Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой.
Наш старый солдат не относился к тем, кто умел петь-или обладал хорошим голосом, слухом, но по такому случаю запел вместе со всеми, сбиваясь, правда, с тона, но пел громко, отчетливо выкрикивая каждое слово.
Старик таял от радости. Пел, шутил с соседями, с Петром Зубрицким, с которым вечно дискуссировал о чем хотите. Его изборожденное глубокими морщинами бронзовое лицо, заросшее, как обычно, густой щетиной, менялось, молодело на глазах. И, кажется, поседевшие изрядно усы, закрученные по-казачьи лихо, кверху, приняли особо воинственный вид.
Да, человек теперь, как никогда, был на седьмом небе.
Он вспомнил, что давненько собирался написать письмо жене, детям и старушке-матери. Не было за последние недели ни одной свободной минуты, чтобы присесть и черкнуть им несколько слов. А им ведь так тяжело! С тех пор, как он их отправил в далекий тыл, почти два года не мог разыскать, и они о нем не знали ничего. Чудом ему удалось их найти. Они поселились в деревне где-то под Уфой, в Башкирии. Бедные, так намучились! В последнем письме жена писала, что собирается домой, в Деражню. Как она туда добралась – кто его знает. Собирался написать туда письмо, да вот так закрутился и не написал. Жена оказалась расторопной, толковой, если могла пережить это долгое время с такой семьей. Видно, и домой как-нибудь доберется. Только найдет несколько свободных минут – он ей напишет. Теперь уже веселее на душе, и он сможет писать много интересного. Направляется туда, где каждый солдат счел бы счастьем побывать. Она догадается, что он имеет в виду. Он себе представляет, что с ней и с матерью будет, когда доберутся домой и увидят развалины на месте их дома и кузни. Как они там будут жить без него, и кто им подсобит? Надо будет все бросить и написать им подробно, с чего начинать, подбодрить их надо, успокоить, утешить. Ведь уже вот-вот кончится война, и если он жив останется – то немедленно приедет к ним, и тогда заживут, как перед войной, а возможно, и лучше.
Погруженный в свои тревожные мысли, Авром Гинзбург не заметил, как пролетело время. Было уже далеко за полдень. Колонна втянулась в густой, старый лес неподалеку от Одера-реки. Надо было ждать до самого вечера, когда можно будет переправиться на ту сторону по понтонному мосту.
Над головой гудело небо. Высоко в облаках бродили вражеские самолеты. Им хотелось разбомбить наведенный мост через реку, но каждый раз, встреченные густым заградительным огнем зенитной артиллерии, установленной неподалеку от переправы, бросали бомбы где попало и отправлялись восвояси.
Фронт ушел далеко вперед по направлению к Берлину. Тесно было у переправы. Войска спешили на ту сторону. Командиры напирали на начальника переправы и его помощников, требуя пропустить немедленно, доказывая, что они там, на подступах к Берлину, нужны больше других.
Глубокой ночью истребительный артиллерийский полк переправился по понтонному мосту на ту сторону Одера. Колонна неслась мимо разбитых городишек, сел. На каждом шагу видны были следы разгрома фашистских войск. Всюду и везде громоздились сожженные танки, „тигры“, „фердинанды“ и другие стальные громадины-звери. Всюду валялись горы трупов фашистских палачей. Им не удалось остановить грозную лавину воинов-мстителей, двигавшихся с востока. Казалось, прорвался с гор бурный весенний поток, которого никакая сила уже не остановит.
6
Они прибыли точно в назначенный час на окраину Берлина, в самый разгар битвы за город, и с ходу вступили в бой.
Артиллеристы принялись за привычное дело.
За годы войны ребята стали большими мастерами своего дела, научились громить фашистские танки и сражаться в уличных боях.
Старый наш солдат давно стал в батарее, как и его друг Петро Зубрицкий, мастером на все руки. Он испробовал все специальности, начиная от подносчика снарядов и кончая наводчиком, командиром орудия. По старой привычке, он любую работу выполнял точно, со знанием дела, с душой. И вот теперь, стоя у своего орудия, сменив наводчика, батя посылал один снаряд за другим точно по адресу и без промаха.
А точных „адресов“ теперь здесь было хоть отбавляй. То появятся среди развалин домов фашистские танки, то ударят из окон домов пулеметы, высунется из оконца подвала фашист с фаустпатроном. И пушки работали точно и без передышки.
Здесь, среди развороченных улиц города приходилось артиллеристам каждый раз перетаскивать пушки свои на себе. Палачи сопротивлялись, чувствуя свое бессилие и обреченность. Непонятно было, на что они еще могут рассчитывать. Загнанный в бункер, в подземелье имперской канцелярии, обезумевший ефрейтор отдавал защитникам города приказы один чудовищнее другого. Понятно было: сопротивляются отпетые фашистские головорезы – смертники.
Все вокруг грохотало, не затихая ни на минуту. С земли, с воздуха доносился несмолкаемый гром. Носились над пылающим городом штурмовики, бомбардировщики. Неистово свистели тяжелые снаряды, мины. Подобной музыки не слыхали солдаты за всю войну.
Старый солдат, Петро, Кутузов и их товарищи были покрыты кирпичной пылью, копотью. Родная мать, казалось, не узнала бы их в эти часы. Промокшие насквозь гимнастерки прилипли к телам. Густые потоки пота, катившиеся из-под касок, застилали глаза, и уже трудно было разглядеть, что вокруг происходит.
Они били по домам, подвалам, откуда стреляли немцы, мешая продвигаться к центру города.
Среди развалин то и дело показывались немцы с поднятыми вверх руками. Они неистово что-то орали, но грохот орудий заглушал их крик. Держа в руках белые тряпки, они махали ими, умоляли взять их в плен. Сдаются. Больше не хотят. „Гитлер капут!“
Ребята на какое-то время прекратили стрельбу, вытирая с лица густой пот и размазывая грязь еще больше, они всматривались в пленных, которые шли, ползли на четвереньках.
– Гляньте на этих вояк! – воскликнул Гинзбург, увидав группку юнцов в военных мундирах, малышей, заплаканных, сопливых, грязных. – Видали, кого Гитлер бросает в бой? А вот там, за стенкой, ползут какие-то старцы. Гляньте, ребята, на них – кожа да кости…
– Да, ничего не скажешь… – скручивая самокрутку и давая бате закурить, отозвался хрипловатым голосом Петро Зубрицкий. – Должно быть, это последние резервы Гитлера.
– Это его ополченцы… Бросил их на погибель, а сам, гад, в бункере отсиживается вместе со своим псом Геббельсом, – важно прервал его ефрейтор Кутузов. – Соски соплякам надо давать, а те им – автоматы.
Артиллеристы смотрели удивленно и с брезгливостью на пленных, смеялись, острили, а те дрожали от страха, умоляя не трогать их, пощадить.
– Ану, поганці, тікайте, щоб я ваших противних морд не бачив! – раскричался Петро Зубрицкий. – Не мешайте работать!..
И погнал толпу сопливых юнцов и старцев в тыл. Он заметил, как из подвала целится снайпер, и тут же ударил снарядом по окну.
– Ишь ты, гадина! – весь скривился Петро Зубрицкий. – Целится в нас. Мы эту погань жалеем, а этот… – Он приник к орудию, прицелился и снова ударил по окну, где торчал снайпер.
Над развалинами, низко над орудиями показался гремящий „кукурузник“. Задрав головы, пушкари следили за его полетом. Пилот махал им рукой, что-то кричал, но трудно было расслышать слова.
Летчик сделал еще круг над батареями, стоявшими среди разбитых домов, и швырнул вниз пачку разноцветных листовок.
Ребята побежали ловить их.
Авром Гинзбург поймал на лету листовку, подошел к орудию, облокотился на ствол и стал громко читать:
– „Солдаты и офицеры, дорогие друзья, советские воины! Мы прошли славный путь от Сталинграда, Курской дуги и пришли к стенам проклятого фашистского логова. Настал час расплаты, час священной мести за наши разрушенные города и села, за миллионы ни в чем не повинных братьев и сестер, матерей и отцов, детей, стариков, замученных, расстрелянных, повешенных фашистскими палачами. Наш священный долг – отомстить гитлеровским извергам за Освенцим и Майданек, за Бабий Яр и Поныри, за кровь и муки невинных жертв. Настал желанный час нанести последний удар по фашистским иродам, по проклятому логову зверя, чтобы навеки веков отучить разбойников-иродов поднимать оружие против нашей любимой Отчизны. Отрубим кровожадную лапу фашистскому зверю. Сильнее натиск на врага. Смерть немецким оккупантам!..“
Старый солдат громко читал, и голос его дрожал от волнения. По обросшим, измазанным кирпичной пылью щекам катились слезы.
Бойцы курили, слушали батю молча, и в глазах многих из них блестели такие же слезы.
Ждали сигнала. И вскоре он раздался. Поздней ночью, перед самым рассветом, вспыхнули сотни прожекторов, осветивших ярким сиянием город. Тысячи орудий всех калибров ударили со всех сторон. В облачном небе загудели тяжело груженные бомбардировщики. Они обрушили на город свой смертоносный груз. Улицы, площади покрылись обла ками дыма, пыли, пламени. Началось светопреставление.
Оглушенные сплошным гулом бойцы смотрели на пылающий город с чувством гордости. В самом деле шла грозная расплата. Теперь они почувствуют, что такое война. Им войны захотелось, так вот они ее получили во всей красе, и пусть радуются, пусть задыхаются проклятые фашисты в дыму и пламени.
Долго длилась могучая канонада. Города уже не видно было: весь покрытый дымом, пламенем, рушился, стонал. Огненные валы все нарастали, и вслед за ними шли пехотинцы-автоматчики, выкуривая из горящих и уцелевших зданий нацистов, которые еще сопротивлялись.
Рядом, а подчас впереди пехотинцев, катили свои орудия пушкари-истребители. Они быстро разворачивали среди руин свои пушки, обрушивая яростный огонь на дома, откуда немцы вели огонь, швыряли гранаты.
Рядом с Петром и Кутузовым, стараясь ни на шаг не отставать, шел, толкая впереди себя запыленную пушку, старый солдат. Едкий дым пожарищ мешал бывшему пожарнику из Деражни дышать. Он насквозь пропотел и сбросил с себя гимнастерку, засучил рукава нижней рубахи, как это делали другие артиллеристы, и быстро выполнял приказы командира орудия Петра Зубрицкого. Хоть очень трудно было ему, но радость подогревала душу: вот уже желанная цель. Скоро конец. Еще немного, и можно будет отдохнуть, зачехлить орудие. Он сюда шел со своими боевыми друзьями тысячи километров сквозь огонь и смерть. Сперва шел на восток, а потом на запад, вот к этому проклятому логову зверя.
Осуществилась его заветная мечта. Теперь ничто уже не страшно. То и дело отряхивая с себя пыль, отирая рукавом вспотевшее лицо, заплывшие слезами гордости глаза, он неустанно бил из орудия, выпуская снаряд за снарядом.
Он работал с упоением, самозабвенно, как, бывало, там, дома, в кузне, когда была срочная работа и люди ждали.
Всю ночь артиллеристы вели бои среди развалин. Обреченные не сдавались, и надо было их отовсюду выкуривать, чтобы открыть путь автоматчикам и нашим танкам. Ранним утром выбрались на разбитую улицу, и, когда немного рассеялись дым, копоть, ребята увидели приземистое, мрачное здание с зеленым куполом и просветлели:
– Батя, глянь, куди ми дійшли! – сияя от счастья, воскликнул Петро Зубрицкий и одним махом выбрался на груду битого кирпича. – Щоб я помер, бачу рейхстаг чи біс його знає, як він зветься…
– Ну, конечно, он! – прервал его єфрейтор Кутузов, – А там, сбоку, эти, как их там – Бранденбургские ворота…
Ребята спешили к горке посмотреть на рейхстаг, но кто-то рассвирепел:
– Вы куда? А ну слазь! Жизнь вам надоела? По местам! Фрицы только таких раззяв, как вы, и ждут. Вон стреляют их снайперы, фаустники, будь они прокляты. По местам!..
Все отхлынули в сторону, и через несколько секунд вблизи горки, где ребята только что любовались рейхстагом и Бранденбургскими воротами, разорвалась брошенная из подвала граната.
Артиллеристы заняли свои места и стали бить по целям.
А дым повсюду все взвивался к небу. Давно солнце взошло, но его не видно было. Огонь усиливался. Бой шел рукопашный вокруг здания и в самом здании рейхстага, где забаррикадировались отпетые фашистские палачи-смертники. А на прилегающих улицах, на Унтер-ден-Линден, на Фридрихштрассе артиллеристы выкуривали, выбивали засевших эсэсовцев, оказавших отчаянное сопротивление, мешавших нашим солдатам продвигаться вперед.
В минуту передышки Гинзбург, всматриваясь в мрачное, приземистое здание рейхстага, окутанное едкой гарью, пламенем, сказал однополчанам:
– Холера, держатся, не хотят сдаваться… Но, видно, недолго там осталось им портить воздух… – И, затянувшись толстой цигаркой, продолжал: – Здорово наши им там дают прикурить. Молодцы. Ну, как, ребята, дожили до этого дня? Что я вам говорил? Смеялись надо мной, а теперь? Вот и логово, будь оно проклято!..
– Хоть бы поймали живьем мерзкого Гитлера и повесили на том куполе для всеобщего обозрения! – вставил ефрейтор Кутузов.
– А ты что же думал, палач будет сидеть и ждать, пока наши его укокошат или повесят? – вмешался в разговор Петро. – Наверно, уже бежал без задних ног, и ища ветра в поле.
– Никуда от наших бесноватый не убежит, – важно бросил старый солдат. – Разведчики наши вчера рассказывали, что паршивец застрелился в бункере. Раньше застрелил свою любовницу…
– Какая же у евнуха может быть любовница? Бездетная тварь…
– А незадолго до смерти он женился в бункере и свадьбу справил с одной артисточкой, Евой Браун звали, что ли…
– Ты смотри, какие у нас всезнайки! – рассмеялся Петро Зубрицкий. – Может, ребята, вы и на той свадьбе гуляли?
– Ишь какая сука! Нашла себе женишка. Весь мир проклял его, а она стала его подстилкой.
– Какая же она артистка? Наверно, потаскушка, как он сам.
– Так он ведь бесплодным был, евнухом, зачем же ему нужна была баба? – отозвался длинноногий мрачноватый шофер, глядя на окружающих, словно они могли ему дать точный ответ на его вопрос.
– А ты, Вася, пойди спроси у него. Не в ссоре с ним…
– Чего же, и спросим! – нахохлился тот. – За все ответит, подлюга. Только бы его поймали. Коль жив, то далеко не уйдет. Наши разведчики уже крутятся в Берлине не один день и ищут гада. На дне морском, на краю света найдут такого. И мертвого, собаку, судить будут.
Споры вспыхивали на каждом шагу, как только появлялась свободная минутка. Казалось, все ребята теперь стали заядлыми спорщиками, философами.
Битва то на какое-то время затихала, то вспыхивала с новой силой. Бойцы выбивали засевших в подвалах, бункерах, среди развалин эсэсовцев – последний оплот фюрера. Продвигались медленно, но упорно туда, к центру, к рейхстагу, где не прекращались кровопролитные бои.
Все отчетливее сквозь дым и кирпичную пыль виднелись рейхстаг и Бранденбургские ворота. Над воротами, казалось, вздыбились от огня, от грохота бронзовые кони, словно и они хотели бежать со своими седоками к черту на кулички от этого ада.
А огонь вокруг не переставал бушевать, казалось, ничего живого от этого города не останется, он будет сметен навсегда. Над городом кружили сотни бомбардировщиков, артиллерия не замолкала ни на минуту. И среди нагромождения развалин бежали очумевшие фрицы с поднятыми руками, с белыми тряпками и орали: „Фриц – плен! Гитлер капут!“
Перед самым рассветом, перетаскивая орудие на более удобное место, чтобы лучше видеть, откуда эсэсовцы стреляют, Авром Гинзбург заметил каску, высунувшуюся из подвала большого полуразрушенного дома.
Не тратя времени, он выпустил в ту сторону два снаряда и хотел было присесть на камнях закурить, но в соседнем доме что-то сверкнуло, послышалась какая-то возня и оттуда полетела граната.
Сильный взрыв раздался неподалеку от пушки, и Гинзбург почувствовал сильный удар в бок и в ногу. На мгновенье в глазах потемнело, почувствовал какую-то непонятную боль и свалился на кирпичах рядом с пушкой.
„Все… Конец… – пронеслось молнией в голове, и такая досада охватила солдата, что все тело задрожало. – Боже, что ж это? В последнюю минуту меня…“
Больше он ничего не мог разобрать, чувствовал только ноющую боль.
Кто-то из товарищей прильнул к пушке и стал бить по соседнему дому, откуда бросили гранату. Петро Зубрицкий упал рядом с другом и стал его теребить, поворачивать:
– Батя, очнись, батя… Глаза открой… Очнись, милый… – охрипшим голосом умолял Петро.
Он закричал, чтобы позвали фельдшера, которого недавно вблизи видел. Рядом с Петром опустился еще кто-то из пушкарей, приподняли батю, отнесли его в сторонку, на травку. И в эту минуту, задыхаясь от быстрого бега, мчалась сюда худощавая рыженькая девчонка с санитарной сумкой на боку. Опустившись на колени, она умело и быстро стала ощупывать раненого. Раза два она оглядывалась вокруг, вздрагивая после удара пушки, но успокоилась и стала снимать гимнастерку с раненого, перевязывать ему рану:
– Спокойно, батя. Рана небольшая… Сейчас все сделаем, крепитесь. Гляньте, батя, вот он уже близко, рейхстаг. Надо держаться. Победа уже на носу. Домой скоро вам, к жинке…
Перевязав рану, она при помощи артиллеристов приподняла его, прислонила к обрубку стены, вытерла ватой окровавленное и запыленное лицо. Быстро отстегнула от ремня трофейную флягу и поднесла горлышко к его губам.
– Глотните, папаша… Это помогает… Глотните.
Раненый открыл глаза, уставился, будто со страшного сна, на девушку, и едва заметная усмешка поплыла по лицу.
– Ты, Дуся? Откуда взялась? Вот молодчина… Спасибо тебе…
– Глотните, папаша. Благодарить после победы будете, а вас – есть у меня строгий приказ начальства и всевышнего поставить на ноги. Глотните, пожалуйста!
Он посмотрел на флягу, приблизился к ней губами, но вдруг обросшее лицо его исказилось от боли:
– Нога… Нога, – произнес он и весь скорчился.
Дуся опустилась на молодую травку, покрытую кирпичной пылью, осмотрела ногу и увидела пробитое голенище, кровь.
Отставив в сторону флягу и сумку, пощупала сапог, выхватила из сумки ножницы, но старик, увидав, что она собирается разрезать сапог, отодвинулся:
– Что ты делаешь, дочка? Зачем портишь сапог? А как же я, босиком ходить буду, чтобы немцы надо мной смеялись?
– Успокойтесь, папаша, – усмехнулась Дуся, – дайте ногу. Наплевать на сапог. Старшина выдаст вам новые сапоги. Мне нужно вам ногу перевязать.
Девушка, которая была невзрачной, с большими веснушками на носу, казалась теперь самой красивой и привлекательной на земле. Она с привычной ловкостью разрезала быстро голенище, отшвырнула в сторону окровавленный сапог солдата, нащупала рану, тут же остановила кровотечение, достала стерильный бинт, крепко перевязала и тихонько начала успокаивать, что, мол, рана не очень страшная. Заживет. Надо держаться. Сейчас отправит с первой санитарной машиной в медсанбат.
– Глотните, легче станет… – снова поднесла она к его губам флягу.
Авром Гинзбург взял в руку посудину и, почуяв острый запах водки, глотнул один раз и другой, не выпуская фляги из рук.
– Вот спасибо, доченька – спасительница наша, большое спасибо, что подоспела, а я уже думал – все… Конец…
– Да что вы, папаша, – уставилась она на него, – что, не видите, где мы находимся? К рейхстагу рукой подать. Война кончается. А вы должны спешить к жинке и ребятам. Слыхала, что они уже дома, в Деражне, – кажется, так называется ваша местность?…
– Точно, доченька моя. Откуда это тебе известно?
– Все мне известно, – рассмеялась она, – ребята мне говорили, думала свататься, а оказывается, вы заняты… Жинка дома ждет, дети…
Окружающие смеялись, а старик по-отцовски похлопал фельдшера-девушку по плечу и снова поднес к губам флягу:
– Ну, милая, за твое здоровье, за победу и дай тебе бог хорошего жениха…
– Ну-ну, папаша! – протянула она руку за флягой. – Я ведь разрешила вам один глоток, а вы полфляги хватили… Хватит…
– А это сегодня для меня и есть один глоток, если жив остался. Ради такого случая, дочка, сам бог велел выпить… Спасибо тебе.
– За это еще особо выпьем с вами, папаша, и потанцуем у рейхстага, а покамест отправим вас в госпиталь…
– Что ты, курносая! – испуганно взглянул он на нее. – Никуда не пойду. Рана, кажется, небольшая…
Она покачала головой;
– Вот какой лекарь нашелся! Может, фельдшер вам, папаша, не нужен?
– Нет, очень нужен был, а теперь спасибо. Как-нибудь выкарабкаюсь без госпиталя… – умоляюще сказал он.
– Нет-нет, батя! – вмешался Петро Зубрицкий, и ребята поддержали. – С медициной шутить нельзя. Как же так?…
– Ой, горе мое! – вскрикнула девушка, заметив, как через марлю просочилась кровь. И стала снимать промокшие бинты, доставая из сумки свежие.
Она заботливо, осторожно перевязала его наново, попробовала поставить на ноги. Хотя он испытывал страшную боль, но крепился, делая вид, что ничего не болит и что умеет помаленьку передвигаться самостоятельно. Фельдшера позвали к другому раненому, и она, собрав свое немудреное хозяйство, отправилась туда, кинув на ходу, что, если папаше станет хуже, немедленно позвать ее и его тут же в госпиталь отправят.
Время прошло незаметно. С востока пробивался рассвет. Первые солнечные лучи пробивались сквозь облака дыма и пламени. Во всех концах пылали пожары. Земля в разных местах вздрагивала от грохота бомб и снарядов. Только в той стороне, где в дыму виднелся рейхстаг, там, возле мутной, захламленной, грязной речки Шпрее, прекратился огонь. Все утихло.
Первым заметил это Петро Зубрицкий. Он выкарабкался на перевернутый и изрешеченный пулями и осколками трамвайный вагон, который перегородил узкую улицу, и увидел над зеленым куполом реющее на ветру красное знамя.
– Ребята, хлопцы! Что же вы там стоите? Гляньте, щоб я вмер, червоний прапор над рейхстагом! Знамя победы!.. – Он кричал несвоим голосом, и крупное, открытое его лицо сияло как зоря.
Артиллеристы бросились к нему, уставились внимательными взорами на рейхстаг, на реющее знамя и как бы потеряли от счастья дар речи, никто из них в первую минуту не в силах был слово проронить.
Авром Гинзбург потянулся туда, сделал два шага и скорчился. Трудно было дышать. Страшно ныли раны. Горькая обида охватила его. Что же, неужели придется в госпиталь отправляться на ремонт?
Кто-то из товарищей заметил, как батя мучается, рвется туда, но не может двинуться, подбежали, осторожно взяли под руку и помаленьку подвели к трамваю, помогли ему взобраться на горку кирпича.
Он сдвинул измазанную пылью, кровью, копотью каску на макушку, стоял несколько минут, как в почетном карауле, и смотрел мокрыми от слез глазами на красное знамя.
– Да, так вот ты какое… – прошептал он, опершись на чье-то плечо. – Вот теперь ясно… Победили… Слава богу, что дожили до этой минуты. Будет нам что рассказывать внукам и правнукам.
Пришел приказ сматывать связь.
Полк подтягивал свои пушки к шоссейной дороге. Прицепили их к машинам, стоявшим все время в густом саду, за деревьями. Люди спешили. Надо было собрать и погрузить все хозяйство полка.
7
Спустя два часа колонна выбралась из сложного лабиринта развалин и машины покатили к реке. Неподалеку от Шпрее остановились.
Оживленные и счастливые, артиллеристы, только успевшие кое-как на ходу умыться, привести себя в божеский вид, соскочили с машин и подались к широким захламленным ступенькам мрачного, изрешеченного снарядами, бомбами рейхстага, чем-то напоминавшего прусскую казарму.
Как фельдшер ни старалась отправить батю в медсанбат, это ей не удавалось. Сам старик отказался идти туда, да и ребята не отпустили от себя.
И теперь они помогли ему выбраться из кабины грузовика и, взяв крепко под руки, отправились с ним в рейхстаг, где уже копошились, шумели, смеялись, хохотали сотни солдат и офицеров, только что выбравшихся из боя.
Площадь вокруг, здания были завалены вражескими трупами. Всюду валялись обломки, скелеты трамваев, автобусов, машин. Толстые крепостные стены здания были изрядно изрешечены, разбиты, покорежены. Тут и там еще горело, дымилось. На широких ступенях в нижнем зале рядом с убитыми эсэсовцами валялись офицерские мундиры, горы крестов, медалей, всевозможных побрякушек, которыми фюрер щедро вознаграждал своих кровожадных убийц.
Раненый медленно добирался к зданию, внимательно осматривая следы страшного побоища. Он не мог оторвать глаз от знамени над рейхстагом. Идти было мучительно трудно, но он упорно шел, поддерживаемый Петром Зуб-рицким и ефрейтором Кутузовым – неразлучными друзьями. После каждых нескольких шагов останавливались, оглядываясь вокруг, пристально, с гордостью смотрели на полыхающее знамя Победы. Ему казалось, что видит теперь перед собой чудо. Почувствовал, как на душе становится легче и раны не так сильно ноют. Он повидал на своем веку немало флагов, знамен, а вот это алое полотнище, прикрепленное к обыкновенному древку, поднятое над рейхстагом натруженными добрыми солдатскими руками, вызывало у него невыразимое чувство гордости, восторг. Глотка сжималась: душили слезы большой солдатской радости. Чем-то это знамя напоминало кузнецу из Деражни знамя полка, которое гвардейцы-знаменосцы вынесли на поле боя в разгар сражения на Курской дуге незабываемым летом сорок третьего года. Оно полыхало над траншеями, когда сотни вражеских танков и автоматчиков неслись на наши позиции, и казалось – никакая сила не сможет сдержать эту стальную лавину. И сдержали тогда. Разгромили тогда, И вдохновляло вот такое же красное знамя.
Старый солдат эту битву запомнил на всю жизнь. Ребята глядели тогда на полыхающее знамя и сражались, как богатыри. Видели, как под автоматными очередями падали знаменосцы и другие подхватывали знамя из рук павших.
Да, чем-то напомнил сейчас этот флаг над рейхстагом то славное знамя гвардейского полка. И ему жалко было теперь, что это старое боевое знамя, изрешеченное пулями и осколками, покоится в чехле и не реет над колонной.
В разных концах города еще гремел бой. Воины добивали последние очаги сопротивления эсэсовцев, а тут, вокруг рейхстага, ребята ликовали, смеялись, плакали от счастья.
Немного странно было в центре пылающего, задымленного, поверженного города, где вокруг еще гремело, слышать солдатский смех, восторженные возгласы, острые шутки. Но то были победители, а как известно – победителей не судят.
Со всех сторон спешили к рейхстагу воины, запыленные, насквозь пропотевшие, измученные, израненные, но радостные, веселые. Каждому хотелось хоть на минутку забежать внутрь этой мрачной, почерневшей от дыма и копоти прусской казармы.
Людской шум, возгласы, веселые шутки, смех нарастали как морская волна.
В мрачном, черном зале, захламленном и заваленном трупами немцев, брошенным оружием, мундирами, крестами, побрякушками, толпились бойцы, нарастали смех, гомон, веселые возгласы. Под ногами в грязи валялись фашистские знамена с черными свастиками-гадюками, заплеванные портреты фюрера и его сподручных, громоздились на подоконниках мешки с песком, битая мебель, посуда, и смрад стоял невыносимый. Затхлый воздух забивал дыхание, и хотелось поскорее выбраться отсюда к солнцу, к свету.
Да, вот она, поверженная фашистская Германия!
Здесь, в этом мрачном каземате, теперь встретились друзья-солдаты, которые многие месяцы не виделись и теперь случайно тут узнали друг друга. Обнимались, целовались, радуясь победе.
Наш старый солдат тоже в этой толпе кого-то узнал, обнимался, прижимал к своей груди, плакал.
Бойцы снимали с ремней фляги, которые пошли по кругу, – пили за великую победу. Ради такого случая сам бог велел выпить.
Преодолевая боль ран, Гинзбург направился к концу зала. Он остановился у стены, глядя на оживленных солдат. К нему подбежал Петро Зубрицкий, обнял, поцеловал в пересохшие губы и, весело смеясь, сказал:
– Ну, батя, нравится здесь?
– Нет… Совсем не нравится, – ответил он. – Мне только нравится работа наших солдат. Крепко потрудились. Нелегко было взять такую казарму… – И, подумав еще с минуту, закончил: – Знаешь, Петро, что я тебе скажу. Пошли отсюда. Насмотрелись, и хватит. Давай лучше выйдем на свежий воздух. Невозможно тут дышать. Ужасно воняет. Отдает духом Гитлера. Долго-долго нам придется здесь держать настежь открытыми двери и окна, пока немного выветрится этот паршивый дух его. Дух фашистской падали…
Он еще что-то намеревался сказать, но вдруг заметил, как командир соседней батареи Шумакин поднял с пола кусок мелу, поднялся на громадный дубовый стол и на стене, черной от копоти, написал большими буквами, чтобы все видели: „Гей, фашистские падлы! Вам хотелась война, то мы вам ее принесли домой, и радуйтесь!“
Громовой хохот пронесся по рейхстагу. Ребята держались за бока, любуясь надписью.
На стол ловко вскочил маленький, светловолосый, юркий танкист в промасленном комбинезоне и черном шлеме, изучающим взором взглянув на надпись, зажал кусок мелу в крепкой руке и чуть ниже первой надписи написал: „Я сюда пришел на своем танке, господа фашисты. Русские прусских всегда бивали. По поручению Суворова – Кузьма Чубенко, из Чернигова“.
К столу вразвалочку подошел стройный черномазый парень в морской форме. Он сделал жест танкисту, чтобы уступил место, неторопливо поднялся на стол и под общий хохот толпы, написал: „Первого мая сорок пятого года в Берлине побывал с ответным визитом моряк Жора из Одессы. Если, фрицы, это вам не нравится, можете жаловаться“.
Новый приступ хохота охватил солдат, они подняли на руки моряка и несколько раз подбросили его вверх.
На стол уже вскочило несколько солдат. И каждый писал чем попало – карандашом, мазутом, углем, мелом. На огромной стене появлялись все новые и новые надписи: „Мы пришли из Сталинграда – Попов Виктор и Булат Садыков“, „Фрицы, запомните навсегда: не лезьте свиным рылом в чужой огород! Бронебойщик Саркисян“, „Привет из Кутаиси. Ираклий Чуладзе, Мико Чигорели“.
Вскоре уже вся стена была разрисована надписями. Солдаты просто расписывались на стене, писали слова на разных языках. Уже не было места на стене писать, и стали писать на толстых, почерневших колоннах патронами, гвоздями, штыками.
Те, кто посмелее, взбирались на стол, карабкались на карнизы и там оставляли свои надписи. Иные стояли внизу, смеялись, сияли, читая простые и остроумные солдатские автографы.
