В то славное весеннее утро, точнее – в начале мая сорок пятого года, Берлин имел красивый вид. Проснись в тот момент сумасшедший ефрейтор Адольф Гитлер, он перевернулся бы двадцать раз в могиле, узрев свою столицу.
      Берлин пылал со всех сторон, любо-дорого было глядеть.
      Уж если бывалый солдат, старый кузнец, а по совместительству пожарник – из Деражни, Авром Гинзбург говорит, что фашистское логово хорошо горело, – можете ему поверить на слово. Человек как-никак когда-то был старшим пожарником в Деражне и отлично разбирается в пожарах!
      Да, что и говорить, в то знаменательное утро красиво выглядел Берлин.
      Все вокруг грохотало, как во время извержения вулкана. Рушились под ударами бесчисленных пушек и минометов мрачные, прокопченные прусские здания. С неистовым ревом проносились штурмовики, бомбардировщики, обрушивая на головы нацистов свой смертоносный груз. Едкий дым окуривал имперскую канцелярию, рейхстаг. От могучих взрывов, как в лихорадке, тряслись на своих пьедесталах усатые, напыщенные бронзовые рыцари, разного пошиба канцлеры, фельдмаршалы, генералы. А по заваленным щебнем, известкой, битым кирпичом улицам и площадям третьего рейха, прижимаясь к обломкам стен, пробирались очумевшие от страха и ужаса, грязные, ободранные, насмерть перепуганные оберы, фельдфебели, ефрейторы, генералы – чистые и нечистые арийцы, полуарийцы и четвертьарийцы, сверхчеловеки с белыми тряпками в руках.
      Представители «высшей расы», битые вояки, которые еще не так давно маршировали гусиным шагом по городам и селам Европы, горланили до хрипоты: «Хайль Гитлер!», «Дойчланд юбер аллее!», сея смерть, разруху, пожарища, оставляя после себя реки крови, могилы, жгли и убивали все, что было на их пути, сжигали в крематориях, умертвляли в газовых камерах, в лагерях смерти миллионы ни в чем не повинных людей, женщин, детей, стариков – теперь эти ничтожные, грязные, обезумевшие чудовища выползали из подвалов, канализационных труб, полузатопленных станций метро и, дрожа от страха, неистово скулили: «Гитлер капут! Капитуляция!»
      В своих убежищах, грязных конурах они срывали с себя мундиры, кресты, побрякушки, ежились, сгибались в три погибели, плакали, умоляли пощадить их, поскорее взять их в плен – они сдаются, капитулируют. Они, мол, уже все поняли, внукам и правнукам внушат никогда не лезть с оружием на Россию. Никогда! Это погибель!..
      Омерзительные, сопливые, жалкие, они рыдали, строили дикие гримасы, стараясь вызвать к себе сострадание, умоляли помиловать их заради их детей, жен, стариков, пресмыкались, готовы были ползать перед русскими воинами на коленях, целовать их ноги, лишь бы те сжалились над ними, не делали того с ними, что эти «арийцы» творили с женами, детьми, стариками этих запыленных, смертельно уставших, но сияющих от счастья победы бойцов.
      А вокруг не умолкал гром орудий.
      В небе, над головой, казалось, тесно было самолетам.
      Города уже почти не было видно – город захлебывался в дыму пожарищ, в пыли развалин.
      Долгожданный час расплаты настал.
      Да, поистине красиво пылало вражеское логово.
      Наш старый солдат из Деражни немало пожаров на своем веку потушил. И он испытывал огромную радость, спасая горящие дома. В те далекие годы сердце сжималось от боли и горечи, глядя на горящие домишки, а вот теперь он испытывал какое-то чувство утешения, глядя, как горит вражеское логово. «Сами проклятые заварили страшную кашу, – размышлял солдат, – вот и пришлось расхлебывать. И поделом!»
      Да, очень хорошо горит.
      В этих делах он хорошо разбирается. Можете ему поверить. Человек когда-то был неплохим пожарником, говорят, в Деражне и в этом деле понимает толк.
      Деражня. Станция Деражня.
      Может, слыхали о таком городишке или когда-нибудь пришлось там побывать?
      Если не доводилось побывать там – можете не расстраиваться, не сожалеть. Не берите это близко к сердцу. Не может ведь в самом деле человек всюду бывать и все знать. Собственно, ничего не потеряли, если не побывали в Деражне. В списке знаменитых Деражня, Кажется, не значится. На географических картах она, должно быть, и вовсе не видна. Городишко ничем не примечательный. А вот в душе у нашего кузнеца Гинзбурга Деражня занимает огромное место!
      Здесь он родился и вырос, здесь прошла большая часть его жизни. Тут жили и трудились в поте лица его деды и прадеды, знаменитые на всю округу кузнецы и весельчаки. И солдат может поклясться, что он не отдал бы ни одной улочки, ни одного тупика Деражни за весь этот Берлин, хотя тут есть и большие улицы и площади, штрассе и еще черт знает что, какое-то метро и прочая чертовщина.
      Нет, ни за какие коврижки, ни за какие блага он не променял бы Деражню на этот сумасбродный город с его дымом и пламенем, памятниками и огромными казармами, домами – казематами.
      О Деражне покамест ни один человек на свете худого слова не скажет, а вот на этот город столько проклятий посыпалось, что вряд ли даже через сто лет этот Берлин, который справедливо люди назвали фашистским логовом, услышит о себе доброе слово.
      Старый солдат что-то не припомнит, чтобы маленькая Деражня когда-либо на кого-то шла войной, кого-нибудь притесняла, убивала, грабила. А Берлин это делал. И сколько раз!
      Правда, это ему никогда ни славы, ни чести не приносило.
      Ко многим кровопролитным войнам этот город имел прямое отношение. Здесь всегда это начиналось. Здесь много лет плелись коварные сети. Здесь они брали свое начало, кровавые, проклятые войны. Правда, здесь же они всегда и кончались. Как и теперь…
      Что ж, коль так, то пускай горит, рушится. Может, это наконец-то будет для них хорошим уроком. Навсегда. Может, это их чему-нибудь научит. Пусть почувствуют на своей шкуре и запомнят, что такое война, пусть знают, что есть справедливый суд народов на земле. И хорошие судьи есть.
      А все же, если уж к слову пришлось, очень жаль, что вам не довелось побывать в Деражне, не познакомились с узкоколейкой, которая когда-то неторопливо плелась из самой Винницы, с веселыми, жизнерадостными жителями городка, которые могли рассмешить самого мрачного человека в мире.
      – Да что и говорить, Деражню и ее обитателей не мешает знать, – советует каждому и всякому Гинзбург.
      Хотя он охотно прощает всем, если и не слыхали о таком городишке. Но зато вам придется поверить ему на слово, если он станет рассказывать о своем родном местечке.
      О чем бы старый солдат ни заговорил бы с вами, он непременно заденет свою Деражню.
      Однополчане за это на «батю» не обижаются. Наоборот, привыкли и слушают охотно.
      Деражня… Обычное местечко, каких много на славной Украине, там на благодатной зеленой Подолии, что не слишком далеко от Буга и не так уж близко от Днестра.
      Да, с первого взгляда, возможно, оно ничем не отличается от других таких же местечек, разбросанных по этой благословенной округе и ничем как будто не примечательно, не знаменито, если не считать то, что местные ремесленники много лет тому назад помогали знаменитому Карме-люку: ковали для его отрядов сабли, ножи, всевозможное оружие, прятали у себя народного бунтаря-мстителя от царских сатрапов. Многие деражнянские ребята дорого поплатились за помощь Кармелюку – были угнаны в сибирскую каторгу, гнили в царских тюрьмах…
      Местечко еще славилось своими острословами, шутниками, которых здесь было в избытке, да, пожалуй, веселыми историями, которые когда-то Шолом-Алейхем, побывав тут, так весело и грустно изобразил.
      И в первую очередь историю одного чудака-неудачника, который когда-то принимал в своем доме какого-то немца-коммерсанта, проходимца, который после этого долго присылал хозяину доплатные письма, доплатные посылки, в которых лежали фотографии его тещи, жены, детей, как того вызывали в Одессу срочно, чтобы… передать привет от назойливого постояльца – немца…
      Короче говоря, тот чуть не пустил бедолаху по миру. Весь городишко смеялся, потешался над ним.
      И поскольку речь зашла о деражнянском чудаке-неудачнике, придется открыть небольшой секрет: это был дальний родственник кузнеца, тот стал посмешищем чуть ли не всей округи.
      Правда, то было давненько, когда Авром Гинзбург был еще мальчишкой, бегал по местечку и дразнил собак, пасся по чужим садам и огородам, получая немало подзатыльник ков от строгих хозяев. Но все же ему жалко было глядеть на дядюшку, когда тот получал от немца очередное доплатное письмо, в котором писалось черт знает что. Эти проделки чужестранца глубоко возмущали паренька, и он возненавидел его всем юношеским сердцем.
      Но по-настоящему он проклинал немецких убийц, когда они пошли войной на Россию в четырнадцатом году. Он уже к тому времени был заправским подмастерьем – кузнецом и работал вместе с отцом. Деражнянские острословы говорили, что, мол, кузнечное дело в надежных руках, оно не померкнет никогда.
      К тому времени молодой кузнец уже был отцом семейства. Молодая женушка не заставила себя долго ждать, принесла муженьку сразу двойню.
      После этого местные зубоскалы еще больше распоясались. Смеясь, они хлопали молодого отца по плечу и говорили:
      – Оказывается, ты мастер на все руки!
      Авром Гинзбург хмурился, но не очень злился на своих веселых, добродушных земляков.
      С этим еще можно было смириться. Хуже то, что война разгоралась все сильнее и горе охватило всех людей. Пришли в местечко первые похоронки, и матери, жены, невесты горько оплакивали свою страшную участь.
      Как известно, царь-батюшка с Авромом Гинзбургом никаких дел не имел, если не считать того, что он, как и его соплеменники, был пасынком, бесправным и человеком третьего сорта, на которого обрушивались все громы и молнии, погромы и унижения, когда дела в империи шли плохо. А когда, скажите, они здесь шли хорошо?
      И тогда находили сразу же козла отпущения.
      – Во всем виноваты «они»! – орали на всех перекрестках черносотенцы, всевозможные провокаторы, царские ищейки и отводили душу на ни в чем не повинных людях.
      Царь-батюшка был глух и нем. Делал вид, что ничего не видит, ничего не знает. Дикий произвол над бедным кузнецом царька ничуть не трогал. Однако когда началась война, всемогущий о нем сразу же вспомнил. Вспомнил, что далеко от Петербурга в местечке Деражне живет хороший кузнец, молодой, к тому же добровольный дружинник-пожарник, плечистый, крепыш, который был бы неплохим солдатом и защитником «царя и отечества». Почему бы такого не призвать на воинскую службу?
      Недолго думая, царь-батюшка оторвал Гинзбурга от дома, семьи, кузни, осталось местечко без славного кузнеца и пожарника. Ему доверили трехлинейную винтовку и отправили на фронт.
      Долго обучать новобранца тонкостям борьбы, мордобитья, «коли штыком, бей прикладом» начальству не пришлось. Крепкий, плечистый молодой человек никогда себя в обиду не давал, науку постиг издавна, правда, в других условиях и, главным образом, кулаками. Он неплохо справлялся, когда кто-нибудь его задевал или оскорблял. Он с детских лет не терпел подлости, несправедливости и умел постоять за себя и за друзей. Кулаки его часто выручали от нападений, обид. Ничего и никого не боялся. Был смелым и отважным. К огню он тоже был приспособлен с малых лет – вечно пропадал на кузне, у горна, поэтому понимал толк в огне…
      На фронте, в окопах, молодому солдату приходилось пускать в ход не кулачищи, а иметь дело с настоящим огнем, смертоносным. Месяцами не вылезал из окопов, если не считать дни, когда приходилось с винтовкой, штыком ходить в атаки. Постепенно втягивался он в окопную жизнь, привыкал к войне. Правда, очень трудно было привыкать к тому, что рядом льется кровь, вечно над тобой витает смерть. А к смерти трудно привыкать. Нет, ни за что не скажешь, что это очень приятное соседство…
      Но что поделаешь, беда обрушилась на Родину. Впереди коварный и жестокий враг, и его нужно любой ценой остановить, задержать, убить, иначе он тебя убьет, закабалит твою Родину, народ твой, дом.
      Все это отлично понимал деражнянский кузнец, позабыл о «всех обидах и честно выполнял свой воинский долг.
      В боях где-то в Карпатах, во время кровопролитной, ожесточенной атаки, наш кузнец неплохо, говорят, поработал штыком и прикладом и заслужил высокую похвалу начальства, а затем солдатскую награду – Георгиевский крест. Ему было очень лестно, он гордился наградой, но от этого ничуть не стало легче переносить боль от полученных в этой битве ран и, пожалуй, от этого его жена и детки, как, впрочем, и старенькая овдовевшая мать, сыты не были и нового хорошего кузнеца и пожарника в Деражне не прибавилось.
      Хотя „Георгий“ красовался на полинялой солдатской гимнастерке бравого солдата, заросшего колючей бородой, он не уберег его от новых ран и всяких фронтовых бед.
      Прошло немного времени, и Аврома Гинзбурга снова ранило. На этот раз тяжело, и долго пришлось валяться на госпитальной койке. Его там кое-как подлечили, поставили на ноги, похлопали по плечу и снова отправили молодца воевать не щадя живота „за веру, царя и отечество“.
      И снова начиналась окопная житуха, тяжелая, мрачная, противная. А главное – неизвестно, за что воюешь.
      Войне не видно было ни конца ни края.
      „Поведать, сколько испил солдат горечи и мытарств, сколько изведал лиха на русско-германской войне, кажется, времени не хватит“, – говорил он. И, пожалуй, не расскажешь словами, сколько крови пролито, сколько славных друзей-однополчан полегло в, боях, с какими чудесными ребятами пришлось распрощаться навсегда.
      – И все из-за этих проклятых милитаристов – пруссаков, пропади они пропадом, – рассказывает солдат, – вечно им земли мало, вечно воюют, нападают, норовят отхватить кусок пожирней, вечно ввергают мир в войны, беды, кровопролития. Три года, как один день, пробыл я на фронте и не поверил, что жив остался, когда война кончилась.
      Это были первые слова, когда Авром Гинзбург вернулся домой.

      Измученный, израненный возвратился наш кузнец домой к жене, детям, к запущенной, мертвой и опустевшей кузне, так как за эти годы отправились на вечный покой отец и дед.
      Надо было солдату все начинать заново. Одно утешение: решил было, что вот теперь, наконец, когда пруссаков так проучили, избавились и от них, и от царей-императоров, когда свои пришли к власти, можно будет зажить по-людски, в мире и согласии, свободно дышать чистым воздухом, мирно трудиться, жить в братской семье всех наших народов, не зная, не ведая национальной розни, бесправия.
      Но где там, ничуть не бывало!
      Немец, оказывается, снова задумал воевать против России. Кайзер распоясался. Ему, видите, не понравилось то, что в России народ пришел к власти. Надо задушить, потопить революцию в крови. Ему нужно богатство Украины: земля, руда, уголь, рабы. Надо набросить ярмо на народ. Превратить страну в свою колонию.
      И хлынули на Украину немецкие оккупанты.
      Снова рекой полилась кровь, снова грабежи, насилия прокатились по нашей земле. Она застонала, заклокотала, поднялась на борьбу с коварным врагом.
      Да, еще не успел народ прийти в себя, отдышаться от минувшей войны, -не успели солдаты залечить свои раны, как немецкие людоеды снова оскалили свои хищные клыки.
      Но они просчитались и на сей раз. Немецким оккупантам не дали разгуляться. Люди взялись за оружие. У кого не было винтовок и пулеметов – брались за топоры, вилы, косы, как в старину. Выходили на бой. В лесах росли и множились партизанские отряды, подошли с востока красноармейские полки, красногвардейцы, и все дружно ринулись на оккупантов-грабителей. Катись, мол, гад проклятый, туда, откуда пришел.
      Авром Гинзбург тоже не стоял в стороне. На чердаке он нашел старую заржавленную винтовку, привел ее в божеский вид, дал ей, как говорится, толк, попрощался с женой и детьми, прикрыл свою кузню и вскоре уже был в дивизии Николая Щорса.
      Здесь радушно встретили бывалого солдата. С частями прославленного комдива кузнец из Деражни прошел большой и тяжелый путь и не расставался с винтовкой до тех пор, пока красные полки, партизаны не изгнали из Украины непрошеного гостя, немецких оккупантов, вернее, пока не указали им дорогу: „Цюрюк, нах хаузе!“
      Правда, это еще не был конец. Не поступило еще приказа сдать оружие в цейхгауз. Еще оставалось немало хлопот с Петлюрой, батьком Махно, Деникиным и прочими самозванцами атаманами-бандитами. Немало крови было пролито, пока эту нечисть разгромили, изгнали.
      Но пришел наконец-то желанный мир на родной земле.
      Вот тогда-то наш старый солдат, кузнец снял с себя серую прокопченную, пропитанную дымом костров шинель, сдал винтовку на склад, расстался с солдатчиной и вернулся домой, к семье, к своей кузне, жадно взялся за молот – истосковался мастеровой по мирному труду, по наковальне, горну. Он стал в Деражне уважаемым человеком, пользовался у земляков, у местных властей большим уважением. Человек воевал за власть Советов. В лихую годину с винтовкой в руках защищал революцию, дрался с контрой. Как же было не уважать такого солдата?
      За годы, что пришлось воевать на фронтах, немного отстал от кузнечных дел. Да и инструмент изрядно заржавел. Руки отвыкли от молота. Но беда невелика – вскоре он привел все в порядок, приноровился к ковадлу, и все пошло по-прежнему. Мастер он был отменный. Руки были золотые – всем кузнецам в округе кузнец!
      Когда, бывало, он брался подковать коня, это делалось тонко, с большим знанием дела. Всю душу вкладывал в работу. А бывало, когда отремонтирует бричку, повозку – хоть руки ему целуй!
      И приезжали к нему из окрестных деревень. Имя кузнеца славилось везде и всюду. Без дела он редко сидел.
      Однако не только этим славился в Деражне Авром Гинзбург. Кроме кузнецкого ремесла, он еще был обременен множеством других забот. Обучал молодых ребят своей сложной профессии, помогал инвалидам, солдаткам, следил за тем, чтобы людей не обижали, восстановил добровольную пожарную дружину, ибо в Деражне, как известно, нет каменных дворцов – вся она из деревянных избушек – и надо было зорко следить за тем, чтобы, избави бог, Деражня не сгорела, а если уж начинало что-либо гореть, он тут же со своими бравыми ребятами-пожарниками бросал работу и мчался тушить. И не одну ночь он проводил на самодельной каланче, охраняя покой местечка, всматриваясь в дымоходы, а заодно любуясь красотой окружающей природы.
      Сколько пожаров здесь потушили – не сосчитать!
      Уж как испытанные зубоскалы, шутники над кузнецом ни потешались, как ни подмигивали многозначительно, мол, что ж ты зеваешь, солдат, не лучше ли в такую ночку обворожить какую-нибудь красивую молодицу, чем стоять на каланче и считать звезды, – наш пожарник не обращал ни на что внимания. Пусть болтают, что хотят, а он свое дело знает. Он в ответе перед целым местечком. Если все ребята, говорил он, пойдут к молодицам, кто же будет здесь тушить пожары, если, не к ночи будь сказано, пожары вспыхнут? Кто – граф Бобринский или графиня Потоцкая?
      Постепенно и настойчиво кузнец втягивался в мирную жизнь. Забывались солдатские повадки и грубоватые словечки, остроты, от которых девчата краснели до ушей. Он запрятал подальше свой солдатский мундир. Правда, тяжелых сапог он не сбрасывал и только жалел, что, уходя со службы, не успел их сменить у старшины на новые. Но ничего! И эти, скособоченные, латка на латке, ему неплохо служили.
      Исподволь зажили его раны, почти перестали докучать осколки, оставшиеся в теле, которые врачи на войне не успели извлечь. Теперь эти „железки“ только изредка напоминали о себе, подсказывая, как хороший барометр, погоду.
      Полностью в местечке водворилась мирная, нормальная жизнь. Дети шумели на улицах, бегали в школу. Тут и там гремели „клезмер“ – музыканты известной на всю округу капеллы. Играли шумные свадьбы. Люди трудились, радовались, горевали, ссорились, мирились. Жена кузнеца по-прежнему была в него влюблена, но частенько пилила понемногу по любому поводу и так, без всякого повода. А главным образом обижалась на то, что человек, мол, не может сидеть дома, все куда-то спешит, занят общественными делами, часами пропадает на собраниях и заседаниях.
      К этому он уже тоже привык и не обращал никакого внимания. Пусть, мол, ворчит. Надоест – перестанет.
      А в общем он был доволен судьбой и окружающим миром. И так надеялся прожить отпущенных ему всевышней канцелярией сто двадцать положенных лет.
      В труде и вечных заботах шли годы. Шли быстро, незаметно. Хоть наш кузнец не относился к большим грамотеям, но в газеты он любил заглядывать.
      Старого солдата с некоторых пор стало беспокоить то, что происходило на свете. А было довольно-таки тревожно. В особенности с тех пор, как появился в Германии какой-то маньяк с целой ордой новых головорезов. И звали его, этого маньяка, Адольфом Гитлером. Эта братия решила перекроить мир на свой лад и завести во всем мире новый порядок.
      Какой это был порядок – можно себе представить, учитывая, что главарь этой банды был шизофреником, а воинское звание у него было – ефрейтор.
      Началось дело у них с крикливых, сумасбродных сборищ в мюнхенских пивнушках и кончилось тем, что захватили власть в Германии и превратили страну в сумасшедший дом, в концлагерь.
      Наш кузнец, узнав об этом, сказал во всеуслышание землякам: „Пусть там бьются головой об стенку, эти немцы, коль они допустили у себя эту банду к власти“. Но, учитывая то, что Авром Гинзбург не принадлежал к большим дипломатам и политикам, он кое-что не предвидел. Этот крикун-ефрейтор решил стать властелином не только Германии, но и во всем мире. Новоявленный кровожадный диктатор стал захватывать чужие земли, страны и поверг весь мир в страх.
      Некоторые соседние с Германией государства сдались на милость ефрейтора без единого выстрела, и тот возомнил себя непобедимым или, как выразился наш кузнец, пупом земли.
      Кое-кто подумывал, что фашистский бес насытится чужими землями, чужим добром, кровью сотен тысяч и миллионов ни в чем не повинных людей, остепенится, остановится.
      Но не тут-то было!
      Фюрер, расправившись легко и молниеносно с малыми соседними государствами, набросился со своими кровожадными ордами на нашу страну. Когда эта страшная весть дошла до местечка, наш кузнец, окруженный взволнованной толпой земляков, пожелавших услышать от бывалого солдата, что же теперь будет, подумав минутку, взвесив все, сказал:
      – Что же будет. Будет нам нелегко. Очень трудно. Но здесь будет конец этому проклятому Гитлеру и всей его банде. Это как пить дать.

      В тот страшный рассвет, когда над Деражней зловещей тенью пронеслись фашистские бомбовозы с черными крестами на крыльях и донесся туда отдаленный гром бомб, молодые ребята, наскоро простившись с родными и близкими, отправились в военкомат, а оттуда на фронт.
      В тот же день наш кузнец твердо решил, что хотя годы его уже не те и здоровье подводит понемногу, но если такое горе обрушилось на Отчизну, то он оставит свою кузню и каланчу, бросит свой дом и семью и отправится на фронт наравне с молодежью. Солдат он бывалый и кто этого не знает, что за одного битого солдата трех небитых дают?
      – Такая грозная туча движется на нас со всех сторон, – сказал он домочадцам, – как же я могу сидеть дома? Сюда рвутся гитлеровские палачи и хотят затоптать родную нашу землю, за которую не раз кровь проливали, ту самую землю, в которой покоится прах моих дедов и прадедов, как же можно стоять в стороне? К тому же у меня с фашистами свои старые счеты…
      Оглянув убитую горем жену и детей, кузнец продолжал:
      – В те далекие времена, когда на этой земле верховодили разные цари-батюшки, губернаторы и прочие жандармы-исправники, а страна была для меня и таких, как я, мачехой, даже и тогда я не собирался, не хотел очутиться под иноземным игом и, не задумавшись, пошел воевать, защищать нашу землю. А вот теперь, когда уж столько лет живем в своей настоящей, Советской державе, когда это наша, народная власть и я стал полноправным гражданином, как и все мы, и земля эта для меня и для всех вас стала родной, как мать, усижу ли в такое тяжелое время на месте? Нет, я солдат. И руки мои еще могут держать винтовку.
      Спустя несколько дней он собрал кое-какие пожитки в доме, отвез жену, детей, старушку-мать на станцию. С огромным трудом втиснул их в теплушку, не успел как следует попрощаться с ними и сказать напутственные слова, как набитый битком эвакуированными эшелон отправился на восток, куда-то на Урал или в Сибирь.
      Мучительная тоска овладела им. Сердце обливалось кровью, когда он переступил порог опустевшего дома. Когда придется встретиться с семьей? И суждено ли вообще встретиться, когда вокруг полыхает такая страшная война?!
      Несколько дней бродил он по местечку, места себе не находил. Пустынно и жутко было везде. Молодые ушли воевать. Пожилые, женщины, дети уехали и ушли на восток, а кое-кто подался в соседние села.
      Хотя в первый день многим казалось, что удастся Красной Армии остановить фашистских громил и отбросить туда, откуда они пришли, но все больше убеждались, что это не так. Тучи вражеских бомбовозов громили города и села, железнодорожные узлы, перли бронированные фашистские полчища, и радио приносило тяжелые вести.
      Наши войска отступали. Немцы рвались в глубь страны.
      Наш помрачневший кузнец крепко забил досками крест-накрест окна и двери дома. И хотя в эти годы не так уж просто было расставаться с насиженным гнездом, построенным еще прадедом, но, вспомнив, что солдату нельзя унывать, отправился за местечко, туда, где проходили разрозненные группы солдат, уходившие на восток.
      К одной из этих групп он пристроился и двигался вместе с ними.
      Он выглядел заправским воином, ибо сохранились у него солдатская вылинявшая на солнце гимнастерка и истоптанные, видавшие виды сапоги. Только оружия у него пока еще не было. Но это не беда. Был бы солдат – винтовка найдется.
      Шагали день и ночь, падая от усталости и жары. Вокруг все полыхало и дымилось. Тут и там слышались тупые взрывы бомб, грохот артиллерийских батарей, скрежет танков. Низко над полями проносились вражеские самолеты, сжигая, разрушая все, что было на их пути. Гнались на бреющем полете за толпами беженцев, крестьянскими обозами, стадами коров.
      В густой пыли, в дыму и пламени, все двигалось на восток. Отступали войска. Тянулись по пыльным дорогам повозки, подводы с ранеными, изнывающими от жажды и зноя.
      Все чаще доносились слухи о вражеских десантах. Паника, страх охватывали людей, измученных этим страшным, тяжелым походом.
      Раненые, еле шевеля губами, рассказывали о вражеских танковых колоннах, окружениях, диких расправах над пленными…
      Старый солдат, нахмурив густые, черные брови, сросшиеся на переносице, злился сам не зная на кого. Не укладывалось в голове, как это враг так быстро сумел прорваться сюда, смешать, перепутать все, и не понятно, где нынче фронт и где тыл. Как это фашистам дают так нагло и свободно орудовать в нашем небе и на земле? Что произошло? Он не мог понять, почему так быстро нарастают события. Куда не повернешь – натыкаешься на немецкие танки, засады. Неужели у нас нет такой силы, таких. мудрых полководцев, которые в состоянии остановить и разгромить врага? На что это похоже – все двигается на восток, а не на запад, на врага…
      Горько было солдату на душе. Сердце разрывалось на части. Ужас леденил его. Больно до слез, хоть ложись да помирай.
      Но батя, как с первого дня назвали его солдаты, артиллеристы, с которыми он отступал, не собирался умирать. Всеми силами он отгонял от себя мрачные мысли. Что ж это, скажите на милость, за солдат, что только думает о смерти? Не может быть, чтобы долго так отступали. Не может вечно так продолжаться. Мы теперь покамест под конем оказались, но придет время, когда будем на коне.
      Эти мысли подбадривали его и его соседей – солдат, с которыми он познакомился в пути и подружился за эти тяжелые дни.
      Он переживал еще и оттого, что шагает среди измученных, запыленных солдат и офицеров тяжкой дорогой отступления, солдат в гимнастерке и светлых штанах – ни штатский, ни военный. К тому же еще без винтовки-. Правда, в пути он нашел солдатскую лопатку и сунул ее за ремень. В тяжелую минуту для солдата это тоже оружие. Не бог весть какое, но не с пустыми руками.
      Правда, когда прут на тебя танки и идут за ними вражеские автоматчики, лопаткой мало чего сделаешь. И в самом деле, что будет, думал он мучительно, если немцы нежданно-негаданно высадят десант и придется вступить с ним в бой, чем он фрицев будет колотить – одной лишь лопаткой? И человек, как никогда, завидовал тем, у кого было оружие.
      Но дня два спустя счастье привалило. В овраге он нашел кем-то брошенную винтовку с патронами и сумку с гранатами.
      Он тут же вооружился и почувствовал себя на седьмом небе, подлинным солдатом. Веселее стало на душе. И настроение сразу изменилось. Он стал шутить с солдатами, подбадривать людей, рассказывать о первой войне. Ничего, мол, ребята, не надо падать духом. Война есть война. Всяко здесь бывает. Сегодня нам очень плохо – вот так отступать, не зная, на каком свете находимся, а завтра наш враг заплачет кровавыми слезами. Ничего, скоро очнемся от неожиданного первого удара. Быть немцу битым. Это как пить дать. Он, старый кузнец и солдат, отлично знает нрав пруссаков. Ой, как заплачут, как побегут, но вряд ли ноги унесут из России.

      А радио приносило неутешительные вести с фронтов. Несмотря на весь оптимизм солдата-кузнеца, дела шли очень плохо.
      На рассвете третьего дня, на околице деревни, группа заняла старые, оставленные кем-то окопы и вступила в бой с вражескими десантниками. Немцев было с полсотни. Вооруженные автоматами и ручными пулеметами, они бросились в атаку, решив с ходу разгромить окопавшихся. Приблизившись к окопам, заорали во всю глотку, чтобы русские сложили оружие, ибо сопротивление влечет за собой смерть, капут, но из окопов солдаты открыли огонь, и мало кому из самонадеянных фрицев удалось унести ноги.
      Бой длился недолго. Начался неожиданно и так же быстро закончился победой.
      Бойцы воспрянули духом. Выбрались из укрытий и с чувством невыразимой солдатской гордости осмотрели убитых, разбросанные по всему полю автоматы и пулеметы.
      Ребята подобрали оружие, патроны. Люди почувствовали прилив свежих сил, бодрости. Для старого солдата это было новое боевое крещение. Он видел, как падали немцы-автоматчики, которые еще несколько минут назад гордо шли к окопам и орали, чтобы русские в плен сдались – мол, все равно все для них потеряно…
      Сердце радовалось. Значит, можно этих извергов бить. Так вот какие они вояки. Могут наступать, когда бегут от них.
      Жаль, что нет линии фронта. Солдаты окопались бы по всей линии, и тогда пусть попробует враг пройти. Но пришлось группе отходить дальше. Слева и справа никого не видно было.
      И ночью отправились дальше в путь.
      Где-то на железнодорожной станции, разбитой вражескими бомбами, среди полусожженных вагонов, солдаты нашли новое, с иголочки солдатское обмундирование. Переоделись, переобулись и почувствовали себя, как вновь рожденные. Особенно обрадовался батя. Сбросив насквозь промокшую гимнастерку, натянул на себя все новое, свежее, пилотку, и, если б не обросшее густой щетиной лицо, он вполне сошел бы за молодого бравого солдата.
      Теперь он себя почувствовал посвежевшим. Он уже ничем не отличался от остальных солдат.
      В небольшом городке, куда собралось несколько групп солдат, отступавших с самой границы, всех построили. Создали новые части. Распределили кого куда, выделив командиров.
      Хоть Авром Гинзбург две войны проходил в пехоте, но в спешке определили его в артиллерийскую батарею, назначив подносчиком снарядов.
      Новая должность ему понравилась, беда состояла, однако, в том, что выделили три орудия, но снарядов к ним не оказалось. Приходилось в пути искать боеприпасы и пускать их в ход. Несколько раз батарея разворачивалась и отбивала натиск вражеских танков. Днем сражались с напирающим врагом, а под покровом ночи отходили все дальше на восток.
      После нескольких сильных боев с вражескими танками в открытом поле вышли из строя машины, перебиты пушки, погибло несколько пушкарей и уцелевшим пришлось отступать в пешем строю.
      Измученные, насквозь промокшие от пота, шли, понурив головы, бойцы по пыльным проселочным дорогам, то и дело падая на землю, прячась от фашистских бомбардировщиков.
      Среди них шагал наш деражнянский кузнец. Снова он приуныл и меньше стал шутить, успокаивать и подбадривать товарищей. Просвета пока что не видно было. Приходилось отступать с короткими боями. А людей становилось все меньше и меньше. Приходилось носить на плечах раненых. Не оставлять же их на съедение немецким палачам. Тяжелораненых доводилось оставлять в деревнях на попечение преданных людей. Легко раненные тащились вслед за отрядом, стараясь всеми силами не отставать. Все понимали, что лучше упасть в чистом поле, умереть, чем попасть в руки фашистов.
      Давным-давно земляки Гинзбурга поражались, глядя на него:
      – Столько ты на своем веку настрадался, – говорили они, – нюхал порох, валялся в окопах, госпиталях. В какие только переплеты не попадал, а на голове у тебя, голубчик, ни единого седого волоса. Черная чуприна прямо-таки как у молодого человека…
      – А я и есть молодой человек… – отшучивался кузнец. – Я просто не считаю мрачные годы, только хорошие, а таких не так уж много. Вот и считайте, что я молод…
      Большие карие глубоко посаженные глаза задорно улыбались. Всегда обветренное, покрытое бронзовым загаром лицо сияло. Приятно было ему, что люди считают его молодым, несмотря на его почтенные годы. А вот теперь, за такое короткое время на войне – необычной, странной и непонятной, сразу как-то преобразился, постарел, осунулся. На высоком лбу углубились морщины, поседела изрядно голова.
      Он отлично понимал свое состояние. Это, наверное, было от гнева, который бурей клокотал в груди, от боли и горечи поражений, неудач, от бессилия собраться и ринуться на коварного врага, отомстить за все его злодеяния.
      Очень больно было на душе. Шутка сказать: на твоих глазах рушится жизнь страны, горят города и села, построенные с таким трудом, рушатся мосты, электростанции, новостройки и все погружается во мрак. Недоедали, жили в бедности, трудились день и ночь не покладая рук, отказывали себе во всем, но настойчиво строили, создавали все новое для детей, внуков и правнуков, для новой жизни, а тут все в огне, дыму, пламени. Все идет прахом.
      А что эти гитлеровские палачи творят на захваченной территории, в городах и селах! Как безжалостно уничтожают они наших людей – звери. Разве это можно передать словами? Разве это укладывается в сознании нормального человека?
      И это разъедало душу старого солдата и его боевых друзей, которых сбратала эта тяжелая военная дорога.
      Кому же после всего этого нужно объяснять, почему кузнец сразу поседел, постарел, осунулся?
      И так было не только с ним, а, кажется, со всеми, кто пережил это страшное первое время фашистского нашествия.
      Люди ожесточились. И каждый раз, когда вступали в смертельную схватку с вражескими солдатами, дрались упорнее, наносили им крепкие удары, обращали в бегство. С каждым днем все больше осознавали, что не так уж страшен враг, что его можно бить, надо только собраться с большими силами, не бояться его психических атак, танков.
      В пути, в схватках с фашистскими танками учились воевать. Гранаты, собранные на поле, могли на первый случай заменить артиллерию. Научились поджигать грохочущие машины бутылками горючей смеси.
      Тянулись горькие дни беспрерывных боев и отступлений. Солдаты мечтали только лишь о том, чтобы остановить поскорее врага, заставить его врыться в землю, мечтали собраться с силами, подтянуться и обрушиться на него всей яростью, дать ему так по зубам, чтобы эта земля стала для него могилой, перейти в такое контрнаступление, чтобы ни один немец не остался на родной нашей земле, изгнать его, пересечь его границу, увидеть его города и села в пожарищах, развалинах, в дыму и пламени. Солдаты жаждали священной мести, проучить фашистскую гадину, чтобы на-веки-веков запомнила, как лезть с войной на нашу Отчизну.
      Эти думы подбадривали, придавали свежих сил, вселяли надежду.
      Как ни трудно, ни горестно было старому солдату наблюдать все, что происходит вокруг, он все же старался не падать духом. В минуты затишья на фронте, в землянке или траншее, дымя крепкой махрой, задушевно говорил ребятам, и те внимательно слушали доброго батю:
      – Ничего, сыночки, крепиться надо, не терять надежды на лучшее. Я уже кое-что повидал на своем веку и немало горечи хлебнул, – говорил он, – помню, в гражданскую войну дело было. Босые, голодные, ободранные, почти безоружные. А дрались как черти. Почему, скажете? А потому, что на нашей стороне был хороший союзник – правда. Со всех сторон окружены были врагами, сытыми, мордастыми, вооруженными до зубов, окружены, значит, белыми бандами и всякими атаманами-головорезами, попадали, бывало, в такие переплеты, что думали – все, каюк, но правда побеждает. А правда была на нашей стороне бывало, смотришь на себя, вся морда в крови, а тело в ранах. Жмут на тебя гады со всех сторон. Но держались, как богатыри. Не давали врагу пройти. До последнего сражались. И не выдерживала нашей стойкости вражья сила. Худо нам, жмут гады, но стоило собраться с силами, и мы опять на коне! Как бы там ни было, ребята, подохнет фашистская гадюка. Это как пить дать. Нет такой силы, чтобы нашу власть, наш народ победить. Посмотрите, вспомните мои слова, придет и на нашу улицу праздник. Сполна тогда рассчитаемся с гитлеряками. Все им напомним, за все заплатят черной кровью. Вот вспомните мои слова, если, конечно, живы будем. Верю, что мы с вами еще побываем у них в самом Берлине. Русские воины знают туда дорогу. Уже побывали там. Правда, фрицы об этом позабыли, но напомним. Вот так, как горят наши города и села, так и фашистское логово будет пылать и еще краше, вот увидите. Сердце мне подсказывает, что так и будет. А оно меня никогда не подводит.
      – О, батя! А мы и не знали, что ты у нас философ… – прервал его Петро Зубрицкий, мрачноватый, немногословный сержант. – Немчура жмет, к Днепру приближаемся, а ты говоришь о Берлине… О мести…
      Старый солдат задумался, уставился внимательным взглядом на дружка и после долгой паузы ответил:
      – Удивляешь ты меня, Петро. Ты наводчик орудия, должен смотреть вперед и видеть далеко. Правда, временно нам приходится воевать без орудий, в пешем строю. Но ничего, мы фрицев еще будем лупить из пушек. И как лупить – пыль с них полетит! Война, скажу я тебе, это не поезд, который идет точно по расписанию. Военное счастье очень изменчиво, как издавна известно всем. Война – не легкая прогулка с музыкой и танцами. Конечно, покамест нам трудно, плохо. Очень даже плохо. Дела, скажу я тебе, никуда. Но надо оглянуться немного назад, на историю. Вы грамотнее меня и должны знать. Техникумы, наверное, проходили, а может, и институты. Говорили вам профессора, как Наполеон, французы когда-то разгулялись по свету божьему, а затем поперли на Россию, приплелись в Москву. А чем их прогулка кончилась – вы, видно, тоже знаете из истории. Еле ноги унесли отсюда. Не надо нам забывать, ребята, что колеса круглы, и если они могут крутиться в нашу сторону, то посмотрите, как они покатятся назад, в обратную. Ох как покатятся! Вспомните мои слова. Никакой, Петро, я не философ, как ты обо мне выразился, а человек простого звания. Чутье мне все это подсказывает. Ну и, конечно, практика…
      Однако немало воды утекло, немало дорог пройдено, горя было испито солдатами, пока дожили до того дня, когда колеса, о которых твердил старый наш солдат, покатились в обратную сторону.
      Миновало жуткое лето, которое въелось в душу, печенку как осколок снаряда. Его сменила не менее трудная и кровопролитная осень, но враг был остановлен. В жарких схватках и контратаках была сбита спесь с фашистов, и они надолго застряли в Донских степях, в Донбассе.
      Солдаты воспрянули духом. Облегченно вздохнули, когда радио стало приносить другие вести, которые радовали душу.
      Время пошло быстрее. Немцы застряли и надолго в снегах под Москвой, где они на своей шкуре испытали силу Красной Армии. Получили первый грозный урок.
      О разгроме фашистских полчищ под Москвой старый солдат услышал там, на юге, в Донбассе, где он стоял с батареей на огневой позиции и отбивал атаку немецких танков. На щите орудия уже негде было рисовать красные звездочки – количество подбитых вражеских машин. Артиллеристы уже перестали их считать. Правда, на телах ребят уже трудно было пересчитать рубцы от осколков. Бойцы ликовали, слушая о славной победе под столицей Родины и здесь, на своем участке, не давали фашистам передохнуть.
      Батарея сражалась на Волге в самые тяжелые дни Сталинграда. На всю жизнь запомнили тот славный зимний день, когда много фашистских головорезов покрыли заснеженную степь своими телами, подняли грязные, кровавые лапы – сдались в плен. И, глядя на это разгромленное, обезвреженное воинство Гитлера, старый солдат подмигивал своему другу Петру Зубрицкому и остальным артиллеристам:
      – Ну, хлопцы, помните, что я тогда говорил?
      – Помним, батя, помним…
      – Ну вот, покамест, – потирал он замерзшие руки, – дело идет нормально, по плану… Еще две-три таких операции – и Гитлеру с его рейхом будет хана!
      На Курской дуге, отбивая атаку немецких танков, батарея сильно пострадала. Было подбито орудие Петра Зубрицкого, а он сам и подносчик снарядов Авром Гинзбург – сильно ранены. В разгаре битвы они, окровавленные, терпя мучительную боль, забрались в брошенную кем-то траншею, нашли там немного гранат и бутылок со смесью. И из последних сил забрасывали вражеские машины, которые показались перед траншеей. Только лишь к ночи, когда отбили последнюю атаку обезумевших от ярости фашистов, санитары нашли в траншее обессиленных и обескровленных пушкарей и вынесли их с поля боя, отправили в медсанбат.
      Долго пришлось друзьям неразлучным быть на „ремонте“. Казалось, не видать им больше фронта. Но время взяло свое. Врачи поставили их на ноги. И спустя несколько месяцев они догнали свой артиллерийский полк и заняли свои места в строю.
      Должно быть, радость оттого, что воины шли на запад, очищая землю от фашистских палачей, жажда мести придавали людям свежих сил.
      Трудно было в эти дни узнать нашего старого солдата. Казалось, подменили человека. Он как-то помолодел, и в глазах снова, как когда-то, играл радостный, счастливый огонек. Батя опять шутил со своими молодыми друзьями, рассказывал веселые истории в минуты затишья. Теперь он уже Мечтал только об одном, чтобы его гвардейский полк попал на самое главное направление, в те самые города и села, где старый солдат начинал воевать. Еще мечтал он побывать в родном городке – Деражне, хоть мельком глянуть на него, на то, что там осталось, как его дом, кузня. Наверное, осталась от них груда развалин…
      Часть в самом деле наступала в сторону Буга. Вот взяли штурмом зеленую, милую Винницу, а оттуда уже рукой подать до Деражни. В солдатском мешке бывалого солдата, вместе с махоркой, спичками, патронами и немудреным солдатским скарбом, лежали завернутые аккуратно в платок ключи от дома и кузни. Он себе отлично представлял, что вряд ли ему нужны будут эти ключи – фашисты, видно, превратили местечко, как и сотни других, в развалины. И нее же в душе теплилась надежда.
      Только бы попасть туда, в Деражню, хоть бы на часок. Любимое милое гнездо, как ты въелось в душу! В самые страшные минуты, когда жизнь была на волоске, кузнец вспоминал тебя. Лучшие годы жизни прошли в этом славном городке.
      Мечты, солдатские мечты.
      Кто же из бойцов не знает, как изменчиво солдатское счастье на войне?! Оно изменчиво, как погода в мае.
      Мечтаешь об одном, а получается совсем другое.
      Полк перебросили на другой участок фронта. Не посчастливилось увидеть родной уголок. В самый момент, когда казалось, что заветное желание вот-вот исполнится, пришел приказ грузиться в эшелоны.
      Тяжело пережил эту свою неудачу старый солдат. Знал бы он заранее, что так может получиться, попросил бы начальство отпустить его на несколько часов и добрался бы на перекладных в Деражню. Но что поделаешь – поздно. После драки, говорят, кулаками не машут. Обидно, конечно. Очень обидно. Но ничего не попишешь. Война – не распоряжаешься собой. Не к теще в гости едешь, а воюешь. Все зависит от боевой обстановки и воли высшего начальства.
      А Деражня родная осталась далеко в сторонке.
      Сочувствовали бате друзья – пушкари, но ничем – не могли помочь. Пробовали подшучивать над ним, посмешить его и говорили:
      – Ничего, папаша, все к лучшему. Видно, начальстве решило вместо твоей Деражни направить нас на Берлин, Ты ведь мечтаешь побывать в фашистском логове и посмотреть, как оно горит.
      – Что вы, ребята, если не везет, то не везет… – удрученно отвечал он. – Кто его знает, куда нас теперь забросит судьба.
      Однако мрачное настроение у папаши продолжалось недолго. Он понимал: по всякому поводу расстраиваться – добра не будет. Были страшнее времена, и тогда не унывал и другим не давал падать духом, то он теперь будет расстраиваться, когда дела пошли на фронте так быстро и успешно?
      И он отряхнул с себя мрак. Повеселел по-прежнему.
      Ребята подшутили, а в голову старого солдата вкралась добрая мысль: может, в самом деле к лучшему? Не посчастливилось побывать в родном углу часок-другой, может, благосклонная к нему судьба вознаградит его и он в самом деле побывает в Берлине и станет живым свидетелем того, как там издохнет фашистская гадина? Да, как было бы здорово, если б так вышло, что его полк врывается в Берлин, громит на его улицах врага и ребята-пушкари радуются, наблюдая незавидный конец бесноватого ефрейтора Гитлера и его братии!
      „Только бы это увидеть своими глазами, – думал старый солдат, – и за это жизнь не трудно было бы отдать“.
      Но тут же он спохватился: „Боже, что за глупости лезут в голову?“ В самом деле, если суждено будет побывать со своим полком, своими хлопцами в Берлине и своими глазами увидеть гибель фашистского зверя, то не лучше ли жить и радоваться? Зачем же думать о всяких глупостях – о смерти? Уж нет, батеньки, жить надо! Какая житуха пойдет после победы – представить себе даже трудно. Раздолье. Правда, придется все начинать сначала. Много надо будет трудиться, восстанавливать разрушенное хозяйство. Но это не беда: разве впервые нам приходится это делать?
      А некоторые ребята, глядя на возбужденного батю, подбадривали его, говорили улыбаясь:
      – Все же не повезло тебе, батя. Сплоховал немного. Начальство отпустило бы тебя на денек-другой побывать в местечке твоем. А теперь глянь, куда нас занесло!
      И Петро Зубрицкий, хлопая дружески старого солдата по плечу, добавил:
      – Да, начальство тебя уважает, старина. Вишь, вся грудь в орденах и медалях. Вернешься домой – первым парубком будешь в местечке и девчата засматриваться на тебя будут…
      – Какие девчата?… – тяжело вздыхая, отвечал Гинзбург. – Столько раз мы с тобой, Петро, в руках врачей побывали, какие из нас будут парубки?
      – Не говори, батя! После войны и такие, как мы, будут в цене, – смеялись пушкари, глядя, как старый солдат подкручивает длинные усы.
      – А знаете, ребята, что я вам скажу? – вмешался маленький кругленький ефрейтор Кутузов, фамилия которого ему совсем не подходила, только вызывала постоянно шутки. – По сводкам – весь твой край давно освобожден от фрицев. Подал бы рапорт начальству, чтобы тебя демобилизовали. С тебя хватит. И в капремонте у врачей побывал, да и годы почтенные… Да, кстати, если не военная тайна, не скажешь, сколько тебе лет? Наверное, годиков – ого!
      Это уже старика не на шутку рассердило, хоть по характеру он был человеком мягким. Не любил отвечать на такие вопросы. Уставившись недовольным взором на толстячка, он сказал:
      – Милый мой, фамилию ты носишь великого полководца, знатного человека, а уму-разуму у него не учишься. А жаль. Или ума наберись или фамилию меняй! Кто тебя уполномочил считать мои годы? Считал бы свои! – негодовал кузнец. – Сколько мне ни есть лет, надеюсь, что переживу и Гитлера и всю его клику… Усы у тебя еще не выросли, а ты уже лезешь со своими глупыми вопросами. Мой возраст тебя волнует? О моей демобилизации печешься? И напрасно! Советы твои мне ни к чему, запомни. Были у нас хуже времена, и то не думал о демобилизации. В госпитале меня и Петра Зубрицкого хотели списать с корабля, а мы отказались. Вернулись в строй. Понял? А теперь другое время настало. Наша берет верх, уже немного осталось до гитлеровского конца, ты, милый, всякий вздор несешь насчет лет, демобилизации…
      Бедный ефрейтор не знал куда деваться. Он долго приставал к старому солдату, чтобы тот его простил за неуместную шутку, но такого не мог простить. Кузнец хоть был старше всех в дивизионе, а возможно, и в истребительном полку, но выглядел он еще довольно браво, чем-то напоминал крепкий дубок. Он принадлежал к тем людям, которым трудно на глаз определить их возраст. В Деражне когда-то утверждали, что Гинзбург весь пошел в прадеда, который испытывал счастье служить царю-батюшке двадцать пять лет как один день, был кантонистом. Четверть века отбарабанил старик и вернулся со службы крепким, несогнутым и околдовал самую красивую деваху в Деражне, подарил миру десяток детей – один другого краше.
      Все шутки, однако, и мелкие споры можно было легко перенести, – хуже было то, что пророчества бати не оправдывались, подчас лопались, как мыльные пузыри.
      Когда его полк перешел германскую границу, старик подсказал, что путь части лежит прямехонько на Берлин. Быстро наступали вдоль широкой автомобильной магистрали, гнали врага к Одеру-реке. А немец, почуяв, что приближается страшная расплата, бросил сюда свежие части, танки. Завязались сильные бои, которые не прекращались ни днем, ни ночью.
      Истребительный артиллерийский полк отбивал яростные атаки вражеских танков. Много пушек, батарей вышло из строя. Редели все больше ряды артиллеристов. Все поле перед этой чудовищной рекой, заболоченной, илистой, с несколькими рукавами, притоками, буйными зарослями, покрылось горящими вражескими танками, тысячами трупов солдат, но немало пушек и солдат наших были выведены из строя.
      После нескольких дней жестокого кровопролитного боя полк пришлось отвести во второй эшелон на пополнение.
      Пушкари расстроились. Ходили как в воду опущенные. Сколько чудесных ребят пало в бою, сколько пушек разбито! Уже казалось, что мечта их вот-вот сбудется. Там, за Одером, уже не осталось никаких, казалось бы, преград, дорога ведет прямо в Берлин. И вот тебе! Непредвиденный отдых. Не повезло снова!
      Но ждать пришлось недолго. На всех фронтах могучей лавиной наступала Советская Армия на запад. Никто теперь не жаждал передышки. Полк, который на неделю расположился в немецкой деревне, получил подкрепление, новую технику. Люди привели себя в порядок. Пришел приказ выступить.
      На широкой асфальтированной дороге вытянулась бесконечная колонна – машины, пушки. Все сверкало свежей заводской краской, и ребята поражались: сколько техники дает Армии Родина, сколько добра! Скоро четыре года, как воюем, а народ шлет своей Армии все новую и новую боевую технику.
      Ребята осматривали новые пушки, машины, восторгаясь ими. Молодое пополнение в новеньких мундирах, не без зависти смотрело на бывалых артиллеристов, на боевые награды, сверкавшие на их груди.
      И снова артиллеристы стали гадать, в каком направлении выступит полк. Должно быть, опять туда, где неделю назад участвовали в жестоких боях. Но, когда двинулись колонны, понятно стало, что путь лежит на север, в сторону Померании.
      Снова не повезло. И, должно быть, больше всех расстроился старый солдат. Пророчества его потерпели полный крах. Но что поделаешь? Начальству виднее, куда бросать боевую часть, которая давно набила себе руку в борьбе с вражескими танками. Значит, там, куда отправляют, предстоят крепкие бои с моторизованными частями врага. „Стоит ли по этому поводу расстраиваться? – думал Гинзбург, стараясь успокоить самого себя и окружающих. – Как бы там ни было, уже виден конец войны. А это ведь самое важное. Легче теперь на душе – подумать только: четыре года воюет страна, а сплошным потоком идет сюда новая техника, самолеты, танки, пушки, свежие дивизии. Нет, песенка фашистских иродов окончательно спета. Никуда они теперь не уйдут от страшной кары. Вся наша земля очищена от нацистской сволочи. Отрубили раз и навсегда стервятнику крылья, хвост, осталось только голову отрубить – и на этом конец. По домам!“
      Эти мысли, нахлынувшие в пути, как-то успокоили солдата, и он готов был простить судьбе, что оказался не на главном направлении. И какая, собственно, разница, где воевать, на каком участке, – всюду надо бить врага, где б он ни был, иначе в Берлин никто не попадет.

      Бесконечная колонна гвардейской части двинулась в сторону Померании.
      Мрачный край. Пахнет пруссачеством.
      Скучная дорога. Справа болота, слева болота. Тут и там сверкают озера. Все поросло редким лесом, диким кустарником. Среди этой глуши прячутся избы, постройки, крепко сколоченные, как казематы.
      Начиналась весна, но здесь она еще не чувствовалась. Холодом, мраком, гнилью веяло от этих скучных перелесков и зарослей. Неистовствовали холодные, пронизывающие ветры, неустанно моросил дождь. Он сеялся, будто сквозь редкое сито. То он ослабевал, и на смену приходил мокрый снег, то он лил вперемешку с лохматыми хлопьями снега.
      – Якийсь проклятый край, щоб він провалився!.. – злился Петро Зубрицкий не на шутку на проклятую погоду и отпускал по адресу Померании немало острых слов, которых даже трудно перевести.
      Ветер все усиливался. Чувствовалась близость холодного Балтийского моря.
      Марш длился долго. Без сна и отдыха мчались на новые позиции.
      Повсюду и здесь, в Пруссии, разворачивались бои, и полк с ходу вступил в дело.
      Теперь позабыли о погоде, об этом неуютном, мрачном крае, – впереди были танки и надо было их разгромить.
      Прусские вояки цеплялись за каждую высотку, за каждую скалу, выступ, стараясь последними силами сдержать наступление русских, чуяли приближение гибели. Они собрали здесь крепкий кулак, отборных головорезов, которые должны были отправиться к Берлину на выручку своим главарям, но их замысел был разгадан, и советские воины перепутали им все планы, громили их всюду на этой мрачной земле.
      Они сопротивлялись, чуя свою обреченность, чуя приближение часа расплаты. Преступники знали, что придется скоро уцелевшим встать перед судом народов, ответить за все злодеяния.
      Из последних сил они старались оттянуть этот последний для них час. Стонала под напором русских дивизий Пруссия – колыбель фашистских палачей, мерзкое гнездо, откуда начинались все войны.
      Днем и ночью, среди болот и озер, перелесков и диких зарослей кустарника не прекращались бои.
      Шаг за шагом, опрокидывая вражеские заслоны, шел истребительный полк, сметая на своем пути вражеские танки. По трупам пруссаков, через их пылающие города и села гвардейцы приближались к морю. Не помогло врагу прусское упорство. Не удалось им остановить гвардейцев. Развязка приближалась.
      А с главного участка фронта, с главного направления, где полк недавно сражался, приходили обнадеживающие вести. Они радовали душу. Советские воины форсировали Одер, перешагнули последнюю преграду на пути к вражескому логову – Берлину. Шли быстро вперед.
      Ликовали, радовались бойцы. Только грустновато было, что в эти славные дни находятся далеко от своей мечты. Особенно переживал, хоть ничего не говорил об этом, старый солдат. Он уже смирился с тем, что где-то здесь, неподалеку от моря, закончит поход полк, встретит конец войны.
      Но, пока она не кончилась, возможны всякие неожиданности.
      И однажды ночью, когда полк вел бой за прусскую деревню, его сменила другая часть, а гвардейцев отвели в тыл.
      Что случилось? Были еще большие силы, можно было еще бить врага… Но пришел приказ: в путь-дорогу. Куда? Зачем?
      Разве положено это знать солдатам?
      И в ту же ночь бесконечная колонна полка двинулась по широкой дороге бог весть в каком направлении.
      И снова начали гадать.
      – Что, ребятки, может, счастье улыбнется и пошлют туда?
      – Да нет! Дело будет там сделано, видно, без нас.
      – Туда очень ведь далеко…
      – Что ж, что далеко? Не пешком же. Наши шоферы поднажмут, и мы быстро прикатим туда…
      – Может, на отдых выводят полк?
      – Какой там черт отдых теперь? Надо поскорее порешить фашистского зверя, а там уже отдыхать…
      – И это верно…
      Бойцы бодрствовали, беседовали, и каждый хотел принимать участие в возникшем споре, высказать свои стратегические соображения. Только старый солдат не принимал участия в этом споре. Сколько раз он промахивался, но ни разу его пророчества не осуществлялись. И теперь решил было смолчать.
      – Не грусти, батя, – сказал ему Петро Зубрицкий, ехидно посмеиваясь, – Берлин от нас не уйдет. Если нас перебросят туда – хорошо. А если где-то неподалеку надо громить вражескую группировку – тоже неплохо. Постараемся. А возьмут Берлин – попросим начальство, чтобы повезли нас туда, посмотреть это логово…
      – Так что же это будет, Петро? – сердито уставился на дружка Гинзбург. – Поведут нас туда на экскурсию, как школьников? Так это ведь не интересно. Не то…
      – Конечно не то, – согласился Петро Зубрицкий, – приятней было бы возвратиться домой после войны и рассказать, что ты штурмовал Берлин. Но не все же могут там быть.
      – Твоя правда, – угрюмо сказал старик, – но от этого нам не легче.
      Холодная ночь нависла над полями. Со стороны моря дул холодный ветер и пронизывал ребят насквозь. Машины мчались с необычайной скоростью. Видно, боевое задание было весьма срочным и вступить в бой опять придется с ходу, без передышки.
      Смертельно уставшие бойцы вскоре заснули на машинах мертвецким сном. Стоял сплошной гул моторов. По ровной трассе одна за другой неслись мощные машины с пушками. Где-то высоко в небе урчали самолеты. Неизвестно было, чьи они – наши или вражеские. Колонна двигалась с погашенными фарами.
      Когда на горизонте пробился первый сноп рассвета, ребята на машинах проснулись. Посмотрели, на каком свете находятся. Машины втянулись в густой лес. Привал. Надо было немного передохнуть, подзаправить машины горючим, накормить людей.
      Задымили походные кухни. Загремели солдатские котелки. Тут и там слышался смех солдат, остроты.
      И тут кто-то из ребят, рассматривая карту, негромко и неуверенно произнес:
      – Ребята, видали, что б я помер, если вру. Смотрите, так путь ведь идет на Берлин!..
      Это был тот самый Кутузов, однофамилец великого полководца, гвардии ефрейтор, над которым ребята на досуге любили подтрунивать. Но теперь окружили его дружной гурьбой, рассматривая карту, которая случайно попалась к нему в руки.
      – Да, кажется, прав наш Кутузов… – отозвался Петро Зубрицкий. – Если это правда, что он говорит, надо будет попросить начальство повысить его в звании.
      Увидав шумную толпу бойцов, расправлявшихся с горячим борщом, подошел высокий, худощавый шофер Петро-сян, окинул всех удивленным взглядом и пожал плечами:
      – А вы, гвардейцы, разве сами не понимаете, куда мы так спешно летим? На подмогу, к Берлину… Куда же еще теперь ведут все пути?
      Артиллеристы уставились на шофера сияющими глазами. Все знали, что фронтовые шоферы – народ ушлый. От них нет секретов. Всё знают первыми, черти.
      И радость охватила солдат. Кажется, в самом деле, дорога эта идет на Берлин.
      Не успели бойцы позавтракать, как начальство сообщило о том, что полку оказана высокая честь: участвовать в штурме Берлина.
      Никто не митинговал. Все отлично понимали, какая ответственность ложится на каждого из них. Сразу как-то пропали усталость, сон. Хотелось побыстрее добраться туда, где уже гремело сражение – последнее сражение с фашизмом в этой тяжелой, длительной войне.
      Привал длился недолго. Колонна двинулась дальше к намеченной цели.
      Никто уже не чувствовал, казалось, утренней прохлады и колючего ветра, принесшего снова дождь. На машинах, прижавшись друг к другу, сидели артиллеристы, посматривали на дорожные указатели, считая, сколько километров осталось до Берлина. Ребята смеялись, шутили. Кто-то достал из громоздкого футляра, трофейный аккордеон. И грянула знакомая любимая песня, понеслась по мрачным прусским полям. И подхватили песню даже те, кто не любил петь, у кого не было голоса:
 
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой.
 
      Наш старый солдат не относился к тем, кто умел петь-или обладал хорошим голосом, слухом, но по такому случаю запел вместе со всеми, сбиваясь, правда, с тона, но пел громко, отчетливо выкрикивая каждое слово.
      Старик таял от радости. Пел, шутил с соседями, с Петром Зубрицким, с которым вечно дискуссировал о чем хотите. Его изборожденное глубокими морщинами бронзовое лицо, заросшее, как обычно, густой щетиной, менялось, молодело на глазах. И, кажется, поседевшие изрядно усы, закрученные по-казачьи лихо, кверху, приняли особо воинственный вид.
      Да, человек теперь, как никогда, был на седьмом небе.
      Он вспомнил, что давненько собирался написать письмо жене, детям и старушке-матери. Не было за последние недели ни одной свободной минуты, чтобы присесть и черкнуть им несколько слов. А им ведь так тяжело! С тех пор, как он их отправил в далекий тыл, почти два года не мог разыскать, и они о нем не знали ничего. Чудом ему удалось их найти. Они поселились в деревне где-то под Уфой, в Башкирии. Бедные, так намучились! В последнем письме жена писала, что собирается домой, в Деражню. Как она туда добралась – кто его знает. Собирался написать туда письмо, да вот так закрутился и не написал. Жена оказалась расторопной, толковой, если могла пережить это долгое время с такой семьей. Видно, и домой как-нибудь доберется. Только найдет несколько свободных минут – он ей напишет. Теперь уже веселее на душе, и он сможет писать много интересного. Направляется туда, где каждый солдат счел бы счастьем побывать. Она догадается, что он имеет в виду. Он себе представляет, что с ней и с матерью будет, когда доберутся домой и увидят развалины на месте их дома и кузни. Как они там будут жить без него, и кто им подсобит? Надо будет все бросить и написать им подробно, с чего начинать, подбодрить их надо, успокоить, утешить. Ведь уже вот-вот кончится война, и если он жив останется – то немедленно приедет к ним, и тогда заживут, как перед войной, а возможно, и лучше.
      Погруженный в свои тревожные мысли, Авром Гинзбург не заметил, как пролетело время. Было уже далеко за полдень. Колонна втянулась в густой, старый лес неподалеку от Одера-реки. Надо было ждать до самого вечера, когда можно будет переправиться на ту сторону по понтонному мосту.
      Над головой гудело небо. Высоко в облаках бродили вражеские самолеты. Им хотелось разбомбить наведенный мост через реку, но каждый раз, встреченные густым заградительным огнем зенитной артиллерии, установленной неподалеку от переправы, бросали бомбы где попало и отправлялись восвояси.
      Фронт ушел далеко вперед по направлению к Берлину. Тесно было у переправы. Войска спешили на ту сторону. Командиры напирали на начальника переправы и его помощников, требуя пропустить немедленно, доказывая, что они там, на подступах к Берлину, нужны больше других.
      Глубокой ночью истребительный артиллерийский полк переправился по понтонному мосту на ту сторону Одера. Колонна неслась мимо разбитых городишек, сел. На каждом шагу видны были следы разгрома фашистских войск. Всюду и везде громоздились сожженные танки, „тигры“, „фердинанды“ и другие стальные громадины-звери. Всюду валялись горы трупов фашистских палачей. Им не удалось остановить грозную лавину воинов-мстителей, двигавшихся с востока. Казалось, прорвался с гор бурный весенний поток, которого никакая сила уже не остановит.

      Они прибыли точно в назначенный час на окраину Берлина, в самый разгар битвы за город, и с ходу вступили в бой.
      Артиллеристы принялись за привычное дело.
      За годы войны ребята стали большими мастерами своего дела, научились громить фашистские танки и сражаться в уличных боях.
      Старый наш солдат давно стал в батарее, как и его друг Петро Зубрицкий, мастером на все руки. Он испробовал все специальности, начиная от подносчика снарядов и кончая наводчиком, командиром орудия. По старой привычке, он любую работу выполнял точно, со знанием дела, с душой. И вот теперь, стоя у своего орудия, сменив наводчика, батя посылал один снаряд за другим точно по адресу и без промаха.
      А точных „адресов“ теперь здесь было хоть отбавляй. То появятся среди развалин домов фашистские танки, то ударят из окон домов пулеметы, высунется из оконца подвала фашист с фаустпатроном. И пушки работали точно и без передышки.
      Здесь, среди развороченных улиц города приходилось артиллеристам каждый раз перетаскивать пушки свои на себе. Палачи сопротивлялись, чувствуя свое бессилие и обреченность. Непонятно было, на что они еще могут рассчитывать. Загнанный в бункер, в подземелье имперской канцелярии, обезумевший ефрейтор отдавал защитникам города приказы один чудовищнее другого. Понятно было: сопротивляются отпетые фашистские головорезы – смертники.
      Все вокруг грохотало, не затихая ни на минуту. С земли, с воздуха доносился несмолкаемый гром. Носились над пылающим городом штурмовики, бомбардировщики. Неистово свистели тяжелые снаряды, мины. Подобной музыки не слыхали солдаты за всю войну.
      Старый солдат, Петро, Кутузов и их товарищи были покрыты кирпичной пылью, копотью. Родная мать, казалось, не узнала бы их в эти часы. Промокшие насквозь гимнастерки прилипли к телам. Густые потоки пота, катившиеся из-под касок, застилали глаза, и уже трудно было разглядеть, что вокруг происходит.
      Они били по домам, подвалам, откуда стреляли немцы, мешая продвигаться к центру города.
      Среди развалин то и дело показывались немцы с поднятыми вверх руками. Они неистово что-то орали, но грохот орудий заглушал их крик. Держа в руках белые тряпки, они махали ими, умоляли взять их в плен. Сдаются. Больше не хотят. „Гитлер капут!“
      Ребята на какое-то время прекратили стрельбу, вытирая с лица густой пот и размазывая грязь еще больше, они всматривались в пленных, которые шли, ползли на четвереньках.
      – Гляньте на этих вояк! – воскликнул Гинзбург, увидав группку юнцов в военных мундирах, малышей, заплаканных, сопливых, грязных. – Видали, кого Гитлер бросает в бой? А вот там, за стенкой, ползут какие-то старцы. Гляньте, ребята, на них – кожа да кости…
      – Да, ничего не скажешь… – скручивая самокрутку и давая бате закурить, отозвался хрипловатым голосом Петро Зубрицкий. – Должно быть, это последние резервы Гитлера.
      – Это его ополченцы… Бросил их на погибель, а сам, гад, в бункере отсиживается вместе со своим псом Геббельсом, – важно прервал его ефрейтор Кутузов. – Соски соплякам надо давать, а те им – автоматы.
      Артиллеристы смотрели удивленно и с брезгливостью на пленных, смеялись, острили, а те дрожали от страха, умоляя не трогать их, пощадить.
      – Ану, поганці, тікайте, щоб я ваших противних морд не бачив! – раскричался Петро Зубрицкий. – Не мешайте работать!..
      И погнал толпу сопливых юнцов и старцев в тыл. Он заметил, как из подвала целится снайпер, и тут же ударил снарядом по окну.
      – Ишь ты, гадина! – весь скривился Петро Зубрицкий. – Целится в нас. Мы эту погань жалеем, а этот… – Он приник к орудию, прицелился и снова ударил по окну, где торчал снайпер.
      Над развалинами, низко над орудиями показался гремящий „кукурузник“. Задрав головы, пушкари следили за его полетом. Пилот махал им рукой, что-то кричал, но трудно было расслышать слова.
      Летчик сделал еще круг над батареями, стоявшими среди разбитых домов, и швырнул вниз пачку разноцветных листовок.
      Ребята побежали ловить их.
      Авром Гинзбург поймал на лету листовку, подошел к орудию, облокотился на ствол и стал громко читать:
      – „Солдаты и офицеры, дорогие друзья, советские воины! Мы прошли славный путь от Сталинграда, Курской дуги и пришли к стенам проклятого фашистского логова. Настал час расплаты, час священной мести за наши разрушенные города и села, за миллионы ни в чем не повинных братьев и сестер, матерей и отцов, детей, стариков, замученных, расстрелянных, повешенных фашистскими палачами. Наш священный долг – отомстить гитлеровским извергам за Освенцим и Майданек, за Бабий Яр и Поныри, за кровь и муки невинных жертв. Настал желанный час нанести последний удар по фашистским иродам, по проклятому логову зверя, чтобы навеки веков отучить разбойников-иродов поднимать оружие против нашей любимой Отчизны. Отрубим кровожадную лапу фашистскому зверю. Сильнее натиск на врага. Смерть немецким оккупантам!..“
      Старый солдат громко читал, и голос его дрожал от волнения. По обросшим, измазанным кирпичной пылью щекам катились слезы.
      Бойцы курили, слушали батю молча, и в глазах многих из них блестели такие же слезы.
      Ждали сигнала. И вскоре он раздался. Поздней ночью, перед самым рассветом, вспыхнули сотни прожекторов, осветивших ярким сиянием город. Тысячи орудий всех калибров ударили со всех сторон. В облачном небе загудели тяжело груженные бомбардировщики. Они обрушили на город свой смертоносный груз. Улицы, площади покрылись обла ками дыма, пыли, пламени. Началось светопреставление.
      Оглушенные сплошным гулом бойцы смотрели на пылающий город с чувством гордости. В самом деле шла грозная расплата. Теперь они почувствуют, что такое война. Им войны захотелось, так вот они ее получили во всей красе, и пусть радуются, пусть задыхаются проклятые фашисты в дыму и пламени.
      Долго длилась могучая канонада. Города уже не видно было: весь покрытый дымом, пламенем, рушился, стонал. Огненные валы все нарастали, и вслед за ними шли пехотинцы-автоматчики, выкуривая из горящих и уцелевших зданий нацистов, которые еще сопротивлялись.
      Рядом, а подчас впереди пехотинцев, катили свои орудия пушкари-истребители. Они быстро разворачивали среди руин свои пушки, обрушивая яростный огонь на дома, откуда немцы вели огонь, швыряли гранаты.
      Рядом с Петром и Кутузовым, стараясь ни на шаг не отставать, шел, толкая впереди себя запыленную пушку, старый солдат. Едкий дым пожарищ мешал бывшему пожарнику из Деражни дышать. Он насквозь пропотел и сбросил с себя гимнастерку, засучил рукава нижней рубахи, как это делали другие артиллеристы, и быстро выполнял приказы командира орудия Петра Зубрицкого. Хоть очень трудно было ему, но радость подогревала душу: вот уже желанная цель. Скоро конец. Еще немного, и можно будет отдохнуть, зачехлить орудие. Он сюда шел со своими боевыми друзьями тысячи километров сквозь огонь и смерть. Сперва шел на восток, а потом на запад, вот к этому проклятому логову зверя.
      Осуществилась его заветная мечта. Теперь ничто уже не страшно. То и дело отряхивая с себя пыль, отирая рукавом вспотевшее лицо, заплывшие слезами гордости глаза, он неустанно бил из орудия, выпуская снаряд за снарядом.
      Он работал с упоением, самозабвенно, как, бывало, там, дома, в кузне, когда была срочная работа и люди ждали.
      Всю ночь артиллеристы вели бои среди развалин. Обреченные не сдавались, и надо было их отовсюду выкуривать, чтобы открыть путь автоматчикам и нашим танкам. Ранним утром выбрались на разбитую улицу, и, когда немного рассеялись дым, копоть, ребята увидели приземистое, мрачное здание с зеленым куполом и просветлели:
      – Батя, глянь, куди ми дійшли! – сияя от счастья, воскликнул Петро Зубрицкий и одним махом выбрался на груду битого кирпича. – Щоб я помер, бачу рейхстаг чи біс його знає, як він зветься…
      – Ну, конечно, он! – прервал его єфрейтор Кутузов, – А там, сбоку, эти, как их там – Бранденбургские ворота…
      Ребята спешили к горке посмотреть на рейхстаг, но кто-то рассвирепел:
      – Вы куда? А ну слазь! Жизнь вам надоела? По местам! Фрицы только таких раззяв, как вы, и ждут. Вон стреляют их снайперы, фаустники, будь они прокляты. По местам!..
      Все отхлынули в сторону, и через несколько секунд вблизи горки, где ребята только что любовались рейхстагом и Бранденбургскими воротами, разорвалась брошенная из подвала граната.
      Артиллеристы заняли свои места и стали бить по целям.
      А дым повсюду все взвивался к небу. Давно солнце взошло, но его не видно было. Огонь усиливался. Бой шел рукопашный вокруг здания и в самом здании рейхстага, где забаррикадировались отпетые фашистские палачи-смертники. А на прилегающих улицах, на Унтер-ден-Линден, на Фридрихштрассе артиллеристы выкуривали, выбивали засевших эсэсовцев, оказавших отчаянное сопротивление, мешавших нашим солдатам продвигаться вперед.
      В минуту передышки Гинзбург, всматриваясь в мрачное, приземистое здание рейхстага, окутанное едкой гарью, пламенем, сказал однополчанам:
      – Холера, держатся, не хотят сдаваться… Но, видно, недолго там осталось им портить воздух… – И, затянувшись толстой цигаркой, продолжал: – Здорово наши им там дают прикурить. Молодцы. Ну, как, ребята, дожили до этого дня? Что я вам говорил? Смеялись надо мной, а теперь? Вот и логово, будь оно проклято!..
      – Хоть бы поймали живьем мерзкого Гитлера и повесили на том куполе для всеобщего обозрения! – вставил ефрейтор Кутузов.
      – А ты что же думал, палач будет сидеть и ждать, пока наши его укокошат или повесят? – вмешался в разговор Петро. – Наверно, уже бежал без задних ног, и ища ветра в поле.
      – Никуда от наших бесноватый не убежит, – важно бросил старый солдат. – Разведчики наши вчера рассказывали, что паршивец застрелился в бункере. Раньше застрелил свою любовницу…
      – Какая же у евнуха может быть любовница? Бездетная тварь…
      – А незадолго до смерти он женился в бункере и свадьбу справил с одной артисточкой, Евой Браун звали, что ли…
      – Ты смотри, какие у нас всезнайки! – рассмеялся Петро Зубрицкий. – Может, ребята, вы и на той свадьбе гуляли?
      – Ишь какая сука! Нашла себе женишка. Весь мир проклял его, а она стала его подстилкой.
      – Какая же она артистка? Наверно, потаскушка, как он сам.
      – Так он ведь бесплодным был, евнухом, зачем же ему нужна была баба? – отозвался длинноногий мрачноватый шофер, глядя на окружающих, словно они могли ему дать точный ответ на его вопрос.
      – А ты, Вася, пойди спроси у него. Не в ссоре с ним…
      – Чего же, и спросим! – нахохлился тот. – За все ответит, подлюга. Только бы его поймали. Коль жив, то далеко не уйдет. Наши разведчики уже крутятся в Берлине не один день и ищут гада. На дне морском, на краю света найдут такого. И мертвого, собаку, судить будут.
      Споры вспыхивали на каждом шагу, как только появлялась свободная минутка. Казалось, все ребята теперь стали заядлыми спорщиками, философами.
      Битва то на какое-то время затихала, то вспыхивала с новой силой. Бойцы выбивали засевших в подвалах, бункерах, среди развалин эсэсовцев – последний оплот фюрера. Продвигались медленно, но упорно туда, к центру, к рейхстагу, где не прекращались кровопролитные бои.
      Все отчетливее сквозь дым и кирпичную пыль виднелись рейхстаг и Бранденбургские ворота. Над воротами, казалось, вздыбились от огня, от грохота бронзовые кони, словно и они хотели бежать со своими седоками к черту на кулички от этого ада.
      А огонь вокруг не переставал бушевать, казалось, ничего живого от этого города не останется, он будет сметен навсегда. Над городом кружили сотни бомбардировщиков, артиллерия не замолкала ни на минуту. И среди нагромождения развалин бежали очумевшие фрицы с поднятыми руками, с белыми тряпками и орали: „Фриц – плен! Гитлер капут!“
      Перед самым рассветом, перетаскивая орудие на более удобное место, чтобы лучше видеть, откуда эсэсовцы стреляют, Авром Гинзбург заметил каску, высунувшуюся из подвала большого полуразрушенного дома.
      Не тратя времени, он выпустил в ту сторону два снаряда и хотел было присесть на камнях закурить, но в соседнем доме что-то сверкнуло, послышалась какая-то возня и оттуда полетела граната.
      Сильный взрыв раздался неподалеку от пушки, и Гинзбург почувствовал сильный удар в бок и в ногу. На мгновенье в глазах потемнело, почувствовал какую-то непонятную боль и свалился на кирпичах рядом с пушкой.
      „Все… Конец… – пронеслось молнией в голове, и такая досада охватила солдата, что все тело задрожало. – Боже, что ж это? В последнюю минуту меня…“
      Больше он ничего не мог разобрать, чувствовал только ноющую боль.
      Кто-то из товарищей прильнул к пушке и стал бить по соседнему дому, откуда бросили гранату. Петро Зубрицкий упал рядом с другом и стал его теребить, поворачивать:
      – Батя, очнись, батя… Глаза открой… Очнись, милый… – охрипшим голосом умолял Петро.
      Он закричал, чтобы позвали фельдшера, которого недавно вблизи видел. Рядом с Петром опустился еще кто-то из пушкарей, приподняли батю, отнесли его в сторонку, на травку. И в эту минуту, задыхаясь от быстрого бега, мчалась сюда худощавая рыженькая девчонка с санитарной сумкой на боку. Опустившись на колени, она умело и быстро стала ощупывать раненого. Раза два она оглядывалась вокруг, вздрагивая после удара пушки, но успокоилась и стала снимать гимнастерку с раненого, перевязывать ему рану:
      – Спокойно, батя. Рана небольшая… Сейчас все сделаем, крепитесь. Гляньте, батя, вот он уже близко, рейхстаг. Надо держаться. Победа уже на носу. Домой скоро вам, к жинке…
      Перевязав рану, она при помощи артиллеристов приподняла его, прислонила к обрубку стены, вытерла ватой окровавленное и запыленное лицо. Быстро отстегнула от ремня трофейную флягу и поднесла горлышко к его губам.
      – Глотните, папаша… Это помогает… Глотните.
      Раненый открыл глаза, уставился, будто со страшного сна, на девушку, и едва заметная усмешка поплыла по лицу.
      – Ты, Дуся? Откуда взялась? Вот молодчина… Спасибо тебе…
      – Глотните, папаша. Благодарить после победы будете, а вас – есть у меня строгий приказ начальства и всевышнего поставить на ноги. Глотните, пожалуйста!
      Он посмотрел на флягу, приблизился к ней губами, но вдруг обросшее лицо его исказилось от боли:
      – Нога… Нога, – произнес он и весь скорчился.
      Дуся опустилась на молодую травку, покрытую кирпичной пылью, осмотрела ногу и увидела пробитое голенище, кровь.
      Отставив в сторону флягу и сумку, пощупала сапог, выхватила из сумки ножницы, но старик, увидав, что она собирается разрезать сапог, отодвинулся:
      – Что ты делаешь, дочка? Зачем портишь сапог? А как же я, босиком ходить буду, чтобы немцы надо мной смеялись?
      – Успокойтесь, папаша, – усмехнулась Дуся, – дайте ногу. Наплевать на сапог. Старшина выдаст вам новые сапоги. Мне нужно вам ногу перевязать.
      Девушка, которая была невзрачной, с большими веснушками на носу, казалась теперь самой красивой и привлекательной на земле. Она с привычной ловкостью разрезала быстро голенище, отшвырнула в сторону окровавленный сапог солдата, нащупала рану, тут же остановила кровотечение, достала стерильный бинт, крепко перевязала и тихонько начала успокаивать, что, мол, рана не очень страшная. Заживет. Надо держаться. Сейчас отправит с первой санитарной машиной в медсанбат.
      – Глотните, легче станет… – снова поднесла она к его губам флягу.
      Авром Гинзбург взял в руку посудину и, почуяв острый запах водки, глотнул один раз и другой, не выпуская фляги из рук.
      – Вот спасибо, доченька – спасительница наша, большое спасибо, что подоспела, а я уже думал – все… Конец…
      – Да что вы, папаша, – уставилась она на него, – что, не видите, где мы находимся? К рейхстагу рукой подать. Война кончается. А вы должны спешить к жинке и ребятам. Слыхала, что они уже дома, в Деражне, – кажется, так называется ваша местность?…
      – Точно, доченька моя. Откуда это тебе известно?
      – Все мне известно, – рассмеялась она, – ребята мне говорили, думала свататься, а оказывается, вы заняты… Жинка дома ждет, дети…
      Окружающие смеялись, а старик по-отцовски похлопал фельдшера-девушку по плечу и снова поднес к губам флягу:
      – Ну, милая, за твое здоровье, за победу и дай тебе бог хорошего жениха…
      – Ну-ну, папаша! – протянула она руку за флягой. – Я ведь разрешила вам один глоток, а вы полфляги хватили… Хватит…
      – А это сегодня для меня и есть один глоток, если жив остался. Ради такого случая, дочка, сам бог велел выпить… Спасибо тебе.
      – За это еще особо выпьем с вами, папаша, и потанцуем у рейхстага, а покамест отправим вас в госпиталь…
      – Что ты, курносая! – испуганно взглянул он на нее. – Никуда не пойду. Рана, кажется, небольшая…
      Она покачала головой;
      – Вот какой лекарь нашелся! Может, фельдшер вам, папаша, не нужен?
      – Нет, очень нужен был, а теперь спасибо. Как-нибудь выкарабкаюсь без госпиталя… – умоляюще сказал он.
      – Нет-нет, батя! – вмешался Петро Зубрицкий, и ребята поддержали. – С медициной шутить нельзя. Как же так?…
      – Ой, горе мое! – вскрикнула девушка, заметив, как через марлю просочилась кровь. И стала снимать промокшие бинты, доставая из сумки свежие.
      Она заботливо, осторожно перевязала его наново, попробовала поставить на ноги. Хотя он испытывал страшную боль, но крепился, делая вид, что ничего не болит и что умеет помаленьку передвигаться самостоятельно. Фельдшера позвали к другому раненому, и она, собрав свое немудреное хозяйство, отправилась туда, кинув на ходу, что, если папаше станет хуже, немедленно позвать ее и его тут же в госпиталь отправят.
 
      Время прошло незаметно. С востока пробивался рассвет. Первые солнечные лучи пробивались сквозь облака дыма и пламени. Во всех концах пылали пожары. Земля в разных местах вздрагивала от грохота бомб и снарядов. Только в той стороне, где в дыму виднелся рейхстаг, там, возле мутной, захламленной, грязной речки Шпрее, прекратился огонь. Все утихло.
      Первым заметил это Петро Зубрицкий. Он выкарабкался на перевернутый и изрешеченный пулями и осколками трамвайный вагон, который перегородил узкую улицу, и увидел над зеленым куполом реющее на ветру красное знамя.
      – Ребята, хлопцы! Что же вы там стоите? Гляньте, щоб я вмер, червоний прапор над рейхстагом! Знамя победы!.. – Он кричал несвоим голосом, и крупное, открытое его лицо сияло как зоря.
      Артиллеристы бросились к нему, уставились внимательными взорами на рейхстаг, на реющее знамя и как бы потеряли от счастья дар речи, никто из них в первую минуту не в силах был слово проронить.
      Авром Гинзбург потянулся туда, сделал два шага и скорчился. Трудно было дышать. Страшно ныли раны. Горькая обида охватила его. Что же, неужели придется в госпиталь отправляться на ремонт?
      Кто-то из товарищей заметил, как батя мучается, рвется туда, но не может двинуться, подбежали, осторожно взяли под руку и помаленьку подвели к трамваю, помогли ему взобраться на горку кирпича.
      Он сдвинул измазанную пылью, кровью, копотью каску на макушку, стоял несколько минут, как в почетном карауле, и смотрел мокрыми от слез глазами на красное знамя.
      – Да, так вот ты какое… – прошептал он, опершись на чье-то плечо. – Вот теперь ясно… Победили… Слава богу, что дожили до этой минуты. Будет нам что рассказывать внукам и правнукам.
      Пришел приказ сматывать связь.
      Полк подтягивал свои пушки к шоссейной дороге. Прицепили их к машинам, стоявшим все время в густом саду, за деревьями. Люди спешили. Надо было собрать и погрузить все хозяйство полка.

      Спустя два часа колонна выбралась из сложного лабиринта развалин и машины покатили к реке. Неподалеку от Шпрее остановились.
      Оживленные и счастливые, артиллеристы, только успевшие кое-как на ходу умыться, привести себя в божеский вид, соскочили с машин и подались к широким захламленным ступенькам мрачного, изрешеченного снарядами, бомбами рейхстага, чем-то напоминавшего прусскую казарму.
      Как фельдшер ни старалась отправить батю в медсанбат, это ей не удавалось. Сам старик отказался идти туда, да и ребята не отпустили от себя.
      И теперь они помогли ему выбраться из кабины грузовика и, взяв крепко под руки, отправились с ним в рейхстаг, где уже копошились, шумели, смеялись, хохотали сотни солдат и офицеров, только что выбравшихся из боя.
      Площадь вокруг, здания были завалены вражескими трупами. Всюду валялись обломки, скелеты трамваев, автобусов, машин. Толстые крепостные стены здания были изрядно изрешечены, разбиты, покорежены. Тут и там еще горело, дымилось. На широких ступенях в нижнем зале рядом с убитыми эсэсовцами валялись офицерские мундиры, горы крестов, медалей, всевозможных побрякушек, которыми фюрер щедро вознаграждал своих кровожадных убийц.
      Раненый медленно добирался к зданию, внимательно осматривая следы страшного побоища. Он не мог оторвать глаз от знамени над рейхстагом. Идти было мучительно трудно, но он упорно шел, поддерживаемый Петром Зуб-рицким и ефрейтором Кутузовым – неразлучными друзьями. После каждых нескольких шагов останавливались, оглядываясь вокруг, пристально, с гордостью смотрели на полыхающее знамя Победы. Ему казалось, что видит теперь перед собой чудо. Почувствовал, как на душе становится легче и раны не так сильно ноют. Он повидал на своем веку немало флагов, знамен, а вот это алое полотнище, прикрепленное к обыкновенному древку, поднятое над рейхстагом натруженными добрыми солдатскими руками, вызывало у него невыразимое чувство гордости, восторг. Глотка сжималась: душили слезы большой солдатской радости. Чем-то это знамя напоминало кузнецу из Деражни знамя полка, которое гвардейцы-знаменосцы вынесли на поле боя в разгар сражения на Курской дуге незабываемым летом сорок третьего года. Оно полыхало над траншеями, когда сотни вражеских танков и автоматчиков неслись на наши позиции, и казалось – никакая сила не сможет сдержать эту стальную лавину. И сдержали тогда. Разгромили тогда, И вдохновляло вот такое же красное знамя.
      Старый солдат эту битву запомнил на всю жизнь. Ребята глядели тогда на полыхающее знамя и сражались, как богатыри. Видели, как под автоматными очередями падали знаменосцы и другие подхватывали знамя из рук павших.
      Да, чем-то напомнил сейчас этот флаг над рейхстагом то славное знамя гвардейского полка. И ему жалко было теперь, что это старое боевое знамя, изрешеченное пулями и осколками, покоится в чехле и не реет над колонной.
      В разных концах города еще гремел бой. Воины добивали последние очаги сопротивления эсэсовцев, а тут, вокруг рейхстага, ребята ликовали, смеялись, плакали от счастья.
      Немного странно было в центре пылающего, задымленного, поверженного города, где вокруг еще гремело, слышать солдатский смех, восторженные возгласы, острые шутки. Но то были победители, а как известно – победителей не судят.
      Со всех сторон спешили к рейхстагу воины, запыленные, насквозь пропотевшие, измученные, израненные, но радостные, веселые. Каждому хотелось хоть на минутку забежать внутрь этой мрачной, почерневшей от дыма и копоти прусской казармы.
      Людской шум, возгласы, веселые шутки, смех нарастали как морская волна.
      В мрачном, черном зале, захламленном и заваленном трупами немцев, брошенным оружием, мундирами, крестами, побрякушками, толпились бойцы, нарастали смех, гомон, веселые возгласы. Под ногами в грязи валялись фашистские знамена с черными свастиками-гадюками, заплеванные портреты фюрера и его сподручных, громоздились на подоконниках мешки с песком, битая мебель, посуда, и смрад стоял невыносимый. Затхлый воздух забивал дыхание, и хотелось поскорее выбраться отсюда к солнцу, к свету.
      Да, вот она, поверженная фашистская Германия!
      Здесь, в этом мрачном каземате, теперь встретились друзья-солдаты, которые многие месяцы не виделись и теперь случайно тут узнали друг друга. Обнимались, целовались, радуясь победе.
      Наш старый солдат тоже в этой толпе кого-то узнал, обнимался, прижимал к своей груди, плакал.
      Бойцы снимали с ремней фляги, которые пошли по кругу, – пили за великую победу. Ради такого случая сам бог велел выпить.
      Преодолевая боль ран, Гинзбург направился к концу зала. Он остановился у стены, глядя на оживленных солдат. К нему подбежал Петро Зубрицкий, обнял, поцеловал в пересохшие губы и, весело смеясь, сказал:
      – Ну, батя, нравится здесь?
      – Нет… Совсем не нравится, – ответил он. – Мне только нравится работа наших солдат. Крепко потрудились. Нелегко было взять такую казарму… – И, подумав еще с минуту, закончил: – Знаешь, Петро, что я тебе скажу. Пошли отсюда. Насмотрелись, и хватит. Давай лучше выйдем на свежий воздух. Невозможно тут дышать. Ужасно воняет. Отдает духом Гитлера. Долго-долго нам придется здесь держать настежь открытыми двери и окна, пока немного выветрится этот паршивый дух его. Дух фашистской падали…
      Он еще что-то намеревался сказать, но вдруг заметил, как командир соседней батареи Шумакин поднял с пола кусок мелу, поднялся на громадный дубовый стол и на стене, черной от копоти, написал большими буквами, чтобы все видели: „Гей, фашистские падлы! Вам хотелась война, то мы вам ее принесли домой, и радуйтесь!“
      Громовой хохот пронесся по рейхстагу. Ребята держались за бока, любуясь надписью.
      На стол ловко вскочил маленький, светловолосый, юркий танкист в промасленном комбинезоне и черном шлеме, изучающим взором взглянув на надпись, зажал кусок мелу в крепкой руке и чуть ниже первой надписи написал: „Я сюда пришел на своем танке, господа фашисты. Русские прусских всегда бивали. По поручению Суворова – Кузьма Чубенко, из Чернигова“.
      К столу вразвалочку подошел стройный черномазый парень в морской форме. Он сделал жест танкисту, чтобы уступил место, неторопливо поднялся на стол и под общий хохот толпы, написал: „Первого мая сорок пятого года в Берлине побывал с ответным визитом моряк Жора из Одессы. Если, фрицы, это вам не нравится, можете жаловаться“.
      Новый приступ хохота охватил солдат, они подняли на руки моряка и несколько раз подбросили его вверх.
      На стол уже вскочило несколько солдат. И каждый писал чем попало – карандашом, мазутом, углем, мелом. На огромной стене появлялись все новые и новые надписи: „Мы пришли из Сталинграда – Попов Виктор и Булат Садыков“, „Фрицы, запомните навсегда: не лезьте свиным рылом в чужой огород! Бронебойщик Саркисян“, „Привет из Кутаиси. Ираклий Чуладзе, Мико Чигорели“.
      Вскоре уже вся стена была разрисована надписями. Солдаты просто расписывались на стене, писали слова на разных языках. Уже не было места на стене писать, и стали писать на толстых, почерневших колоннах патронами, гвоздями, штыками.
      Те, кто посмелее, взбирались на стол, карабкались на карнизы и там оставляли свои надписи. Иные стояли внизу, смеялись, сияли, читая простые и остроумные солдатские автографы.
      Прижавшись к толстой колонне, стоял Авром Гинзбург и смотрел на стену, читая свежие надписи, которые росли, как грибы после дождя. И вдруг его что-то толкнуло, осенила неожиданная мысль:
      „Чего ты стоишь тут, дурной, в сторонке, как непрошеный гость на чужой свадьбе? Разве в сегодняшнем празднике лет какой-то толики и твоего труда, твоей души? Почему бы и тебе не поставить свое имя, не расписаться, как все эти славные ребята? Коль немцы не догадались положить здесь „книгу жалоб“ или „книгу отзывов и пожеланий“, так просто пиши на стене, как другие пишут!“
      Кто-то из ребят помог ему взобраться на дубовый стол; Авром взял кусок угля в руки, выбрал чистый уголок и хотел было написать, но как на грех в эту минуту куда-то улетучились все его мысли. Вспомнил, что он не принадлежит к большим грамотеям, но все же корявыми буквами вывел: „Заварили кашу, гады проклятые, вот и расхлебывайте!“
      Он отошел на шаг в сторону, поглядел внимательным оком, как выглядит его надпись на фоне остальных, сделанных на разных языках. И тут же добавил на родном языке: „Деражня – Берлин. Гвардии сержант Авром Гинзбург“.
      – Здорово, батя, молодчина! Правильно написал. Это законно! – раздались дружные возгласы со всех сторон.
      А старик стоял, не в силах тронуться с места. По заросшим щекам катились слезы. Что-то горло сдавило, и он ничего не мог сказать своим друзьям.
      Он снял запыленную каску, отер рукавом пот с лица. Ребята бережно взяли его под руки, помогли сойти на пол.
      Поклонившись им, он медленно направился к выходу – здесь не было чем дышать.
      Авром Гинзбург вышел на широкую, захламленную грязную лестницу, окинул усталым взором площадь, по которой было разбросано всякое добро: развороченные, изуродованные горящие танки, грузовики, автобусы. Город был загроможден развалинами, горел, словно только что тут пронесся ураган невиданной силы. На чудом уцелевших балконах, обломках крыш болтались на ветру белые флаги, белые тряпки – фашистские ироды капитулируют…
      В разных концах города еще гремели пушки, минометы – советские воины добивали остатки разгромленных гитлеровских головорезов.
      Из подвалов, развалин, канализационных труб и полузатопленных станций метрополитена выползали насмерть перепуганные, очумевшие, пришибленные, жалкие немецкие солдаты, оберы, генералы с поднятыми руками. Дрожа от страха и ужаса, брели они среди развалин и хлама – чистые и нечистые арийцы, полу– и четвертьарийцы, сверх-человеки и обер-человеки. „Герои“ Освенцима, Майданека, Бабьего Яра трепетали, умоляли, ползали на четвереньках – только бы русские солдаты пощадили их. Они, дескать, все поняли. Больше не будут. Сдаются в плен, полностью капитулируют.
      – Гитлер капут. Капут Гитлер… – бормотали они, дрожа, как в лихорадке.
      Авром Гинзбург смотрел с минуту на эти мерзкие рожи и отвернулся. Невмоготу было видеть эти отвратительные рыла. Сколько крови на этих дрожащих руках, которые держат белые тряпки! Как противно было видеть это ханжество, лицемерие, подлость. Видно, вот тот здоровенный эсэсовец с тупой мордой бульдога расстреливал тысячи женщин и детей, стариков и калек в Бабьем Яру. А вот тот щупленький подонок с острой мордой кретина, должно быть, душил узников в Освенциме. А этот толстяк с рыжей шевелюрой и грязной исцарапанной щекой, наверно, сбрасывал в ствол шахты молодогвардейцев в Краснодоне, вешал Зою Космодемьянскую… Пойди разберись теперь, когда, какие страшные преступления они совершили на нашей земле!
      Боже, они живут, дышат воздухом, а сотни тысяч славных воинов легли в боях. Какая несправедливость!
      Эти пресмыкающиеся толпы пленных вызывали у него отвращение и лютую ненависть. „Да, кажется, мало этим проклятым всыпали, не рассчитались сполна за все страдания, муки, кровь советских людей“, – подумал старик и горестно покачал головой.
      Он перевел взгляд на огромные облака дыма и пламени, витавшие над поверженным Берлином, прислушивался к затихающему тут и там гулу артиллерии, грохоту бомб. Казалось, почерневшие камни дымились, горели. И сквозь эту копоть брели с поднятыми лапами, с белыми тряпками пленные, все смелее выбиравшиеся из своих нор, жаждущие поскорее смешаться с толпами таких же, как они, – может, так легче будет уйти от суда, от кары…
      Из-за облаков дыма и пламени не видно было майского солнца, которое светило, грело, словно ничего на свете не случилось. Поднималась из земли зеленая трава, и почки на деревьях стали раскрываться. Весна начиналась, как обычно. Но это была совсем необычная весна. Кажется, никогда этот солнечный день не приносил людям – людям, не палачам – столько радости, которая была затуманена горечью страшных потерь.
      Город окутали огромные облака дыма, пламени, кирпичной пыли. Поверженный, наказанный справедливой рукой славных воинов, он захлебывался. Догорали тут и там фашистские танки, громоздились исковерканные, брошенные орудия, валялись неубранные трупы палачей в зеленых мундирах. И среди всего этого нагромождения развалин брели и брели бесконечным потоком уцелевшие гитлеровские вояки.
      Фрицы сдаются. Капитулируют. Капут…
      Они смотрели заискивающе, но в глазах была ненависть. Звериная ярость.
      А город пылал со всех сторон, город захлебывался в дыму и копоти.
      Если уж бывалый солдат, старый кузнец Авром Гинзбург вам говорит, что Берлин – фашистское логово – в то утро красиво выглядел, хорошо горел, можете ему поверить на слово. Как-никак человек когда-то был пожарником в Деражне и отлично разбирается в пожарах.