Всю ночь и полдня мы приводили нашу полуразбитую траншею в порядок, готовились к новому бою, ждали, но фашисты к нам не лезли, и мы блаженствовали в неожиданной передышке. Вот и жаркое солнце зашло, озарив полнеба багровыми полотнищами. Спала жара, и улеглась пылища. Казалось, никакая опасность пока нам не грозит. Мы хорошенько за эти часы отдохнули, и отдохнула Джулька, стала опять резвой, веселой и забавной. Вдруг небо загремело. Появилось несколько бомбардировщиков, земля вздыбилась вокруг от грохота и разрывающихся бомб. Один вражеский самолет, пикируя с диким ревом, свистом, сменил другой, и мы оказались в подлинном аду, оглушенные взрывами, засыпанные землей, густой пылью.
Началось светопреставление. И, заглушая гром с воздуха, раздался лязг гусениц. Пошли в нашу сторону вражеские танки, автоматчики. Они двигались неторопливо, уверенные в том, что их самолеты уже все совершили – очистили им путь и что ничего живого после этого страшного воздушного налета не осталось.
Действительно, трудно было разобраться, кто из наших остался жив, неоглушенный, способный отразить новую атаку врага, кто ранен.
Но удивительно! Несмотря на то, что десятки вражеских бомб было обрушено на нас и все поле покрыто осколками, чадом, пылью, дымом, только двое из наших – Шика Map-гулис и дядя Леонтий – были ранены, и мы это сочли каким-то чудом. Стало быть, и на этот раз пронесло. Сможем дальше сражаться.
С ног до головы в пыли показался Самохин. Вытирая рукавом грязное лицо, он промчался по траншее, оглядывая нас, крикнул:
– Держаться, гвардейцы! Приготовиться ударить по танкам!
Он взял из рук новичка-солдата противотанковое ружье и приготовился стрелять по головной машине, которая приближалась к траншее.
– Гранаты к бою! У кого бутылки-зажигалки, ко мне!
Не успели оглянуться, как над нами пронеслись низко-низко свои штурмовики. Они, как обычно, неслись вихрем, низко, расстреливая с воздуха вражеские танки, рассеивая пехоту.
В течение считанных секунд они навели порядок на поле боя, нанесли тяжелый удар по наступающим.
Только несколько уцелевших немецких танков и автоматчиков прорвались к траншее.
Мы встретили их сильным огнем из пулеметов, противотанковых ружей. Когда в десятках шагов от нас вспыхнули первые танки и автоматчики попятились назад, Самохин выскочил из траншеи, держа в руках гранаты, крикнул:
– Гвардия, за мной, вперед!
И понесся, перескакивая через трупы фашистов, через черневшие тут и там воронки от бомб и снарядов.
Мы бросились вслед за своим командиром, на ходу расстреливая замешкавшихся или не успевших бежать немецких автоматчиков.
Вдруг до нас донесся отчаянный лай. Это подала голос неугомонная Джулька. Дикими прыжками она догоняла и набрасывалась то на одного фашиста, то на другого, на ходу обрабатывая их так, что клочья одежды летели в разные стороны. Она нас опередила, и нам казалось – теперь Уж наверняка погибнет: отстреливаясь, немцы целились именно в нее, но каким-то чудом она уцелела.
На плечах бегущих фашистов мы ворвались в недавно оставленную нами траншею. Пришлось пустить в ход приклады, солдатские лопатки, финки, а то и просто кулаки.
После короткого боя в самой траншее и вокруг нее мы захватили, наконец, оставленные накануне позиции, закрепились снова в нашей прежней траншее, что явилось большой победой.
Джулька вскочила туда первой и, чуть живая, притаилась.
То, что нам удалось так быстро отбить нашу траншею и тут же закрепиться в ней, разгромив врага, всех нас очень радовало. Однако радость была омрачена, мы понесли потери: двух из нашего пополнения убило, ранены Шика Маргулис, дядя Леонтий и Васо Доладзе, которых необходимо было немедленно отправить в медсанбат.
Не успели мы прийти в себя, кое-как устроиться в траншее, как зазвонил полевой телефон.
Наш новый комбат Рахматуллин, который только что сменил убитого комбата Сазыкина, бесстрашного человека и любимца всей части, вызвал Самохина:
– Докладывай, как у тебя там дела.
– Все в порядке!… Заняли свою первую траншею, закрепляемся. Подбили четыре танка.
– Молодцы! Мы с комполка наблюдали, как вы зверски деретесь. Сегодня представим всех к боевым наградам.
– Служим Советскому Союзу!… – задыхаясь от волнения, воскликнул Самохин и уже хотел было покласть трубку, но комбат задержал его:
– Послушай, мой дорогой. Чуть не забыл: что это у тебя в хозяйстве делается? Я наблюдал за вами… Что за зверь крутится возле вас? Мешает работать… Что, может, зоопарк решили открыть?
По лицу Самохина пробежала ехидная улыбка. Подумав минутку, ответил:
– Это не зверь и не зоопарк. Это Джулька наша. И она никому не мешает, наоборот, помогает.
– Ты что, родной, выпил? Я спрашиваю, что за псина возле вас бегала? Мало фашистских псов имеешь перед собой?
– Нет, комбат, это собака чудесная. На прошлой неделе прибилась к нашему шалашу и чувствует себя неплохо… Подружились…
– Брось эти шутки! – возмутился комбат. – Прогони ее ко всем чертям. Не видишь разве, что нам теперь не до шуток и не до собак?… Только их не хватает… Понял?
– Так точно, понял, но прогнать Джульку никак не можем. Ребята ее полюбили, привыкли. Когда с ней познакомитесь, уверен, тоже полюбите…
– Глупости! О какой любви может теперь идти речь? В каком уставе ты вычитал, что на переднем крае положено держать собак? Война или забава? Тоже придумали…
– Смотря какая редкая собака… – не сдавался Самохин, – такую, как Джулька, можно держать.
– Прошу прекратить болтовню. Прогони ее, чтоб не мешала!
– Наоборот, помогает! Как верный друг служит нам.
– Одно из двух: или ты пьян или спятил… Действуй по уставу!
– Я не пьян и пока не спятил, – огрызнулся Самохин, – может быть, это не по уставу, но Джулька только что так обработала двух немцев… Любо было смотреть…
– Что ты там мелешь? Я позже приду к вам…
Разговор оборвался на полуслове. Взвод занимал боевые места, готовясь встретить новую вражескую атаку. Самохин нервничал, посмотрев на раненых, которых не успел отправить в тыл. Он увидел, как все они, превозмогая боль, прижались с оружием к стенке траншеи, готовясь к бою. Джулька тоже оживилась, вскочила на край траншеи, прижалась к брустверу, вытянувшись во всю длину. Она хотела было броситься навстречу атакующим немцам, но Самохин цыкнул на нее, пригрозил.
– Лежать и ни с места! – крикнул. – Не слыхала, каналья, как мне только что влетело из-за тебя! Лежать! – гаркнул и кивнул на дно траншеи. Джулька, повиляв хвостом, спрыгнула вниз и забилась в уголок.
Она с каким-то удивлением смотрела На Самохина, не понимая, чем его прогневила. Кажется, сегодня ничем не заслужила такого нагоняя…
Мы все смертельно устали. Казалось, новой атаки нам не отбить. Раненые, хоть и стояли на своих местах, но еле держались на ногах. Шика Маргулис был смертельно бледен, из-под бинтов просачивалась кровь, глаза были затуманены. Он весь как-то съежился. Чернее земли стал Доладзе. Его лицо совсем изменилось от боли, его нельзя было узнать. Тяжело дыша, с перевязанной головой стоял дядя Леонтий, опираясь на свое противотанковое ружье.
Сердце Самохина замерло от горечи. Лучшие его ребята вышли из строя. С кем теперь держаться?
Артиллеристы наши, стоявшие за перелеском, дружно ударили по надвигавшейся вражеской цепи и двум машинам, заградили им путь и заставили отползти назад.
Самохин облегченно вздохнул, видя как враг отходит, а значит – вконец обескровленному взводу не придется снова встретиться с ним лицом к лицу.
Ночь наступила незаметно. На обширном поле боя дымились подбитые вражеские танки, блестели под звездным небом осколки, густо покрывшие землю. Казалось, орда разожгла тут и там огромные костры…
Истоптанное солдатскими сапогами, щедро политое кровью поле, исхлестанное гусеницами танков; израненная бомбами, снарядами и минами, покрытая трупами земля выглядела фантастически неправдоподобно и навевала страх.
Предельно уставшие, измученные, насквозь мокрые, мы стояли и смотрели на это чудовищно пылающее и чадящее поле, и казалось – видели кошмарный сон, забыть который никогда не сможем.
Армада фашистских зверей напирала, стремясь задавить нас, уничтожить, испепелить, горы металла обрушив на нас. А мы насмерть стояли на этом поле, зарывшись глубоко в землю, и из последних сил отбивали яростные атаки.
Они не прошли.
И это нам придало сил, помогло не отступить ни на шаг!
В этой самой траншее наша маленькая боевая и дружная семья встретила первую вражью волну, и хотя немало крови тут пролилось, немало пало прекрасных воинов, сердечных, славных, веселых и бесстрашных, но зато мы отомстили за каждого. И здесь, в этой траншее встретили последнюю вражескую волну.
12.
В эту же ночь комбат пришел к нам, привел свежий взвод и сменил нас.
Вместе с ними прибыли врач и несколько санитаров.
На носилках вынесли Шику Маргулиса, Васо Доладзе и дядю Леонтия. Легкораненые тянулись сами за ними. С болью смотрели на Самохина. Он еще больше поседел, постарел, осунулся, но его глаза светились гордостью, что его ребята выстояли.
Пройдя немного, оглянулись, посмотрели на обагренный нашей кровью и потом клочок родной земли, где несколько дней и ночей мы отстаивали его от проклятого врага, низко земле поклонились. Никто бы не поверил, если бы не знал, что мы сумели несколько дней и ночей выстоять под таким адским огнем, что человек вообще способен на такое…
Но мы все перенесли. Правда, дорогой ценой. И теперь, под покровом ночи, отходили в тыл, чтобы привести себя в порядок, передохнуть, залечить боевые раны и снова идти в бой.
Джулька ни на шаг не отставала, бежала за нами, стараясь не затеряться в этом сложном лабиринте перекрестков, тропинок, дорог.
Совсем недавно ее кто-то из нас перебинтовал, но бинты уже опять почернели. Джулька сорвала их, и обнажились ее раны, которые она то и дело на ходу языком зализывала. Задыхаясь от бега, она то и дело останавливалась, оглядывалась и снова бежала за нами, боясь отстать, затеряться в этой ночной неразберихе.
Спустя полчаса, а может быть, чуть больше, спустились в балку, где виднелись санитарные палатки, копошились раненые. Метались врачи, сестры. В палатках шла большая работа. Люди в белых халатах осматривали раненых, перевязывали, определяли кого куда.
В сторонке стояли подводы, застланные соломой. Санитары бережно укладывали на них раненых. Через некоторое время длинный обоз с ранеными бойцами отправился в дальний путь.
Шика Маргулис, дядя Леонтий и Васо Доладзе лежали на одной подводе, прикрытые шинелью, и худощавый рыжеволосый мальчуган с синими глазами, в потрепанной крестьянской свитке, со страхом оглядывался на раненых, когда они стонали, Подхлестывал лошадей, чтобы быстрее шли. Дорога была разбита, и приходилось маневрировать, объезжать воронки и завалы, чтобы подводу меньше трясло. Но не всегда это удавалось. На каждом повороте зияли огромные воронки от бомб и снарядов, все вокруг изрыто, перекопано, изрешечено гусеницами танков и самоходок. И подвода то и дело подскакивала на пересохших буграх, причиняя раненым неимоверные страдания.
Подводы свернули к отдаленной железнодорожной станции, где ждал санитарный поезд, который отвезет раненых солдат и офицеров в глубокий тыл на лечение.
Но до станции надо еще добраться. Предстоит немало пережить. Самолеты то и дело угрожающе гудят где-то за облаками. И рыженький, худощавый мальчуган со страхом посматривал то на гудящее небо, то на своих необычных пассажиров. Видимо, он только о том и думал, чтобы довезти до вокзала благополучно этих израненных людей и поскорее вернуться домой.
А люди лежали молчаливые, мрачные, затаив в душе боль и горечь оттого, что в такой сложный момент вышли из строя.
Никто из троих не представлял себе, что будет дальше. Страшные картины боев еще стояли перед их глазами, а гул орудий не выходил из головы.
Сколько крови пролито, сколько прекрасных ребят погибло. «Как же теперь развернутся события?» – мучили догадки, одна горше другой.
Враг не прошел. Ему были нанесены здесь смертельные удары. Он обескровлен, но, скорее всего, еще не отказался от своей безумной затеи и продолжит безнадежные, но чреватые последствиями атаки. Кто же его остановит, если весь взвод почти вышел из строя? Правда, его сменил другой, но пришли ребята молодые, необстрелянные, не нюхавшие пороха. Выстоят ли под ураганным огнем врага?
В самом деле, раненым казалось, если они вышли из строя, то уже некому будет их заменить, некому отбивать вражеский натиск. И это мучило, терзало не меньше тяжких ранений.
Неужели пролитая кровь, пять суток беспрерывных боев, жертвы были напрасны?
Необычный обоз – подводы с беспомощно лежащими ранеными – втянулся в старинный лес, что в двух десятках километров от переднего края. Колеса мерно скрипели по глубоким песчаным колеям, лошади шли тяжело, выбиваясь из сил. Тишина царила вокруг, только слышен мерный и однотонный шум густой листвы. Казалось, дорога извивается по зеленому тоннелю, только изредка пробивается серебряный свет месяца и мерцают затуманенные дымкой звезды.
Но что там впереди? По сторонам дороги виднелись толпы солдат, силуэты танков, транспортеров, огромных пушек, накрытых брезентом «катюш». Оживленные воины в новеньких мундирах и касках. Сколько их! Казалось, весь лес заполнен ими и техникой.
Какая же сила находится у нас в тылу!
Должно быть, скоро будут введены все эти свежие части в бой и начнется контрнаступление. Не выдержать тогда поредевшему, полуразгромленному гитлеровскому воинству, которое так отчаянно рвалось к Москве!
Чем дальше двигался необычный обоз, тем теснее становилось в лесу от воинских частей, а они все шли и шли навстречу обозу, втягиваясь в лес, маскируясь в балках, ярах, ложбинах.
И, глядя на все это, на душе становилось легче.
Безусловно, здесь, в окружающих лесах, готовится мощный кулак, который в ближайшие дни обрушит смертельный удар по врагу и сомнет его. Как бы хотелось участвовать в этой последней битве! Вместо этого приходится лежать на подводе и тащиться куда-то в неизвестность.
– Шика, видал, брат, что тут делается? Здорово! А? – оживился дядя Леонтий, который молчал всю дорогу. – Вот какая могучая сила готовится сменить наши поредевшие части! Хитро придумали, а? Научились наконец-то воевать, бить врага. Сперва, значит, обескровить, измотать, а потом ввести свежие армии и разгромить. Понял?
– Понял, дядя Леонтий, – ослабевшим голосом произнес Маргулис, – а ведь мне казалось, что, кроме нас, и близко никаких войск нет.
– Стратегия, кацо, стратегия… – вставил Васо Доладзе, подтягиваясь на локтях, чтобы лучше увидеть боевую технику, стоявшую под вековыми деревьями.
– Все это хорошо, жаль только, что в такое время, когда дело идет к концу, нас везут совсем в другую сторону, – – отозвался после долгой паузы циркач. – Отвоевались.
– Вы что, дядюшка! – вмешался рыжий мальчуган, который внимательно прислушивался к словам раненых. – Что вы, дяденька? Как это отвоевались? В госпиталь вас привезут, а там доктора, там лекарства… Вас обязательно вылечат, и вы вернетесь в строй. А как же! Я сам слыхал, что вас только на время отправляют лечиться.
– Да, отправляют… – тяжело вздохнул дядя Леонтий, посмотрел на помрачневшие лица своих друзей и добавил, сильно закашлявшись: – Что поделаешь, повоюют без нас, а пройдем ремонт – непременно вернемся в строй. Известно ведь, что за битого трех небитых дают…
– Что вы, дяденька, какие же вы битые?! – возмутился маленький ездовой. – Да вы так давали фашистам по зубам, что пыль с них летела. В газетах писали: провалилось их наступление. И сколько техники перебили – тоже писали. Они, проклятые, битые, а не вы! Вы все герои, настоящие герои!
– Молодец, сынок, правду говоришь, – улыбнулся парнишке дядя Леонтий. – Мы, конечно, еще повоюем. У нас свои счеты с гитлеряками.
– И все же душа болит, – заметил Шика Маргулис, – что нас везут в обратную сторону от фронта. Эта сила, которая собирается в лесах, скоро вступит в бой и погонит фашистов, да так, что костей не успеют собрать, и кончится война, пока мы там будем ремонтироваться.
– Жаль. Очень жаль!… – поддержал Доладзе.
– Чего жаль? – Прервал его дядя Леонтий. – Жаль, что война скоро кончится? Она тебе еще не осточертела?
– Да нет, я не об этом! – остановил его Шика. – Я о другом. Когда наши перейдут границу Германии и начнут наступление на Берлин, хотелось бы там быть. Посмотреть своими глазами, как оно произойдет. Пусть эти подлые душегубы, их фрау и матери, которые породили таких извергов-душегубов, почувствуют на своей шкуре бомбежки, разруху, пожары.
– Ну, это другое дело… – философски размышлял дядя Леонтий, – конечно, хочется воочию убедиться, как издохнет гадина фашистская. Но не все, к сожалению, зависит от нас. Не судьба, значит…
Он несколько раз затянулся крепкой махорочной цигаркой и протянул «бычок» Шике:
– Возьми-ка, потяни маленько… Раны не будут так печь. Отпустят…
– Зачем тебе курить, Шика? – взглянул на него с завистью Васо Доладзе. – Это мешает здоровью. Циркачи, слыхал я, не курят. Им там, на манеже, и так дают прикурить. Дай-ка лучше я потяну.
– Успеешь, – сделав пару затяжек, Шика передал «бычок» другу.
– А ты, сынок, что, разве некурящий? – уставился на паренька дядя Леонтий.
– Оно как сказать, – помялся тот, – иногда покуриваю, а нынче махоркой-то, табачком где разживешься? Сказал нам начальник, ежели благополучно доставим на станцию раненых, то табачок выдадут.
– Возьми, коли своего нету. А то пока там начальник даст, уши опухнут. – И дядя Леонтий протянул парнишке кисет.
– Спасибо, дядя. Извините, – товарищ сержант… Не разбираюсь в ваших чинах…
– Ладно, ладно, закури. Только смотри мне, кончится война – и курение кончай, а то такие усы, как у меня, у тебя отрастут.
Мальчишка рассмеялся и, заметив, как уставшие лошадки убавили шаг, подхлестнул их батогом:
– А ну-ка, веселей! Тоже мне! Только слово скажешь, а у них ушки на макушке, глядь – и остановились.
Незаметно кончился лес, и подводы выбрались на широкую, ярко освещенную луной поляну.
Дядя Леонтий приподнялся на локтях, чтобы посмотреть на изъезженную грейдерную дорогу, и не поверил глазам своим. Что это? Видение? Рядом с подводой бежала, запыхавшись, Джулька!
Дух захватило у старого солдата. Как же она сюда попала? Как нашла их? А может, это не Джулька? Нет, она! Увидев его, радостно подпрыгнула, желая, видно, вскочить на подводу, лизнуть его и всех своих…
– Гляньте, хлопчики мои, гляньте, кто нас сопровождает! Ну и сатана! Ну и каналья! Вот какая карусель! – Он не мог успокоиться, и обросшее, морщинистое, запыленное лицо его просияло.
– Что ты там, батя, увидел? – спросил Шика Маргулис.
– Да Джулька бежит за подводой, наша Джулька!
– Что ты говоришь! Не может быть!
– Как это не может быть? Джулька! Чтоб я пропал, если вру!
– Где же ты ее видишь? – попытался Васо Доладзе приподняться, но упал на солому.
– Как собаку зовут, дяденька, – Джулька? – улыбнулся маленький ездовой. – Смешная кличка. Она уже давно бежит за нашей подводой. Как только мы выехали, увязалась и бежит. Я попробовал было прогнать ее, а она не отстает. Камень бросил в нее – клыки мне показала. Зубы как у зверя. То исчезнет на некоторое время, то вперед побежит, то назад вдоль обоза. Думаю, пусть бежит, что мне жалко собачьих ног? А знаете – перепугался сперва. Думал, какая-то нечистая сила…
Все трое рассмеялись: были восхищены, что Джулька нашла их в этом страшном водовороте и не отстает.
– Ну и звереныш! – проговорил Васо. – Какое-то чудо – не собака! Умничка! Молодчина! Вот где настоящий друг. Не зря говорят…
– Друг-то друг… – отозвался Шика Маргулис. – А вот сколько километров бежит она за подводой. Видно, чертовски устала.
– Это конечно. Даже ехать на этой колымаге устали чертовски, а она, оказывается, бежит за ней все время.
Васо, напрягая последние силы, попытался было подняться, чтобы слезть с подводы и поднять собаку. Но лицо его скривилось от боли, и он закрыл глаза, чтобы не выдать своих страданий.
Дядя Леонтий осторожно приподнялся, опустил ноги, застонал, но все же слез помаленьку, позвал Джульку, взял ее на руки и бережно уложил рядом с ребятами на подводу.
Сперва Джулька испытывала какое-то беспокойство, никак не могла устроиться, непривычно ей было, но через некоторое время зарылась в солому, вытянулась во всю длину и закрыла глаза, пытаясь отдышаться.
13.
Всю ночь истошно скрипели немазаные колеса. Обоз с искалеченными солдатами без остановки катился все дальше и дальше от фронтовых дорог. Хоть повозочные жаловались, просили остановиться, дать передохнуть лошадям, но «начальство» не соглашалось ни под каким видом. До рассвета кровь из носа, а нужно быть на станции. Фашистские бомбардировщики могут обрушиться на санитарный поезд и превратить его в щепки, как уже бывало не раз. Надо спешить.
Вдоль длинного обоза то и дело проносился всадник и подгонял повозочных, чтобы не отставали, гнали быстрее.
Кони и люди выбились из сил, но двигались без передышки.
Ночную тишину, царившую вокруг, время от времени прерывали стоны раненых и возгласы повозочных, обрушившихся на своих усталых лошадок, чтобы не отставали. И лишь тогда, когда на горизонте едва забрезжил рассвет, обоз остановился неподалеку от разбитой, растерзанной бомбами и снарядами железнодорожной станции, где не оставалось и следа от пристанционных построек; только тут и там беспорядочно громоздились горы щебня, кирпича, изуродованные рельсы, остовы сожженных вагонов. В отдаленном тупике, возле жалкого остатка бывшего леса, исковерканного войной, притаился длинный санитарный поезд с красными крестами, которые можно было увидеть за километр; возле вагонов хлопотали люди в белых халатах, что-то торопливо грузили, разговаривая вполголоса.
Два паровоза в голове эшелона тяжело пыхтели, извергая из своих закопченных труб облака черного дыма. Машинисты поторапливали медиков, с тревогой посматривая на светлеющее небо.
– Скорее, скорее, сестрички… Слышите? Кажись, гудит…
Подводы подъезжали впритык к вагонам, и санитары, сестры и врачи суетились с носилками вокруг подвод, поднимали раненых в вагоны, устраивая их поудобнее на застланных одеялами полках.
Джулька тоскливым взглядом, стоя в сторонке, чтобы не мешать санитарам с носилками, тревожно следила за «своими ранеными», глядя, как их бережно вносят в вагон.
Дядя Леонтий попробовал было самостоятельно взобраться на высокую ступеньку, но не смог, и к нему подбежали две сестры и помогли подняться.
– Потерпи маленько, батя… Поможем тебе…
Джулька бросилась вслед за ним, намереваясь забраться в вагон, но пожилая грузноватая врачиха в белом халате и высоком колпаке, увидев собаку, грубо прогнала ее.
Джулька взглянула на женщину недобрым взглядом – мол, в другое время она показала бы ей, как грубить. Но что, бедная, могла поделать, когда женщина стояла не одна и именно к ней, к этой женщине, в вагон внесли Джулькиных друзей?
Покрутившись немного, она отскочила в сторонку в полной растерянности, глядя на вагон, на злую женщину, которая то и дело на кого-то сердито покрикивала, махая руками. Джулька смотрела на нее молящими глазами, бегала взад и вперед вдоль вагона, металась, подпрыгивала, пытаясь заглянуть в окошко, в котором показались ее друзья. Она стала истошно лаять, визжать-, может, и они ее увидят, не так все они, как дядя Леонтий. Но как на грех не смотрели в ее сторону.
Джулька снова подкралась к дверям вагона, может, ей все же удастся вскочить туда, но вот толстая женщина ее увидела и снова сердито прогнала.
Джулька еще никогда не выглядела такой несчастной и беспомощной, как теперь. Она готова была броситься на эту сердитую женщину и показать, на что способна. Но в это время к дверям подошли две санитарки и заговорили о чем-то с женщиной, не обращая, однако, на Джульку никакого внимания.
Тем временем погрузка подходила к концу, и поезд вот-вот должен тронуться с места. Раздался протяжный гудок паровоза. Все, кто сопровождал вагоны, вскочили на высокие ступеньки, взялись за тяжелые поручни. Подводы, которые привезли раненых, быстро понеслись обратно в сторону леса, и станция опустела.
Все уже были на своих местах, только одна Джулька стояла беззащитная и несчастная в стороне от вагона, глядя на озабоченных женщин, загородивших вход в тамбур.
Вот-вот поезд тронется, захлопнутся двери вагона. И тут Джулька увидела в окне дядю Леонтия. Опершись на костыли, он направился к дверям просить сестер, чтобы пустили собаку. Джулька стала подпрыгивать возле самих ступенек, выть, лаять, просить, но толстая докторша была неумолима. Видимо, и дядя Леонтий не мог ее упросить. Еще минута – и женщина захлопнет двери, и тогда все пойдет прахом.
Послышался громкий лязг буферов, поезд покатил по рельсам. И тут произошло такое, чего никак ни сестры, ни врачи не ожидали. Джулька собралась с последними силами, бросилась за удаляющимся поездом и, разбежавшись, ловко, одним прыжком вскочила в вагон, сбив с ног и женщину, и санитарок, которые с перепугу подняли дикий визг.
Джулька, запыхавшись, уставшая, пронеслась по коридору, оглядывая раненых, в поисках друзей и, найдя их, забилась под нижнюю полку, где лежал и стонал Шика Маргулис. Джулька вытянулась на полу, затаилась, чтоб никто ее не увидел.
Почувствовав, что Джулька едет с ними, что лежит внизу под полкой, ребята обрадовались, однако не подавали вида, что Джулька с ними. Чего доброго, сердитая докторша прогонит ее.
Поезд, набирая скорость, мчался с невиданной быстротой. Светлело, и надо было чем поскорее преодолеть опасный участок, чтобы вражеские самолеты не обрушились на состав.
Перед глазами мелькали исковерканные телеграфные столбы, опутанные паутиной рваной проволоки, разбитые полустанки, будки стрелочников, водонапорные башни.
На каждом шагу все еще чувствовалось близкое дыхание войны, невиданной битвы, которая на какое-то время притихла, но могла в любую минуту вспыхнуть с новой силой.
Огромный госпиталь на колесах, который мчался, словно сто чертей его подгоняли, вошел в свою обычную колею.
Начался обход врачей. Они ходили из одного купе в другое, подсаживаясь к каждому больному, щупая его, выстукивая, перебинтовывая, помогая, чем можно было в этих необычных условиях.
Шика Маргулис и Васо беспокоились, что врач – эта полная женщина с крашеными волосами, которые выбивались из-под высокого белого колпака, – задержалась возле них дольше, чем у остальных, боясь, чтобы Джулька чего доброго в этот момент не вздумала высунуться из своего укрытия или залаять и испортить все дело. Сочтя, что женщина их обижает, Джулька может броситься на доктора, и тогда ее наверняка вышвырнут в два счета.
Но Джулька молча лежала в своем углу, притаилась еще больше, почти не дышала, не подавала признаков жизни, зная, что с этой женщиной шутки плохи.
Только к полудню, когда все успокоилось в вагоне и раненые уснули сном праведников, прерываемым стонами и выкриками в бреду, Джулька осторожненько высунулась на свет божий и стала будить своих спящих друзей.
Сколько они ни напрягали память, никак не могли вспомнить, откуда она взялась, как не могли сразу, спросонья, понять, где сами находятся и почему под ними стучат колеса.
Дядя Леонтий слез кое-как с полки, накормил и напоил Джульку, погладил ее, приласкал, прижал к себе, сказал несколько слов и кивнул, чтобы на всякий случай ушла в свое убежище, никому не бросалась в глаза. Не ровен час, могут найтись недоброжелатели и выбросить ее из вагона.
Джулька сразу поняла намек доброго человека и, когда поела и утолила жажду, повиляла хвостом, облизала руки сибиряка и снова забилась на свое место. Там она пролежала до утра. Тихонько, чтоб никто не заметил, выползла, съела оставленную ей в мисочке еду, выпила воды и, незаметно сделав в дальнем углу свое дело, снова ушла на покой.
А время шло быстро.
Долго оставаться незамеченной становилось невозможно. Крашеная женщина-доктор довольно часто приходила к своим пациентам, присаживалась на край полки, беседовала тихонько, давала лекарства и уходила к соседям.
В один из таких осмотров, когда она негромко разговаривала с дядей Леонтием, Джульке ни с того ни с сего захотелось лизнуть ей ногу, и доктор с перепугу вскрикнула, подскочив до потолка.
– Боже мой, что это еще за нечистая сила?! Убрать ее! – закричала женщина, увидав под полкой Джульку. – Я же просила…
– Доктор, извините, конечно, капитан медслужбы, – отозвался дядя Леонтий, – но это не собака, а чудо. Умница, наша любимица.
Джулька выползла, поднялась на задние лапы и подпрыгнула к солдату, тихо залаяла, закружилась и положила передние лапы на плечи Леонтия. Доктор развела руками. Страх, который охватил ее, куда-то улетучился, и на ее полном румяном лице вспыхнула удивленная улыбка – прежняя злость куда-то исчезла, и после недолгой паузы, оглядывая необычное создание, доктор воскликнула:
– Какая прелесть! В самом деле красавица! Она не кусается?
– Что вы! Не кусается, товарищ военврач, простите, капитан медицинской службы, – с волнением отозвался Шика Маргулис, опасаясь, что она все же прикажет выбросить Джульку. – Это необычная собака. Если б вы видели, что она вытворяла там, в бою! Красота! Это наш настоящий друг, каких мало!
– Вы бы, доктор, посмотрели, как Джулька бросалась на фашистов, как рвала их! Гляньте, какие клыки у нее. Это редчайшей породы собака.
– Да, да, наш Профессор сказал, что такие экземпляры встречаются очень редко. Это отпрыск тех псов, с которыми Тургенев ходил на охоту.
– Постойте, постойте… – уставилась она на ребят. – При чем тут Тургенев? Что за профессор?
– Ну этот наш пулеметчик Саша Филькин. Студент. Мы его прозвали Профессором. Чудесный парень. Душа человек. Два дня тому назад он тоже был тяжело ранен и его отправили в госпиталь вместе со старшиной Михасем. Может, слыхали?
