Тогда я пошёл другим путём — принялся разыскивать товарищей Пустырева по учительскому институту, что было несложно: в отличие от меня и многих моих однокурсников, они до пенсии проработали в школе. И хотя во времена пустыревского студенчества парней в учительском институте было достаточно, общался я в основном со старушками, похожими на увядших актрис и отставных общественных деятельниц одновременно. Все они со вздохом доставали снимок выпускного курса и таинственно рассказывали, как накануне прощального бала Коля Пустырев поссорился с Лялечкой Онучиной и даже поначалу отказывался фотографироваться. Потом, оказывается, состоялось примирение, и я представляю эту сцену по тогдашним фильмам: он бурно врывается в комнату, удерживая клумбоподобный букет, а она, отвернувшись к окну, ещё плачет, но уже смеётся. “Ищите Лялечку, она знает о Коле все!” — в один голос советовали старушки. И я нашёл шестидесятипятилетнюю Лялечку, вычислил, отыскал в Улан-Удэ. Точнее, мы нашли, и вчера наконец пришло письмо от Елены Викентьевны Онучиной-Ферман. Честно говоря, я хотел принести конверт в класс нераспечатанным, но не удержался и прочитал…

Но я забежал вперёд, а тогда пути поисков только нащупывались, и мне очень хотелось прийти в журнал со стоящим материалом, хотя очевидно, что карточные расходы, записанные на салфетке рукой, скажем, Некрасова, ценятся много выше романа какого-то безвестного довоенного литератора…

Впрочем, с журналом вышла неувязка: место, которое вот-вот должно было освободиться, — не освобождалось. Пенсионер со стажем, занимавший его, неожиданно почувствовал себя лучше, а может быть, просто понаслушался рассказов о том, что пожилые люди обычно не выдерживают праздности, и решил продлить своё активное долголетие.

Я негаданно получил творческую свободу, о чем втайне мечтает любой штатный журналист, и по вечерам с чувством превосходства смотрел на энергичных западных безработных, постоянно появляющихся в сюжетах программы “Время”.

Когда ты имеешь кресло, тебя ежедневно засыпают просьбами написать что-нибудь эдакое, но приходится отказываться за неимением времени и сил, поэтому первое, что я сделал, оказавшись на “вольных хлебах”, — обошёл дружественные редакции и получил радостные заверения и обещания позвонить, как только появится интересующая меня тема. Но выяснять, какая именно тема меня интересует, никто не стал. В других местах меня хлопали по плечу и говорили:

— Будет что-нибудь стоящее — неси!

А что нести? Журналист, приученный строчить в ежедневную газетную прорву, наивно думает: вот раскидаю “текучку” — и напишу, уж я-то напишу! Но с правом выбора приходит растерянность, а с творческой свободой — редкие гонорарчики вместо небольшой, но позволяющей спокойно смотреть в завтрашний день зарплаты. Молчаливый укор в глазах труженицы-жены меня не ожидал, так как я подошёл к своим тридцати годам с паспортом, не тронутым штампами загса, а родителям, проживающим далеко от Москвы, о некоторых переменах в жизни сообщать пока не стал.

За месяцы вольного хлеборобства я нарубил несколько очерков, репортажей и рецензий, изобрёл полдюжины интервью, но стойкий пенсионер держался. Мне уже приходила идея отдать без остатка свой талант и опыт многотиражной печати, обещавшей к окладу ещё и премии за освоение новой литейной техники, но как раз тут и произошла встреча, имевшая для меня, как сказал бы большой писатель, судьбоносное значение.

Однажды я зашёл в бывший мой отдел, попил с ребятами чаю, выслушал гневные комментарии к утренней планёрке, узнал, что в отделе писем новая и очень милая девушка и что наш редактор не отличает Авдотью Панаеву от Веры Пановой. Комната, где я проработал шесть лет, изменилась: на стене пока ещё висел шарж, изображающий меня капитаном тонущего пиратского барка, но за моим столом сидел незнакомый парень. Стол он почему-то переставил, наверное в целях самоутверждения. В общем разговоре появились обороты, прозвища, намёки, мне уже непонятные, а когда принесли гранки и все бросились вычитывать материалы, по обыкновению ругая линотипистов, ответственного секретаря и шефа, — я почувствовал себя человеком, совершающим праздную прогулку вдоль работающего конвейера…

Часа полтора я фланировал по улице: терпеливо стоял перед красным светом, неторопливо переходил улицу, косясь на вибрирующие от ненависти к человеку автомобили, ускорял шаг, чтобы составить более полное представление о понравившейся незнакомке, останавливался перед газетными стендами и радовался мастерству коллег, умудряющихся в двухсотстрочном очерке дать настолько обобщённый образ современника, что прототип уже не играет роли.

Встреча произошла в метро. На “Площади Революции” вагон превратился в детскую игровую площадку. На платформе последнего мальчишку ещё отдирали от нагана, который сжимает в руке бронзовый матрос, а по вагону мимо натянуто улыбающихся пассажиров уже носились горластые школьники. Ребят, естественно, сопровождали взрослые: двух ошалевших родительниц можно было сразу установить по суетливым движениям и неуверенным окрикам, какие наблюдаешь у общественных инспекторов ГАИ, зарабатывающих себе дополнительные дни к отпуску; третьей была Алла Умецкая. Последний раз мы виделись с ней восемь лет назад, когда меня, учителя с годовым стажем, призвали на срочную военную службу. Да-да, тогда мы последний раз собирались все вместе: Стась, Алла, Лебедев… Они же, вместе с другими моими друзьями, проводили меня на сборный пункт. До сих пор помню, как неловко чувствовал себя в стареньком отцовском пальтеце рядом с молодой и красивой Аллой. Из армии я написал ей несколько писем, в которых, блюдя наставления командиров и начальников, не раскрывал род войск и дислокацию части, а попросту сообщал, что мой новый профессиональный праздник 19 ноября и что служу я в местах, где отбывал наказание Федор Михайлович Достоевский. Алла написала мне несколько писем, а потом, как сообщил Стась, “сообщилась браком и заматерела”. Впрочем, наши отношения как любовь не квалифицировались — и поэтому обижаться было не на что.

За полтора года службы я в совершенстве освоил воинскую специальность “заряжающий с грунта” и отредактировал несколько сотен писем, которые мои однополчане отправляли домой. Сначала было трудно, потому что воин первого года службы, или “салага”, подчиняется не только офицерам, но и солдатам-”старикам”, а те за полгода до “дембеля” становятся необычайно капризными и требовательными. Вместе с крепкими ребятами-уральцами моего призыва мы поднялись на борьбу за уставное равноправие и при помощи замполита дивизиона, сломав многолетнюю традицию, победили.

Все годы учения в пединституте моё перо тянулось к бумаге, и вот стоило мне послать несколько информашек в дивизионную газету “Отвага”, как я превратился в любимого военкора. И ничего удивительного, ибо все эти “ефрейторы Недыбайло”, “рядовые Ковтунадзе”, “сержанты Сидоровы”, как говорят учёные, суть псевдонимы одного-единственного молодого лейтенантика — корреспондента “дивизионки”. А тут — живой военкор! К концу службы я широко и привольно печатался в армейской, а также окружной печати. Венцом моего творчества стали четырнадцать строк под названием “Расчёт к бою готов!” в “Красной звезде”!

В армии думаешь: вот только вернусь, со всеми перевидаюсь, всех обниму! Но оказалось, мои бесконечные полтора года на гражданке пролетели так быстро, что у родителей даже не успела подойти очередь на импортную мебель, а фундамент, заложенный рядом с домом, так и не стал новостройкой. Стась, увидев меня в пушистой дембельской шинели, спокойно и дружелюбно обнял, потом показал своей жене Вере и пригрозил ей, улыбаясь: “Если будешь пилить, снова призовусь!” От Фоменко я узнал, что Алла вместе с супругом трудится в развивающейся стране, что муж её — трепач и что его любимое выражение — “качать валюту”.

Я зашёл в школу, где работал до призыва, и застал классическую картину Репина “Не ждали!”. Часов для меня не оказалось, но я не настаивал, потому что уже осенила меня своими похожими на рычаги линотипа крылами муза журналистики.

Бывший секретарь парткома нашего пединститута, как удалось выяснить, перешёл на работу в горком партии; я припал к стопам, и он, ворча о феминизации учительской профессии, позвонил в редакцию. Вакансий, разумеется, не было, их и не бывает никогда, но меня взяли на гонорар. Иными словами, сколько напишу — столько получу. За первый же мой материал “Путь к сердцу рабочего” (о безобразной работе треста столовых) главный редактор получил сначала выговор на самом высоком уровне, а потом на ещё более высоком уровне — благодарность. Второй мой материал… Но я опять отвлёкся!

Итак, вернёмся на станцию метро “Площадь Революции”. Поезд тронулся, детские вопли и грохот мчащегося состава образовали миленький дуэт, но Алла соблюдала полное спокойствие среди разбушевавшихся учеников, и только её зеленые, ненавязчиво подкрашенные глаза время от времени вспыхивали концентрированной строгостью и пригвождали к месту особенно разбезобразничавшегося ребёнка.

— Какие все-таки недисциплинированные дети! — завозмущался старичок, все своё детство, наверное, промаршировавший под барабанный бой. — Уймите же их наконец!

— Да и пусть побегают! — добродушно разрешила старушка.

— И попрыгают! — со смехом добавил я.

Алла медленно повернула голову, чтобы рассмотреть остроумного пассажира, и наши глаза, что называется, встретились… Поначалу она меня совершенно не узнала, но потом бросилась навстречу со словами, что я нисколько не изменился.

— Я тебя все время читаю! — радостно сообщила Алла, опомнившись от бурного узнавания.

— А куда вы едете? — перевёл я разговор на другую тему.

— В Измайлово, на соревнование… Завтра обязательно расскажу Стасю и Максику! Мы уже давно хотели встретиться с тобой, даже в газету тебе звонили!

— Когда?

— Несколько раз. Только у вас там никогда никого не бывает, даже удивительно, как газета каждый день выходит!

— Мне тоже удивительно, — согласился я. — А ты, значит, видишься с ребятами?

— Вижусь? Я работаю с ними в одной школе!

Заинтересовавшись, с кем это так улыбчиво беседует их неумолимая учительница, дети поутихли, в глазах мамаш засветилось женское соучастие, а занудливый старичок ехидно заметил, что у всех дамочек, даже “пэдагогов”, на уме одно и то же.

Метропоезд, вырвавшись из грохочущей темноты тоннеля, стал тормозить, мелькающая за окнами подземная архитектура постепенно замедлила движение и остановилась. Алла протянула руку и через мгновение, властная и недоступная, считала по головам учеников, которых измученные родительницы пытались выстроить в колонну…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.