Сердце радовалось. Значит, можно этих извергов бить. Так вот какие они вояки. Могут наступать, когда бегут от них.
      Жаль, что нет линии фронта. Солдаты окопались бы по всей линии, и тогда пусть попробует враг пройти. Но пришлось группе отходить дальше. Слева и справа никого не видно было.
      И ночью отправились дальше в путь.
      Где-то на железнодорожной станции, разбитой вражескими бомбами, среди полусожженных вагонов, солдаты нашли новое, с иголочки солдатское обмундирование. Переоделись, переобулись и почувствовали себя, как вновь рожденные. Особенно обрадовался батя. Сбросив насквозь промокшую гимнастерку, натянул на себя все новое, свежее, пилотку, и, если б не обросшее густой щетиной лицо, он вполне сошел бы за молодого бравого солдата.
      Теперь он себя почувствовал посвежевшим. Он уже ничем не отличался от остальных солдат.
      В небольшом городке, куда собралось несколько групп солдат, отступавших с самой границы, всех построили. Создали новые части. Распределили кого куда, выделив командиров.
      Хоть Авром Гинзбург две войны проходил в пехоте, но в спешке определили его в артиллерийскую батарею, назначив подносчиком снарядов.
      Новая должность ему понравилась, беда состояла, однако, в том, что выделили три орудия, но снарядов к ним не оказалось. Приходилось в пути искать боеприпасы и пускать их в ход. Несколько раз батарея разворачивалась и отбивала натиск вражеских танков. Днем сражались с напирающим врагом, а под покровом ночи отходили все дальше на восток.
      После нескольких сильных боев с вражескими танками в открытом поле вышли из строя машины, перебиты пушки, погибло несколько пушкарей и уцелевшим пришлось отступать в пешем строю.
      Измученные, насквозь промокшие от пота, шли, понурив головы, бойцы по пыльным проселочным дорогам, то и дело падая на землю, прячась от фашистских бомбардировщиков.
      Среди них шагал наш деражнянский кузнец. Снова он приуныл и меньше стал шутить, успокаивать и подбадривать товарищей. Просвета пока что не видно было. Приходилось отступать с короткими боями. А людей становилось все меньше и меньше. Приходилось носить на плечах раненых. Не оставлять же их на съедение немецким палачам. Тяжелораненых доводилось оставлять в деревнях на попечение преданных людей. Легко раненные тащились вслед за отрядом, стараясь всеми силами не отставать. Все понимали, что лучше упасть в чистом поле, умереть, чем попасть в руки фашистов.
      Давным-давно земляки Гинзбурга поражались, глядя на него:
      – Столько ты на своем веку настрадался, – говорили они, – нюхал порох, валялся в окопах, госпиталях. В какие только переплеты не попадал, а на голове у тебя, голубчик, ни единого седого волоса. Черная чуприна прямо-таки как у молодого человека…
      – А я и есть молодой человек… – отшучивался кузнец. – Я просто не считаю мрачные годы, только хорошие, а таких не так уж много. Вот и считайте, что я молод…
      Большие карие глубоко посаженные глаза задорно улыбались. Всегда обветренное, покрытое бронзовым загаром лицо сияло. Приятно было ему, что люди считают его молодым, несмотря на его почтенные годы. А вот теперь, за такое короткое время на войне – необычной, странной и непонятной, сразу как-то преобразился, постарел, осунулся. На высоком лбу углубились морщины, поседела изрядно голова.
      Он отлично понимал свое состояние. Это, наверное, было от гнева, который бурей клокотал в груди, от боли и горечи поражений, неудач, от бессилия собраться и ринуться на коварного врага, отомстить за все его злодеяния.
      Очень больно было на душе. Шутка сказать: на твоих глазах рушится жизнь страны, горят города и села, построенные с таким трудом, рушатся мосты, электростанции, новостройки и все погружается во мрак. Недоедали, жили в бедности, трудились день и ночь не покладая рук, отказывали себе во всем, но настойчиво строили, создавали все новое для детей, внуков и правнуков, для новой жизни, а тут все в огне, дыму, пламени. Все идет прахом.
      А что эти гитлеровские палачи творят на захваченной территории, в городах и селах! Как безжалостно уничтожают они наших людей – звери. Разве это можно передать словами? Разве это укладывается в сознании нормального человека?
      И это разъедало душу старого солдата и его боевых друзей, которых сбратала эта тяжелая военная дорога.
      Кому же после всего этого нужно объяснять, почему кузнец сразу поседел, постарел, осунулся?
      И так было не только с ним, а, кажется, со всеми, кто пережил это страшное первое время фашистского нашествия.
      Люди ожесточились. И каждый раз, когда вступали в смертельную схватку с вражескими солдатами, дрались упорнее, наносили им крепкие удары, обращали в бегство. С каждым днем все больше осознавали, что не так уж страшен враг, что его можно бить, надо только собраться с большими силами, не бояться его психических атак, танков.
      В пути, в схватках с фашистскими танками учились воевать. Гранаты, собранные на поле, могли на первый случай заменить артиллерию. Научились поджигать грохочущие машины бутылками горючей смеси.
      Тянулись горькие дни беспрерывных боев и отступлений. Солдаты мечтали только лишь о том, чтобы остановить поскорее врага, заставить его врыться в землю, мечтали собраться с силами, подтянуться и обрушиться на него всей яростью, дать ему так по зубам, чтобы эта земля стала для него могилой, перейти в такое контрнаступление, чтобы ни один немец не остался на родной нашей земле, изгнать его, пересечь его границу, увидеть его города и села в пожарищах, развалинах, в дыму и пламени. Солдаты жаждали священной мести, проучить фашистскую гадину, чтобы на-веки-веков запомнила, как лезть с войной на нашу Отчизну.
      Эти думы подбадривали, придавали свежих сил, вселяли надежду.
      Как ни трудно, ни горестно было старому солдату наблюдать все, что происходит вокруг, он все же старался не падать духом. В минуты затишья на фронте, в землянке или траншее, дымя крепкой махрой, задушевно говорил ребятам, и те внимательно слушали доброго батю:
      – Ничего, сыночки, крепиться надо, не терять надежды на лучшее. Я уже кое-что повидал на своем веку и немало горечи хлебнул, – говорил он, – помню, в гражданскую войну дело было. Босые, голодные, ободранные, почти безоружные. А дрались как черти. Почему, скажете? А потому, что на нашей стороне был хороший союзник – правда. Со всех сторон окружены были врагами, сытыми, мордастыми, вооруженными до зубов, окружены, значит, белыми бандами и всякими атаманами-головорезами, попадали, бывало, в такие переплеты, что думали – все, каюк, но правда побеждает. А правда была на нашей стороне бывало, смотришь на себя, вся морда в крови, а тело в ранах. Жмут на тебя гады со всех сторон. Но держались, как богатыри. Не давали врагу пройти. До последнего сражались. И не выдерживала нашей стойкости вражья сила. Худо нам, жмут гады, но стоило собраться с силами, и мы опять на коне! Как бы там ни было, ребята, подохнет фашистская гадюка. Это как пить дать. Нет такой силы, чтобы нашу власть, наш народ победить. Посмотрите, вспомните мои слова, придет и на нашу улицу праздник. Сполна тогда рассчитаемся с гитлеряками. Все им напомним, за все заплатят черной кровью. Вот вспомните мои слова, если, конечно, живы будем. Верю, что мы с вами еще побываем у них в самом Берлине. Русские воины знают туда дорогу. Уже побывали там. Правда, фрицы об этом позабыли, но напомним. Вот так, как горят наши города и села, так и фашистское логово будет пылать и еще краше, вот увидите. Сердце мне подсказывает, что так и будет. А оно меня никогда не подводит.
      – О, батя! А мы и не знали, что ты у нас философ… – прервал его Петро Зубрицкий, мрачноватый, немногословный сержант. – Немчура жмет, к Днепру приближаемся, а ты говоришь о Берлине… О мести…
      Старый солдат задумался, уставился внимательным взглядом на дружка и после долгой паузы ответил:
      – Удивляешь ты меня, Петро. Ты наводчик орудия, должен смотреть вперед и видеть далеко. Правда, временно нам приходится воевать без орудий, в пешем строю. Но ничего, мы фрицев еще будем лупить из пушек. И как лупить – пыль с них полетит! Война, скажу я тебе, это не поезд, который идет точно по расписанию. Военное счастье очень изменчиво, как издавна известно всем. Война – не легкая прогулка с музыкой и танцами. Конечно, покамест нам трудно, плохо. Очень даже плохо. Дела, скажу я тебе, никуда. Но надо оглянуться немного назад, на историю. Вы грамотнее меня и должны знать. Техникумы, наверное, проходили, а может, и институты. Говорили вам профессора, как Наполеон, французы когда-то разгулялись по свету божьему, а затем поперли на Россию, приплелись в Москву. А чем их прогулка кончилась – вы, видно, тоже знаете из истории. Еле ноги унесли отсюда. Не надо нам забывать, ребята, что колеса круглы, и если они могут крутиться в нашу сторону, то посмотрите, как они покатятся назад, в обратную. Ох как покатятся! Вспомните мои слова. Никакой, Петро, я не философ, как ты обо мне выразился, а человек простого звания. Чутье мне все это подсказывает. Ну и, конечно, практика…
      Однако немало воды утекло, немало дорог пройдено, горя было испито солдатами, пока дожили до того дня, когда колеса, о которых твердил старый наш солдат, покатились в обратную сторону.
      Миновало жуткое лето, которое въелось в душу, печенку как осколок снаряда. Его сменила не менее трудная и кровопролитная осень, но враг был остановлен. В жарких схватках и контратаках была сбита спесь с фашистов, и они надолго застряли в Донских степях, в Донбассе.
      Солдаты воспрянули духом. Облегченно вздохнули, когда радио стало приносить другие вести, которые радовали душу.
      Время пошло быстрее. Немцы застряли и надолго в снегах под Москвой, где они на своей шкуре испытали силу Красной Армии. Получили первый грозный урок.
      О разгроме фашистских полчищ под Москвой старый солдат услышал там, на юге, в Донбассе, где он стоял с батареей на огневой позиции и отбивал атаку немецких танков. На щите орудия уже негде было рисовать красные звездочки – количество подбитых вражеских машин. Артиллеристы уже перестали их считать. Правда, на телах ребят уже трудно было пересчитать рубцы от осколков. Бойцы ликовали, слушая о славной победе под столицей Родины и здесь, на своем участке, не давали фашистам передохнуть.
      Батарея сражалась на Волге в самые тяжелые дни Сталинграда. На всю жизнь запомнили тот славный зимний день, когда много фашистских головорезов покрыли заснеженную степь своими телами, подняли грязные, кровавые лапы – сдались в плен. И, глядя на это разгромленное, обезвреженное воинство Гитлера, старый солдат подмигивал своему другу Петру Зубрицкому и остальным артиллеристам:
      – Ну, хлопцы, помните, что я тогда говорил?
      – Помним, батя, помним…
      – Ну вот, покамест, – потирал он замерзшие руки, – дело идет нормально, по плану… Еще две-три таких операции – и Гитлеру с его рейхом будет хана!
      На Курской дуге, отбивая атаку немецких танков, батарея сильно пострадала. Было подбито орудие Петра Зубрицкого, а он сам и подносчик снарядов Авром Гинзбург – сильно ранены. В разгаре битвы они, окровавленные, терпя мучительную боль, забрались в брошенную кем-то траншею, нашли там немного гранат и бутылок со смесью. И из последних сил забрасывали вражеские машины, которые показались перед траншеей. Только лишь к ночи, когда отбили последнюю атаку обезумевших от ярости фашистов, санитары нашли в траншее обессиленных и обескровленных пушкарей и вынесли их с поля боя, отправили в медсанбат.
      Долго пришлось друзьям неразлучным быть на „ремонте“. Казалось, не видать им больше фронта. Но время взяло свое. Врачи поставили их на ноги. И спустя несколько месяцев они догнали свой артиллерийский полк и заняли свои места в строю.
      Должно быть, радость оттого, что воины шли на запад, очищая землю от фашистских палачей, жажда мести придавали людям свежих сил.
      Трудно было в эти дни узнать нашего старого солдата. Казалось, подменили человека. Он как-то помолодел, и в глазах снова, как когда-то, играл радостный, счастливый огонек. Батя опять шутил со своими молодыми друзьями, рассказывал веселые истории в минуты затишья. Теперь он уже Мечтал только об одном, чтобы его гвардейский полк попал на самое главное направление, в те самые города и села, где старый солдат начинал воевать. Еще мечтал он побывать в родном городке – Деражне, хоть мельком глянуть на него, на то, что там осталось, как его дом, кузня. Наверное, осталась от них груда развалин…
      Часть в самом деле наступала в сторону Буга. Вот взяли штурмом зеленую, милую Винницу, а оттуда уже рукой подать до Деражни. В солдатском мешке бывалого солдата, вместе с махоркой, спичками, патронами и немудреным солдатским скарбом, лежали завернутые аккуратно в платок ключи от дома и кузни. Он себе отлично представлял, что вряд ли ему нужны будут эти ключи – фашисты, видно, превратили местечко, как и сотни других, в развалины. И нее же в душе теплилась надежда.
      Только бы попасть туда, в Деражню, хоть бы на часок. Любимое милое гнездо, как ты въелось в душу! В самые страшные минуты, когда жизнь была на волоске, кузнец вспоминал тебя. Лучшие годы жизни прошли в этом славном городке.
      Мечты, солдатские мечты.
      Кто же из бойцов не знает, как изменчиво солдатское счастье на войне?! Оно изменчиво, как погода в мае.
      Мечтаешь об одном, а получается совсем другое.
      Полк перебросили на другой участок фронта. Не посчастливилось увидеть родной уголок. В самый момент, когда казалось, что заветное желание вот-вот исполнится, пришел приказ грузиться в эшелоны.
      Тяжело пережил эту свою неудачу старый солдат. Знал бы он заранее, что так может получиться, попросил бы начальство отпустить его на несколько часов и добрался бы на перекладных в Деражню. Но что поделаешь – поздно. После драки, говорят, кулаками не машут. Обидно, конечно. Очень обидно. Но ничего не попишешь. Война – не распоряжаешься собой. Не к теще в гости едешь, а воюешь. Все зависит от боевой обстановки и воли высшего начальства.
      А Деражня родная осталась далеко в сторонке.
      Сочувствовали бате друзья – пушкари, но ничем – не могли помочь. Пробовали подшучивать над ним, посмешить его и говорили:
      – Ничего, папаша, все к лучшему. Видно, начальстве решило вместо твоей Деражни направить нас на Берлин, Ты ведь мечтаешь побывать в фашистском логове и посмотреть, как оно горит.
      – Что вы, ребята, если не везет, то не везет… – удрученно отвечал он. – Кто его знает, куда нас теперь забросит судьба.
      Однако мрачное настроение у папаши продолжалось недолго. Он понимал: по всякому поводу расстраиваться – добра не будет. Были страшнее времена, и тогда не унывал и другим не давал падать духом, то он теперь будет расстраиваться, когда дела пошли на фронте так быстро и успешно?
      И он отряхнул с себя мрак. Повеселел по-прежнему.
      Ребята подшутили, а в голову старого солдата вкралась добрая мысль: может, в самом деле к лучшему? Не посчастливилось побывать в родном углу часок-другой, может, благосклонная к нему судьба вознаградит его и он в самом деле побывает в Берлине и станет живым свидетелем того, как там издохнет фашистская гадина? Да, как было бы здорово, если б так вышло, что его полк врывается в Берлин, громит на его улицах врага и ребята-пушкари радуются, наблюдая незавидный конец бесноватого ефрейтора Гитлера и его братии!
      „Только бы это увидеть своими глазами, – думал старый солдат, – и за это жизнь не трудно было бы отдать“.
      Но тут же он спохватился: „Боже, что за глупости лезут в голову?“ В самом деле, если суждено будет побывать со своим полком, своими хлопцами в Берлине и своими глазами увидеть гибель фашистского зверя, то не лучше ли жить и радоваться? Зачем же думать о всяких глупостях – о смерти? Уж нет, батеньки, жить надо! Какая житуха пойдет после победы – представить себе даже трудно. Раздолье. Правда, придется все начинать сначала. Много надо будет трудиться, восстанавливать разрушенное хозяйство. Но это не беда: разве впервые нам приходится это делать?
      А некоторые ребята, глядя на возбужденного батю, подбадривали его, говорили улыбаясь:
      – Все же не повезло тебе, батя. Сплоховал немного. Начальство отпустило бы тебя на денек-другой побывать в местечке твоем. А теперь глянь, куда нас занесло!
      И Петро Зубрицкий, хлопая дружески старого солдата по плечу, добавил:
      – Да, начальство тебя уважает, старина. Вишь, вся грудь в орденах и медалях. Вернешься домой – первым парубком будешь в местечке и девчата засматриваться на тебя будут…
      – Какие девчата?… – тяжело вздыхая, отвечал Гинзбург. – Столько раз мы с тобой, Петро, в руках врачей побывали, какие из нас будут парубки?
      – Не говори, батя! После войны и такие, как мы, будут в цене, – смеялись пушкари, глядя, как старый солдат подкручивает длинные усы.
      – А знаете, ребята, что я вам скажу? – вмешался маленький кругленький ефрейтор Кутузов, фамилия которого ему совсем не подходила, только вызывала постоянно шутки. – По сводкам – весь твой край давно освобожден от фрицев. Подал бы рапорт начальству, чтобы тебя демобилизовали. С тебя хватит. И в капремонте у врачей побывал, да и годы почтенные… Да, кстати, если не военная тайна, не скажешь, сколько тебе лет? Наверное, годиков – ого!
      Это уже старика не на шутку рассердило, хоть по характеру он был человеком мягким. Не любил отвечать на такие вопросы. Уставившись недовольным взором на толстячка, он сказал:
      – Милый мой, фамилию ты носишь великого полководца, знатного человека, а уму-разуму у него не учишься. А жаль. Или ума наберись или фамилию меняй! Кто тебя уполномочил считать мои годы? Считал бы свои! – негодовал кузнец. – Сколько мне ни есть лет, надеюсь, что переживу и Гитлера и всю его клику… Усы у тебя еще не выросли, а ты уже лезешь со своими глупыми вопросами. Мой возраст тебя волнует? О моей демобилизации печешься? И напрасно! Советы твои мне ни к чему, запомни. Были у нас хуже времена, и то не думал о демобилизации. В госпитале меня и Петра Зубрицкого хотели списать с корабля, а мы отказались. Вернулись в строй. Понял? А теперь другое время настало. Наша берет верх, уже немного осталось до гитлеровского конца, ты, милый, всякий вздор несешь насчет лет, демобилизации…
      Бедный ефрейтор не знал куда деваться. Он долго приставал к старому солдату, чтобы тот его простил за неуместную шутку, но такого не мог простить. Кузнец хоть был старше всех в дивизионе, а возможно, и в истребительном полку, но выглядел он еще довольно браво, чем-то напоминал крепкий дубок. Он принадлежал к тем людям, которым трудно на глаз определить их возраст. В Деражне когда-то утверждали, что Гинзбург весь пошел в прадеда, который испытывал счастье служить царю-батюшке двадцать пять лет как один день, был кантонистом. Четверть века отбарабанил старик и вернулся со службы крепким, несогнутым и околдовал самую красивую деваху в Деражне, подарил миру десяток детей – один другого краше.
      Все шутки, однако, и мелкие споры можно было легко перенести, – хуже было то, что пророчества бати не оправдывались, подчас лопались, как мыльные пузыри.
      Когда его полк перешел германскую границу, старик подсказал, что путь части лежит прямехонько на Берлин. Быстро наступали вдоль широкой автомобильной магистрали, гнали врага к Одеру-реке. А немец, почуяв, что приближается страшная расплата, бросил сюда свежие части, танки. Завязались сильные бои, которые не прекращались ни днем, ни ночью.
      Истребительный артиллерийский полк отбивал яростные атаки вражеских танков. Много пушек, батарей вышло из строя. Редели все больше ряды артиллеристов. Все поле перед этой чудовищной рекой, заболоченной, илистой, с несколькими рукавами, притоками, буйными зарослями, покрылось горящими вражескими танками, тысячами трупов солдат, но немало пушек и солдат наших были выведены из строя.
      После нескольких дней жестокого кровопролитного боя полк пришлось отвести во второй эшелон на пополнение.
      Пушкари расстроились. Ходили как в воду опущенные. Сколько чудесных ребят пало в бою, сколько пушек разбито! Уже казалось, что мечта их вот-вот сбудется. Там, за Одером, уже не осталось никаких, казалось бы, преград, дорога ведет прямо в Берлин. И вот тебе! Непредвиденный отдых. Не повезло снова!
      Но ждать пришлось недолго. На всех фронтах могучей лавиной наступала Советская Армия на запад. Никто теперь не жаждал передышки. Полк, который на неделю расположился в немецкой деревне, получил подкрепление, новую технику. Люди привели себя в порядок. Пришел приказ выступить.
      На широкой асфальтированной дороге вытянулась бесконечная колонна – машины, пушки. Все сверкало свежей заводской краской, и ребята поражались: сколько техники дает Армии Родина, сколько добра! Скоро четыре года, как воюем, а народ шлет своей Армии все новую и новую боевую технику.
      Ребята осматривали новые пушки, машины, восторгаясь ими. Молодое пополнение в новеньких мундирах, не без зависти смотрело на бывалых артиллеристов, на боевые награды, сверкавшие на их груди.
      И снова артиллеристы стали гадать, в каком направлении выступит полк. Должно быть, опять туда, где неделю назад участвовали в жестоких боях. Но, когда двинулись колонны, понятно стало, что путь лежит на север, в сторону Померании.
      Снова не повезло. И, должно быть, больше всех расстроился старый солдат. Пророчества его потерпели полный крах. Но что поделаешь? Начальству виднее, куда бросать боевую часть, которая давно набила себе руку в борьбе с вражескими танками. Значит, там, куда отправляют, предстоят крепкие бои с моторизованными частями врага. „Стоит ли по этому поводу расстраиваться? – думал Гинзбург, стараясь успокоить самого себя и окружающих. – Как бы там ни было, уже виден конец войны. А это ведь самое важное. Легче теперь на душе – подумать только: четыре года воюет страна, а сплошным потоком идет сюда новая техника, самолеты, танки, пушки, свежие дивизии. Нет, песенка фашистских иродов окончательно спета. Никуда они теперь не уйдут от страшной кары. Вся наша земля очищена от нацистской сволочи. Отрубили раз и навсегда стервятнику крылья, хвост, осталось только голову отрубить – и на этом конец. По домам!“
      Эти мысли, нахлынувшие в пути, как-то успокоили солдата, и он готов был простить судьбе, что оказался не на главном направлении. И какая, собственно, разница, где воевать, на каком участке, – всюду надо бить врага, где б он ни был, иначе в Берлин никто не попадет.

5