Прижавшись к стенке траншеи, ребята следили за частыми разрывами мин и снарядов, за фонтанами земли, вздымающимися позади нас, на дороге, в поле. И никто уже не сомневался, что это фрицы встретили такой музыкой нашего старшину и, возможно, подносчиков патронов.
      Мы теперь думали только о старшине. Жалели его. Как невероятно трудно приходится ему! Сто смертей переживает, пока пробивается к нам. Столько опасностей сопровождает его каждый раз! Каждому из нас тяжело. Смерть все время подстерегает. Но ему, Михасю, кажется, во сто крат тяжелее. Мы находимся как-никак в укрытии, и матушка-земля нас заслоняет от опасности, а он, старшина Михась, пробирается к нам открытым полем, и любой паршивенький осколок может для него оказаться последним. Но он сам вызвался готовить и носить нам пищу. Он не боится опасности. Где сложнее – там Михась. Ребята в шутку его назвали многостаночником. Он отлично действует противотанковым ружьем, пулеметом, а вот теперь…
      Хотя каждый из нас не прочь позубоскалить, подшутить над старшиной, высмеять его рыжеватые усы, торчащие, как у кота, большую круглую, как тыква, лысоватую голову, которая скорее подходила бы ученому человеку, нежели обыкновенному бывшему кооператору из Минска, но все же мы его искренне любили и даже прощали ему чрезмерную подчас строгость и другие слабости, привычки.
      Хоть бы скорее добрался он к нам живым и невредимым!
      Время шло. Сумерки все более сгущались. Казалось, что Михась не рискнет полезть к нам под таким сосредоточенным огнем. Как обидно! Ведь он был так близко. Мы уже улавливали сладостный запах горячего борща, жареного мяса, щекочущий аромат крепкого чая. Опять доведется нам тут сидеть и клацать зубами.
      Снова близится тревожная ночь. Каждый из нас стоял на своем посту – кто у пулеметов, кто с противотанковыми ружьями, до боли в глазах всматриваясь в ту сторону, откуда шла стрельба.
      Напряжение нарастало.
      Ребята снова погрузились в свои солдатские думы и заботы. Час назад только на какое-то время отвлеклись мы от войны, опасности, тревог, и причиной тому была Джулька. Из-за нее каждый вспомнил мирные дни, свои гражданские профессии, подумал о послевоенных планах и замыслах.
      Тревога, овладевшая нами из-за сильного вражеского обстрела дороги, ведущей к нашим позициям, длилась, однако, недолго.
      Джулька, прижавшаяся к брустверу траншеи, вдруг засуетилась, насторожилась, стала ворчать, нервничать. Она уставилась в противоположную сторону, туда, где рвались мины, хотела было броситься туда, залаять, но мы ее придержали.
      Но собака все же не переставала напряженно вглядываться в ту сторону и вела себя беспокойно.
      Обратили и мы свои взоры туда же, стараясь разглядеть, кого Джулька там увидела, почему так насторожилась.
      И через несколько минут отчетливо услышали сквозь ночную мглу негромкий звон термосов, посуды, частое сопение человека, тихую ругань, знакомый голос.
      Старшина добирается к нам! Вот какой человек. Дождались-таки! Донесся знакомый свист ночной птицы – это нам сигналит Михась Зинкевич, наш дорогой кормилец. Он притащил нам еду!
      И необычная радость охватила всех.
      Ну и молодчина! Таки прорвался сквозь этот бешеный огонь!
      Мы ;уже видели ползущего к нашей траншее Михася, навьюченного термосом, сумками. Он то и дело останавливался и, осматриваясь по сторонам, продолжал ползти.
      Все очень обрадовались, но Джулька не была с этим усатым человеком знакома и порывалась залаять, броситься на него. Но ее успокоили, уложили на место, прикрикнули – свои, мол!
      Да, только этого нам теперь не хватало, чтобы она вдруг залаяла или еще того хуже – бросилась на такого долгожданного и желанного гостя!
      Человек приближался к траншее, и в глазах у нас посветлело. Вот он, долгожданный наш друг. Почти два дня без малого его нетерпеливо ждали, изголодались, измучились. И вот наконец…
      В траншею ввалился невысокого роста, коренастый, запыхавшийся человек, с длинными торчащими усами, насквозь промокший, в каске, сдвинутой на затылок.
      Он, возможно, с первой минуты мог показаться суровым, даже мрачноватым, но это только с первой минуты.
      Тяжело вздохнув, вытерев рукавом гимнастерки мокрую голову и обросшее рыжеватой щетиной лицо, он выругался в адрес трижды проклятых фрицев, которые сопровождали его таким страшным огнем, снял с себя термос, сумки, наполненные всяким съестным добром, автомат и воскликнул:
      – Что, ребятушки, заждались кормильца? Коли ваша ласка, то извиняйте. Сами видели, какой сабантуй пруссаки учинили. Думал – хана! Но, слава богу, выкарабкался… А ну-ка, подавайте котелки, гостинцы вам притащил…
      Он искренне сожалел, что не мог раньше к нам пробиться. Знал: все очень проголодались. Но что поделаешь, когда немцы не давали головы поднять.
      Ребята стали готовить котелки, глядя, как старшина раскладывает свое немудреное хозяйство, открывает термос, и по траншее разносится вкуснейший дух борща.
      А он, Михась, озабоченный своим хозяйством, ни на кого не глядя, достал черпак из сумки, пахучий хлеб, отстегнул фляги с «горючим» и сказал:
      – Ну-ка, гвардейцы, подходите! И прошу не обижаться, что мой походный ресторан не прибыл своевременно… Подходите побыстрее с котелками и ешьте на здоровье! Побыстрее прошу вас… Мне еще надо пробраться в третий взвод. Там ребятки меня тоже заждались.
      Обычно в таких случаях, когда приходил к нам старшина с обедом, поднималось оживление, слышался смех, разносились со всех сторон шутки, остроты, а теперь все молча, сосредоточенно смотрели на этого озабоченного человека. Никто не произнес ни единого слова.
      Затаив дыхание, мы следили, как Михась быстро распределяет хлеб, сухари и другие вкусные вещи, как он ловко орудует черпаком, наливая в котелки ароматный, жирный борщ, как раскладывает мясо. Он подмигивал нам, что, мол, принес наркомовскую норму, наши законные сто граммов.
      Но вы, вероятно, догадываетесь: не это нас теперь волновало.
      Всех интересовало, что наш кормилец скажет, когда увидит нашу Джульку! От него, Михася, зависит ее судьба.
      Погруженный в свою работу, Михась теперь перед собой ничего не видел, и только когда раздал еду и налил каждому в кружки положенные сто граммов, облегченно вздохнул, вытер полотенцем руки, дожидаясь: может, кто захочет добавки.
      Острый запах борща щипал за нос. В таких случаях обычно становилось у нас весело: шутки, прибаутки, а Ашот Сарян, Васо Доладзе, Шика Маргулис и Степан Гурченко состязались в остроумии, шутили, хвалили старшину. А теперь – будто воды в рот набрали.
      Мы стояли со своими котелками, дожидаясь, может, кто-нибудь скажет несколько слов, неудобно есть молча. Только наш Профессор – Саша Филькин – сразу погрузился в еду, что вызвало лукавые улыбки окружающих.
      Все мы ждали, что скажет старшина, когда увидит Джульку. Что он ее сейчас увидит – в этом никто не сомневался.
      А тем временем наш четвероногий гость лежал, притаившись, у бруствера, уставившись, своими черными глазами на человека с длинными усами, словно понимая, что от него зависит теперь ее собачья судьба.
      Одновременно в этих глазах была мольба: как бы усатый дядя не забыл ее, Джульку, и не оставил без харчей. А запах мяса щекотал ноздри. Если еще пройдет несколько минут и старшина ничего ей не подбросит, Джулька не сможет сдержаться, бросится к этому человеку и начнет теребить его лапой, просить поесть. И тогда…
      Михась справился со своими обязанностями, довольный тем, что хорошо сегодня накормит ребят. Он вытирал тряпкой большие жирные руки, и теперь уже мог оглядеться.
      И тут увидел Джульку.
      Долгую минуту старшина стоял растерянный, от удивления потеряв дар речи. Он сперва не понял, что это – видение, сон? Это ему кажется или в самом деле видит на бруствере живого пса?
      Убедившись, что это не сон и не видение, а настоящий пес, широко раскрыл глаза, и лицо его чуть вытянулось:
      – А это еще что? – с притворной суровостью сказал он. – Откуда она взялась здесь? У меня на довольствии собака не значится… Продуктов на этого зверя я не получаю.
      И мы замерли. Казалось, Михась немедленно прогонит собаку, обрушится на всех нас, отругает.
      – Старшина, а старшина… Товарищ Михась, – произнес осторожно Ашот Сарян, – пусть пес с нами здесь останется. А насчет продовольствия можете не беспокоиться. Мы ему выделим каждый понемногу от нашего пайка…
      – Что? Из своего пайка вы ей выделите? – прервал старшина Ашота, не сводя глаз с Джульки, которая, словно почуяв опасность, попятилась, и мягкая шерсть на ее спине вздыбилась.
      – Михась Данилович, – подошел Шика Маргулис, назвав старшину по имени-отчеству, зная, что только таким образом можно его задобрить. – Джулька никому не мешает… Гляньте, какая красавица! Несчастное животное. Отбилась, наверное, от своих хозяев и мытарствует, некуда ей приткнуться. Вот и пристала к нашему берегу. Кроме того, я решил после войны забрать ее с собой. Она будет выступать в цирке. Уже придумал несколько таких номеров, что публика закачается и мой учитель Карандаш в том числе.
      Михась окинул острым взглядом Маргулиса, смерил его с ног до головы, поправил усы, скептически улыбнулся:
      – Ты, кажемся, не выпил, а уже чушь городишь? Придется тебя лишить наркомовской нормы, раз ты уже пьян… Что вы, старшина! Где же я пьян? Разве не по сути говорю?
      – Так при чем же здесь цирк, Карандаш и прочие вещи?
      – А вы разве не знаете, что я до войны учился в цирковой школе на клоуна у Карандаша? Вернусь домой – доучусь и буду работать на манеже с этим псом.
      Старшина пожал плечами, подошел к собаке, протянул кость и, увидев ее зубы, ахнул:
      – Ты глянь, какие клыки! Как у льва. Как же ты такого зверя в цирк поведешь? Он порвет тебя, твоего Карандаша и всю вашу бражку. Пожалуй, я его повезу к себе, в Белоруссию. Там недалеко от нас находится Беловежская Пуща, вот я с вашей Джулькой на охоту буду ходить. Не так ли?…
      Окружающие весело рассмеялись. Гроза, кажется, миновала. От старшины зависела судьба Джульки. Даже строгий комвзвода Самохин сказал: будет так, как старшина решит, захочет он на своем горбу таскать для нее еду под огнем – пожалуйста. А если нет…
      И глаза ребят посветлели.
      Но тут не сдержался Самохин. Он покачал головой, взглянув на ожившего Михася:
      – Слушай, старшина, ты что? Зачем берешь на себя такую обузу? Только собаки здесь не хватало! Очень подходящий момент с собакой забавляться… А между прочим, ты ведь солдат из бывалых, не первого года службы. Так скажи мне, милый мой, где, в каком таком уставе ты вычитал, что на переднем крае можно держать такую животину?
      Михась взглянул на Самохина из-под густых рыжеватых бровей:
      – Ну, а в каком таком уставе сказано, что я под страшным огнем должен таскать эти термосы со жратвой, ползать под градом пуль и осколков, подносить вам сюда патроны и гранаты? Мало чего в уставах не упомянуто. Разве эта война похожа на прежние войны?
      – Так что же, старшина, житуху на кон поставишь, чтобы таскать на передовую жратву для такой твари? Не лучше ли ее прогнать – и делу конец? Меньше мороки… – настаивал на своем тот, но не отважился приказать прогнать Джульку. Он понял, что все ребята стоят на том, чтобы ее оставить.
      Михась Зинкевич на минутку задумался.
      Ситуация была не из легких. Прижавшись к стенке траншеи, закурив толстую цигарку, он сказал неуверенным голосом:
      – Что мне ответить, товарищ лейтенант? По годам я тебе в отцы гожусь, а вот по занимаемой должности ты – старшой. Твое слово – слово командира. Оно и есть для всех нас закон. Прикажешь – хлопнем каблуками, руку к козырьку – есть! И это будет точно по уставу. Но есть еще одна важная штука, кроме устава, который не может все предвидеть, ибо рассчитан на людей умных – не на автоматов. Так я, значит, говорю, что есть что-то такое, что должно идти рядом с уставом – человечность, доброта, жалость и товарищество. Весь взвод, вижу, стоит на том, чтобы Джульку оставить. Чтобы, значит, не прогнать ее. Неужели ты останешься один против всего нашего доброго общества? Что же тогда получится – начальник идет в ногу, а взвод наоборот? И это будет порядок?…
      Заметив, что взводный скрыл наплывшую было улыбку, смягчился малость, старшина налил в консервную банку борща, взял еще одну большую кость и поднес Джульке, которая все время глядела на него голодными и молящими глазами. Взглянув на взводного, старшина добавил:
      – От меня ничего не убудет, если я принесу ей чего-нибудь. Не специально ведь для нее рискую каждый раз жизнью… Ей-богу, нехай останется с нами, товарищ взводный! Няй останется. Поглядим, как она себя вести будет. Прогнать завсегда успеем. Наука не сложная…
      – Она себя, как видите, отлично ведет… Привыкает к нашей окопной жизни, товарищ взводный, – вмешался Васо Доладзе, – и службу уже несет вместе с нами. Видите, как все время ведет наблюдение за фрицами. И огня не боится, лежит у бруствера, как штык. Пользу приносит…
      Старшина несколько успокоился, глядя, с каким аппетитом ребята уплетают еду, как Джулька обгладывает кость, затянулся терпким дымом цигарки и продолжал:
      – Понимаешь, товарищ командир, эта красавица, потеряв своих хозяев, оставшись бездомной, не подалась во второй эшелон, в медсанбат, где обитают красоточки наши – сестрички и докторши, которые встретили бы Джульку с превеликим удовольствием и радостью, кормили бы, купали, гладили. И жила бы там Джулька припеваючи и в полнейшем спокойствии и безопасности. Так что же заставило Джульку прибежать сюда, в наш ад? О чем все это говорит? А о том, что это не паинька-собачка, а боевой друг и не трус какой-нибудь… И никакой мороки, кажется мне, с ней не будет. И жратвы ей хватит у нас, не пожалеем. Подумаешь, сколько ей надо… Правду говорю, ребятки-гвардейцы?
      – Правду, чистую правду, старшина!…
      – Толково говоришь, Михась! – послышались отовсюду дружные голоса.
      – А вообще-то, кажется, Джулька сможет раненых вытаскивать с поля боя… – вставил Ашот. – Она обучена. Отбилась от своей части. Все может быть… Да?
      А тем временем Джулька догрызла кость, опорожнила посудину, облизалась и совсем преобразилась, глядя благодарными глазами на усача, который так ее порадовал. Она глядела на него такими очами, словно поняла, что он ее выручил.
      Старшина посмотрел на затянутое тучами небо, минутку вслушивался в отдаленный гул самолетов, быстро стал собирать свое немудреное хозяйство, надвинул на лоб каску, пожелал ребятам доброй ночи и чтобы они крепко держались и не забывали Джульку, не обижали ее, ловко выбрался из траншеи, кубарем скатился вниз, в лощинку, и, вытянувшись во всю длину, пополз по-пластунски в тыл.
      Мы следили за старшиной, за этим неутомимым, добродушным с виду, но суровым человеком, смотрели на него с благодарностью, а наш Профессор философски сказал, вытирая пучком соломы свой опорожненный котелок:
      – Да, это человек!

3.

4.