— Да что с тобой? Шуркин, успокойся. Все будет хорошо, вот увидишь, — попыталась она успокоить подружку.

Та кивнула, выдавила улыбку, но она даже слова Тонины вряд ли расслышала, погруженная в свои мысли.

— И вообще — тебе уже пора, — решительно сказала Тоня. — Надо привести себя в порядок. Принять душ. Ты же идешь на свидание. С приличным человеком. Давай я тебя прикрою… Скажу, что тебя стошнило от вида Бравина.

— Бравина? — Шерри посмотрела на нее удивленно и настороженно. — А где…

Ну все, подумала Тоня. Даже Бравина не видит, так взволнована. В другое время она бы даже обрадовалась, что Шерри не обратила внимания на мощный бравинский затылок, застывший в конце салона, там, где эта курвочка его стерегла изысканные золотые украшения. Она стерегла их, а Бравин стерег ее.

«А ведь Шерри придется сейчас идти мимо него, — подумала она с тревогой. — Зря я ей его показала. Или — наоборот? Пусть уж будет готова к этому жизненному препятствию грядущему счастью…»

— Вон он, — решительно показала она коренастую фигуру бывшего Шерриного бойфренда.

— Тьфу ты, напасть какая… Вот совсем мне с ним сейчас встречаться не хочется…

— А ты сделай вид, что его не видишь.

— Ага, а если он меня увидит?

— Ну, ты же спешишь… Вовсе не обязательно с этим гадом разговаривать. Так и скажешь ему, что торопишься.

— Нет, я лучше подожду, когда он уйдет…

— И из-за этого Бравина явишься на первое свидание замарашкой? — возмутилась Тоня. — Нет уж. Давай, быстрее… Считай, что это твое первое испытание.

— Какое испытание? — запинаясь, спросила Шерри.

— Такое! Сама же говорила, что готова шагнуть в открытую дверь. Даже если там тебя ждет смерть. Что это лучше, чем жить в туннеле с крысами. А Бравин — это просто одна из крыс. И тебе сейчас нужно как раз выйти в дверь… Навстречу свету. Давай, ну?

Она не знала, откуда вдруг в ее голосе появилась эта уверенность, эта убедительность. Она и сама поверила в значимость своих слов. А Шерри выпрямилась вдруг, обернулась к Тоне, чмокнула ее в щеку, прошептала едва слышно — спасибо, и пошла к двери, точно это и в самом деле была — та самая. Хрупкая. Решительная. На секунду у Тони кольнуло сердце тревогой, особенно когда Шерри поравнялась с Бравиным и он проводил ее удивленным взглядом. «Бык, — мысленно пригрозила ему Тоня. — Только попробуй к ней подойти. Я заору на весь магазин. Я тебе такой праздничек устрою!»

Но он, к счастью, остался на месте, какой-то странно застывший, даже рот приоткрыт. «Вот и правильно, — удовлетворенно подумала Тоня, когда Шеррина фигурка исчезла за стеклянной дверью. — И выражение морды у тебя сейчас, Бра-вин, самое что ни на есть дурацкое. Очень тебе такое вот выражение к лицу. То есть — к морде твоей самодовольной…»

И когда он уставился на нее, словно уловив ее мысли, Тоня не смогла отказать себе в маленьком удовольствии.

Скорчила этому индюку рожицу и показала ему язык.

На улице снова начинался дождь. Мелкий, осенний и холодный дождь. Лора с тоской посмотрела в серое, набрякшее слезами небо и, вздохнув, поспешила к машине. «Я совсем не люблю осень», — подумала она. Даже в этом они с Андреем никогда не совпадали. Он мучился летом от палящего зноя, ненавидел пляжи, тосковал, когда удавалось вытащить его на шашлыки с друзьями… Как вышло, что они вместе? Такие разные.

Он — мрачный анахорет, сын осенней прохлады, и она — дитя солнечного лета… Машина тронулась. Лора усмехнулась. В конце концов, кто же знал, что все будет именно так. Мы ведь в юности не задумываемся, какая нас ожидает жизнь. И как придется платить за маленькие, но такие приятные жизненные удобства…

Дождь уже начался. Лора включила «дворники» — тяжелые капли «небесных слез» уже мешали видеть дорогу.

Проспект, еще недавно заполненный людьми, быстро пустел. Кто мог, прятался под яркими навесами маленьких магазинчиков, со смешными и гордыми названиями «Парижанка», «Хелен», «Мулен Руж»… Все они называли себя самыми странными и вкусными, леденцово-карамельными именами, оставаясь на самом-то деле лавочками. Как будто надеялись вырасти. Дотянуться с помощью собственных иллюзий и имен до высоких вершин. Тора рассмеялась невольно, встретив еще одну вывеску на углу. «Гран-бутик». Этот «Гран-бутик» сиротливо прижался к большому, старому гастроному. И гастроном гордо носил собственное имя, уже лет сорок, как минимум, а маленький «бутик» с приставкой «гран» казался рядом с этим величественным монстром жалким сироткой.

Рядом с ним, на углу, стоял человек, при виде которого улыбка сползла с Лориных губ, и она резко затормозила, чтобы не врезаться в широкий зад джипа. Лоб покрыли мгновенно маленькие бисеринки пота, она не могла оторвать взгляда от этого человека. «Господи, — попросила она беспомощно и жалко, — пусть он уйдет сейчас. Мне же не хватит сил проехать мимо. Я остановлюсь. Я спрошу его, не надо ли подвезти… Я даже на расстоянии чувствую его странную власть над собой. Почему это со мной происходит, господи?»

Он стоял, как будто не замечал дождя. Руки в карманах этой смешной синей куртки. Низко надвинутая на лоб кепка. Она не видела его глаз, и это было счастьем. Его взгляд… Она старалась не вспоминать его, но даже сейчас, при одном только воспоминании об этом странном, холодном, властном взгляде по спине пробежали мурашки, и она снова почувствовала, как поднимается внутри острая волна желания. Смесь сладкого и острого, острой необходимости снова и снова быть рабыней…

«Нет!» Она справилась с собственным замешательством. По-ме-ша-тельством. Так будет вернее, усмехнулась Лора. Она должна забрать Аньку из школы.

Она поехала дальше, стараясь не смотреть в его сторону. Но когда проезжала мимо его мрачной, одинокой фигуры, застывшей под дождем, неприятно кольнуло сердце и вспомнилось дурацкое гадание — туз и девятка пиковые, дающие в сочетании смерть, и этот человек, который идеально сочетается с этими тузом и девяткой вкупе… Она мотнула головой, волосы рассыпались.

Он смотрел на нее. Она поняла, что не сможет сделать вид, будто его не видит. Он улыбался ей. Он ее узнал. Улыбка была холодная, как его душа. Улыбка скользила по его губам, оставляя глаза мертвыми и пристальными, как у змеи.

Она постаралась улыбнуться в ответ. Приоткрыла окно.

— Подвезти тебя? — спросила с замиранием сердца, пытаясь выглядеть беспечной.

— Как хочешь, детка, — пожал он плечами.

— Я? Как ты хочешь…

— Да я-то обычно ничего не хочу… Он усмехнулся холодно и надменно. Она разозлилась.

«Сейчас я скажу ему все, что думаю. Что он урод. Что я его ненавижу и боюсь. Что… Пошел он, в конце концов…»

Но вместо этого только жалко улыбнулась и проговорила, словно извиняясь:

— Я… Я не могу. Мне надо сейчас по делу…

— Ну, я же тебя и не держу, детка, — осклабился он. — Езжай по своему делу. Счастливого пути…

Она почувствовала, как щеки заливает нестерпимая, горячая волна стыда и злости. Он смотрел мимо нее безмятежным взглядом. Мимо нее… Даже он.

Лора непроизвольно обернулась.

По улице, быстро, прячась от дождя, бежала странная девица, совершенно нелепая. Длинные ноги-. Шнурованные ботинки с тупыми носами. Зеленый джинсовый сарафанчик с красным свитерком. И джинсовая куртка с голубыми розами. Господи, еще один «гран-бутик» на тонких ножках… И — в такую погоду, серую, ненастную, дождливую, — эта девица была в черных очках!

«Идиотка», — подумала Лора с внезапной злостью.

И резко, напугав маленький «пежорожец», двигавшийся впереди на небольшой скорости, рванула с места.

Только возле Анькиной школы, припарковав машину, она слегка успокоилась. В конце концов, ничего не произошло. Она и не хотела с ним встречаться еще хотя бы раз. Она же решила для себя все. Она будет примерной матерью. Идеальной женой. Сколько таких, как она, женщин держатся за свое «счастье» и живут себе безмятежно, наслаждаясь тихим спокойствием маленького, уютного мирка? Лора ничем не лучше их. И ничем не хуже.

Она вышла, открыла зонтик — дождь еще шел, мелкий, противный, колючий… Теперь к прозрачным каплям примешивался снег.

— Ну и погода, — поежилась она. И почему-то вспомнила снова ту странную девицу в идиотских очках и подумала — она ведь замерзнет, эта глупая телка, этот «гран-бутик» на длинных ножках…

Проводив Лору, Вера Анатольевна по инерции включила компьютер. Но, вспомнив, что собиралась сегодня поработать, тут же выключила.

Голова снова начала болеть. Как будто соприкосновение с любыми мыслями вызывало в ее голове чувство протеста. «Ну хорошо, — согласилась Вера Анатольевна с требованием головы. — Мы найдем компромисс. Мы выпьем кофе, крепкого, сваренного на маленьком огне, с белой пеночкой, и закусим таблеточкой баралгина… А уж потом поработаем».

Так она и сделала. На улице, за окном, резко потемнело. Она достала свою тетрадь, надела очки. На улице начинался ливень. А Вера Анатольевна не обращала теперь на непогоду внимания. Она устроилась в огромном кресле, укрывшись пледом, с этой огромной тетрадкой, сама себе напоминая девочку-подростка…

Собственно, она поэтому и старалась работать так. Ведь эта вот тетрадь, и ручка, и мягкий свет настольной лампы напоминали ей о юности.

«Тише, Верочка пишет», — вспомнился ей голос матери. О, как она гордилась неординарностью своей дочери, бедняжка! Как надеялась на необычность судьбы…

Что ж, ее судьба на самом деле сложилась необычно.

А была ли она счастлива, это второй вопрос. В конце концов, люди с такой исключительной судьбой и дарованием и не бывают счастливыми в обычном, примитивном понимании этого слова.

Она уже собиралась подумать об этом, но остановила себя усилием воли. «Работать», — приказала себе.

И принялась писать слова. Обычно Вере Анатольевне было легко, она любила подчинять себе эту вольную стихию, но сейчас они, точно сговорившись и взбунтовавшись, управляли ею.

— Благословенная страсть, — прошептала она губами вслед за своей героиней, и тут же ее мысленному взору предстал Дима. Как джинн из бутылки.

Вера Анатольевна попыталась сначала и этого мысленного Диму подчинить своей воле, но — даже воображаемый, он отказывался подчиняться ее воле. Она пыталась заставить его смотреть на героиню с плохо скрываемой страстью и глубокой нежностью. Благословенная страсть… Но он только растерянно улыбался и пытался уйти. Повернуться к собственному счастью спиной. А героиня, расстроившись от такого недостойного поведения своего избранника, почему-то зло усмехалась и начинала нести какую-то чушь несусветную. Просто «бежала с изменившимся лицом к пруду».

Работа не клеилась совершенно. Можно было отвлечься, выпить еще кофе, подумать, но Вере Анатольевне ничего этого не хотелось, кроме последнего, а думать ей хотелось только про Диму…

Она прекратила с собой бороться, осознав, что и на сей раз придется капитулировать бесславно, и снова включила компьютер, ненавидя и себя, и этот мертвый свет монитора.

— Вот ведь, — пробормотала она. — Неужели я не в состоянии справиться с этой страстишкой? Я ведь всегда была сильным человеком. Или — только казалась себе таковой? А теперь мне показывают, что это не так, я — всего лишь жалкий червячок?

Быть жалким червячком ей не хотелось. Она решительно встала, предпочтя все-таки кофе, от которого снова начала побаливать голова, отставила чашку, посмотрела в окно, где бушевал ливень, и пододвинула к себе телефон. В конце концов, можно просто послушать его голос, успокоиться немного или спросить его о какой-нибудь ерунде. И еще больше успокоиться. А потом вернуться к работе. Должна же она написать эту пьесу. Почему-то ей казалось теперь, что, написав ее, она точно проснется утром знаменитой.

Она набрала его номер, чувствуя себя глупеньким подростком. Она даже захихикала нервно.

Трубка ответила ей короткими гудками. Там, на другом конце провода, было занято.

Он с кем-то разговаривает, подумала она. Почему-то ей пришло в голову, что он разговаривает с Лорой. И сердце заболело ревностью. Теперь мысли о работе совершенно испарились, уступив окончательно место беспокойству о Диме.

Она повесила трубку.

Как всегда, когда она не могла добиться чего-то именно в этот момент, желание получить это немедленно становилось нестерпимым. Она закурила, нервно поглядывая в сторону телефона и запрещая себе звонить. Кофе остыл. Где-то там, за заплаканным окном, в сгущающихся сумерках, предмет ее последней страсти жил собственной жизнью, не оставляя в ней, этой жизни, для Веры места.

«Это смешно, милая», — рассудительно сказала она себе. Прямо перед ней, с зажатой между пальцев сигаретой, моталась ее рука. Бесконечно постаревшая. С узловатыми пальцами. Можно убрать подальше все зеркала и по-прежнему тешить себя иллюзией собственной молодости. Но — руку не спрячешь… Никто не учит нас стареть достойно, подумала Вера Анатольевна.

«Я стала громоздкой мебелью под слоем пыли», — грустно признала она. И разозлилась на саму себя за эту крамолу.

В конце концов, слова «старость» и «страсть» очень похожи.

Она встала, слишком резко. От ее движения пепельница упала.

— Ну вот еще…

Она наклонилась, поднимая ее, и вскрикнула от боли в пояснице. Да, старость и страсть очень похожи, подумала она, разгибаясь с трудом. Обе причиняют боль.

С ненавистью поглядывая на телефон, она собрала с пола рассыпавшийся пепел — «пепел моей страсти», — и вернулась в комнату, под уютный свет настольной лампы, в кресло, позволяющее ей почувствовать себя молодой безболезненно и непостыдно…

Дождь начался сразу, как только Шерри вышла на улицу. «Теперь я буду еще похожа на мокрую курицу, — подумала она. — Мокрая курица в черных очках… Смешно…»

Она и в самом деле засмеялась, чтобы не подумать о грустном, и поспешила к автобусной остановке — может быть, за то время, пока она проедет эти две остановки, дождь кончится.

Ей было весело, несмотря ни на что. Страхи растаяли в дождевых каплях, и теперь она перестала бояться. «Ну, ужасну я его своим видом, и что? И почему я его тогда сразу не ужаснула? Ведь в тот день, когда мы встретились, фингал был вообще черным… А сейчас — вполне даже ничего… Вытерпеть можно».

Пробегая мимо перекрестка, Шерри почти столкнулась со странным парнем — ей он показался знакомым и очень неприятным, скользким каким-то… Она удивилась тому, что он стоит под дождем, словно кого-то ждет. А может, и в самом деле ждет свою девушку. Она представила эту грустную историю — он стоит под дождем, а она не идет. Может быть, сейчас Андрей так же одиноко стоит и думает, что Шерри не придет, испугавшись ливня. Или — он сам испугается этого ливня и не придет, а Шерри сейчас приедет и будет стоять точно так же, как этот парень. Грустная. Одинокая. Промокшая.

Она улыбнулась ему сочувственно. Он не ответил на ее улыбку. Продолжал смотреть на нее, она это видела, но и не думал улыбаться в ответ.

И Шерри вспомнила, что уже налетала на него. И он ей вообще часто встречается почему-то. Живет, наверное, недалеко. Или работает где-нибудь поблизости. Грузчиком в огромном гастрономе. Потому что внешне он совсем не похож на какого-нибудь менеджера. Разве что этим надменным выражением лица. Но менеджер не станет напяливать на себя дурацкую китайскую куртку, которая к тому же явно мала. И кепку такую дешевую и старомодную ни один уважающий себя менеджер не наденет.

«Ну разве что он какой-нибудь не уважающий себя менеджер. Или продавец».

Она, впрочем, скоро перестала думать про незнакомца, потому что подошел автобус.

И она, оказавшись внутри, в тепле, снова испугалась грядущей встречи с Андреем.

«А если он не придет?»

Что ж, если он не придет, Шерри все спишет на дождь. И будет продолжать верить в невозможное и несбыточное. Мечтать о том, чего не может быть вовеки, — уже счастье.

Автобус был почти пустой. Она села у окна, в которое продолжал стучаться дождь, дотронулась до стекла пальчиком. Мокрое, отметила про себя. Точно дождь гонится за ней, преследует, настигает…

Автобус тронулся, она проехала мимо того самого перекрестка, где все еще мок тот бедолага, как будто и правда кого-то ждал. Увидела, что рядом с ним стоит машина, вздохнула с облегчением. Ну вот, она приехала. Та, кого он ждал. Почему-то ей очень захотелось, чтобы все было именно так, как будто от этого зависело и ее грядущее свидание.

Объявили ее остановку. Она вылезла из теплой утробы автобуса под этот нескончаемый дождь, к которому теперь примешивались и снежинки. В куртке ей было холодно.

Оглянулась, ища нужную вывеску.

И сразу увидела его.

Андрея… Он стоял, засунув руки в карманы, воротник плаща был поднят, и почему-то у него не было зонта. Она почти угадала его внутреннее смятение и его надежду, и сердце сжалось от жалости и нежности и еще какого-то тихого чувства… «Как странно, — подумала она, переходя дорогу, — я ведь его почти не знаю. А он кажется мне таким родным, таким нужным, как будто — он часть меня…»

Он увидел ее. Улыбнулся. Лицо осветилось радостью, и оттого, что эта радость была адресована ей, и — принадлежала именно ей, сердце Шерри забилось сто крат быстрее, она даже испугалась, что оно сейчас выскочит из груди и помчится прямо к нему, чтобы прыгнуть мячиком в его теплые ладони…

«О нет, я даже сердцу собственному не отдам его рук, — подумала она, пытаясь обогнать собственное дыхание, туда, к нему. — Нет, это…»

Она уже точно знала, чего ей хочется больше всего на свете.

Навсегда остаться в его руках. И чтобы он всегда был рядом. Она даже на минутку поглядела в серое небо, пытаясь увидеть там солнечные лучи, и прошептала: «Пожалуйста, Господи… Пожалуйста! Я знаю, что это не Твой мир. И тут очень мало счастья таким, как я. Но — сотвори же одно маленькое чудо, Господи. Ты уже сделал так, что мы встретились. Так — хоть ненадолго… Дай пройти нам хотя бы маленькую часть пути вдвоем…»

И на секунду ей показалось, что там, за серыми тучами, на одно маленькое мгновение, блеснул яркий солнечный луч, как будто кто-то открыл перед ней дверь и пригласил — входи же…

И она — словно на крыльях легких, вошла. И увидела прямо перед собой, близко-близко, лицо Андрея. И его глаза. Такие нежные, наполненные радостью, что ей захотелось сделать еще шаг, и еще чтобы — раствориться в его взгляде навсегда…

Он пришел раньше. Намного раньше. Стоял, пытаясь придать лицу выражение беспечности, равнодушия, и, поймав себя на этом, усмехнулся — как мальчишка, право… И почему-то почувствовал себя и в самом деле молодым и счастливым, и одновременно — одиноким и несчастным… В этой странной мешанине чувств и мыслей ему было до странности уютно и радостно. Когда пошел дождь, он и не заметил сначала, а потом, уже промокший, спрятался под крышу навеса, но испугался, что она его не увидит.

И снова вышел туда, под бесконечные, сверкающие струи, ругая себя, что не взял зонт.

Не из-за себя, нет. Он волновался за нее. Почему-то он подумал, что она наверняка тоже без зонта и наверняка легко одета, а это грози г неприятностями, она же простудится…

Сердце защемило нежным страхом за нее, и, когда он увидел ее летящую, тонкую, смешную фигурку, ему захотелось побежать ей навстречу, прижать к себе крепко-крепко, спрятать на своей груди, под этим старым плащом. А еще — чтобы она была маленькая-маленькая и могла поместиться в его ладонях… Тогда ей никакой дождь не был бы страшен. И ветер… Она бы так и жила там, в его ладонях, всегда…

Она на секунду остановилась, точно замешкалась, не замечая дождя, подняв к небу лицо. Оттого что лицо ее было мокрым от струй дождя, ему на секунду показалось, что она плачет, он испугался, подумав, что кто-то обидел ее по дороге.

Он невольно шагнул ей навстречу, еще не зная, что скажет, и как это вообще будет выглядеть со стороны, и как она отнесется к тому, что он вот так, внезапно, прижмет ее к себе, успокаивая, как ребенка.

Но он вдруг понял, что именно сейчас этого делать нельзя, потому что она не плачет. Она разговаривает молча с Богом. Она молится о чем-то или о ком-то, и — он догадался, что эта ее молитва касается и его тоже…

Она вернулась к нему взглядом, улыбнулась и даже машинально сняла очки… Маленькая, нежная птица. Ласточка. Летящая по жизни и случайно залетевшая в его… И на крылышках ее хранятся лучи солнца…

«Я же своей рукою…»

О, он больше всего на свете хотел прикрыть своей рукой ее сердце, чтобы она больше никогда и ничего не боялась и продолжала летать!

Она шагнула к нему.

— Такой ливень, — проговорила она. — Я боялась, что вы не придете…

— Я пришел, — глупо отозвался он.

Все слова сейчас были тяжелыми и банальными. Если бы он мог дать разговаривать своей душе — на каком бы языке она говорила? А слова мешали.

— А жалко, что дождь, — рассмеялась она. — Потому что мне, если честно, совсем не хочется в ресторан. Я бы погуляла с большей охотой.

— Мне тоже, — признался он и рассмеялся. Неловкость и натянутость теперь если и не исчезла совсем, то стала слабее, уменьшилась и истончилась…

Правда, откуда-то появился страх, что она сейчас повернется, скажет: ну и хорошо, пока, мне пора… Но — по ее взгляду он угадал, что она тоже боится того же.

— Теперь делать нечего, — сказала она. — Придется нам с вами в этот ресторан идти. Не под дождем же мокнуть, как бездомным подросткам…

И решительно шагнула внутрь.

Вечер тянулся для Тони медленно. Она очень волновалась за Шерри. Как она там, глупышка?

С тревогой смотрела на часы, но стрелки двигались медленно, как всегда, когда хотелось, чтобы время убыстрило свой бег. Ей так хотелось, чтобы Шерри была счастлива хоть недолго. Как будто от этого зависела Тонина дальнейшая жизнь. «Глупости какие», — подумала она. Поставила чайник. Сделала себе яичницу — готовить для одной себя ужин не хотелось. Позвонила матери. Поговорила с Пашкой. Пообещала завтра приехать за ним. Он обрадовался, в отличие от матери. Тоня подумала, что надо как-то решить этот вопрос. В конце концов, если бы они жили втроем, было бы легче всем. Но мать просто вцепилась в эту полуразвалившуюся хибарку на окраине города. А Тоне, чтобы добираться до работы, надо было обзавестись машиной. И водителем. Потому что даже под страхом смертной казни Тоня не хочет садиться за руль.

Потом она включила телевизор и снова вспомнила о Шерри — там шел очередной сериал, а Шерри была как будто частью этого сериала, и все доны педры крутились вокруг Шерри, предлагая ей свои смуглые руки и пылающие страстью сердца. А Шерри в это время сидела в баре-ресторане и с обожанием смотрела на смешного дядьку в синем плаще и старых джинсах, даже отдаленно не похожего на этих донов.

И Тоня почему-то очень обрадовалась, что доны ничего не получат и отправятся восвояси несолоно хлебавши. Она пощелкала пультиком, но везде шли эти сериалы и реклама. Она решила, что уж лучше смотреть рекламу, и принялась переключать каналы, как только реклама па одном заканчивалась. Один рекламный ролик ей особенно понравился. Она даже к пятому его просмотру твердо решила отныне пить сок «J7», и только его. И Пашке покупать. Потому что молодой человек там был очень похож на Диму. Если бы Тоня не была уверена, что Дима никогда не станет сниматься во всяких рекламных клипах, она бы вообще подумала, что это он и есть, только волосы немного темнее. Или его брат. Потом она подумала, как смешно они будут жить втроем — Шерри, она и Пашка. Шерри будет врубать сериалы, Пашка мультики, а Тоня будет прибегать, когда они ее позовут, посмотреть на «Диму», который пьет сок. Правда, он там этот сок пил с какой-то блондинкой, но Тоня к этому очень спокойно отнеслась. Во-первых, она же понимает, что это и не Дима совсем. А во-вторых, мало ли с кем сок приходится пить, ради денег?

Потом зазвонил телефон. И никаких дурных предчувствий у нее не появилось. Она подумала, что это Шерри. Или Дима. Правда, все-таки скорее Шерри, подумала она, оглядываясь на часы. Звонит сообщить ей, что не придет. И вообще выходит замуж. И уезжает в Ламерик.

Она схватила трубку, боясь опоздать ухватить хоть маленький кусочек Шерриного счастья, и услышала этот мерзкий голос.

— Привет-привет… Какая ты радостная, просто иззавидуешься…

Сердце Тонино сразу упало, она почувствовала, как этот голос парализует ее волю. И — словно убивает ее будущую жизнь. Даже глаза закрылись, но Тоня заставила себя их открыть — в темноте появлялись и воспоминания, живые, угнетающие, и — только глядя на окружающие ее предметы, на стены, даже на этот потолок с желтым пятном, Тоня могла сопротивляться. На сей раз именно реальность давала ей эту возможность.

— Завидуй, — сказала она и повесила трубку.

Она не желала с ним разговаривать.

Именно сейчас.

На экране «Дима» продолжал пить сок «J7». Она невесело ему улыбнулась. «Это мой бывший муж, — вздохнула она. — Впрочем, ты с ним никогда не познакомишься. Потому что я этого не хочу».

Телефон снова зазвонил. Тоня почти наверняка уже знала, что это он, но все-таки в глубине души продолжала надеяться, что это — Шерри. Или Дима.

— Не вешай трубку, эй… Вообще-то я хочу с сыном пообщаться. Ты мне не нужна.

«Пьяный», — отметила про себя Тоня. Как обычно. Пьяный и злой на весь мир. Но больше всего — на Тоню. Не потому, что Тоня ему так ненавистна. А просто потому, что она слабая. И на нее можно свалить собственную ненависть.

А разве Тоня слабая?

Парень на экране, так похожий на Диму, подмигнул ей. Ты не слабая. Ты, может, и не сильная. Ты нормальная. И тебе до смерти надоели крысы в этом туннеле.

— Перетопчешься, — хмуро сказала Тоня.

И снова повесила трубку. Больше она ее брать не будет.

Телефон продолжал звонить. Звонки были злыми, тревожными, заставляющими Тоню сжиматься в комочек и лететь вниз, в пропасть. Как птицу. Вот она, Тоня-птица, вздумала полетать над озером в Ламерике. Посмотреть оттуда, с недосягаемой высоты, на белый дом. А для пули охотника, притаившегося в камышах, никакой недосягаемости нет.

И до Ламерика сказочного долетит.

Она уже не могла смотреть на этого парня в телевизоре. Нажала на кнопку, и экран потух. В доме повисла гнетущая тишина, и в этой тишине теперь была только Тоня и несмолкаемые звонки телефона. Она хотела выдернуть шнур из розетки. Это ведь было бы так просто. Но подумала — сейчас он смолкнет. И позвонит Шерри. Или Дима.

Он ведь сейчас смолкнет, этот чертов телефон, правда? Он и в самом деле смолк. Тоня перевела дух. «Ну вот и хорошо, — сказала она ему. — Даже у такого упертого придурка, как Леха, не хватило терпения. Это у нас с Пашкой было терпение все сносить. И унижения, и издевательства, и постоянное безденежье, и пьяную рожу его, и побои… А ему даже на злость терпения не хватает».

Настроение было испорчено. Почему-то она испытывала тревогу и за Шерри, и за Пашку, и за себя, и даже за Диму. Как будто над ними всеми нависла страшная, снеговая туча. И сейчас пойдет снег. Не обычный, а смертоносный. «Глупости, — подумала она. — У тебя нервы ни к черту. Все навалилось на тебя разом, кучей — и плохое, и хорошее, и ты не можешь понять, что с этим всем делать».

Она все-таки выпила на всякий случай ново-пассит, который, как ей было обещано, успокоит все страхи и уберет все тревоги. И села на диван, прикрыв глаза, пытаясь сейчас оказаться рядом с озером. Рядом с зеленым холмом. Рядом с белым домом. Услышать Пашкин смех и Димин голос. Ей сейчас так остро захотелось услышать его голос, что она чуть не расплакалась.

И тут телефон зазвонил снова.

Она взяла трубку. Времени уже прошло достаточно, чтобы этот гад успокоился.

— Слышь, сука, ты у меня дождешься, — услышала она снова его вкрадчивый, злой шепот. — Я ведь тебя на улице заловлю, поняла? И так тебе вмажу, что на этот раз ты живой не останешься…

Она снова бросила трубку. Рука потянулась к телефонному шнуру. Но — почему-то ей вспомнилось лицо Шерри — в тот момент, когда она говорила про открытую дверь. И Димин вопрос — а ты? Ты, Тоня, вошла бы в эту дверь?

Можно вечно прятаться. Можно трусить. Пока не станешь такой же крысой, как этот Леха. И — ничего ей этот трус не сделает. Не сможет сделать.

Когда телефон зазвонил снова, она сама взяла трубку, не раздумывая.

— Послушай, — заговорила она спокойно, — если ты не отвяжешься от меня, я тебя сама убью, ты понял? Мы без тебя — счастливы, скотина. Я хочу, чтобы ты это знал — с тобой никто счастлив никогда не будет, потому что ты крыса. И я люблю другого человека, понял, ты?

На другом конце провода молчали, слушая ее, и Тоня удивилась. А где же мат? Где угрозы? Или ей и в самом деле удалось на этот раз раздавить этого таракана?

— Это, конечно, замечательно, — услышала она в трубке Димин голос. — Но — можно поинтересоваться, кто же тот счастливец, к которому ты питаешь такие страстные чувства?

Это был небольшой, тонущий в мягком полумраке ресторанчик. Он находился в подвале. Шерри подумала, что тут уютно. А еще — вывеска.

Ресторанчик назывался «Ламерик».

Когда она увидела это название, даже замерла. Боясь обернуться. Она только смотрела, и в голове клубились мысли, откуда… она разве говорила с ним об этом… или это рука судьбы?

Она подумала — да, именно рука судьбы.

О, как ей понравилось внутри! Она почему-то сразу почувствовала себя там как дома. И ей даже показалось, что, выйдя отсюда, она поедет не в обшарпанном, грязном трамвае домой, а прямо окажется на берегу синего озера. Ла-ме-рик…

Андрей смотрел на нее и все больше и больше понимал Волка. Сам же Волк был счастлив. И молчал, точно боялся даже дыханием нарушить это волшебство, превращающее девочку из магазина в ирландскую принцессу, вступившую в собственные владения. В этих своих смешных черных очках, нелепом сарафанчике, Шерри теперь наполнилась изнутри мягким сиянием, совершенно ее преобразившим. Как будто невидимая рука стерла все случайные черты. Она сняла очки, потом смутилась и снова попыталась их надеть.

— Не надо, — попросил он.

— Но…

Он взял у нее эти чертовы очки. Ему хотелось видеть ее глаза. Он сказал это вслух — вырвалось… Потом он прикусил язык, сам испугавшись своей откровенности, и подумал: «Я-то не преобразился. Я выгляжу пошло. Как „папик“, соблазняющий юную красотку. Бог мой, какая нелепость…» Но Волк был с ним категорически не согласен.