Она почувствовала, как выпрямилась ее спина, а глаза поднялись к потолку, точно пытаясь там, через этот потолок, увидеть небо…

И — в конце концов, какая разница, как она будет выглядеть?

Он позвонил. Это уже чудо. Он позвонил — пусть в знак благодарности. В конце концов, может быть, послезавтра она станет снова самой собой. Но — ведь два дня она может побыть Принцессой. Она может обманывать себя. Ведь Шерри будет знать, что это был просто обман. И — когда часы пробьют двенадцать раз и карета снова превратится в тыкву, даже если ей сильно захочется плакать, она улыбнется. Она ведь будет готова к этому превращению… — Превратиться назад всегда успеется, — прошептала она. — И так нам в этой жизни мало праздников досталось. И легкомысленно подмигнула самой себе. Принцессе на два дня. Принцессе с фингалом. Принцессе с дурацкой кличкой Шерри. Принцессе из парфюмерного отдела в дурацком магазине. Но — это все ничего сейчас не значило.

Потому что — если кто-то хочет побыть Принцессой, всего два дня, он имеет на это полное право!

«Ой, я же не спросила его, можно ли мне отдать Весту Пашке», — вспомнила она. Посмотрела на улыбающуюся собачью морду. Ей очень хотелось порадовать еще одного малыша. И то, что она так эгоистично не попросила разрешения у него это сделать, больно укололо ее. Какая же она эгоистичная… По потом она вспомнила об их встрече. Она, конечно, спросит его об этом. Или так отдаст, без разрешения. Несмотря на то что эта собака ей теперь нравилась еще больше. Ведь это он ей ее подарил. Но — почему-то ей казалось, что, совершив добрый поступок в эту неделю Добра, она и сама будет непременно вознаграждена. Или — уже вознаграждена. И… Она совсем запуталась. И рассмеялась. Это, в конце концов, не важно. Важно то, что завтра она его еще раз увидит. Хотя бы — раз.

— Что же она не идет так долго, — вырвалось у Тони. Дима заметил, что она напряжена и все время посматривает на дверь.

— Разговаривает, — пожал он плечами.

«Странно… Она беспокоится сейчас за подругу. Почти забыла о моем существовании. А меня это не угнетает. Мне просто хорошо и спокойно. И я с тоской думаю только об одном. Что мне пора уходить, наверное… А мне не хочется».

Ему в самом деле не хотелось возвращаться домой. И это было странно. Обычно Дима стремился уйти пораньше, чтобы оказаться в привычной своей обстановке. Он даже без компьютера своего не мог долго обходиться. И вообще Дима был необщительный, это всегда отмечали его знакомые. Но сейчас он был согласен остаться тут в качестве собаки. Сторожевой. Или даже побыть рядом с ней этой отвратительной маленькой карманной собачонкой. Или стать вот этой, плюшевой. Лишь бы не уходить.

И дело было не в том, что теперь в его компьютере подобно вирусу поселилась эта странная особа, которая пишет ужасные вещи. И не в том, что его квартира сейчас кажется ему пустой и лишенной дыхания.

Ему просто нравится смотреть на это лицо, вот в чем дело.

Она уже покусывала от нетерпения губы, а он улыбается и говорит ей успокоительные глупости…

— А если ей звонит этот придурок?

— Какой?

— Ее парень… Бравин. Знаешь, он просто из породы пиявок, этот Бравин!

— Пиявки иногда полезны для здоровья…

— Тогда как клоп… Клопы, надеюсь, не полезны?

Он рассмеялся:

— Пет, клопы вроде нет…

— Тогда он клон. Он впивается в нее, изводит, терроризирует ее, потом находит другую и на время исчезает. А потом все снова… — Она вздохнула. — Обычно он исчезает на месяц. Дает ей отдохнуть. Но через месяц возвращается… Господи, неужели он раньше решил?

— Она же не маленькая девочка, разберется…

— Шерри? Да она же ребенок. Ей кажется, что одинокая женщина — это позорище.

— Да никакое не позорище, — сказал Дима. — Сейчас все наоборот.

— В ее окружении совсем даже не наоборот, — вздохнула Тоня. — О боже, скорей бы она уже, а?

Она даже вскочила со стула, подошла к двери и вернулась.

— Она смеется… Или это на самом деле Бравин и он ей уже навешал на уши лапши, или…

Дверь открылась. Тоня сразу выпрямилась, придав лицу безмятежное выражение.

Шерри стояла на пороге совершенно изменившаяся. Дима даже удивился, что так может измениться человек за столь короткий промежуток времени. Шеррины глаза сияли. Подбородок был слегка вздернут. И в самой Шерриной фигурке появилась плавная легкость и еще что-то неуловимое, точно Шерри и не шла, а танцевала.

Она молча подошла к Тоне и поцеловала ее.

Потом вдруг рассмеялась и закружилась по комнате. Как бабочка.

— Та-а-а-ак, — протянула Тоня. — Бравин, да?

Шерри ничего не ответила, только улыбнулась, продолжая выделывать свои танцевальные па, и Дима отметил, что она грациозна…

— Шерри!

— Да?

— Это был Бравин?

— Не-а…

Она увеличила громкость, закружилась по комнате, подпевая: «И мы с тобой попали на прицел… Я же своей рукою сердце твое прикрою… Можешь лететь и не бояться больше ничего…»

Слова были печальные, Диме они казались зловещими немного, не оставляющими надежды, потому что луна на небе ухмылялась, прямо как Вера Анатольевна или Лора, внимательно следя за собственным порядком на земле, где ни Дима, ни Тоня, ни Шерри не имели права вот так беспечно кружиться по комнате в счастливом танце. Но Шерри, казалось, не желала слышать дурных пророчеств. Она была похожа на птичку, летящую под облаками. Этой птичке сейчас было не до спрятавшихся в зарослях камыша охотников. Слишком ей было хорошо под лучами солнца. И — к чему думать о луне, когда солнце так близко?

— А кто? Почему ты теперь скачешь по комнате, как слон?

Она рассмеялась, даже не обидевшись на такое нелестное сравнение.

— А слоны скачут по комнате? — лукаво переспросила она.

— Когда сходят с ума, — мрачно сообщила Тоня. — Если это не Бравин довел тебя до экстатического состояния, то кто?

Шерри наконец остановилась, сделала глубокий реверанс и села за стол.

— Принц, — сообщила она. — Самый настоящий Принц. Как и положено Принцу, прекрасный. Па белом коне… Все как обещано. Мы будем счастливы теперь и навсегда… В течение…

И тут она закусила губу, и личико ее стало мрачным. Словно луне удалось дотронуться до ее щеки холодной рукой. Но тут же она взмахнула рукой и налила себе вина, не дожидаясь Димы. Выпила залпом, как водку, и мрачно закончила мысль:

— В течение двух дней… Строгий лимит счастья ведь только обостряет его восприятие, разве нет?

И — заплакала…

Тоня испугалась. Как ребенок, подумалось ей.

— Шурка, ты чего?

Она вскочила, подошла к ней и обняла за хрупкие плечи. «У нее и плечики как у Пашки, острые…»

— Шурка, кончай… Мы твоего Бравина сюда не пустим! Не бойся…

Дима смотрел на них и улыбался слегка — как будто понимал то, что Тоне оставалось пока непонятным. Тоня даже рассердилась на него — разве он не видит, что человеку плохо? Сидит себе и улыбается… Все-таки они высокомерные люди, эти, из богемы-то.

— Шур, ну не плачь. Пожалуйста! То как слон скачешь, то рыдать начинаешь. Что с тобой?

А подружка подняла на нее такие счастливые глаза, что Тоня этого огромного счастья — испугалась еще больше, чем слез.

— Тонь, я дура, да?

Тоня хотела сказать — ага, дура, еще какая. Влюбчивая. И глупая.

Но смутилась. И тоже почему-то шепотом ответила:

— Нет, ты как мой Пашка. Ребенок. И — я хочу знать, что происходит.

— Она просто боится войти в дверь, — сказал Дима. — Как ты не понимаешь?

— Я и тебя сейчас не понимаю, — нахмурилась Тоня. — В какую дверь?

— В открытую. Сейчас перед ней открылась тайная дверь.

Он встал и подошел к окну. Тоня невольно задохнулась от странного чувства — этот человек у окна, кажущийся при слабом освещении только тенью, — он будет принадлежать ей, да? Даже Шерри отошла на задний план, потому что — эти длинные ресницы, эта полуулыбка на его губах, все это — о, как ей хотелось забрать это себе, спрятать, завладеть этим всем богатством!

— Человек идет в темноте и начинает к этому привыкать, — говорил он. — Настолько привыкает, что уже начинает чувствовать себя счастливым даже. И не мыслит уже себя в другом мире. Тем более, что этот туннель, эта темная дорога кажется бесконечной. И вдруг он видит эту дверь. Он понимает, что ее надо открыть. Оттуда же просачиваются лучи света. И его жизнь, она непременно изменится, когда он эту дверь откроет. Но — вот в чем дело… Даже зная, что все изменится к лучшему, хотя бы потому, что он узнает, как выглядит солнце, он боится. И еще он боится того, что, открывшись на минуту, эта дверь захлопнется. Он, узнавший, как выглядит свет, снова останется в темноте. Но — теперь темнота станет мучительной.

Они обе слушали его как завороженные. Особенно Шерри. Стараясь не дышать, она впитывала каждое его слово. «Это ведь именно так. Это то, чего я больше всего боюсь. Почувствовать его рядом — и снова оказаться потом в темноте Бравина. Но что же делать?»

— Что делать? — вырвалось у нее отчаянно, криком.

Она и сама испугалась собственных эмоций.

— Я… я все это понимаю, — сказала она уже тихо. — Но — что делать?

— А ты как думаешь?

Он подошел к ней и ласково посмотрел ей в глаза.

— Понимаешь, я могу сказать только, что сделал бы я. А ты? — И, переведя взгляд на Тоню, повторил свой вопрос уже ей: — А ты?

Тоня пожала плечами. Ей почему-то было страшно отвечать на этот вопрос именно ему. Как будто от ее ответа сейчас зависело что-то очень важное. Вся ее жизнь. Как будто эта самая дверь уже оказалась перед ней и надо было решаться.

И она поняла — это на самом деле страшно. Ведь то, к чему ты сознательно приучала себя, — все это исчезнет. Начнешь ощущать снова темноту, как несчастье.

Она даже закрыла глаза. Чтобы снова привыкнуть к темноте? Да, да, пусть так. Пусть лучше так!

— Даже если придется заплатить жизнью? — услышала она тихий и серьезный голос Шерри.

— Возможно.

Тоня открыла глаза. Зачем он так? Она испугалась этих слов. Так боятся — пророчества, и почему-то ей показалось, что сегодняшний их разговор — на самом деле и является этим самым откровением, как будто кто-то там, наверху, решает их судьбу.

Всех троих.

И эта серьезная решимость Шерри — она никогда ее такой не видела, свою легкомысленную подружку. Тоня отметила, что она даже изменилась сейчас — точно у Шерри два крыла появились. И сама она стала похожа на ангела.

Шерри сидела на диване, прижимая к себе огромную плюшевую собаку, и смотрела вдаль так серьезно и печально, как будто и в самом деле сейчас решала для себя что-то очень важное. Потом подняла глаза и посмотрела сначала на Тоню, а потом на Диму.

— Да, — кивнула Шерри. — Я открою. Даже если и так. Потому что — может, и в самом деле лучше умереть. Чем жить в этом туннеле. Как крыса…

Он стоял, глядя в темное окно, и улыбался. И почему-то ему казалось, что он улыбается ей в ответ. А она — там, в этой мгле ночной, кружится в легком танце, как маленький светлячок. Как фея Динь, про которую они с Анькой недавно читали. И сам он — не старый идиот, а вечно юный Питер Пэн. И он никогда не состарится рядом с ней, а так и будет вечным мальчишкой.

«Да чем она меня взяла, эта девочка, с несчастными и в то же время дерзкими и веселыми глазами? — думал он. — Что я в ней увидел? Я — искушенный в женской красоте, почему вдруг остановился рядом с ней?»

Он мог бы понять себя, если бы влюбился в ее подружку, с точеным профилем и личиком Мадонны. Но — Шерри, маленькая Шерри, обычная мордашка, каких миллионы… Или — нет?

«Она даже говорит неправильно…» Пускай! Она говорит прелестно… «Она растолстеет со временем. Они все толстеют». И пускай. Он даже рассмеялся. Пускай она растолстеет рядом с ним. Ей это наверняка пойдет.

Он был готов сейчас все бросить и уйти туда, в ночь, чтобы найти там своего светлячка с легкими крылышками. Все, кроме Аньки. Аньку он заберет с собой. И в его жизни все изменится. Он будет просыпаться от звонкого смеха на кухне и пить кофе в обществе двух самых замечательных девчонок на свете. Они купят себе другой дом. Там будет много травы, и по утрам они будут бегать босиком и касаться ступнями росы… И рядом будет река. Тихая и величественная. Они уедут из этого огромного города в маленький, отдаленный, похожий на деревню, с тихой, замедленной жизнью, потому что — их жизнь будет слишком счастливой, чтобы ее торопить…

Он увидел это так явно, что счастье показалось возможным, реальным, и ему так хотелось, чтобы эта сказка стала реальной — до боли…

Когда за спиной скрипнула дверь, он зажмурился и вцепился в оконную раму — точно там, за ней, еще оставался волшебный мир и по влажной траве бегали две девочки, но сейчас их смех становился все глуше, и сами они таяли в ночном воздухе, там, за окном…

— Чайник горячий?

«Я убил бы тебя…»

— Горячий, да…

Она подошла к нему, встала рядом. «Я убил бы тебя, если б хватило сил…»

— Дикая все-таки привычка — пить кофе на ночь, — сказала она. — Я знаю, что потом не удастся заснуть.

Он пожал плечами. Отвечать ей не хотелось. И разговаривать с ней тоже. «Ты соткана из порока, и красота твоя отвращает…»

О, как ей подходили эти строчки! «Отвратительная красота». И его жизнь — где голос тел заглушает голос душ, где души уже давно молчат, потому что им, душам, нечего сказать друг другу! «Мы задыхаемся в этой жизни, в этом убогом мирке, который кажется окружающим нас счастьем, боже ты мой, как же смешно — ведь нам завидуют!»

— Ты на меня обиделся, солнце?

Она положила руку ему на плечо. Эта узкая, холеная рука с изящными пальчиками, с идеальным маникюром, с этими изящными колечками, эта рука, которая раньше сводила его с ума, теперь казалась тяжелой, как камень, который привязывают к шее, чтобы скорее жертва пошла ко дну…

«Убил бы тебя, дабы узнать, что такое свобода и жизнь…»

— Нет. За что?

Она улыбнулась и коснулась губами его щеки.

— Вот и славно, — сказала она. — Я думала, ты из-за того, что я вовремя не забрала Аньку…

— Вообще-то лучше бы ты ее все-таки забирала вовремя.

— Прости, я правда забылась. Понимаешь, встретила школьную подружку, я ее не видела сто лет! И мы заболтались с ней — сам понимаешь, как любят хвастаться друг другу женщины!

Она засмеялась натянуто — или ему просто уже мерещится то, чего нет?

— Лора, — сказал он, кашлянув. — Я…

О, как он близко подошел к опасной черте! Сейчас он ей скажет: «Лора, зачем нам быть вместе? Мы ненавидим друг друга. И Анька тебе не нужна. У тебя есть любовник. Я даже догадываюсь, кто это. Тот художник, ведь так, Лора? Зачем мы друг друга обманываем? Тебе нужны мои деньги, Лора? Я буду платить тебе ежемесячное содержание. Как и сейчас. Подумай, как это будет здорово, а? Ты будешь свободна от нас с Анькой. А мы — от тебя. Лора, кому нужен брак, в котором нет любви и даже дружбы нет, а только холодная ненависть и усталость друг от друга? Кому?»

Ему казалось, что он кричит, и безмолвный этот крик она должна услышать.

Да, он чуть не сказал все это вслух.

Чуть не сказал.

— Не надо больше так, пожалуйста. Анька очень переживает, когда ты ее не забираешь вовремя. Ей начинает казаться, что она никому не нужна.

— Андрей, я же сказала, что обещаю больше никогда так не делать…

В ее голосе уже начинало сквозить раздражение. Еще мгновение — и она перестанет себя сдерживать.

— Ладно, — вздохнул он. — Ты хотела кофе. Пока мы разговариваем, чайник остынет…

Он повернулся и вышел из кухни, оставив ее одну.

И как только освободился, снова почувствовал в своей руке ладошку Шерри. Уже зная, что во всем происходящем с ним сейчас виноват Волк. Это ведь он заставил его полюбить свою избранницу, потому что — так и Волк мог никуда не уходить от нее надолго. Или — он сам стал Волком?

«Старый идиот, — подумала она ему вслед. — Ты же старый индюк. На твоем месте я бы вообще не напоминала о своем убогом существовании…»

Она прикусила губу. В глазах стояли злые слезы.

Кофе. Да, она будет пить этот треклятый кофе, хотя она-то пришла сюда не за этим. Она же хотела поговорить. Просто поговорить. Раз уж они муж и жена, черт побери, могут они хотя бы говорить иногда?

Лора потрогала чайник — он безнадежно остыл. Включила его и уселась напротив окна, подперев подбородок рукой. Там, за окном, царила ночь, и Лора подумала — и зачем он туда так долго пялился, старый козел? Что он там увидел, в этой непроглядной мгле? Сочинял уничижительную речь, которую даже не смог произнести? В ее, Лорин, адрес? Какая она плохая мать, плохая жена, плохая Лора?

А так и не сказал… Она бы тогда ответила ему словами матери — у плохого мужа и жена не хороша. Лора эти слова запомнила с самого детства. Именно так. А все эти слова про любовь — ерунда. Ее просто нет, этой любви.

Чайник засвистел. Лора достала турку, бросила туда несколько ложек кофе — не много ли на ночь? Подумала немного, удивляясь тому, что мысли так смешиваются — кофе, не много ли, старый придурок, Димка не любит, кофе, не любит тоже, и вообще — кто ее любит? Этот садист-извращенец, чьего имени она даже не узнала? Так и не упорядочив свои мысли, она положила сахар, налила кипяток и поставила кофе на огонь, продолжая размышлять. Кофе чуть не убежал.

— Черт, — выругалась Лора, добавив еще матерное слово, — нет, когда варишь кофе, лучше не думать о всяких гадостях.

Она включила магнитофон — тихо, чтобы музыка не долетала до спальни. Он ведь заснет, пока она тут будет. Она знает. И тогда она сможет просто вспоминать других мужчин. И улыбаться мстительно — так ему и надо, так и надо… Ведь нет для мужчины большего унижения, чем это. Когда его молодая и красивая жена вспоминает рядом с ним молодых и сильных.

Кофе обжег ей гортань, она закашлялась. Музыка была приятная, но — его… Все его она сейчас ненавидела. Она ведь сделала первый шаг! А он…

Она была неприятно поражена, вот в чем дело. Обычно ведь он заговаривал первым. Униженный, с взглядом побитой собаки. Это было всегда, это было привычно, и — правильно. Какая муха его сегодня укусила? Почему он даже говорил каким-то другим голосом? И этот плохо сдерживаемый огонь ярости в глазах…

Что-то нарушилось в порядке жизни.

Или Лора нечаянно переступила грань дозволенного?

Как бы то ни было, надо все вернуть на свои места.

Тихий женский голос наполнял кухню, но — это была его музыка, и Лора выключила магнитофон, предпочитая мертвую тишину, изредка нарушаемую звуками с улицы — то проехавшей машиной, то воплем сигнализации, то дребезжанием трамвая. Эти звуки раздражали ее тоже, но в меньшей степени, чем эти джазовые завывания.

— Надо все вернуть на свои места…

И для этого Лоре придется на какое-то время стать «приятной во всех отношениях». Да, ей этого совсем не хочется. Да, это значит потерять на время Диму. А он и в этот раз вел себя холодновато, кто знает, чем это закончится? А вдруг она потеряет его навсегда?

Может быть, надо просто развернуться и уйти? Бросить этот дом, этого самодовольного индюка, и…

Она знала — Аньку тоже придется оставить. Она не сможет. Дело не в деньгах — он будет содержать их и дальше, просто Анькой надо заниматься. А это — Лора прекрасно отдавала себе отчет — ей не по силам.

Да и Анька похожа на него. Вся. Даже привычки его. Странное дело — она так старалась в свое время подчинить Аньку своему влиянию, сделать ее их копией, а она все равно повторяет отца и ею чертову семейку. Насмешка над ней, вот так. Даже собственный ребенок. Что за треклятая жизнь?

Лоре стало зябко, она поежилась, как от холодного ветра, от внезапной мысли — просто ты их не любишь, вот и все… Никого.

Ей хотелось возразить, что это они все ее не любят, это им всем она не нужна. Но — не станешь же возражать самой себе, даже если тебе не нравится, что ты подумал.

Она допила свой кофе и перевернула чашку — по привычке всегда узнавать, что ее ждет, с помощью гадания.

И, когда перевернула чашку снова, увидела — крест. На секунду ей стало жутко. «Это крест на моей жизни, — подумала она. — Я ничего уже не смогу исправить, да?»

И несмотря на то, что сама себя пыталась уговорить, что это только дурацкое гадание, не более того, что она справится, что ничего не изменится, и — куда он денется, этот старик, из ее жизни, она не могла сдержать себя. Она бросила эту чашку об пол, и тонкий фарфор, послушный ее воле, разлетелся на мелкие осколочки…

А Лора стала их собирать и порезалась об один.

— Господи, — прошептала она, опускаясь на пол и прижимая палец с капелькой крови к губам. — Господи, за что?

Она плакала и задавала этот вопрос снова, а перед ее глазами все так же торчал этот крест, как будто судьба Лоры уже была решена и ничто не могло уже ее изменить.

Тем более такая глупая выходка, как эта…

Она взяла себя в руки. Не сразу, потому что, когда умывалась, она еще всхлипывала, а глаза стали похожи на щелки, и Лоре пришлось долго держать тампоны с ледяной водой на веках — а иначе завтра она не сможет справиться с этой напастью, с этими уродливыми веками. Ах, как же она позволила себе так расслабиться! Она не должна никогда так забываться больше! Ни-ког-да!

И тем не менее — она не могла успокоиться, и ей все еще хотелось забиться в угол, и там плакать, наплевав и на эти мешки под глазами, и на сами глаза, и на то, что сейчас она была похожа на пьяную китаезу, и на то, что у нее дико щипало в глазах от туши и слез, ей хотелось плакать, да! Как будто это было счастьем!

— Нет, я не должна.

Наконец она победила саму себя. Она почти совершенно успокоилась. Вспомнила, как мать когда-то советовала ей в такие мгновения выпить теплой воды с разведенным там сахаром.

Она вернулась на кухню. Вода в чайнике была еще теплой. Лора развела в теплой воде две ложки сахара, выпила залпом.

Теперь она совершенно успокоилась.

Лора даже улыбнулась. Какой крест, подумала она. Он никуда не денется. Она не отдаст ему Аньку, и он навечно будет прикован к ней. Потому что он не сможет бросить Аньку. Лору — да, сможет. Но не своего ребенка, свою копию.

Она подмела в кухне, убирая эти следы своего безумия, эти осколочки. И ей стало легко. Выбросив все в мусорное ведро, она выпрямилась и дерзко прошептала, глядя в ночное небо:

— Вот и весь ваш крест…

Потом она тихо, стараясь не шуметь, открыла дверь в спальню.

Он спал.

Она обрадовалась тому, что он спит. Даже если он притворяется спящим, это все равно гарантия того, что продолжения разговора не будет.

Но его дыхание было ровным, он действительно спал, и…

Да, когда она присмотрелась, ей стало снова не по себе. Ей захотелось разбудить его, грубо встряхнув за плечо, отхлестать по щекам за это его выражение лица.

Он улыбался во сне.

Он так счастливо улыбался, что Лоре снова вспомнился почему-то этот крест на дне разбитой чашки и стало нестерпимо больно и страшно от этой его улыбки.

Потому что он уже очень давно вообще так не улыбался.

Даже во сне…

Как будто он видел что-то недоступное ее пониманию. А в ней живет несчастье, черт побери, оно в ней всегда жило… Она слышала, что несчастье заразительно, она им заразилась в свое время — так почему же она не может заразить им сама? Она особенно остро чувствует его, сейчас, именно сейчас, рядом с Андреем, который вот так улыбается во сне. И ее несчастье, ее болезнь, ее врожденный порок сильнее душит ее, пытаясь лишить рассудка.

По щекам Лоры снова ползли слезы, как дождевые червяки, как… Она так ненавидела себя за проявленную уже второй раз слабость! «Я сильная, — напоминала она себе, — я сильная. Я должна быть сильной, иначе меня раздавят. Вот этот человек и все, кто рядом с ним и со мной, они только и ждут момента моей слабости, чтобы лишить меня воли, превратить меня в подобие себя».

— Я сильная Лора, — едва слышно прошептала она, стараясь не смотреть в его сторону. Его улыбка сияла в темноте, не давая ей покоя.

Она долго лежала в темноте и не могла расслабиться и заснуть, пока он не вздохнул во сне о чем-то своем и не перевернулся на другой бок. Только тогда, когда она интуитивно угадала, что он уже не улыбается, она вздохнула с облегчением, и — сон пришел к ней…

Когда за Димой закрылась дверь, Тоня повернулась к Шерри.

— Ну, — сказала она. — Рассказывай. Я весь вечер была как на иголках…

Почему? — скорчила Шерри удивленную рожицу. — Тонь, уже три часа… Завтра на работу. Я же тебя не спрашиваю, что за отношения связывают тебя с этим милым парнем… Кстати, он правда милый.

Она чмокнула Тоню в щеку и исчезла в ванной. Оттуда доносился плеск воды и тихое пение.

Тоня толкнула дверь. Она, как и ожидалось, была закрыта на задвижку.

— Шурка, открой!

— И никакого нрава на интимное времяпровождение, — вздохнула Шерри, открывая дверь.

Она чистила зубы, поэтому получилось у нее — «и ниаоо аа а…», но Тоня поняла.

— Никакого, — мрачно кивнула она. — Колись. Отчего ты так возрадовалась?

Шерри засмеялась:

— Тебе не нравится, когда я источаю флюиды несчастья. Тебе не нравится, когда я смеюсь и радуюсь. Ты непостоянна в желаниях.

— Да радуйся себе на здоровье, только удовлетвори любопытство-то, — отозвалась Тоня.

— А любопытной Антонине… Блин, ну и что мне делать-таки с фингалом?

— Замазать тональным кремом, — машинально посоветовала Тоня.

— Ага, я пробовала, — сказала Шерри, внимательно рассматривая свой синяк. — Он еще безобразнее становится…

— Ну, очки…

— И прямиком в фешенебельный ресторан, — фыркнула Шерри. — Матрица форевер.

— Да там все как из матрицы, в ресторане…

До Тони наконец дошел смысл фразы.

— Погоди… А в какой это ты ресторан намылилась? Неужели и правда снова это «мачо» проявилось?

— Какое? Бравин? Да он сдохнет от жадности по дороге к ресторану, — рассмеялась Шерри.

«Ну, все интереснее и интереснее становится, — подумалось Тоне. — Значит, это не Бравин вновь нарушил наш девический покой, уже хорошо. Хотя с Шуркиными вкусами не думаю и не надеюсь, что новое увлечение окажется более приличным…»

— Тогда кто?

— Тонь, не приставай, да?

— Нет уж. Говори. Кто?

Она закрыла дверь.

— Не выйдешь, пока не скажешь.

— Тонь…

— Я уже знаешь сколько лет гордо ношу это имя?

— Да столько и не живут, — хихикнула Шерри.

— Заплатишь за неуместные шуточки… Говори, кто он?

— Тонь, а если я сглажу?

— Что? — удивилась Тоня. — Что ты сделаешь?

— Сглажу, — совершенно серьезно сказала Шерри. — Я скажу тебе все, и мне ужасно хочется тебе рассказать, прямо рвется из меня, но… Вот я тебе поведаю, поделюсь с тобой, а он исчезнет. Какая-нибудь тварь ведьмаческая подслушает — и конец моему хрупкому счастьицу…

Тоня хотела сказать — говори шепотом, чтоб не услышали, но в глазах Шерри было столько страха, что она и сама прониклась этим священным ужасом, даже оглянулась.

— Ладно. Но я тоже тебе ничего не скажу.

— А и не надо, — улыбнулась Шерри. — У вас обоих и так все на лице было написано… Хочу остаться, и глупая девица Шерри только мешается под ногами. Я даже побаивалась, что меня сейчас колеса вашей любви раздавят ненароком…

— Ах ты! — шутливо возмутилась Тоня и даже схватила полотенце.

— Не надо, второй фингал будет уже совершенно лишним в моем завтрашнем вечернем прикиде! — закричала Шерри, прикрывая лицо руками.

— Очень даже будет кстати! Введешь новую моду на симметричные фингалы!

— Не хочу! Пусть сами моды свои вводят!

— Пускай вводят, — легко согласилась Тоня. — Шурка, а он… Он правда на меня особенно смотрел, да?

— Особенно, — кивнула Шерри и лукаво улыбнулась. — С плохо скрытым отвращением. Специально сюда притащился, чтобы на тебя так вот посмотреть…

Топя вздохнула.

— Знала бы ты, как я себя весь вечер стеснялась, — призналась она. — Он такой умный. Красивый. А я…

— Продавщица, — тихо, почти шепотом отозвалась Шерри грустно. — Он — такой прекрасный. Принц из сказки. И глаза… Тонька, я никогда таких глаз не видела в жизни! Точно там все. Как, помнишь, мы пьесу смотрели? «Лишь бы на меня смотрели твои глаза…» Пожар и Мрак, в общем. И — утонуть там можно запросто. И плакать хочется и смеяться, а душа с этим согласна. Полностью. И только голосок внутри мерзкий — ты для него только развлечение. Девочка из магазина. На тебе эта печать — разве ты в силах что-то изменить? Лучше бы ты не открывала эту дверь. Кто знает, чем это обернется? Сказать можно все — как ты бросила в запальчивости, что готова и жизнью заплатить… Но — разве оно стоит того? Стань же собой прежней. Ни к чему тебе все это… Смотри на жизнь проще. Разве это не будет справедливым — сделать развлечение из пего, опередить его, разве так — не лучше для тебя, глупая Шерри?

Ей даже плакать захотелось. И Тоня поняла это, коротко вздохнула, обняла за плечи, притянула к себе.

— Ну, ты что?

— Так, — выдохнула коротко Шерри. — Тонь, почему мы с тобой такие несчастные?

— Несчастные? — удивленно переспросила Тоня. — Почему мы с тобой несчастные-то? Вот, сидим в ванной. Разговариваем. Где-то там ангелы за нами наблюдают и улыбаются. Слушай…

Она вспомнила про сегодняшнее приключение и даже всплеснула руками.

— Я сегодня в церкви была. Мне так плохо было, потому что у Пашки нелады со здоровьем, и мама стареет, и я себе казалась такой несчастной, что хоть к реке беги срочно!

— Господи, — испугалась Шерри. — С Пашкой-то что?

— Подозрение на туберкулез, — сразу помрачнела Тоня. — Мама обещала его к врачу отвести хорошему. Еще из папиных знакомых. И Дима обещал…

— Тоня, а откуда взялось это подозрение?

— Фтизиатр сказала…

— О, эти… — презрительно махнула рукой Шерри. — Слушай, к нам же ходит одна врачиха! Помнишь, старая такая, мы над ней еще посмеивались? Ей уже лет восемьдесят с хвостиком, а она все косметику затаривает!

— Помню, только я над ней не смеялась, я ей завидовала, если честно…

— Да я тоже. Мне бы так, чтобы до самой старости женщиной оставаться! Так вот, она-то, кажется, окулистка какая-то… Но знакомые у нее наверняка есть! Хочешь, я с ней поговорю? Или ты сама…