вы, Юрий Петрович, за сынка не тревожьтесь: отдам его только в добрые руки, и станет он ждать вас до конца войны.
      — Спасибо, Варвара… Варя, дорогая, — взволнованно произнес Гасилов.
      Мог ли предположить он после этого разговора, когда на несколько часов попрощался с Клюевой и растянулся на койке рядом со своим Павликом, мог ли он предположить, что надвигающаяся фронтовая ночь круто изменит ход событий?
      В эту последнюю ночь, всего за несколько часов до намеченной эвакуации ребенка, произошло то, чего с таким нетерпением ожидали все в полку, в том числе и Гасилов: из штаба фронта прибыл боевой приказ о немедленном выступлении.
      Еще не рассвело, а гвардейское хозяйство уже полностью было на колесах.
      Так вот само собой получилось, что Павлик Гасилов, известный всему полку под кличкой «запасной гвардеец», не был в то утро эвакуирован и вместо Саратова оказался еще ближе к войне, почти у самых огневых позиций, занятых полком гвардейских минометов.

      Получив приказ о наступлении, командир полка тотчас вызвал к себе начальника штаба и Гасилова.
      — Поздравляю, товарищи, — сказал он. — Командование фронта направило в наш полк новое реактивное оружие. Сегодня же мы получим усовершенствованный миномет и сегодня же испробуем его в бою. Это большая честь! — И командир протянул Гасилову секретные чертежи, с которыми следовало немедленно ознакомиться.
      Кроме того, Гасилову предстояло выбрать и подготовить позицию, откуда новые минометы дадут первые залпы по врагу. Во время обстрела инженер-капитану следовало находиться на огневом рубеже: командование ожидало подробного отчета о боевых качествах нового оружия.
      Гасилов не стал медлить. Он позволил себе задержаться лишь на несколько минут: бережно перенес спящего Павлика в блиндаж медпункта и простился с ним. Павлик спал в корыте, поставленном на две табуретки неподалеку от печки. Мальчик был сыт. Филиппыч с гордостью доложил, что после «прогулки» он выпил два рожка с бульоном и один с молоком, которое надоил от приблудившейся «ничейной» козы водитель Васьков.
      Вообще старый солдат Филиппыч, участник гражданской войны, воспринял новые обязанности с необычайной серьезностью: надо было видеть его лицо, когда Клюева подробно ему объясняла, как нужно варить манную кашу, подогревать в бутылочке молоко, стирать пеленки. Ничем подобным не доводилось раньше заниматься потомственному слесарю, отцу взрослых детей, солдату. Дома кормила и обстирывала детей жена, зато здесь, на передовой, уход за ребенком означал борьбу за эту едва теплящуюся жизнь. И Филиппыч с жаром принял на себя обязанности няньки…
      Гасилов поцеловал Павлика, кивнул своим боевым товарищам и покинул блиндаж.
      Стояла предрассветная темень. В штабе Гасилов узнал, что разведка обнаружила большие скопления вражеских войск, готовившихся к новой атаке. Опередить фашистские танки, обрушить на врага огонь, не дать ему подняться в атаку — такой была задача гвардейского минометного полка.
      Все «катюши», в том числе и вновь прибывшие, обрушили на фашистов такой шквал огня, что вся их могучая техника, подтянутая к этому участку фронта, была испепелена и уничтожена.
      Сразу после боя новое орудие было отведено от огневой позиции. Но то место, откуда раздались первые беспощадные залпы, оказалось, по-видимому, засеченным: едва кончилась атака, в этот пункт посыпались вражеские снаряды.
      Гасилов уехал с огневой позиции последним. На этот раз он вел машину сам, в кромешной тьме, особенно густой после недавней огненной атаки. Пришлось включить подфарник — он излучал синий свет, настолько слабый, что, сколько ни вглядывался Гасилов, ему не удавалось различить впереди ничего: ни обожженных стволов, ни проложенной между ними узкой лесной дороги. Приходилось ехать очень медленно, почти наугад, стараясь уйти как можно дальше от опасного места. Но когда Гасилов в очередной раз вышел, чтобы измерить шагами ближайший участок дороги, а потом вновь сел за руль, впереди тяжело ухнуло. Машину приподняло в воздух и тут же вновь швырнуло на землю, а Гасилов ощутил острую боль в боку и в ноге.
      Ничего в темноте не видя и еще не осознав происшедшего, Юрий Петрович некоторое время продолжал по инерции вести машину, однако боль с новой силой напомнила о себе, руки, сразу ослабевшие, отказались повиноваться. И все же огромным усилием он заставил руки подняться. Теперь он мог только сигналить: как раненый зверь, машина взывала о помощи.
      Знакомый сигнал услышали артиллеристы, немного раньше обогнавшие Гасилова.
      Дальнейшее Гасилов помнил смутно. Машина резко споткнулась и, протащившись еще немного, задрожала и остановилась. Боль, острая, разлившаяся по телу боль, заслонила все. Как его перенесли в другую машину, как доставили на медпункт, Гасилов уже не чувствовал.
      …Полковой врач, который несколько дней назад осматривал тогда еще безымянного Павлика, немедля оказал помощь его приемному отцу. Он промыл и перевязал рану, но сказал при этом, что Гасилова необходимо побыстрее отправить в полевой госпиталь на операцию: в ноге и в правом боку засели осколки.
      Гасилов то терял сознание, то приходил в себя. Он старался не стонать: неподалеку от него стояло знакомое корыто, а в корыте все так же безмятежно спал Павлик. Однако боль была непереносимой, и Гасилову пришлось сделать укол. Лишь после этого он уснул.
      Проснувшись утром, зампотех не сразу вспомнил о случившемся в эту ночь. Он приподнялся на локте, собираясь встать, и почти одновременно почувствовал сильную боль и увидел стоявшего над ним командира полка.
      — Товарищ гвардии полковник, — чуть слышно сказал он. — Вот ведь какая чепуха получилась… А что с машиной? Цела? Или повреждена?
      — Бросьте вы в самом деле, Юрий Петрович! — махнул рукой полковник. Для нас главное, что вы уцелели. Еще немножко вперед — и следа бы от вас не осталось. Как раз между вами и ребятами нашими — воронка. Здорово допекла этим бестиям музыка нашей новой «катюши»! Потрудилась она на славу.
      — Это я вчера и сам видел. Товарищ гвардии полковник, если можно, возьмите карандаш и бумагу, запишите наблюдения. Сам я не могу, руки как ватные…
      И шепотом, часто останавливаясь, Гасилов начал рассказывать подробно командиру, как вело себя в бою новое орудие и как он это орудие оценивает.
      — Это очень важные сведения, — сказал полковник. — Ими интересуются в штабе артиллерии, и я сошлюсь на вас, Юрий Петрович. А сейчас не буду вас больше утомлять, доктор и так косо на меня поглядывает. Желаю вам скорого выздоровления, помните, вы нам очень нужны. Сегодня же я представлю вас к правительственной награде, товарищ инженер-капитан… В полевой госпиталь поедете с Васьковым, он уже приспособил в кузове подходящую для вашего роста койку. Счастливого пути, друг дорогой! — Наклонившись к Гасилову, полковник крепко поцеловал его, добавил: — Держись, дружище! Держись, Гасилов!
      — Товарищ гвардии полковник, — неуверенно начал Гасилов. — Просьба у меня к вам, огромная…
      — Слушаю, говорите, — с готовностью отозвался командир полка.
      И Гасилов сказал о том, что больше всего тревожило его после ранения: он попросил отправить вместе с ним в тыл и ребенка. Глаза его в эти минуты говорили неизмеримо больше. Командир прочитал в тревожном молящем взгляде раненого опасение за судьбу малыша, страх, что их могут разлучить фронтовые дороги, боль и бесконечную нежность.
      — Да, да, — поторопился сказать командир. — Я и сам об этом думал. Разумеется, мы постараемся не разлучать вас с сыном.
      Гасилов благодарно кивнул. Он был заметно растроган тем, что командир назвал Павлика его сыном, — это прозвучало так спокойно и даже несколько обыденно, будто вовсе не был Павлик совсем недавно безымянным найденышем.
      Вскоре пришла Клюева: она получила приказ сопровождать Гасилова в госпиталь, а заодно взять туда и малыша. С ним пока что гулял Филиппыч, изо всех сил старавшийся соблюдать необходимый для ребенка режим. Стоило Клюевой однажды обронить фразу о том, что Павлику не хватает воздуха и прогулок, как Филиппыч прогулки эти сделал постоянными. Любопытная и неправдоподобная в обстановке фронта картина: пожилой усатый солдат прогуливается неподалеку от грозных «катюш» с ребенком на руках…
      Приказ командира полка, так обрадовавший Гасилова, вконец расстроил Филиппыча. Потому и прогулка его с Павликом была в это утро особенно долгой. Раза два или три, едва Васьков хотел подойти к нему, Филиппыч прижимал палец к вытянутым в трубочку губам: тс-с-с…
      Командир полка тем временем давал последние наставления Клюевой:
      — Вот что, Варвара Алексеевна, в Саратов вы с ребенком, конечно, теперь не поедете, сами понимаете. Оставите его в полевом госпитале. Начальство там не слишком порадуется такому подарку, но все же им сподручнее будет его пристроить, чем нам. В госпитале постарайтесь проявить настойчивость, чтобы Гасилова немедленно оперировали, а после этого сразу возвращайтесь с Васьковым сюда. Задача ясна?..
      …Вот что предшествовало появлению крытой машины с раненым офицером и его необычным попутчиком во дворе фронтового госпиталя.
      Клюева уехала вскоре после того, как Гасилову сделали операцию. Получив сведения, что состояние больного удовлетворительное, она не решилась его тревожить и пошла проститься с Павликом. Несколько минут стояла она над спящим ребенком — усталая молодая женщина в тяжелых солдатских сапогах. Видно было, что и она привыкла за это время к малышу, что и ей трудно и больно с ним расставаться. Потом она решительно направилась к начальнику госпиталя просить, чтобы инженер-капитана хотя бы в первые дни не разлучали с ребенком.
      — Мне кажется, — сказала Клюева, — это поможет ему быстрее поправиться.
      — Ладно, уговорили! — ответил комиссар госпиталя, взглянув на растерянно молчавшего начальника. — Возвращайтесь в полк и передайте там, что вашего «запасного гвардейца» мы зачислили на довольствие. А придет время — устроим его как можно лучше, по усмотрению отца.
      Хотя руководители госпиталя уже знали подлинную историю Павлика, они иначе его не называли, как сыном Гасилова. Так ребенок уже не казался беззащитным, и Клюева сказала взволнованно:
      — Спасибо, товарищи! Спасибо за все!
      И побежала к машине, где Васьков ожидал от нее давно уже полного отчета обо всем, такого полного, что она даже не на каждый вопрос могла ответить. Во время операции Васьков и сам толкался в приемной госпиталя и знал все подробности, но он желал с полной определенностью выяснить, когда командир его вернется в полк, когда и куда будет отправлен ребенок и достаточно ли о нем позаботятся. Всякий раз, если Клюева вместо ответа пожимала плечами, он обрушивался на нее укоризненно. «Да как жы ты не выяснила?!»
      — Помолчи, Васьков, я очень устала, — сказала наконец Клюева, откинулась на спинку сиденья и прикрыла глаза.
      Васьков покосился на бледное ее лицо, вздохнул и умолк уже до конца дороги.
      А в госпитале шефство над ребенком взяли на себя комиссар Михаил Борисович, две медсестры — Валя и Мила, санитар госпиталя Карпенко и главный повар — с той минуты, как он пришел из своего «камбуза» поглядеть на «запасного гвардейца», в меню стали включаться новые блюда, подходящие для такого возраста.
      Как я уже говорил, участие в Павлике приняли и все остальные, кто был в то время в госпитале, все его «население», как там говорили.
      Самым праздничным часом стало для раненых, выздоравливающих и работавших в госпитале время вечернего купания малыша. У его корыта, поставленного в самой теплой комнате госпиталя, собирались свободные от работы врачи, санитары и, конечно, ходячие больные. Каждому хотелось посмотреть, как шлепает по воде ладошками окутанный мыльной пеной малыш. Эта столь необычная для полевого госпиталя сцена напоминала о мирной жизни, помогала хотя бы на минуту забыть суровую действительность. У людей теплели глаза, разглаживались морщины, люди, казалось, забывали о страданиях и боли — все приветливо улыбались, кивали ребенку, стараясь привлечь его внимание. И как же радовались те, на кого малыш вдруг устремлял удивленный и восторженный взгляд!
      Вскоре после операции инженер-капитану Гасилову стало значительно лучше. По его просьбе, которую бурно поддержали все его соседи по палате, Павлика устроили рядом с койкой приемного отца.
      На большой трофейный зеленый ящик из-под консервов водрузили то же самое корыто, безотказно служившее ребенку то ванночкой, то коляской.
      К койке Гасилова из всех палат начали стекаться щедрые дары. Каждый раненый старался отдать самое вкусное из своих запасов, а поскольку издавна считается, что дети больше всего любят шоколад, Гасилов никак не мог доказать соседям по госпиталю, что шоколад им гораздо нужнее самим. К тому же Клюева и полковой врач строго предупредили его и Филиппыча, что шоколад грудному ребенку не так уж и полезен, а на будущее у Гасилова уже скопился изрядный запас.
      Между тем дары, в том числе и плитки шоколада, продолжали прибывать. Однажды, увидев на тумбочке у койки Гасилова эти гостинцы, комиссар госпиталя воскликнул:
      — Товарищ инженер-капитан, я смотрю, вы завязли в шоколаде. Неплохо было бы обменять его на обыкновенные свежие фрукты, скажем, на яблоки. Они малышу нужнее, шоколад для него — тяжелая пища.
      — Да, да, я знаю, — поторопился ответить Гасилов.
      В тот же день взявшие малыша под опеку женщины сумели где-то у местных жителей выменять несколько плиток шоколада на яблоки.
      Хотя Юрию Петровичу пришлось побывать вторично на операционном столе — не все осколки удалось извлечь с первого раза, — он выздоравливал значительно быстрее, чем предполагали врачи. Когда его с этим поздравляли, Гасилов лишь пожимал плечами, и казалось в такие минуты, что ему стоит труда не взглянуть на спящего, смеющегося либо просто болтающего в воздухе руками и ногами Павлика.
      Вот кто был для него самым главным доктором!
      А малыш тоже поправлялся, хотя женщины госпиталя в один голос утверждали, что и вес его еще не достиг нормы, и сам он очень слаб, нуждается в специальном лечении, в более подходящей пище.
      Правда, последнее утверждение всерьез обижало повара, который упорно готовил изо дня в день молочные каши из всех круп, какие были на складе.
      Врачи госпиталя по очереди осматривали Павку, но сами признавались, что не могут толком определить состояние здоровья неожиданного пациента. Иное дело — детский врач, тот бы все понял, для него каждое движение, каждый возглас маленького больного исполнены значения.
      Все же врачи и медсестры, вместе с поваром госпиталя, раздобывшим где-то книжку о питании ребенка, разработали специальный рацион кормления. Чтобы укрепить ослабевший организм мальчика, ему назначили поливитамины и кварцевое облучение. Нужно было видеть, с какой охотой растягивался он под искусственным солнышком в кабинете физиотерапии. Одно ему очень не нравилось: что при этом завязывают глаза. Он начинал бурно протестовать и, греясь в теплых лучах, то и дело пытался содрать повязку.
      …Приближался новый, тысяча девятьсот сорок третий год. К тому дню, когда мне, по дороге в редакцию, впервые удалось познакомиться с Гасиловым, завернув на часок в полевой госпиталь, Гасилов, вооруженный костылем и палкой, уже совершал небольшие прогулки по просторной палате.
      Мне его показали, и я несколько минут наблюдал за ним издали. Шофер Васьков, с которым я познакомился раньше, когда его командиру еще делали первую операцию, не преувеличил. Это был в самом деле на редкость крупный и могучий человек — широкоплечий, с сильными руками и ногами. Лицо его, тоже крупное, отличалось приятными чертами и мягким выражением, свойственным сильным и добродушным людям. Светлые глаза светились доверчиво, по-доброму.
      Нас тогда познакомил хирург, оперировавший Гасилова. Зампотех сразу спросил меня, не знаю ли я, где сейчас находится его полк. Я мог его порадовать и немедленно достал свой журналистский блокнот.
      Он меня выслушал внимательно, потом сказал негромко и удовлетворенно:
      — Так я и думал… Значит, продвинулись основательно. Иначе и быть не могло.
      Вот тогда-то мы впервые заговорили и о Павлике. Гасилов показал мне ребенка, который бодро ползал по импровизированному манежу: в палате на полу разостлали кошму, а поверх нее постелили два одеяла. Раненые — кто сидя, кто стоя, а кто просто чуточку приподнявшись на подушках — наблюдали за каждым движением малыша с неподдельным восхищением.
      — Надоело нам в корыте лежать, желаем побегать, — пошутил Гасилов.
      Вот тогда-то и услышал я в первый раз от самого Гасилова все подробности о Павлике. Гасилов поделился со мной своими планами: ему не терпелось поскорее выписаться из госпиталя, вернуться обратно в полк, предварительно отдав Павлика в надежные руки. Но главное, что он собирался сделать по выходе из госпиталя, это усыновить Павлика по всем правилам.
      — Буду я после войны жив или не буду, пусть мальчик никогда не сочтет себя потерянным или брошенным. Пусть не знает, что он — приемыш, он будет расти в твердой уверенности, что он — мой родной сын. Он мой! — повысив голос, решительно повторил Гасилов, и Павлик, уже привыкший к его голосу, поднял голову и удивленно посмотрел на него.
      Не вставая с койки, Гасилов дотянулся до малыша руками, приподнял его в воздух, и глядя в смеющееся личико, произнес:
      — Да, мой! Мой он и по крови, по той крови, какую народ наш проливает во имя Родины. Мой, кровный…
      …За окном резко засигналила автомашина. Это наш редакционный шофер напоминал, что скоро стемнеет, надо спешить. Я стал прощаться с Юрием Петровичем, сказав ему, что непременно посоветуюсь в редакции, постараюсь написать о его благородном поступке.