Прижавшись к толстой колонне, стоял Авром Гинзбург и смотрел на стену, читая свежие надписи, которые росли, как грибы после дождя. И вдруг его что-то толкнуло, осенила неожиданная мысль:
      „Чего ты стоишь тут, дурной, в сторонке, как непрошеный гость на чужой свадьбе? Разве в сегодняшнем празднике лет какой-то толики и твоего труда, твоей души? Почему бы и тебе не поставить свое имя, не расписаться, как все эти славные ребята? Коль немцы не догадались положить здесь „книгу жалоб“ или „книгу отзывов и пожеланий“, так просто пиши на стене, как другие пишут!“
      Кто-то из ребят помог ему взобраться на дубовый стол; Авром взял кусок угля в руки, выбрал чистый уголок и хотел было написать, но как на грех в эту минуту куда-то улетучились все его мысли. Вспомнил, что он не принадлежит к большим грамотеям, но все же корявыми буквами вывел: „Заварили кашу, гады проклятые, вот и расхлебывайте!“
      Он отошел на шаг в сторону, поглядел внимательным оком, как выглядит его надпись на фоне остальных, сделанных на разных языках. И тут же добавил на родном языке: „Деражня – Берлин. Гвардии сержант Авром Гинзбург“.
      – Здорово, батя, молодчина! Правильно написал. Это законно! – раздались дружные возгласы со всех сторон.
      А старик стоял, не в силах тронуться с места. По заросшим щекам катились слезы. Что-то горло сдавило, и он ничего не мог сказать своим друзьям.
      Он снял запыленную каску, отер рукавом пот с лица. Ребята бережно взяли его под руки, помогли сойти на пол.
      Поклонившись им, он медленно направился к выходу – здесь не было чем дышать.
      Авром Гинзбург вышел на широкую, захламленную грязную лестницу, окинул усталым взором площадь, по которой было разбросано всякое добро: развороченные, изуродованные горящие танки, грузовики, автобусы. Город был загроможден развалинами, горел, словно только что тут пронесся ураган невиданной силы. На чудом уцелевших балконах, обломках крыш болтались на ветру белые флаги, белые тряпки – фашистские ироды капитулируют…
      В разных концах города еще гремели пушки, минометы – советские воины добивали остатки разгромленных гитлеровских головорезов.
      Из подвалов, развалин, канализационных труб и полузатопленных станций метрополитена выползали насмерть перепуганные, очумевшие, пришибленные, жалкие немецкие солдаты, оберы, генералы с поднятыми руками. Дрожа от страха и ужаса, брели они среди развалин и хлама – чистые и нечистые арийцы, полу– и четвертьарийцы, сверх-человеки и обер-человеки. „Герои“ Освенцима, Майданека, Бабьего Яра трепетали, умоляли, ползали на четвереньках – только бы русские солдаты пощадили их. Они, дескать, все поняли. Больше не будут. Сдаются в плен, полностью капитулируют.
      – Гитлер капут. Капут Гитлер… – бормотали они, дрожа, как в лихорадке.
      Авром Гинзбург смотрел с минуту на эти мерзкие рожи и отвернулся. Невмоготу было видеть эти отвратительные рыла. Сколько крови на этих дрожащих руках, которые держат белые тряпки! Как противно было видеть это ханжество, лицемерие, подлость. Видно, вот тот здоровенный эсэсовец с тупой мордой бульдога расстреливал тысячи женщин и детей, стариков и калек в Бабьем Яру. А вот тот щупленький подонок с острой мордой кретина, должно быть, душил узников в Освенциме. А этот толстяк с рыжей шевелюрой и грязной исцарапанной щекой, наверно, сбрасывал в ствол шахты молодогвардейцев в Краснодоне, вешал Зою Космодемьянскую… Пойди разберись теперь, когда, какие страшные преступления они совершили на нашей земле!
      Боже, они живут, дышат воздухом, а сотни тысяч славных воинов легли в боях. Какая несправедливость!
      Эти пресмыкающиеся толпы пленных вызывали у него отвращение и лютую ненависть. „Да, кажется, мало этим проклятым всыпали, не рассчитались сполна за все страдания, муки, кровь советских людей“, – подумал старик и горестно покачал головой.
      Он перевел взгляд на огромные облака дыма и пламени, витавшие над поверженным Берлином, прислушивался к затихающему тут и там гулу артиллерии, грохоту бомб. Казалось, почерневшие камни дымились, горели. И сквозь эту копоть брели с поднятыми лапами, с белыми тряпками пленные, все смелее выбиравшиеся из своих нор, жаждущие поскорее смешаться с толпами таких же, как они, – может, так легче будет уйти от суда, от кары…
      Из-за облаков дыма и пламени не видно было майского солнца, которое светило, грело, словно ничего на свете не случилось. Поднималась из земли зеленая трава, и почки на деревьях стали раскрываться. Весна начиналась, как обычно. Но это была совсем необычная весна. Кажется, никогда этот солнечный день не приносил людям – людям, не палачам – столько радости, которая была затуманена горечью страшных потерь.
      Город окутали огромные облака дыма, пламени, кирпичной пыли. Поверженный, наказанный справедливой рукой славных воинов, он захлебывался. Догорали тут и там фашистские танки, громоздились исковерканные, брошенные орудия, валялись неубранные трупы палачей в зеленых мундирах. И среди всего этого нагромождения развалин брели и брели бесконечным потоком уцелевшие гитлеровские вояки.
      Фрицы сдаются. Капитулируют. Капут…
      Они смотрели заискивающе, но в глазах была ненависть. Звериная ярость.
      А город пылал со всех сторон, город захлебывался в дыму и копоти.
      Если уж бывалый солдат, старый кузнец Авром Гинзбург вам говорит, что Берлин – фашистское логово – в то утро красиво выглядел, хорошо горел, можете ему поверить на слово. Как-никак человек когда-то был пожарником в Деражне и отлично разбирается в пожарах.