– Прощайте, ребята, не поминайте лихом, если что было не так. Может, бог даст, еще увидимся! Держитесь, гвардейцы, до конца. Отомстите фашистам за все злодейство ихнее и за нас…
И, посмотрев на меня, приглушенным голосом добавил:
– Если, дружище, тебе суждено будет выжить в этой битве и возвратишься живым домой, возьми перо в руки и напиши несколько добрых слов о нашем взводе и о нашей дружной семье. Как жили и дрались с врагом. И о Джульке непременно. И назовешь эту историю «Наш добрый друг».
Я смотрел на ослабевшего друга и думал о том, какое доброе сердце бьется в груди у этого человека, если в тяжкую минуту жизни он обратился ко мне с такими словами и на уме у него такие добрые мысли.
И я тогда подумал: придет желанный час, мы окончательно раздавим врага и вернемся к мирному труду, я постараюсь выполнить, возможно, последнюю просьбу Михася.
Когда перебинтовали и вынесли всех раненых, а затем выпроводили и пленного фашистского пилота, мы почувствовали, как свалилась гора с плеч.
Ведь так тяжело наблюдать, как мучаются раненые, как стонут и как теряют последние силы, а мы, беспомощные, не можем дать им никакого облегчения.
На этом клочке родной земли мы видели столько горя и страданий, смерть караулила нас на каждом шагу, а тут еще слышатся стоны родных и близких, тяжело израненных людей.
Никто не представлял себе, что будет с ними в пути, а также в медсанбате, но все же там им будет, вероятно, намного лучше.
И в самую последнюю минуту, когда они стали отдаляться от нашего блиндажа, лейтенант Самохин вспомнил, что нужно также отправить в тыл Джульку. Об этом он сказал фельдшеру.
Тот пожал плечами, не представляя себе, как ее взять с собой. Нужно успеть проскочить в тыл, каждую минуту может возобновиться обстрел. Да и кто будет в такое время заниматься собакой, когда у каждого тяжело раненные солдаты на руках.
Джулька почувствовала, что разговор идет о ней, поэтому вскочила с плащ-палатки и забилась в угол. Никакая сила не заставит ее выйти отсюда. У Джульки не было ни малейшего желания расставаться с нами, тем более, что кто-то из прибывших солдат успел подбросить ей кусок колбасы краюху хлеба и наполнить консервную банку свежей водой.
Попытка Самохина вытолкнуть собаку из траншеи и погнать ее за санитарами ни к чему не привела. Она оскалила зубы, зло посмотрела: хоть мы с тобой, мол, начальник, и дружим, но никуда отсюда я не уйду.
Назревание конфликта первым обнаружил Шика Маргулис. Он подошел к Джульке, погладил ее, что-то шепнул ей на ухо, но эти увещевания также могли плохо кончиться для циркача, если б вовремя не отпрянул. Тогда солдат дал ей дожевать краюху хлеба, похлебать водички и, когда она стала облизываться, смастерил из ремня и веревки поводок, накинул на шею и осторожно, что-то нашептывая на ухо, вывел ее из траншеи и передал санитару.
Собака еще немного артачилась, попыталась было вырваться из ошейника, вскочить обратно в траншею, но санитар пригрозил ей, крикнул, и она повиновалась.
Высунувшись из траншеи, мы следили с грустью и болью, как необычный караван отдаляется от нас. Жаль было Михася, Профессора и других раненых. Мы себе не представляли, как они нас найдут после того, когда в госпитале их поставят на ноги. Очень жаль было и Джульку. Медсанбат, куда ее поведут, находится далеко отсюда, и кто знает, в какие руки она теперь попадет и кто в такое время захочет возиться с нею, раненой, измученной, ведь с переднего края беспрерывно везут и везут искалеченных людей.
Да, пожалуй, навсегда мы простились с Джулькой. И никто не узнает, куда она, бедняга, девалась и какова ее дальнейшая судьба. Глубокая жалость охватила наши сердца.
Высунувшись из траншеи, мы еще долго следили за тем, Как отдаляется от нас эта необычная колонна, как Джулька пытается вырваться из рук санитара, как старается перегрызть ремень, лает, упирается, как она каждый раз останавливается, повернув в нашу сторону голову.
Вскоре мы ее потеряли из виду. И каждый почувствовал, что он потерял что-то очень дорогое и близкое.
Молчаливые, мы опустились на дно траншеи, чтобы утолить голод. Быстро съели то, что нам принесли.
Мы спешили, не зная, сколько может продлиться короткое затишье. Тяжело стало на душе. И хотя все мы были смертельно голодны, но жевали неохотно, молча, никто не шутил. Только что мы расстались с такими чудесными ребятами. Кто знает: спасут ли их медики, встретимся ли мы снова? Тяжело было и оттого, что расстались с Джулькой. Мы так привыкли к ней, казалось, бог весть сколько времени она была здесь вместе с нами.
9.
Все проходит, прошло и наше уныние. Нам прислали небольшое пополнение – и то веселее будет. Ребята хоть и неопытные, необстрелянные, но ничего, привыкнут! Здесь они скоро станут настоящими солдатами. Не святые ведь горшки обжигают.
То, что немного пополнился наш взвод и что новички принесли с собой новые пулеметы вместо вышедших из строя, и то, что приволокли ящики с патронами и гранатами, провизию, сразу как-то подняло наше настроение, и мы немного ожили.
Мы сидели и жевали хлеб с колбасой. Это был, конечно, не вкусный борщ, который еще недавно по ночам приносил на передовую Михась. Но спасибо и на этом. То время нам теперь казалось сладким сном. Кто в такое время, когда земля горит под ногами, может думать о тех незабываемых днях длительного затишья, когда мы сидели в траншее и прислушивались к пению соловьев, радостно встречали старшину с термосами, шутили с ним, задористо смеялись.
Теперь это казалось далеким сном.
Поев и утолив жажду, мы сразу повеселели. Куда-то улетучилась смертельная усталость. В глазах посветлело.
Шика Маргулис и Васо Доладзе подсели к новичкам и завели с ними веселую беседу.
Новички смотрели на нас, обстрелянных, бывалых солдат, с чувством преклонения, с заметной завистью. Хотя наши гимнастерки были выбелены солнцем, пропитаны потом и вид каждый имел далеко не бравый, все же на этих наших вылинявших гимнастерках сверкали боевые ордена и медали. И это привлекало взоры новичков не менее, чем мы сами.
Они завидовали и нашему спокойствию, и тому, как мужественно мы вели себя, когда над траншеей проносились вражеские снаряды и мины, свистели пули, осколки.
Ребята нервничали, когда начинался обстрел, кланялись каждой пролетающей пуле.
Нам знаком был этот страх. Мы его испытывали и поныне, но каждый из нас уже научился владеть собой в такие моменты, зная по свисту, какой снаряд перелетит, а какой не долетит.
Самохин с грустью смотрел на пополнение. На его глазах погибли, вышли из строя такие орлы! Он отправлял их в медсанбат, прощался со слезами на глазах – то были богатыри, герои, с которыми не страшно было идти в огонь и в воду. А тут ему прислали юнцов, которые еще пороха не нюхали, не измазали землей свои новенькие, только что из склада, гимнастерки и которые кланяются каждой паршивой пуле, валятся на дно траншеи, услышав издали свист снаряда.
Да, с такими навоюешь…
Но что поделаешь. Мы когда-то были такими же зелеными юнцами. Солдатами в самом деле не рождаются – притрутся, понюхают пороха, побывают в переплетах, и все пойдет своим чередом. Волей-неволей и они станут хорошими воинами.
Лейтенант Самохин тяжело вздохнул и опустился на ящик рядышком с новичками. То у одного, то у другого узнавал, откуда он родом да как величать, давно ли призван, бывал ли в боях. Новички робко отвечали этому загорелому, обветренному человеку с густой проседью в волосах. Он поинтересовался, знают ли ребята, в какую часть они попали и какой путь она прошла, как должны себя вести под огнем и при встречах с танками, чтобы заслужить высокое звание гвардейцев. Вскоре в беседу вступили Шика Маргулис и Васо Доладзе. Но не успели они обменяться мнениями, как послышались быстрые шаги. Кто-то прибыл сюда со второго эшелона, и через минуту в блиндаж вскочили двое молодых солдат с пулеметом.
– Принимайте еще подкрепление! – отозвался статный парень с карими глазами и маленькими черными усиками.
Самохин поздоровался с ними и довольно улыбнулся. А улыбка ясно означала: «Спасибо, прислали хоть двух бывалых».
– Ну что ж, добро пожаловать! – сказал Самохин И объяснил, какая задача стоит перед ними.
Шика Маргулис смерил с головы до ног пулеметчика с черными усиками и залихватски надетой каской и спросил:
– Что, впервые, браток, на передовой или уже нюхал порох?
Парень вынул кисет из кармана, оторвал клочок газетной бумаги, угостил окружающих, закурил сам и после недолгой паузы кинул:
– Третий раз после капитального ремонта. А ты – пороха нюхнул?
– Значит, оттуда? – кивнул Шика в сторону лесочка, где стоял второй эшелон.
– А откуда же?
– Так… – задумчиво проговорил циркач. – Ну, а не встречал ли там наших ребят, один такой пожилой, лысоватый, с длинными рыжеватыми усами, а второй худющий, в очках, на профессора похожий. Оба раненые.
– Много там, браток, раненых. Разве в такой сутолоке разберешь? – процедил тот.
– Знаешь, Шика, – отстранил его Васо и сам приблизился к новичку, – понятно, что там много раненых… Но наши были такие, что среди сотен отличишь. Один старшина Михась с пушистыми, как у кота, рыжими усами, а второй в очках, длиннющий – хороший парень.
Солдат пожал плечами – отстань, мол, со своими расспросами. Кто его знает, о ком вы спрашиваете.
– Ну, понимаешь, кацо, если ты понятливый, то не мог их не заметить, – не унимался Васо. – С ними, понимаешь, была собака… Джулькой ее звали. Самохин, наш взводный, потребовал отвести ее в тыл, может, там найдется, какой ветеринар и перевяжет. Она ранена. Понял?
– Вот так бы сразу и сказал! – оживился парень. – Теперь уже вспоминаю. Их я видел во дворе медсанбата. Лежали на носилках и ждали машины. В тыл их должны были отправить. Видать, крепко их стукнуло… Один лысоватый с усами, а второй в больших очках, худой, длинный. Вспомнил.
– Точно! А куда же их собираются отправить?
– А мне не докладывали. Не того ранга… – сказал пулеметчик.
– А собака с ними была классная. Заметная такая. Не из дворняжек, – добавил его напарник.
– Да, сынок, то наши ребята и наша Джулька, – тяжело вздохнув, сказал дядя Леонтий.
– Ребята мировые и Джулька – тоже. Весело с ними было. Люди – орлы!…
– Это точно! Я такой собаки сроду не встречал, – вздохнул он.
– Понятно, что не встречал! – вмешался Шика Маргулис. – Не псина, а находка! Если б ты, браток, видел, что она тут у нас вытворяла! – И, тоскливо покачав головой, угрюмо продолжил: – Я рассчитывал, что после войны возьму ее с собой и с ней в цирке будем выступать, на манеже, а вышло видишь как…
– А что, гвардии сержант, вы имеете какое-то отношение к цирку? – удивленно глядя на Шику, спросил парень.
– Вроде бы… – неторопливо ответил Шика. – В цирковой школе учился, да не закончил. Война помешала. А ты откуда?
– Из Москвы-матушки, – гордо ответил парень, поправляя на голове каску, которая сползла на глаза.
– Интересно. Из Москвы, значит…
– Ну да. Из Москвы. А живу на Маросейке.
– Вот здорово! Почти соседи, я там стоял на квартире, когда учился, – обрадовался Шика. – Ну, а цирк любишь?
– Странно. Кто же не любит цирка, когда мы с детства там бываем.
– И ты, может, Карандаша видел на манеже с собакой?
– А как же! Кто же Карандаша не видал в цирке? – улыбнулся парень. – Это все равно, что быть в Риме и не видеть папы римского. Карандаша видел раз двадцать. А какое вы к нему имеете отношение, если не военная тайна?
– В цирковой школе на клоуна учился, а Карандаш был моим учителем. Понял? Думал, кончится война, поеду доучиваться на клоуна и хотел Джульку захватить с собой, выступать с ней на манеже, так видишь, какая беда, не суждено. Ранили бедняжку, и увели ее кто знает куда. Такой редкий экземпляр. Не собака, а чудо.
– Да ладно, Шика, скулить, – перебил его Васо, – больше ей нечего делать, как с тобой на манеж переться. Я планировал взять ее с собою в горы. Это горная собака.
– Глупости! – вставил медлительный дядя Леонтий. – Такие в горах не водятся. Джулька рождена для тайги, для Сибири. Это чисто охотничья собака. На любого медведя и волка бросится без страха. Вот я бы ее и взял к себе.
– Мечтатели, философы, а ну-ка кончай трепаться! Делать нечего? – вмешался Самохин. – Опять завели старую шарманку. Делите шкуру неубитого медведя. Все по местам! Лучше бы поделились с новичками, как гвардейцы должны держаться, когда фрицы пойдут в психическую…
– Чего тут, взводный, особенно делиться? Тут наука простая, – отозвался дядя Леонтий, – лезет немец, а ты ему по мордам, по мордам, чтобы подох скорее! В бою требуется полное спокойствие. Не показывать фрицу пяток. И танки, и «тигры» ихние не страшны. Вот какая карусель, – и, обернувшись к новичкам, тяжело поднял руку, показал на поле боя: – Вон гляньте, сколько их нарубили, сколько ихней техники искалечили, пожгли. А там возле лощинки какое чудовище торчит, выкрашенное по всем правилам под тигра – новое оружие Гитлера. И оно здесь не прошло. И не пройдет…
– Над этим «тигром», ребята, потрудились хорошо Михась и наш дядя Леонтий со своим противотанковым ружьем, дай им бог здоровья, – вмешался Васо Доладзе, – это их работа. Подбили гада! Знаете, если б дядя Леонтий такого тигра встретил у себя в тайге, драпанул бы на край света. А этой бронированной стерве угодил прямо под брюхо.
– А вот если теперь дядя Леонтий встретит в тайге живого тигра, – добавил Шика Маргулис, – он, пожалуй, его уже не испугается.
– Зачем же так врать, мальчики, – смущенно отозвался бронебойщик, – нехорошо. Зачем вы мне приписываете «тигра»? Это работа всего взвода. Первым ударил по «тигру» старшина Михась Зинкевич. Потом все наши хлопцы забросали гранатами и добили. Одним словом, коллективная работа. И теперь все увидели, что не только простые немецкие танки могут хорошо гореть, но и «тигры» тоже… Главное – не бояться.
– Понятно.
– Нельзя, конечно, сказать, что очень весело на душе, когда на тебя прет такое чудовище, – продолжал Васо. – Но это только в первые минуты. Надо взять себя в руки. Свыкнешься, тогда не страшно.
– Кроме того, мальчики мои, – вмешался дядя Леонтий, – не подумайте, что на нашем взводе здесь свет клином сошелся, вся тяжесть боя взвалена на наши плечи, только нам одним, значит, приходится отбивать вражеские атаки. Нет. Когда танки появляются, на них обрушивается сперва наша артиллерия, самолеты-штурмовики дают им прикурить, бьют по чем зря. Ну, а если некоторые танки и цепи автоматчиков прорываются к нашим позициям, тогда уж и мы даем им духу…
– Точно говорит ефрейтор Леонтий, – вмешался в разговор Самохин, видя, как новички внимательно вслушиваются в слова бывалых солдат, – точно! И вот эти чудовища, – кивнул он в ту сторону, где торчали разбитые немецкие танки и бронетранспортеры, – это все дело рук наших ребят. Ну и, конечно, правду говорит Шика Маргулис, наша артиллерия и Штурмовики крепко потрудились. Сунулись на нас танки в первый раз, было страшновато, чего там греха таить. Холодок по спине так и гуляет, особенно во время психической. Но все те психи теперь лежат на поле. Наши ребята, увидя, как они бегут от нас, стали с ними разговаривать другим языком. Выдыхается немец… Скоро ему капут! Он здесь получил хорошую встряску и больше, надеемся, на Россию не захочет лезть. Внукам и правнукам закажет. Да, в первый раз, ребята, страшновато. Но главное – не бояться, не пятиться. А там оно само придет…
Самохин приподнял каску, желая поправить волосы, а каска упала. Новички раскрыли рты, заметив, что молодой комвзвода совсем седой.
Мы поняли, чем вызвано удивление ребят. В самом деле, Самохину было всего лишь двадцать пять лет, но густая седина покрыла его голову. Это случилось незаметно для всех нас. Он еще недавно был с черной пышной шевелюрой, а поседел, очевидно, за эти три дня боя…
– Что вы смотрите так, ребята, – сказал Шика Маргулис, – это мелочи жизни. Побелела у нашего взводного голова оттого, что забот у него слишком много. Да и мудрым стал…
– Да не только потому… – перебил Васо Доладзе. – Известно, что, когда человек становится мудрым, у него перекрашиваются волосы в белый цвет. Ну как бы вам это получше объяснить? Вот бывали вы у нас на Кавказе, на берегу Черного моря? Видали шторм? Ну вот, когда оно бушует и бесится, пена остается на берегу… У нас тут буря куда сильнее шторма была в эти дни и ночи… И не только пена на голове лейтенанта осталась после этой бури, а и у нас, кажется, тоже.
– А вот у нашего Миши Пашко, видите, – лысина… – кивнул Маргулис на коренастого, молчаливого сержанта. – У него голова недавно полысела.
– Да ладно, Шика, зубоскалить. Тебе моя лысина не дает покоя. Мне уже тридцать стукнуло. Поживешь с мое, тогда и у тебя вырастет лысина…
– Ему лысина не страшна, – сказал Васо, – Шика собирается после войны работать в цирке на манеже клоуном. А клоуны все равно надевают рыжие парики…
Миша Пашко, прижавшись к стенке траншеи, улыбаясь, слушал шутки Васо и циркача:
– Знаете, что я вам скажу, хохмачи, – сказал он, – лучше всего быть лысым. Это очень удобно. Придешь домой, а жинка на тебя набрасывается, за чуб норовит схватить. А тут – лысина! К тому же запомните, мои хлопчики: умная голова не терпит лишнего груза. Зачем волосы? Меньше забот парикмахерам, и тебе легче.
Окружающие смеялись, на время позабыв, где находятся.
Самохин приподнялся, посмотрел вдаль. Небосклон густо окутан дымом. Где-то далеко-далеко гремели пушки. Земля стонала.
– Ну, по местам, – отозвался Самохин, – пошутили, и будет! – И повел новичков по траншее, указывая каждому его место.
Известие, которое принесли нам новички о том, что видели Михася, Профессора и Джульку возле медсанбата и что они ждали санитарной машины, которая их отправит далеко в тыл, огорчило нас. Это значит – оба они в тяжелом состоянии, раны серьезные, и кто знает, возвратятся ли они скоро к нам вообще, выживут ли.
После того, как их вынесли из траншеи и отправили в тыл, мы сразу же почувствовали, как в нашей маленькой, но веселой и дружной семье образовалась какая-то пустота, большая брешь.
Вы разве можете себе представить, как теперь беседовал бы с новоприбывшими ребятами старшина Михась Зинкевич! Какие философские тирады развернул бы перед ними в вопросах, касающихся бережного отношения к казенному имуществу или умения заворачивать портянки, чтоб в походах не натирались ноги.
Ну, а, скажем, наш добродушный Профессор побеседовал – бы с ними о местах, которые мы защищаем, о Тургеневе, прочитал бы наизусть стихи Сергея Есенина, обращался бы к новичкам не иначе, как «мои дорогие, мои добрые синьоры» и вызывал бы гомерический хохот у всех, кто видел его впервые. Профессор, кроме всего, побеседовал бы в минуты затишья о многих мировых проблемах. Это мы, знавшие наперед, что он нам будет говорить, часто прерывали его на полуслове и подшучивали над ним, но он мог околдовать своими разговорами всякого, слушавшего его впервые. И восхищались бы, как этот нежный и добрый, глубоко начитанный человек, находящийся два года в окопах, ничуть не огрубел, ничуть не утратил своей былой интеллигентности, а если уж, бывало, приспичит и ему грубо выругаться по стоящему поводу, то говорил не иначе, как «идите, пожалуйста, к такой-то матери…» или «будьте любезны, синьор, отстаньте!».
Мы его уважали, любили, знали, как говорят, насквозь и даже глужбе. А когда он начинал рассказывать какую-нибудь длинную историю, неоднократно слышанную, ничуть не стесняясь, останавливали его. Новички терпеливо слушали бы и отнеслись к этому доброму человеку, который ничуть не похож на военного, с искренним почтением.
Да, с Профессором и со старшиной Михасем было здесь легко и весело даже в самые тяжелые минуты жизни.
И не мудрено, что все горько сожалели: их нет с нами теперь, когда, по всей видимости, фашистские бандиты уже выдыхаются, предпринимая последние попытки опрокинуть нас. И скоро настанет долгожданный отдых.
Мы болезненно переживали за наших добрых друзей и не допускали мысли, что они не вернутся к нам. Тоска по ним одолевала нас, да и трудно было без них. Да чего греха таить, сожалели мы и о Джульке. Она наверняка где-то затеряется, пропадет. И кому придет в голову в такое время, когда на кон поставлено все, подобрать Джульку, ухаживать за ней? Кто ее пригреет, кто присмотрит за ней, когда вокруг жестокость, смерть, пожарища, гибель. Ведь на бескрайнем курском поле развернулась такая ожесточенная битва и все заняты одним: победой и полным разгромом врага.
Бедная Джулька!
Только мы могли бы тебя сберечь, приласкать, отдать последний кусок хлеба, только мы смогли бы оценить по достоинству твое бесстрашие, верность, преданность. А теперь куда ты денешься? Куда тебя забросит судьба, наш добрый, славный, дорогой друг?
Передать ли словами о том, как ты бросалась на врага и как ты нам служила благородно, как голодала вместе с нами, терпела жару, жажду, голод, но никуда не уходила? Эти мысли не оставляли нас и бередили души.
И я до сих пор не перестаю удивляться: какие сердца были под солдатскими гимнастерками, если люди в таком состоянии могли думать о таких, казалось бы, незначительных вещах.
10.
Ночь прошла сравнительно тихо на нашем неспокойном участке, но ни отдыха, ни сна не было. После теплого, задушевного разговора – подчас серьезного, подчас шутливого – с новичками все взялись укреплять траншею, готовиться к новым боям. На рассвете, безусловно, немец снова бросится на безумный штурм наших позиций.
Так и случилось.
Едва забрезжил рассвет и первые лучи солнца озарили верхушки деревьев старого леса – началось.
Правда, теперь танки и редкие цепи автоматчиков не двигались так уверенно и нагло, как в первые дни битвы. Походка была явно уже не та. Они то ныряли в лощинки, то маневрировали, уходя из-под удара артиллерии. Некоторые машины сразу попятились назад, попав под орудийный огонь. Автоматчики уже не шагали, засучив рукава, как раньше – все выглядело совсем иначе, и мы уже не испытывали былого чувства неуверенности и тревоги.
Они шли в касках и, уже не скрывая смертельного страха, прижимались к своим танкам, ползли на брюхе, боясь высунуться вперед. Уже не слышно было орущих в рупоры, чтобы русс зольдат бросал оружие и сдавался в плен. Фашисты уже, пожалуй, сами подумывали о сдаче в плен, о том, как спасти свою шкуру, унести ноги, выбраться из этого адского кошмара.
Мы уже начали понимать мудрый замысел высокого нашего начальства – любой ценой сдержать на этом участке наступление врага, обескровить, перемолоть его силы и, как только немец ослабеет, окончательно утратит веру в победу, двинуться в контрнаступление и разгромить его.
Все чаще и чаще над нашими позициями проносились штурмовики с красными звездами на крыльях. Они неслись вихрем низко над полем боя, едва не задевая крыльями верхушек деревьев, наводили смертельный ужас на немцев, называвших эти машины «воздушными танками» или «черной смертью». Штурмовики словно с неба падали, набрасываясь на вражеские наступавшие цепи, громя танковые колонны, рассеивая их по полю, оставляя на нем чадящие костры. Проделав эту работу, самолеты мгновенно исчезали за горизонтом, чтобы снова появиться на поле боя через несколько минут.
Прорвавшиеся через огненный вал отдельные немецкие танки подползали к нашим позициям, и мы уже сами с ними расправлялись, как и с небольшими группками очумевших от страха автоматчиков.
В этот день нам удалось отбить несколько атак.
Как фашисты ни бесновались в своем бессилии опрокинуть нас, это им что называется выходило боком, стоило массу жертв, больших потерь. Они наталкивались на гранитную стену сопротивления и откатывались назад.
Спала изнурительная июльская жара. Быстро надвигались сумерки. Мы допили из фляг последние капли воды, присели отдохнуть, перевести дыхание.
И вот в этой, теперь почти блаженной тишине к нам вдруг донеслась какая-то возня за траншеей, у нас в тылу. Мы услышали тяжелое сопение, как после сильного бега. Прислушивались, затаив дыхание.
Что такое? Кто ж это к нам добирается? И вообще кто в такое время может пробираться к нам, когда все дороги простреливаются? Что за чертовщина?
Мы вскочили, схватились за автоматы.
Но в это время послышался радостный смех Шики Маргулиса, который первым обнаружил возмутителя нашего спокойствия.
– Чего смеешься, циркач? Что ты там увидел, скажи!… – нетерпеливо окликнул его Васо Доладзе.
Шика рывком стянул с головы каску и швырнул ее на землю.
– Чтоб я помер, если вру! Побей меня гром небесный! – воскликнул он несвоим голосом. – Вернулась Джулька! Джулька, Джулечка! Давай сюда, скорее, милая моя, скорее!
Мы высунулись из траншеи. Перекатываясь по мятой, истоптанной пашне, цепляясь за поводок и припадая на переднюю лапу, пробиралась к нам Джулька.
Услышав знакомый окрик циркача, она от радости завизжала, залаяла. Собравшись с последними силами, ринулась к нашей траншее и, не добежав, упала. Бока ее судорожно вздымались.
Джулька уже не в силах была совершить последний прыжок, чтобы вскочить в траншею. Она лежала на земле, устремив на нас свои влажные, умные глаза. Двигаться уже не могла. Виляла хвостом от радости, лаяла, явно ожидая помощи.
– Прорвалась!
– Умница!
Васо Доладзе что-то крикнул ей на своем языке, непонятное, но, чувствовалось, очень ласковое. Он мигом выскочил из траншеи.
– Джулечка, родненькая! – ползя навстречу нашему другу, сказал Васо. – Где же ты была? Откуда прибежала такая несчастная и измученная?
Он обнял ее, прижал к себе, хоть она была грязная, насквозь промокшая.
Он взял Джульку на руки и, пригибаясь, побежал с ней к нам в траншею, где она тут же вытянулась во всю длину у наших ног.
Бинты на ее ноге и спине почернели, сползли. Джулька совсем не походила на ту, которую мы знали прежде. Давно мы так не радовались, как в ту минуту. Пристально, участливо смотрели на это доброе создание, на ее почерневшие от пыли бинты, на смертельно-измученный вид и пытались представить себе, как Джулька умудрилась найти нас в этом сложном лабиринте фронтовых дорог и троп, как прошла все запасные линии обороны, не заблудилась.
Все мы об этом думали и восхищались беспредельно.
Значит, мы не ошибаемся? Не иначе, как случилось какое-то чудо, что она нашла нас, возвратилась в наш небольшой ад. Прямо уму непостижимо, как попала сюда.
– Эй, ребята, – подошел к Джульке дядя Леонтий, – восхищаться будете завтра, а пока ей не мешало бы дать напиться. У кого еще глоток воды остался, тащите скорее!
И, отстегнув от ремня свою неизменную трофейную баклажку, он вылил в консервную баночку содержимое и придвинул ее Джульке.
– Попей водички, легче станет. Возьми-ка! – обратился он к собаке с какой-то непередаваемой нежностью. – Маловато, понимаю, но потерпи. Ты ведь привыкшая к солдатской нашей житухе.
Джулька с благодарностью уставилась на старого солдата, потом перевела измученный взгляд на баночку с водой. По всему видно было, ей ужасно хотелось пить, но не было сил подтянуться к банке.
Только через несколько минут, отдышавшись и придя немного в себя, Джулька неторопливо приподнялась и жадно стала пить невкусную, теплую воду, вилять хвостом, поглядывая на Леонтия, словно желая отблагодарить этого славного человека за его доброе сердце.
Опорожнив банку и облизавшись, Джулька осторожно поднялась с места, оглянулась по сторонам, начала тереться у наших ног и с недоверием поглядывать и тихонько рычать на новичков, которые смотрели на нее с нескрываемым страхом и удивлением.
Мы ей подбрасывали в банку все, что у нас осталось от скромного ужина, и она, обнюхав банку, стала с жадностью вылизывать ее, поглядывая на нас, не подбросим ли еще чего-нибудь.
Заметив, что все наши скромные запасы иссякли и больше нечего подбрасывать, она лапой отодвинула в сторонку, как это делала все время, свою банку, выбрала себе уголок в сторонке и вскоре уснула мертвецким сном.
Шика Маргулис осторожно подошел к ней, постоял с минуту, покачав головой – мол, измучилась небось за эту дорогу, и прикрыл тряпкой.
– Спи, Джулька, спи, дорогая, ты заслужила покой!
Ребята смотрели на спящую и старались разговаривать тихонько, мимо нее проходили на цыпочках.
Где-то гремели пушки, но к этому грому она давно уже привыкла, и он ее разбудить не мог.
Стоя на своих местах, глядя пристально в сторону, где находился враг, мы все еще не могли успокоиться и с нежностью думали о своем четвероногом друге, о его преданности и удивительной верности. Мы уже было потеряли надежду увидеть ее, и вот она опять с нами, в нашей небольшой крепости. Отдыхает, чтобы через какое-то время снова вскочить на ноги, прижаться к брустверу траншеи, вглядываясь в ту сторону, где находится враг, готовая перенести вместе с нами все опасности и невзгоды.
11.
На новом месте мы себя чувствовали значительно хуже, чем там, у обрыва, перед зеленой балкой, откуда нам пришлось отступить под натиском вражеских танков.
Хотя враг и засыпал нас минами, снарядами, но глубокая наша траншея уберегала нас от осколков. Обзор там был исключительно хороший, и немцам трудно было туда добраться.
Здесь же, на второй линии, нам стало куда хуже и труднее.
В этом и крылась причина того, что мы буквально во сне видели, как опрокидываем врага и врываемся в свою старую обитель, занимая прежнюю оборону. Наш комвзвода был все время озабочен проблемой, как бы пробраться на плечах у врага в нашу старую обжитую траншею, и строил разные планы.
Враг несколько раз пытался вышибить нас и из этой траншеи, но каждый раз наталкивался на стену и откатывался, оставляя перед нашими позициями убитых и сожженные машины.
Испытав на себе наше железное упорство, он перенес удары на соседние участки. Очевидно, желая усыпить нашу бдительность, показать, что мы его больше не интересуем, он не проявлял активности, и мы оказались на время не у дел. Бои шли по соседству.
