Что же это будет? Неужели придется отступить, оставить нашу траншею? Но этого никто не сделает. Это же верная смерть! Мы попадем под страшные гусеницы, они раздавят нас. Как-никак, наша маленькая крепость не раз нас выручала, оберегала от многих напастей, от страшного огня, от снарядов и бомб.
Глаза наши встретились с тревожно-возбужденным взглядом Самохина. Он ничего не сказал. Гул «тигра» нарастал с угрожающей силой и все заглушал вокруг.
За машиной, пригибаясь низко к земле, бежали автоматчики. Они понимали, что этого стального зверя никакая сила не сможет остановить и их победа близка – в нескольких десятках прыжков.
Вдруг прорвался сквозь гул моторов голос Самохина:
– Чего приуныли, ребятки? Срезать проклятых гадов! – кивнул он в сторону автоматчиков, бегущих к траншее и стрелявших на ходу.
Шика Маргулис и Профессор прильнули к пулемету, стали ожесточенно строчить. Вслед за ними открыли огонь и другие пулеметчики, автоматчики. Сразу куда-то исчезли в дыму, пыли немцы, которые только что, как угорелые, неслись сюда. Только некоторым удалось избежать смерти.
Теперь уже «тигр» один полз к нам, изрыгая огонь из своих пулеметов. Один-одинешенек он шел, ускоряя ход, прямо на нашу траншею.
Мы притаились, держа в руках гранаты, ожидая, чтобы чудовище подползло поближе.
Самохин крикнул бронебойщикам, чтобы опять попробовали ударить из бронебоек. Но пули все так же отскакивали от брони.
Мы приготовились гуртом швырнуть гранаты под гусеницы «тигра», но не успели оглянуться, как он достиг траншеи. Из-под его могучих гусениц посыпался на нас песок, затрещали подпорки, стали отскакивать дубовые доски стенок. В глазах потемнело.
– Ложись! – успел крикнуть Самохин, вытянувшись на дне траншеи, и мы все пригнулись, оказались полузасыпанными в нашей маленькой крепости, которая не выдержала тяжести этой громадины.
С ужасающим грохотом «тигр» перемахнул через нас, и мы очутились внизу, присыпанные песком, землей, разбитыми досками, бревнами, и казалось – отсюда никто из нас уже никогда не выберется. Танк, пройдя несколько метров вперед, стал разворачиваться, чтобы «проутюжить» нашу траншею, но в это время расправил плечи старшина Михась, схватил связку гранат и, изловчившись, изо всей силы швырнул ее под гусеницы. Раздался громовой взрыв, и танк скрыла непроницаемая туча пыли и дыма. Он остановился, но в это время Михась высвободил из-под завала свое противотанковое ружье и стал стрелять по машине. Отряхивая землю, вытирая кулаком ослепшие от пыли глаза, выполз из-под развалин Шика Маргулис, достал гранаты, начал бросать в пыльное облако. В эту минуту вырвались из земляного плена Васо Доладзе, Филькин и другие уцелевшие наши товарищи. Не взирая на смертельную опасность, витавшую рядом, стали швырять в машину гранаты, бутылки одну за другой.
А несколько секунд назад, оказавшись живьем в могиле, мы уже мысленно прощались с белым светом. Дикая досада донимала нас. Как это мы пропустили это чудовище? Почему сразу не забросали гуртом его гранатами, не остановили? Правда, снаряды отскакивали от его брони, рассыпались, не причиняя ему вреда, но, может быть, если бы мы все вместе пустили в ход нашу «карманную артиллерию», все же остановили бы этого проклятого «тигра»…
Боль и досада угнетали нас. Какая дикость! Ведь у нас чудное оружие, есть чем драться с врагом, ребята все полны решимости не пропустить врага. И вот пропустили… Столько страшных атак выстояли, отбили, столько танков подожгли. А вот этот «тигр» прошел над нами, разворотил нашу крепость.
Самохин воспрянул духом, каска свалилась у него с головы, и ветер раздувал его волосы. Весь в пыли, измазанный с ног до головы, он поднялся во весь рост, держа в руках две тяжелые гранаты, махнул нам, чтобы все пошли за ним, сделал несколько шагов в сторону остановившегося в пыли и дыму «тигра». Точно по команде мы швырнули в эту черную смерть гранаты, упав в ту же секунду на теплую землю и прижавшись к ней, как к единой нашей спасительнице. В это время послышался невероятной силы взрыв. «Тигр» запылал, извергая тучи черного дыма.
Что это, сон или действительность?
Когда появилось перед нами это «секретное» оружие, которое никакая сила не могла остановить, нас охватил невы. разимый ужас, и мы почувствовали, быть может, впервые за эти страшные дни беспрерывных боев, какое-то бессилие
Никто не представлял себе, как можно остановить эту стальную, грохочущую глыбу. Мурашки ползли по спине, и мы уже мысленно прощались было, с жизнью. Чувствовал ли старшина Михась, который первым выполз из развалины и швырнул связку гранат под гусеницы машины, как мы ему благодарны? Знал бы Самохин, когда он, весь в крови, измазанный, как черт, поднялся во весь рост с двумя гранатами в руках и повел нас в бой с «тигром», как мы ожили!
И вот оно горит, пылает, дымит «секретное» оружие фюрера. Ничего не помогло, не выручило, не спасло его от разгрома. Стало быть, и в таком, казалось бы, безвыходном положении, действителен старый солдатский закон – драться до последнего дыхания?
Презрение к смерти, воля и боевой дух – вот что, собственно, и решило исход невиданной схватки с «тигром».
Мы еще не совсем пришли в себя, стали быстро отползать к нашей полуразрушенной траншее, опасаясь, что сейчас раздастся оглушительный взрыв и стальной «тигр разлетится во все стороны. Но тут мы, вопреки пережитому ужасу, вспомнили о Джульке. Где же она?
Вскочив в траншею, мы чем попало быстро стали раскапывать, разбрасывать завал, пока не услышали приглушенный визг.
Спустя несколько минут, мы освободили нашего верного друга из земляного плена, и она стала яростно отряхиваться, фыркать.
Обрадованные тем, что спасли, выручили из беды нашу Джульку, все же не переставали следить за «тигром», объятым пламенем, не сводили глаз с люка, по которому ползло пламя, ожидали, что вот-вот он раскроется и начнут выскакивать из него немецкие танкисты.
Время тянулось томительно медленно. Все напряженно замерли.
Старшина еще несколько раз выстрелил из ружья по задней части машины, стараясь добить ее до конца. Хоть «тигр» уже для нас не был страшен, но все же в его утробе еще, должно быть, сидели палачи, которые попытаются спасти свои шкуры любой ценой.
И в самом деле, вскоре тяжелый люк приоткрылся и, озираясь по сторонам, выбрался оттуда танкист, спрыгнул на землю, а за ним еще двое. На них уже дымились комбинезоны. Качаясь по земле, они старались сбить с себя пламя, подползти к впадине, чтобы оттуда пробраться вбалку, к своим.
Мы тут же пустили в ход пулеметы и автоматы.
Увлекшись уничтожением этой группки фашистов, не заметили, как, словно из-под земли, появились из-за бугорка несколько автоматчиков, бросившихся на выручку танкистов.
Со всех сторон спешили немцы. Вспыхнула рукопашная схватка. И в этот момент раздался невообразимый взрыв. «Тигр», наконец, взорвался.
Короткий бой с автоматчиками завершился нашей победой, и мы вернулись в свою полуразрушенную траншею.
Что и говорить, она уже не имела того вида, который имела час тому назад, когда мы тут себя чувствовали, словно в крепости. Теперь она никак не могла нам служить надежным укрытием. Не могла защитить от осколков, пуль. Привести ее в надлежащий вид не было ни сил, ни времени. Нам стало невыразимо грустно.
С командного пункта полка прибыл приказ: отойти на запасную линию огня, в заранее приготовленную траншею.
Тяжело, очень тяжело было оставить нашу маленькую крепость, которая так долго служила нам верой и правдой, хранила нас от всех бед, от всех опасностей, но иного выхода у нас теперь не было.
Мы быстро стали собирать свое немудреное солдатское хозяйство. Но что это? Наша Джулька вытащила из развалин свою плащ-палатку, разлеглась на ней и, сколько мы ни звали ее, не тронулась с места. Не хотелось, очезидно, составлять обжитый уголок, хоть он был почти весь засыпан землей, завален сломанными досками.
Что ж делать с Джулькой? Неужели оставить здесь на верную гибель?
Шика Маргулис попробовал было взять ее на руки, но она обнажила свои грозные клыки.
– Что ты, милая моя? – уставился на нее циркач. – Давай скорее, пошли! Пока есть возможность, надо двигаться. Такой дан нам приказ… Ты что, с ума спятила? Вот скоро снова придет какой-нибудь дьявол и сравняет с землей нашу крепость. Пошли, Джулька!
Он опустился перед нею на колени, заглядывая в глаза, не представляя себе, как он ее выведет отсюда.
– Да кончай скорее, Шика, эту петрушку! Слышишь, немец там еще не успокоился… Скоро снова ринется на нас! – крикнул Васо.
Профессор с минуту прислушивался к словам друга, как тот умоляет Джульку идти с ним, подошел ближе, похлопал Маргулиса по плечу и сказал:
– Не понимаю, брат, как ты будешь работать с ней на манеже в своем цирке? Характер надо изучать!… Не с траншеей Джулька не хочет расставаться, на эту яму ей наплевать. Она беспокоится о своем ложе…
И длинный, неуклюжий парень в запыленных очках нагнулся к собаке, вытащил из-под нее плащ-палатку, свернул ее и выскочил из траншеи.
Джулька сразу оживилась, вскочила и пошла вслед за Профессором, весело прыгая на него, чтобы выхватить у него плащ-палатку.
Мы смотрели на нашего Профессора, на Джульку, которая покорно шагала за ним, и вместе с тем подшучивали над смущенным циркачом.
– Видал, Шика? Эх, ты! Стало быть, на манеж Джулька с тобой не пойдет!
Он в самом деле был смущен тем, что Джулька ему не покорилась, а пошла за Филькиным. Тот вернее разгадал причину отказа идти за циркачом, ребятами.
Мы быстро заняли новые позиции, стали приводить в порядок свою запасную траншею, начали как-то устраиваться, перевязывать свои раны, готовиться к новым атакам врага.
Только лишь теперь, когда мы кое-как приспособили к обороне нашу обитель и смогли оглядеться, увидели, что Джулька ранена в ногу и спину.
Чем помочь нашей любимице? Среди нас были люди всевозможных профессий, начиная от серьезных до нелепо смешных и необычных, но ветеринара не нашлось. Хоть «караул» кричи.
Санитар Дрозд взялся за дело, попытался было смазать ей раны йодом, но это собаке явно не понравилось, и она уставилась на санитара таким зверским взглядом, что тот в испуге отпрянул.
– Немало фашистов зарилось на мою жизнь, не хватало, чтобы еще Джулька изуродовала своими клыками, – сказал хлопец с горечью.
Мы укоризненно посмотрели на нашего расторопного боевого санитара, который ничего и никого не боялся, а тут испугался Джульки, все время относившейся к нему довольно спокойно.
Он снова взял пузырек с йодом и направился к собаке. На сей раз она только сощурила на него свои умные глаза, а санитар махнул рукой и окончательно отвернулся от несговорчивого «пациента».
Джулька не сводила с него злобного взгляда, который мог означать: «Послушай, паренек, ты давай подобру, по-хорошему отстань от меня, если не желаешь неприятностей и не хочешь испытать на себе мои зубы. Ступай себе, пока не поздно…»
Джулька, подгребая под себя плащ-палатку, вытянулась, зализывая раны.
Шика Маргулис достал из кармана почерневший от пыли н махорки индивидуальный пакет, сорвал бумажку и, распустив бинт, осторожно подошел и опустился на цыпочки возле Джульки. Ему, циркачу, с которым Джулька с первого дня подружилась и относилась с особым уважением и даже с какой-то тихой сдержанной любовью, позволила себя перевязать, не сопротивлялась, на него не смотрела таким грозным взглядом, как на санитара. Но не успел Шика отойти на свое место, Джулька тут же сорвала зубами неуклюжую повязку, стала опять языком зализывать раны. Вероятно, была уверена, что слюной скорее вылечит себя, нежели этими дурно пахнущими бинтами и йодом.
8.
Надвигались сумерки. Солнце скрылось за отдаленными лесными гребнями. На поле боя стояло временное затишье. В разных местах только чадили, догорая, вражеские танки и бронетранспортеры; среди них виднелись остовы нескольких выкрашенных в желтый цвет с черными полосами хваленых «тигров».
Оказывается, и на соседних участках шли напролом «тигры», и наши бойцы тоже сумели их подбить.
Джулька поднялась с места и, громко зевая, подошла к Михасю, уставилась на своего бывшего кормильца. Конечно, не грех бы ей чего-нибудь подкинуть – она была основательно голодна. Но что поделаешь, пожалуй, все ее друзья страдают от голода.
Присев напротив усача, Джулька грустно смотрела на его скорчившееся лицо, искаженное от боли. Ей жалко было глядеть на этого усатого пожилого человека, который был перебинтован в нескольких местах и совершенно не похож на прежнего бравого человека, разговорчивого и веселого, к которому ребята относились с особым почтением и который каждую ночь волок им вкусную еду.
Сейчас он, видимо, сам был голоден и измучен до предела.
Джулька, заметив, что усач не обращает на нее внимания, не гладит ее и даже не смотрит в ее сторону, как прежде, поднялась и отправилась туда, где стоял добрый Профессор, который тоже утратил свой боевой вид, был весь перебинтован и чем-то явно озабочен. Только его очки по-прежнему блестели. Джулька попыталась притулиться к его ногам, но безрезультатно. Она подошла к Самохину, с которым давно уже помирилась и жила в дружбе и согласии. Лейтенант нагнулся, погладил Джульку, взглянул на ее открытые раны и пожалел, что не настоял на своем и перед боем не отправил в тыл, оставив здесь, в этом аду, а теперь некому ей помочь. Надо, пожалуй, хотя бы теперь отправить во второй эшелон. Жалко собаку! Пропадет ни за понюшку табаку. Кто-кто, но Самохин хорошо понимал, что опасность еще далеко не миновала и еще предстоит немало перенести. Он посматривал в ту сторону, откуда должны были притащить ящики с патронами и гранатами и хоть какую-нибудь провизию, чтобы накормить людей после такого страшного боя с немецким «тигром». Когда кто-либо доберется сюда из тыла, он, Самохин, тут же отправит туда Джульку, чтобы не путалась под ногами, чтобы там кто-нибудь толком перевязал ее.
Но, по всему видно, не так скоро можно ожидать кого-то. Дальнобойные немецкие орудия ведут все время беспорядочный огонь. Высоко в небе бродят фашистские бомбардировщики, бомбя многострадальную землю, а «рамы» – эти мерзкие разведчики – то и дело кружат в облаках, фотографируя наши позиции, готовя цели для бомбовозов. И кто же не. знает на переднем крае, что, стоит этим «рамам» появиться над полем боя, через короткое время начинается новая карусель, враг бросается в атаку, а предварительно его самолеты обрушивают свой смертоносный груз на наши позиции.
Еще об одном очень важном деле думал Самохин и никак не мог прийти к нужному решению. Его мучило, что старшина и Профессор во второй раз в этих боях ранены и следовало бы их отправить каким-то образом в тыл, к медикам. Но у него остались считанные люди, да и те едва держатся на ногах, к тому же сами раненые отказываются покинуть свой пост, обескровленный взвод. Да и при свете угасшего дня на виду у врага не вынесешь раненых. Придется ждать, пока стемнеет, и тогда уже что-то решать.
Страх охватил лейтенанта, когда он думал, с какими силами остался перед лицом грозного врага, который, несмотря на все свои тяжелые потери, бросается раз за разом в атаку с настойчивостью обреченного. Почти не осталось у него ни единого человека, который бы не был ранен, контужен, да и он сам еле держится на ногах!
«А как быть с Джулькой?» – не оставляла его назойливая мысль. С командного пункта уже несколько раз передавали, чтобы ее отправили с оказией подальше от передовой. Но как ты начальству объяснишь, что это теперь не так просто сделать? Джулька до того привыкла здесь, что палкой не прогонишь. К тому же она никому не мешает. Наоборот, все ребята к ней привыкли и ни под каким видом не отпустят от себя. Никому она не обуза. Даже понемногу помогает, и, не будь бедняжка ранена, он и сам, пожалуй, ни за что не отпустил бы ее!
«Да, безусловно, – думал Самохин, – тысячу раз правы были Михась и Профессор, настойчиво утверждавшие, что это какая-то необычная собака: если бы искала себе тихое пристанище, сытную и спокойную жизнь, забралась бы в какой-нибудь медсанбат и жила там припеваючи». Но Джулька устремилась именно сюда, в этот кромешный ад, и ни за что не хочет уходить.
Тяжело наблюдать, как она мучается, корчится от боли, зализывает раны, но пока все безуспешно. Однако не менее тяжело наблюдать, как терпит голод, жажду. Но что поделаешь, когда вокруг все грохочет и из тыла никто не может пробраться сюда до полной тьмы.
Самохин обнаружил в своем вещмешке залежавшийся сухарь и поднес его Джульке. Обнял пса, нежно погладил и пошел по траншее проверить, заняли ли ребята подходящие позиции, чтобы достойно встретить врага.
Уже стало совсем темно, когда из-за дымовой завесы, которая поднялась перед зеленой балкой, вынырнула, словно из-под земли, свежая цепь немецких автоматчиков.
Их было много. Они шли без сопровождения танков, собираясь, очевидно, застать ребят врасплох.
Однако наблюдатели их сразу обнаружили, и мы встретили их сильным огнем.
Немцы, конечно, понимали, что в траншее осталось мало людей и что смогут их легко выбить оттуда.
Самохин сразу угадал намерение врага и решил его во что бы то ни стало перехитрить. Пусть сочтет, что нас много и мы очень сильны, пусть вообразит, что мы получили подкрепление.
Лейтенант приказал Шике Маргулису и Профессору перетаскивать пулемет с места на место, перемещаться с ним то в один угол траншеи, то в другой. То же самое делал старшина с противотанковым ружьем, Васо Доладзе – с ручным пулеметом. И в самом деле, со стороны могло показаться, что в траншее стоит не горсточка смертельно уставших, израненных бойцов, а чуть ли не батальон.
Это сбило с толку наступающих немцев, и они вскоре, после первого броска, залегли, а затем откатились к своему исходному рубежу.
Мучил голод, особенно томила жажда. Но старались крепиться, не падать духом. Каждый понимал отлично, что в таких случаях на помощь может прийти острая шутка, веселый смех. И циркач подошел к притихшему и окончательно приунывшему старшине Михасю Зинкевичу, с трудом терпевшему адскую боль от ран:
– Ай, Михась, Михась. Нам, брат, куда веселее было, когда ты нам каждую ночь приволакивал термосок горячего борща или супа, да еще по сто грамм наркомовских…
– Что правда, то правда, – поддержал Васо Доладзе и кивнул в ту сторону, где торчал развороченный «тигр» и едко чадил, отравляя воздух. – За свою работенку ты заслужил целый бурдюк вина да на закуску хороший шашлычок с луком.
– Ого, чего захотел! – Вмешался дядя Леонтий, сидевший на ящике из-под гранат и перематывавший промокшую насквозь портянку, – не помешал бы теперь икотелок простой овсянки.
– Хотя бы пару глотков водички, мои дорогие, мои хорошие синьоры! – вставил ослабевшим голосом" обычно неунывающий Профессор. – Полжизни за кружечку воды отдал бы!
– Еще немного потерпеть надо! – сказал Шика, обратившись к Дрозду. – Как там у вас на Украине говорят: терпи, козаче, отаманом будеш.
– Воду скоро притащат. Вот немного поутихнет… Слыхали, как слева и справа гудит? И откуда у фашиста такая сила? Держится, гадина, и холера его не берет…
– Ничего, скоро выдохнется и издохнет, как падла, – промолвил дядя Леонтий. – Патронов да гранат подкинули бы, а то вот маловато осталось…
– Это, конечно, – сказал задумчиво Профессор, – но без воды ведь пропасть можно. Как же без воды? И попить бы и помыться немного. На себя уже мы не похожи. Как черти.
– Да, трудно без воды. Все во рту пересохло.
– Ну, а когда на тебя прут танки, как вон тот «тигр», это что же – легче? – добавил Шика Маргулис, облизывая пересохшие от жажды губы…
– Хоть бы доктор или фельдшер прорвался к нам. Раны перевязать… – после долгой паузы сказал Профессор.
– Да, это дело! – отозвался Самохин. – Тебя, Филькин, и старшину надо срочно эвакуировать в тыл. Вам трудно, что и говорить!
– А с кем ты останешься? – сердито возразил старшина. – Пока не прибудет подкрепление, я никуда не уйду, а Филькин и другие пусть сами решают.
– Думаешь, не понимаю, Михась, как ты мучаешься?
– А я прошу не оплакивать меня, кое-как смогу еще подержаться… – негромко произнес Михась. – Прошу меня не оплакивать и не списывать преждевременно с корабля. Никуда, сказано, не уйду теперь. Что ж ты думаешь, фриц меня окончательно выбил из седла? Не уйду, пока сполна не отомщу гадам! Ты не знаешь, фашисты в Минске расстреляли мою семью. И стариков не пощадили, и малышей, и вообще полгорода уничтожили дотла, сожгли, взорвали. Забыл уже, на той неделе я читал тебе письмо из дому – партизаны случайно передали. В душе все кипит. Не умру, пока не отомщу гадам!
– Это все понятно, товарищ старшина, – вмешался Шика Маргулис, – а у меня, думаешь, сердце не разрывается от горя и боли? Моя маманя и две сестренки не успели выбраться из горящего Киева, и фашисты их и тысячи таких, как они, расстреляли в Бабьем Яре… У каждого из нас свой особый счет с палачами. Но что поделаешь, брат? Прав Самохин. Тебя и Профессора давно надо бы отправить в тыл, в медсанбат на ремонт.
– А тебя, Шика, а дядю Леонтия и самого Самохина? – скривился от боли старшина. – Вам легко? Все вы ранены. Но что поделаешь, пока подмога не подойдет, пока не будет приказа, разве мы имеем право оставлять траншею?
– Оно-то, конечно, так… – глубокомысленно вставил Леонтий, но так и не успел закончить свою мысль: раздался пронзительный рев бомбардировщиков. Они появились из-за леса, тяжело груженные, исподволь снижаясь над полем боя.
– Воздух!… – пронеслось по траншее.
Мы прижались к стенкам траншеи и, задрав головы, следили за приближением воющих машин, на всякий случай повернули к небу пулеметы и противотанковые ружья, хоть мало верили, что этим оружием сможем отогнать стервятников.
– Ну вот, чертовы фрицы! – сказал Васо. – Танками и психическими атаками не сломили, так бомбардировщиками решили доконать.
Из всей армады самолетов, появившихся над огромным полем боя, только три повернули в нашу сторону, стали снижаться, остальные полетели дальше.
Мы пристально следили за машинами, приготовившись к стрельбе, и в этот момент послышались бешеный визг и свист бомб. Мощные взрывы сотрясали землю, и высокие пыльные смерчи поднимались неподалеку от нас, словно нефтяные фонтаны.
Машины сделали круг и стали пикировать на наши позиции.
– Огонь! Бей гадов! – несвоим голосом крикнул Филькин, открывая огонь из пулемета.
Но это не помогло. Самолеты взмыли вверх, из них посыпались бомбы и устремились на землю.
Снова вздыбилась вокруг нас земля. Самолеты улетели, только один из них как бы повис на какое-то мгновенье, застыл в воздухе, дрогнул и, потеряв равновесие, странно качнулся. Что-то яркое сверкнуло вокруг машины, оттуда вырвался черный дым.
– Глядите, хлопцы, подбили падлюку! Горит! – крикнул во весь голос Шика Маргулис и высунулся из траншеи.
– Ну, точно подрубили хвост гадюке! – Михась поднял к небу лицо, обросшее густой щетиной. Он попытался было высунуться наружу, но не смог.
Машина, объятая дымом и пламенем, начала падать сперва медленно, затем все быстрее. Ярким факелом пылала она над полем боя. И никто из нас уже не смог устоять на месте. Кто только был в силах, высунулся на бруствер, чтобы лучше видеть падение вражеского самолета.
Джулька, услыхав наш радостный смех, громкие возгласы, выскочила из траншеи, прижалась к брустверу и, задрав голову, залаяла.
Но радость наша усилилась еще больше, когда мы заметили, как от пылающего самолета отделилась небольшая точка, а через несколько секунд раскрылся цветной парашют. Его подхватил порывистый ветер и швырнул в нашу сторону. Парашют стал быстро снижаться на «ничейную землю» между нашими и немецкими позициями.
Увидев необычное зрелище – падающего с неба неподалеку от нашей траншеи человека, Джулька громко завизжала, высоко подскочила, подпрыгнула, и кто-то схватил ее, прижав к земле.
Парашютист упал пластом на землю, и парашют его потащил по траве. Запутался между строп, попытался выпутаться, но тщетно. Несколько наших ребят, не ожидая приказа взводного, выбрались из траншеи, вытянулись и, под прикрытием пулеметного огня, быстро поползли в ту сторону, чтобы захватить летчика.
На сей раз заметив, как Джулька потянулась за ребятами, Васо схватил ее, прижал к земле, но она вырвалась из его цепких рук и помчалась следом за ребятами, не обращая внимания на свист пуль.
Мы пытались ее остановить, но где там! Она опередила всех и налетела на летчика, лапами прижимала к земле, и мы только увидели, как он беспомощно отбивался от собаки, услышали его страшные крики, плач, ругань.
Как он ни пытался высвободиться из парашюта, еще больше запутался в длинных стропах, а Джулька его кусала, рвала на нем куртку, штаны, изуродовала весь мундир.
Мы подняли крик, звали Джульку, требовали отстать от летчика. Он нам нужен живой, не мертвый. Подползли к нему, отогнали Джульку, но она вцепилась в парашют клыками, пытаясь тащить его по траве.
Шика Маргулис и дядя Леонтий отстранили ее и сами взялись за дело, но Джулька от них не отставала.
Мы открыли сильный заградительный огонь, прикрывая их. А они тем временем вцепились в парашют, потащили к нашей траншее пленника, а обрадованная Джулька, выпустив его из своих клыков и прыгая, лая оглушительно, понеслась за ними.
Мы затащили добычу в траншею.
Эта операция была проведена столь быстро, что немцы не успели нам преградить дорогу огнем. Только спустя несколько минут, фашисты открыли бешеный огонь.
Но мы уже были в укрытии, их огонь нам уже был не страшен.
Возбужденная, злая, глядя на барахтавшегося парашютиста, Джулька собралась снова вцепиться в него, но мы ей пригрозили: не трогать – ведь живой фриц нам был теперь дороже мертвого.
Джулька, вытянувшись на своем ложе, следила возбужденными глазами за нами, за пилотом, которого мы высвободили из пут стропов парашюта. Он, правда, уже не был похож на себя: изодран, окровавлен, искусан. Долго не в силах был избавиться от дикого испуга, вымолвить слово, смотрел на нас выпученными глазами, жестами просил не подпускать к нему собаку, не убивать его. Он трясся от ужаса, так неожиданно оказавшись в плену. Он весь дрожал, зуб на зуб не попадал у него от страха.
Фашист вдруг о чем-то заговорил. Видимо, что-то ему у нас не понравилось. Он дрожал не только глядя, на Джульку, но и оттого, что над траншеей свистели осколки и пули. Его собратья-немцы вели упорный огонь. Ему не нравилось теперь, что свои стреляют. Чего доброго, могут еще убить. А ему так хочется выжить!…
– Что он там бормочет? – кивнул на немца дядя Леонтий.
– А кто его знает! – ответил молодой боец. – Он ведь по-своему калякает, только Филькин может разобрать.
Но нашему Профессору уже не до чужого языка – он терял последние силы.
– Ничего, в штаб отправить коршуна, там он быстро и ясно заговорит! – сказал Леонтий.
– Как же ты его отправишь, если немцы там из-за него так беснуются? – отозвался Маргулис. – Они, видно, рады его прикончить, чтобы язык не развязал. Чертовы фашисты проявляют героизм, когда расстреливают наших безоружных матерей, детей и стариков, а попадутся к нам – сразу нюни распускают!
В самом деле, надо было немного немца привести в божеский вид, чтоб на человека стал похож, да как ты это сделаешь, когда его собратья засыпают нашу позицию минами и пулями? Мстят за сбитый бомбардировщик и за это чучело…
Слева и справа на колоссальном поле то затихали, то вспыхивали с новой силой бои. Сражение шло за каждый клочок курской земли. Любой знал, что здесь он защищает сердце России – Москву и от исхода этого сражения зависит судьба нашей Родины.
Наш сильно поредевший взвод занимал свой небольшой участок, и никто из нас не расставался с мыслью, что отступать некуда – за нами Москва, а значит – жизнь. И мы из последних сил стояли, дрались, несмотря на свои ноющие раны, на то, что все меньше патронов и гранат остается, а самое главное – заметно тает количество людей.
Мы ждали ночи, как манны небесной. Только под прикрытием темноты можно надеяться на помощь; мы сможем отправить раненых, которые уже едва держались на ногах. А время, как назло, тянулось медленно, и казалось – темень никогда не спустится к нам. Все поле боя озарялось осветительными ракетами, зарницами, огнем догорающих танков.
Стонали раненые, и мы, чем могли, помогали, успокаивали их, сулили скорую подмогу.
Одновременно ухаживали и за этим проклятым немецким пилотом. Он, не переставая, умолял спасти его грешную душу, отправить в безопасное место.
Да и нам самим хотелось поскорее избавиться от этой обузы, передать в штаб для допроса. Видимо, сей слюнтяй кое-что сможет там рассказать. Мы ведь теперь в ответе за жизнь, за его шкуру.
Поближе к раненым держалась и Джулька. Бедняжка тоже страдала от ран, стонала, ворочалась на плащ-палатке, от боли не находила себе места. Она скорбно смотрела на нас, но никто толком не мог ей помочь.
Немец то и дело махал руками, чего-то требуя. Видно, возмущался, на каком таком основании его, пленника, держат в этой яме, где он может погибнуть от осколков и пуль, а не отправляют в тыл, в безопасное место, и не обращаются с ним, как положено обращаться с пленным. Ведь он ко всему еще не простой солдат или какой-нибудь ефрейтор, а – бери выше! – обер-лейтенант немецких люфтваффе. С ним должны обходиться вежливо, гуманно и человечно.
Но для Джульки все эти мысли немца были пустым делом. Стоило ему поднять руку, как она принималась злобно рычать.
Только к полуночи огонь ослабел, бой утих, доносились сюда лишь редкие выстрелы. И к нам пришла помощь.
Несколько солдат и санитаров с носилками притащили боеприпасы и продовольствие. Поспешно стали укладывать раненых на носилки, чтобы вынести в тыл. Со слезами на глазах Михась Зинкевич и Профессор прощались с нами.
Когда Михася, полуживого, измученного и бледного, вынесли из траншеи, он ослабевшим голосом сказал:
