Никто никого не может обвинить. Птицы существуют для полета. Охотник существует для убийства летящей птицы. У каждого свой смысл существования.

И все-таки интересно, подумал он, а эта девушка в магазине — кто она? Охотник — или птица?

И недовольно поморщился, поймав себя на том, что мысли его снова вернулись к ней, а потом — улыбнулся…

Он не позвонил.

Шерри все еще не теряла надежды, стараясь не отходить далеко от телефона. Но Бравин не звонил.

Время, которое сначала текло медленно, убыстряло бег и теперь летело, превращая час в минуту…

Бравин не звонил.

В душе у Шерри начала подниматься паника. Она старалась не смотреть на часы. Она пыталась найти себе занятие, чтобы не думать о телефоне, молчаливом и безжалостном, но все ее занятия оставляли голову пустой и свободной. Она покрасила ногти на ногах и руках в темно-вишневый цвет. Ногти казались совершенно черными. Потом она зачем-то смыла макияж и снова накрасилась — продолжая при этом неотступно думать о Бравине. О телефоне. О том, что с ней теперь будет.

С этого дня у нее ничего не оставалось. Ни Бравина, ни квартиры, ни средств к существованию. Маленькую зарплату Шерри не могла посчитать средством к существованию. Скорее — к прозябанию. Вопрос «куда я денусь и как мне теперь быть?» не оставлял Шерри в покое. Когда она отправилась на кухню выпить кофе, вопрос последовал за ней и остался, не давая бедняге отрешиться от гнетущей реальности.

Она так измучилась, что была уже готова сама броситься к телефону, набрать бравинский номер и сдаться ему на милость, презрев остатки гордости. Искушение было так велико, что Шерри уже с трудом справлялась с собой.

— Скорей бы уж Тоня пришла, — бормотала она. — Если она будет ругать меня за то, что я все-таки позвонила Бра-вину…

Будет, усмехнулась Шерри, представив себе рассерженную Тоню. «Как ты могла, он же подлец, нельзя так унижаться…»

Она посмотрела снова сначала на часы, потом на телефон, потом снова на часы и, вздохнув, отпила из чашки обжигающий глоток кофе.

— Вот придет Тоня, — сказала она себе. — Посидим с ней, обе грустные, брошенные, несчастные… И станет нам хорошо. Поплачем, поговорим… Ну, поживу я у нее какое-то время, потом найду квартиру… А сдаться — всегда успеем.

И, решив так, с удивлением обнаружила, что паника исчезла и на губах появилась улыбка, и перестал ее волновать Бравин с его подозрительным молчанием, и телефон тоже…

День угасал, а работы было еще много. В принципе так было всегда. Дима уходил последним. В офисе оставались только он и охранник. И наступала благословенная тишина.

«Самое главное, что наша сексуально озабоченная старушка уйдет», — подумал Дима. Пока Вера Анатольевна не спешила. Она делала вид, что увлеченно рассматривает Димины иллюстрации, иногда издавала одобрительный возглас и долго смотрела в Димин затылок, призывая его обернуться. Когда же ей это не удавалось, она недовольно причмокивала вампирскими губами и щурилась, бормоча себе под нос, что это — «из рук вон плохо».

Диме было наплевать, что она думает. Его раздражало ее присутствие. Диму подмывало резко обернуться и спросить ее, чего она, собственно, ждет. И чего она хочет от него. Впрочем, он догадывался, чего именно. Задать такой вопрос было чересчур рискованно. Лучше промолчать. А то нарвешься на томный, многозначительный взгляд, и — не дай бог! — придется объясняться…

Поэтому Дима стоически терпел ее присутствие, стараясь не думать о ней. Пусть себе сидит. Пусть причмокивает. Пусть шепчет себе под нос мантры-заклинания.

Провожать-то ее он не пойдет, это пусть не надеется.

Видимо, последнюю мысль она уловила.

Поднявшись, посмотрела на часы и поинтересовалась:

— А вы, Димочка, домой не собираетесь?

— Нет, — буркнул он, не отводя взгляда от монитора. — Работы много… Надо успеть до завтра…

— Ну что ж, — протянула печально Вера Анатольевна. — Не судьба… Хотела вас пригласить на чашечку кофе… С коньяком.

«Боже ты мой, — подумал Дима. — Она хоть сама-то понимает, как это убого?» А ей сказал:

— Спасибо, как-нибудь в другой раз…

Она кивнула.

— Счастливо вам, Димочка, управиться… с работой…

— Спасибо, Вера Анатольевна…

«Шла бы ты скорее, оставила меня в покое».

Она замешкалась у выхода, обернулась и, обволакивая его томным взглядом, проворковала:

— До свидания, милый. До завтра…

Когда за ней закрылась дверь, Дима откинулся в кресле и выдохнул с облегчением:

— Слава богу…

Теперь можно было немного расслабиться.

Теперь можно было, подождав немного, отправиться домой.

Работу он сделал уже час назад…

Тоня и сама не знала, что с ней происходит. «Экая ты глупая, — думала она улыбаясь. — Какой-то дяденька подарил тебе духи на бедность, а ты и рада…»

И все же эта разноцветная коробочка грела сердце, и все вокруг казалось таким же разноцветным и радостным, как эта коробочка с духами, и Тоне хотелось сохранить это ощущение тепла и эту улыбку, пусть даже глупую…

Кто-то толкнул ее по дороге, проговорив что-то типа «двигаться надо, а не торчать тут как столб», но Тоня почему-то не отреагировала, только испугалась за благословенную коробочку с духами, покрепче ее прижала и пошла к остановке.

По дороге остановилась и увидела Бравина — он стоял в распахнутой куртке, прислонившись к машине. «Надо ему сказать, что Шерри нет», — подумала Тоня, но решила — не стоит, пусть себе постоит, подождет, так ему и надо! Уж к Бравину сострадания не стоит проявлять ни в коем случае.

Из дверей вышла девица и осмотрелась. Потом улыбнулась Бравину и быстро направилась к нему.

Тоня с этой девицей еще не успела толком познакомиться, да как-то и не стремилась. Девица была новенькая. Поставленная в «золотой и драгоценный» отдел, она и сама там стояла с видом «золота и драгоценности», всем своим видом источая надменность и презрение к окружающим. И только со своими клиентами она менялась, подобно хамелеону, становилась подобострастной и изогнутой в раболепном порыве. О, не со всеми — она словно вычисляла тех, которые могли бы, при желании, скупить весь отдел оптом. Вместе с продавщицей. На тех, кто победнее, девица посматривала с учтивым превосходством и скукой.

Дальнейшее показалось Тоне страшным сном, потому что Бравин ее поцеловал и распахнул дверцу машины, и девица забралась туда царственно, как владелица и Бравина, и машины, и целого мира…

И самым страшным в этом тандеме было рабское положение Бравина. Не то чтобы Тоня за него переживала, нет — она даже испытала нечто напоминающее ликование и подумала, что так ему и надо, этому животному. Но — воспоминание о том, как это самое раздавленное сейчас животное обращается с Шерри, словно вымещая на ней злобу за собственное теперешнее положение, заставило Тоню испытать и злость, и боль обиды за подружку, и жалость к ней.

Тоня немного постояла, провожая их ошеломленным взглядом, и подумала: что же теперь будет делать Шерри, дурочка Шерри, свято уверенная, что Бравин — ее, навеки?

Ей даже еще больнее стало там, глубоко внутри, и голова закружилась…

«Потом, — подумала она. — Я потом соображу, что делать… Или — пусть все образуется само?»

Она пошла дальше, и теперь ей казалось, что она несет что-то тяжелое, даже плечи ссутулились.

Мимо неслись машины, с фасада супермаркета хищно улыбалась белокурая красотка с ослепительными зубами, рекламирующая почему-то не зубную пасту, а краску для волос. Напротив нее куда-то устремился актер Хабенский в «Ночном дозоре», а Тоня наконец-то остановилась возле остановки своего автобуса, и ей казалось, что она живет своей жизнью и в своем маленьком мире, и нет там места ни для машин, ни для красотки этой саблезубой, ни для актера Хабенского… Только для Тони, для маленькой разноцветной коробочки и для мелкого Пашки. И для несчастной, глупенькой Шерри, которой кажется, что она любит этого самодовольного индюка, и которая будет сильно-сильно переживать и горько плакать, когда увидит этого надменного козла, раболепно изогнувшегося перед надменной «золотой» куклой.

Она покрепче прижала к себе разноцветную коробочку и даже прикрыла глаза, чтобы уйти от этих невеселых мыслей, и привычно стала придумывать свое «несбыточное», про дом на зеленом холме, и внизу было озеро, тихое-тихое, и небо было с медленно плывущими розоватыми облаками. Тоня сидела на берегу озера и рассматривала в чистой, прозрачной воде золотых рыбок. А из дома на холме доносились смех Пашки и голос матери и еще чей-то голос, мужской, незнакомый… И Тоня невольно улыбнулась, так все было хорошо в ее придуманном, тихом мире.

Автобус появился в конце улицы. Тоне даже стало немного грустно, что сейчас она вернется в привычный мир, к Шерри, войдет в свою малогабаритную квартирку, увидит привычное желтое пятно на потолке кухни, старую плиту с навсегда поселившимися на ее поверхности пятнами… Убогость этого мира была так несовместима с разноцветным миром Тониных грез, что ей стало грустно нестерпимо, как будто она ударилась о что-то твердое, и стало больно оттого, что ничто никогда не изменится к лучшему. «Все будет так, исхода нет» — тянутся нескончаемой серой чередой дни, работа-работа-работа! Ей захотелось вдруг громко закричать — она почему-то связала нескончаемую безнадежность будней вот с этой блондинкой, у которой были хорошие зубы. Как будто именно она и явилась причиной Тониной тоски.

«Да при чем тут она? У нее тоже жизнь скучная. Может, ей до смерти надоело сначала позировать, а потом на себя пялиться? И — кто знает, не чувствует ли она ежеминутно ненависть к себе людей, у которых не все в порядке? Не только с зубами, а с жизнью вообще?»

И — что случилось, Тоня? А ничего особенного…

Просто в очередной раз споткнулась о реальность, грустно усмехнулась она про себя. Мечтала бы поменьше, реже витала б в облаках, проще жить стало бы. Веселее. И как там Шерри? Позвонил ли ей уже Бравин? Тоня и не сомневалась, что позвонил, ему ведь Шерри необходима. Чтобы рядом с кем-то ощущать себя значимым и сильным. Люди, подобные Бравину, думают, что сила именно в этом. В унижении другого… Она вдруг вспомнила ту девицу, с которой он был, и ей стало не по себе. Как она скажет об этом Шерри? И надо ли ей об этом говорить?

И как вообще ей надо себя вести, если Бравин уже сидит у нее дома, с наглой своей мордой, прекрасно зная, что Тоня ничего не скажет своей подружке, дабы не расстроить ее?

Кто-то толкнул ее, продвигаясь внутрь, пробормотал «извините», и Тоня невольно обернулась. «Бывают же такие глаза», — невольно улыбнулась она, встретившись взглядом со взглядом молодого человека, только что вошедшего на остановке. «Такие яркие. Как… один из цветов там, на заветной коробочке. Из разноцветного мира».

И она невольно улыбнулась ему, а он — ей…

— Ничего, — почему-то покраснела Тоня. — Народу очень много…

— Час пик, — улыбнулся он ей, глядя на нее очень внимательно. — Никуда не денешься…

И пошел дальше. Странный, с рыжеватыми волосами и такими яркими, зелеными глазами…

«Как будто он живет в моем придуманном, разноцветном мире, — подумала Тоня. — Вышел оттуда ненадолго и сейчас снова там исчезнет…»

Она даже оглянулась, пытаясь увидеть его еще раз. Он стоял. И все-таки Тоне стало грустно. Потому что он сейчас исчезнет, растворится, и вообще — он из другой реальности. Не Тониной…

Она теперь даже знала, как выглядит тот жилец ее сказочного дома, чей голос она слышала. Именно так. И голос… Тоня испытала смятение, поняв, что голос, который она так часто слышит там, в ее белом доме на зеленом холме, именно такой.

Объявили Тонину остановку, и она пошла к выходу.

И когда она оказалась на улице, снова оглянулась, и ей показалось, что он тоже смотрит на нее с грустью. Или ей это снова придумалось?

Придумалось, решила Тоня. И пошла по дороге к дому, все же прижимая к себе пакетик, в котором пряталась маленькая разноцветная коробочка, хранящая в себе путь в другой мир…

Он остановился у двери. «Точно это и не мой дом, — усмехнулся про себя. — Не мой».

И, парализованный непонятным чувством страха, замер, пытаясь совладать с собой. «В конце концов, — напомнил он себе, — это я строил этот дом. Этот мир. Здесь ведь все — на моих плечах. Это мои гонорары — в каждом кирпичике. В каждом витражном стеклышке. В каждом диковинном растении…»

Но — и сам прекрасно знал, что только одно «диковинное растение» обладает неограниченными правами и на дом, и на сад, и на самого хозяина…

Лора.

Лорина тень мелькнула в окне, на минуту замерла там и тут же исчезла. Она не хотела, чтобы он ее видел.

Он заслонился, как щитом, подарком и букетом роз и шагнул к двери. Прекрасно понимая, что это его не спасет — он так и останется для нее приносящим дары данайцем.

Что-то сломалось в их отношениях раз и навсегда. Он же не слепец, он видит это.

Более того — он это чувствует, и, может быть, это самое страшное. То, что с каждым мгновением капля за каплей уходит из его души любовь, и он видит это, но ничего не может изменить.

От него это уже не зависит…

Дверь раскрылась, и Анька бросилась к нему с порога:

— Па…

Он схватил ее, поднял, прижал к себе крепко-крепко и зажмурился, вдыхая Анькин сладкий запах, слушая ее лепет, чувствуя себя наконец-то счастливым.

«А вот ей-то я ничего не принес, — подумал он с раздражением. — Потому что ее любовь не измеряется в потребительских единицах. Но боже, почему она должна страдать от этого?»

Он прижимал ее к себе все сильнее, чуть не плача от счастья, от близости этой «женщины своей жизни», и, когда поднял глаза и столкнулся взглядом с Лорой, стоящей на пороге, он был уже защищен от холодного и цепкого взора. Он был уже готов. Он даже смог улыбнуться ей тепло и ласково, снова воруя частицы любви у Аньки.

Она стояла и улыбалась одними губами, глаза же оставались странно безучастными. Раньше, в самом начале их знакомства, эта безучастность казалась ему таинственной грустью, возвышенной печалью — да мало ли какая ерунда придет в голову влюбленному мужчине. Потом он понял, открыл для себя, что это — взгляд человека, обращенного внутрь себя. Все остальные эмоции — просто попытка вежливости, не более того…

Тем не менее он отпустил Аньку и подошел к Лоре.

— Здравствуй, родная, — сказал он, целуя ее в губы, и, отстранившись, восхищенно добавил: — Как же ты хороша, радость моя…

«Хоть эта часть игры близка к правде, — отметил он про себя. — Она ведь и в самом деле хороша».

Этого у нее не отнять. Она умела преподнести себя, проводила много времени в салонах, великолепно владела искусством визажистки. Она служила своему телу, вспомнились ему слова из какого-то романа, и тело служило ей, оправдывая ее существование под небом, ибо ничего другого у нее попросту не было…

Он снова поймал себя на том, что его мысли саркастичны и он словно зол на нее, зол, неизвестно за что, впрочем… Известно. За ее присутствие в его жизни.

Боже! Когда это случилось? Когда ненависть пришла на смену любви и — была ли любовь вообще?..

Ему стало так грустно и так жалко их обеих, и маленькую рыжую девочку, и эту красивую, холеную женщину. И самого себя…

— Я люблю тебя, — прошептал он едва слышно, но — верил ли он произнесенным словам?

Она улыбнулась, на минуту ему даже показалось, что она услышала то, что он ей сказал, но он тут же вспомнил, что весь этот ритуал — только часть игры, не более, и ему стало легче. Как, осознав, что его положение безнадежно, больной успокаивается…

— Ох, чуть не забыл…

Он достал свои «данайские дары», протянул их ей, она изобразила радость, хотя теперь уже привыкла к этому, и они изобразили «по сценарию» жаркие и страстные объятия.

Для Аньки.

Он украдкой посмотрел на нее.

Девочка стояла, грустно наблюдая за плохо сыгранным спектаклем, и он вдруг ощутил, как ей хочется сейчас заплакать от этой фальши, но и она вынуждена принимать участие в этом спектакле.

И не в силах прекратить это, только вздохнул коротко и подмигнул своей единственной зрительнице, как бы намекая ей, что потерпеть осталось совсем немного, бездарная постановка вот-вот закончится…

Она по привычке достала ключи. Ее мысли все еще витали далеко, в мире, где она, Тоня, была не скромной продавщицей из магазина французской косметики. И куча бытовых проблем ее не одолевала. Она… На секунду она вдруг задумалась, а чего же она хочет, и сама удивилась, что все ее мечтания сводятся к одному. Теплу в доме. Уюту. Тихому, безмятежному покою. И — любви, не важно, кто ее будет любить, лишь бы… Она вздохнула, считая эту часть своих мечтаний самой невыполнимой. Лишь бы ее и Пашку любили…

Понимали.

Жалели, когда Тоне было плохо. Понимали, что Тоня устала, и просто гладили ее по плечу или ничего бы не делали, пускай… Просто — один взгляд, полный нежности и заботы. Один-единственный взгляд! Неужели она так много хочет?

Она почувствовала легкую боль в груди — ах, как бы было это хорошо, если б выполнимо.

Вздохнув, чуть не вставила ключ в замочную скважину, но вспомнила, что дома Шерри, повертела ключ в руке и позвонила в дверь.

За дверью тут же раздались быстрые шаги — Шерри ждала ее, и Тоня попыталась определить по шагам Шеррино настроение. Как она? Порхает от радости как птичка — и это значит, что невыносимый Бравин объявился, или она печальна, потому что… Тоня вздохнула. Если Бравин появлялся, то он еще лгун и лицемер. Ко всем его неприятным качествам — это просто кошмар какой-то получается, а не предмет страсти! И как Шерри могла его любить?

Но тут же в глубине ее сознания появился вопрос к самой себе — а как ты, Тонечка, могла любить своего драгоценного Алекса, который, если посмотреть, был куда хуже этого Бравина? Как ты могла его любить, жить с ним, тащить на себе помимо своих проблем еще и проблемы всей их семейки, мучить себя и Пашку постоянным общением с этими странными людьми, как ты могла? Тебе ли судить Шерри?

В это время открылась дверь, и Тоня, к счастью, была вынуждена отвлечься от этих правдивых размышлений о самой себе.

Шерри выглядела измученной, и лицо у нее было опухшим, с красными пятнами. «Значит, она плакала, — подумала Тоня. — Она плакала, и — одно из двух: или Бравин позвонил и рассказал ей всю долбаную правду, или он так и не удосужился набрать телефонный номер. Второй вариант мне нравится больше».

Она знала, что правда, горькая правда, неминуемо всплывет, не оставляя Шерри шанса сбежать от нее, но все-таки предпочитала отодвинуть этот момент истины на далекое «потом». Хотя бы — когда Шерри не будет уже воспринимать так остро все связанное с Бравиным.

В глазах подруги мелькнула радость, но Тоне все же показалось, что еще в Шеррином взгляде спряталось разочарование — как будто она все-таки ждала не Тоню…

Бравина.

Ах, Шерри, глупенькая Шерри, покачала она головой и подумала: «До чего хорошо, что я уже никогда не испытаю этого идиотского чувства влюбленности…»

— Привет, — сказала она и улыбнулась.

Шерри улыбнулась ей в ответ, кивнула и только тут увидела Тонину разноцветно-счастливую коробочку.

— Что это? — поинтересовалась она.

— Это?

Она и забыла, что так и несет в руках этот маленький кусочек иной жизни. Детскую мечту, которой никогда не суждено воплотиться. Маленькую, такую маленькую, что даже обидно становится — вот так, Тоня, и мечты у тебя должны быть совсем маленькие…

Крошечные.

— Это…

Она уже хотела сказать, что это ей подарили, но посмотрела на потухшие глаза подруги и пожалела ее быстрее, чем пробудился разум.

— Это тебе, — сказала она, с некоторой поспешностью протягивая коробочку с духами Шерри.

Шерри застыла, не сводя с чудесного подарка глаз, нервно облизнула губы и, подняв наконец-то огромные, изумленные глаза, переспросила:

— Мне?

Тоня кивнула.

— Тебе, — тихо повторила она.

— Но… почему?

Конечно, Тоня могла бы еще соврать, что это ей передал Бравин, или еще какую глупость сморозить, но она вовремя одумалась — уж такого счастья она этому толстому уроду не устроит!

— Просто так, — сказала она, стараясь не смотреть на уходящий в другие руки кусочек волшебства. — Это… бракованные… Там с коробкой что-то было. Списали. Я…

Врать дальше ей не хотелось. Да Шерри и не напрашивалась. Она просто счастливо улыбнулась, обняла Тоню и прошептала:

— Спасибо… Это так… чудесно. Правда, это ведь дорогие духи?

Тоня что-то пробормотала, отчаянно краснея, и подумала: «Тоня, ты просто дура, потому что завтра Шерри выйдет на работу и сама узнает, что никто никаких духов не списывал…»

И плевать, решила Тоня. Может, она внезапно нашла пятисотку. И решила вот так ее потратить… Мало ли что ей пришло в голову.

И что из того, что Шерри узнает?

Главное — чтобы никто не сообщил ей «приятную новость» о Бравине.

По крайней мере, пока она не придет в себя.

Он уже давно ловил себя на мысли, что собственный труд ему неинтересен.

Когда творчество продается, оно перестает быть наслаждением, подумал он и невесело усмехнулся.

А что делать? Где найти выход?

Дима рассмеялся и встал. Потянувшись, он посмотрел на экран. Там улыбалась пухлогубая красотка. И почему-то Диме она совсем не нравилась. Он даже подумал, что никогда не купил бы рекламируемые косметические средства, будь он женщиной. Его бы оскорбило такое видение женской красоты. Почему-то он подумал, что лицо той девушки, которую он сегодня случайно увидел, мельком, было бы более кстати…

Может быть, она не такая красавица, на взгляд «новых глашатаев красоты», усмехнулся он. Но — эта беззащитность, эта тихая улыбка… Бог мой, скоро их совсем не станет! Все женщины будут подражать образу Вампиреллы. И он, Дима Воронов, приложит свою руку к созданию нового «имиджа».

Как просто — надо заменить одно слово другим, и смысл бытия тускнеет…

Имидж — образ. Образ — имидж…

Одно слово — требовательное, насыщаемое душой, а второе…

Жалкая тряпочка-бикини, наполняемая только общим выражением лица.

Он открыл бар, достал бутылку «Шардонне», плеснул в стакан вина. Снова усмехнулся.

«Шардонне» в граненом стакане».

По радио снова говорили о заложниках и террористах. О страхе, боли, ненависти, — о том, что испокон веков называется емко и страшно — «зло» или «зло под солнцем», а потом снова включили рекламу — сразу, после рассказа о детях-заложниках. И кто-то по радио беспечно вопросил: «Маня, ты куда?», а Маня эта в сотый раз отправилась покупать шкаф-купе, и Дима уже не мог вспомнить, про что пелось в этой песенке раньше. И куда Маня ходила раньше, когда еще не было этих шкафов.

Эта рекламная песенка и Димины мысли были такими неуместными и отвратительными, именно сейчас, когда там, где-то далеко, несколько сотен детей были в руках упырей с человеческими лицами, этого «зла под солнцем». И Дима подумал, что «зло» плодится и размножается именно потому, что из этого мира неслышными шагами уходит красота. А вместо нее — этой вечной, тонкой красоты — рождаются гомункулусы, денатурированные красотки, и чем дальше удаляется оскорбленная этой заменой красота, тем меньше у мира шансов спастись…

И он, Дима, помогает плодить этот отвратительный денатурат.

Это ведь его творение, глупая красотка, которая плевала на все несчастья мира, заботясь только о состоянии своих зубов.

Ее ничто не волновало, кроме денег и страсти.

И она была похожа на…

Вино приобрело отвратительный вкус. Стало кислым.

Он поморщился и отставил стакан дальше.

«Зачем она мне? Я ее не люблю…»

Красотка улыбалась с экрана монитора.

Теперь ее улыбка казалась ему зловещей.

«Если ты меня бросишь, — вспомнил он, — я не буду жить… Но и ты тоже не будешь!»

Этот разговор, который тогда казался ему глупой и неуместной шуткой, теперь вдруг обрел смысл.

«Я не буду жить. Потому что — мне будет незачем…»

Тогда, полгода назад, он был слишком легкомысленным, чтобы поверить в серьезность ее слов.

Теперь он начинал в них верить. И начинал бояться…

Ей и в самом деле жить было — незачем…

Он усмехнулся. Заставил красотку исчезнуть, одним легким прикосновением пальцев к клавиатуре.

— А вот ее я не мог бы нарисовать тут, — пробормотал он. — Ее можно только легкой акварелью и тонкой кистью… На мольберте. Она — живая…

Но воспоминания уже овладели его сознанием. Он не мог отрешиться от них — слишком живыми они были, осязаемыми, и эти голоса из прошлого, и тихий смех…

Это была самая обычная «тусовка творческих единиц», как он это про себя называл. Группа помпезного народа, обремененного комплексом неполноценности с сопутствующей манией величия…

Дима там терпеть не мог находиться. Ему казалось, что он — только новая бабочка в чьей-то коллекции.

Но, как ему объяснила тогда его однокурсница Людка Крайнева, притащившая его сюда, «без этой тусни ты никуда не пробьешься — погаснешь в своем журнальчике, даже не успев разгореться толком».

Он скучал, рассматривая людей, знаменитых и не очень и совсем незнаменитых — с одинаковыми неуверенными улыбками на лице, с чересчур громкими восклицаниями и чересчур тесными объятиями…

Они перечисляли друг другу свои «удачи» так навязчиво, что у Димы появилось стойкое убеждение — они страшно боятся, что их посчитают неудачниками.

И — вот странность, Дима вдруг почувствовал, что ему нравится быть аутсайдером. Он бы даже громко объявил во всеуслышание: «Здравствуйте, у меня нет никаких долбаных успехов в жизни, и вообще — я в полном дерьме, и мне хорошо, потому что быть аутсайдером сейчас — очень даже здорово!»

Только этого никто бы не услышал.

Тут вообще не слышали друг друга. Каждый произносил собственный монолог, и каждый монолог по сути своей напоминал рекламный клип, посвященный себе, любимому.

Дима бродил, все время ел, пользуясь услугами шведского стола, он даже впервые попробовал суши, и ему нисколько не понравилось, а желание он загадал самое скромное — чтобы все скорее закончилось. Людка его все время кому-то представляла, с ним надменно знакомились, радуясь возможности рядом с его «незнаменитой» фигурой почувствовать собственную значимость, потом он снова что-то ел, пил, и в конце концов ему уже все это действо так надоело, что он решил уйти отсюда по-английски.

Вот тут снова появилась неутомимая Людка, поманила его рукой и представила самой странной паре, когда-либо им виденной.

Она была тоненькой, белокурой, хрупкой, с огромными, печальными глазами… Дима немного удивился, что у нее такие яркие глаза, потом понял — по невольному движению, говорившему о том, что она близорука, как и он. Только — он носит очки, а она — контактные линзы.

И из-за линз ее глаза кажутся ярче…

Но тогда, в первый момент, он даже не подумал об этом.

Она стояла рядом со своим спутником и рассеянно смотрела по сторонам, отстраненно и нисколько не интересуясь именитыми гостями и собственным отражением в их глазах. Погруженная в собственные мысли, она только тихо и кротко улыбалась, если ей что-то говорили, или кивала слегка в ответ на чужие приветствия.

Казалось, ее совершенно не беспокоят восхищенные взгляды мужчин и завистливые — женщин.

Она парила над ними, и над своим спутником тоже, кстати, о спутнике…

Он был полной противоположностью. Неказистый, долговязый, сутулый, с кудрявыми и седыми уже длинными волосами, и только глаза завораживали — яркие, без всяких линз, умные, смеющиеся и невыразимо печальные одновременно… Это сочетание настолько поразило воображение Дмитрия, что он подумал — написать бы их портрет, и еще неизвестно, кто приковал бы к себе взгляды…

Красавица и чудовище, отметил он про себя и невольно усмехнулся тому, что нашел для этой необычной пары такое банальное название.

Людка тоже не отводила глаз от странной пары, стиснув Димин локоть.

— Бли-и-ин, — прошептала она очень тихо. — Вот с кем бы я познакомилась поближе…

Он обернулся, удивленный, — почему-то ему почудилось, что она тоже говорит о красавице. Но Людка восхищенно глядела на ее спутника.

— Ты хоть знаешь, кто это? — шепотом спросила она. — Это звезда мирового масштаба… Его в Голливуд зовут. Говорят, лучше его никто сейчас не может написать сценарий триллера… А тут ему и делать нечего. Все убогонькое, все в жанре «чтоб народ понял». Бедный мужик! Не может уехать из-за этой твари…

И ее глаза сверкнули недобрым огнем, которым она с удовольствием испепелила бы его спутницу, если бы Бог наделил ее вдруг такими способностями…

— Ты просто…

Он не договорил, боясь обидеть давнюю подругу. Но она поняла.

Презрительно фыркнула и договорила за него:

— За-ви-ду-ю? Ей? Она же василиск. С какой стати мне завидовать ей? Хотя… Если честно, да. В одном. Я полжизни бы отдала за право любить этого человека. А она — не хочет даже просто принимать его любовь, не то что самой попробовать любить. Она неспособна любить никого, кроме себя самой. Маленькая, бездушная куколка Барби с наклеенными ресницами…

— Во всяком случае, он ее любит, — заметил тогда Дима. — А тебе не кажется, что это его право? И совсем не такая она бездушная — посмотри, как печальны ее глаза…

— Да брось ты, — хмыкнула Людка. — Она же первоклассная актриса. Она тебе что хочешь сыграет и покажет. От бесконечно опечаленного взора до стриптиза с «золотым дождем». Хотя последнее действие ей удается все-таки лучше…

Он покачал головой, вспоминая тот вечер, и рассмеялся.

Тогда ему показалось, что Людка несправедлива.

Тогда они оказались рядом, и она просто молчала сначала, а потом поинтересовалась, нравится ли ему здесь. «Вы ведь тут в первый раз…» — «Откуда вы…» — «Это видно… — Она тихо засмеялась. — Вы смотрите вокруг с таким выражением благоговейного испуга, что становится понятно: вы еще не привыкли к вычурным позам». — «Вы, на самом деле, угадали…»

Их разговор становился все более дружеским, уединенным, словно их обоих уже ничего вокруг не заботило и они пришли сюда с одной-единственной целью — встретить друг Друга.