Эта история началась в душный июльский день, когда жара, точно изнурительно пылкая любовница, преследует и мучает, не оставляя в покое ни дома, ни на службе, ни за городом…
      Темный, отливающий рыбьей синевой «мерседес» остановился на углу Воздвиженки и Арбатских ворот, в самом, что называется, неположенном месте. Постовой милиционер, радостно помахивая жезлом, заспешил к нахальному нарушителю. Но, увидав номер, содержавший какую-то, наверное, только ГАИ внятную тайну, он поморщился, отвернулся и стал высматривать иную поживу, побезопаснее.
      Открылась автомобильная дверца, и наружу вылез плечистый, коротко остриженный парень, одетый в черный костюм, в каких обычно ходят телохранители и похоронные агенты. Нос у парня был сломан самым чудовищным образом. Он поежился, будто из прохладного предбанника попал в жаркую парную, и, почтительно склонившись, помог выбраться из машины молодой женщине, точнее, даме.
      Она была хороша! Высокая, стройная, но без этой подиумной впалой членистоногости, которая почему-то выдается теперь за совершенство. Наоборот, ее узко перехваченная в поясе фигура обладала всеми необходимыми слабому полу достоинствами, волнующе очевидными под беззащитным летним шелком. Собранные в узел темно-золотистые волосы открывали высокую шею, перетекавшую в плечи таким необъяснимым изгибом, что просто дух перехватывало.
      Выйдя из машины, женщина тут же надела большие темные очки, поэтому залюбовавшийся прохожий мог оценить лишь тонкий прямой нос, нежный подбородок и ярко-алые губы, нарисованные с художественной основательностью — такую могут себе позволить лишь немногие женщины, для которых тратить время и тратить деньги — примерно одно и то же.
      В прежние годы подобных красавиц можно было встретить в кино, на улице и в общественном транспорте. По этому поводу кто-то даже сочинил двустишие:
 
Затосковал? В метро сходи ты!
Там обитают афродиты…
 
      Но пришли новые времена. Одни красавицы уехали за обеспеченным счастьем в дальние страны, другие заселили телевизор, а третьи заточены теперь в подмосковных замках, окруженных трехметровыми заборами, и в город приезжают разве что в дорогих машинах с непроницаемыми стеклами. Очевидно, их мужья и любовники ни в коем случае не желают делиться со всем остальным миром ухваченной по случаю красотой. Нет, конечно, на столичных улицах еще можно иной раз увидеть совершенство, разглядывающее витрину бутика, но в подобных редких случаях автор этих строк, к примеру, чувствует себя орнитологом, обнаружившим на ветке дворового тополя жар-птицу.
      Дама огляделась и тихим беспрекословным голосом приказала телохранителю:
      — Костя, вы останетесь здесь!
      — Но, Лидия Николаевна, Эдуард Викторович меня уволит…
      — Я вас тоже могу уволить!
      — Увольняйте!
      Она пожала плечами, вздохнула и сказала уже не так строго:
      — Но вы можете хотя бы постоять в стороне? Вы же всех распугаете!
      — Это входит в мои обязанности.
      — Костя! — она уже почти просила.
      — Ладно. Но если что-нибудь…
      — Все будет хорошо!
      Женщина поправила волосы и пошла к подземному переходу.
      — Куда это она? — поинтересовался, высунувшись из машины, водитель.
      — Хочет, чтобы ее нарисовали, — объяснил Костя с развязностью, с какой обслуга, оставшись наедине, обсуждает хозяев.
      — В такую жару?!
      — Чудит! — телохранитель недоуменно хрюкнул перебитым носом и двинулся вслед за ней.
      Лидия Николаевна — чуть боком, из-за высоких каблуков, но все равно грациозно — спустилась вниз и подошла к тому месту, где на складных стульчиках сидели художники с большими папками на коленях. Возле каждого на треногах красовались рекламные портреты, обязанные очаровывать и заманивать легкомысленных прохожих. На рисунках были изображены в основном знаменитости: например, Алла Пугачева, так широко разинувшая поющий свой рот, точно хотела проглотить микрофон. Но если с большим трудом можно все-таки предположить, что великая эстрадница когда-то ненароком, из озорства и забредала в этот переход, то обнаженный по пояс, мускулатурный Сталлоне едва ли появлялся тут со своим огромным ручным пулеметом. А уж Мадонна с младенцем и подавно…
      В подземном переходе веяло бетонной прохладой, и, наверное, поэтому художники, обыкновенно мающиеся в ожидании клиентов, были заняты работой: с внимательной иронией они вглядывались в лица граждан, застывших перед ними на складных стульчиках, и чиркали по ватману остренькими карандашиками, угольками или пастельками. И только к одной треноге вместо рекламной фантазии был прикреплен небольшой простенький портрет девочки-школьницы, улыбающейся и в то же время страшно расстроенной.
      «Наверняка, паршивка, получила двойку, — подумала женщина, — а родителям наврала, что пятерку. Может, даже в дневнике переправила, как Вербасова. За это ее повели сюда — рисоваться, а она сидит и переживает…»
      Художника около треноги не оказалось. Лидия Николаевна снова вздохнула и стала прогуливаться по переходу, сравнивая изображение на листах с лицами оригиналов, замерших в ожидании сходного результата и еще не ведавших о предстоящем разочаровании. Никто из подземных художников явно не обладал чудесным талантом портретиста, способного, как сказал поэт Заболоцкий, «души изменчивой приметы переносить на полотно». Некоторые из них, заметив богатую скучающую клиентку, явно заторопились. Один, напоминавший Сезанна, но только лысиной и бородой, даже крикнул:
      — Минуточку, мадам, я заканчиваю!
      Посадив на лист несколько совершенно необязательных штрихов, он схватил баллончик с лаком для волос и попшикал на портрет, потом несколько раз взмахнул ватманом в воздухе и вручил его растерянной юной провинциалке, позировавшей, намертво зажав между ног большую дорожную сумку. Лидия Николаевна не случайно обратила на девушку внимание: именно такой, испуганной и больше всего на свете боящейся остаться без багажа, она сама почти десять лет назад приехала в Москву из Степногорска.
      — Разве это я? — удивилась провинциалка.
      — А кто же еще? — хрипло засмеялся псевдо-Сезанн и выхватил из ее пальцев заготовленные деньги.
      — Не похоже…
      — Как это — не похоже? Вы просто никогда не смотрели на себя со стороны!
      Он отобрал рисунок и продемонстрировал коллегам. Портрет не имел ни малейшего сходства с натурой, разве что рисовальщику удалось схватить тот страх перед столичными ворами, который внушали девушке всей родней перед поездкой в Москву. Однако подземные художники дружно закивали, мол, похоже, очень даже похоже, и сделались точь-в-точь как рыночные продавцы, единодушно расхваливающие недоверчивому покупателю явно несвежий продукт соседа по прилавку. Пристыженная провинциалка забрала рисунок, свернула в трубочку и поволокла прочь свою сумку.
      — Садитесь, мадам! — халтурщик указал на освободившееся место. — Сейчас я вас изображу!
      — Нет, не изобразите, — покачала головой Лидия Николаевна.
      — Почему это — не изображу? В любом виде изображу!
      — Вы не умеете.
      — Что значит не умею? Я Суриковку закончил!
      — Дело не в том, кто что окончил, а в том, кто на что способен.
      — Да идите вы! — помрачнел псевдо-Сезанн. — Не мешайте работать! Кто следующий?
      Но лучше бы он этого не говорил. На стульчик перед ним тяжело уселся Костя:
      — Я — следующий. И не дай Бог мне не понравится!
      Суриковец испуганно посмотрел на громилу-телохранителя, быстро заправил чистый лист и засуетился карандашом. Тем временем освободился еще один художник, но едва Лидия Николаевна двинулась к нему, он отрицательно помотал головой:
      — Вам лучше Володю Лихарева подождать.
      — А где он?
      — Пошел куда-то. Вернется. Но он рисует только тех, кто ему понравится…
      — А вы?
      — Мы — всех, кто платит. Присядьте, вон его место, — и художник указал на пустовавшие стульчики около треноги с портретом школьницы.
      Она просидела минут десять, наблюдая за тем, как на ватмане псевдо-Сезанна стало вырисовываться нечто очень отдаленно, но весьма льстиво напоминающее Костину изуродованную физиономию.
      — Вы хотите портрет?
      Лидия Николаевна обернулась на голос: перед ней стоял худощавый, почти тощий молодой человек в потертых джинсах и вылинявшей майке. Его впалые щеки и подбородок покрывала короткая бородка, а длинные волосы были собраны в косичку. Он внимательно и чуть насмешливо смотрел на женщину, расправляя длинные нервные пальцы, точно виртуоз перед выходом на сцену.
      — Да, я хочу портрет!
      — А почему здесь? Приходите ко мне в мастерскую! Я дам адрес.
      — Нет, здесь! — капризно сжав губы, ответила Лидия Николаевна.
      — Ну что ж, здесь так здесь. Давайте попробуем…
      — Значит, я вам понравилась?
      — Понравились. Но должен вас предупредить: я беру дорого.
      — Это неважно. Я заплачу столько, сколько скажете, если и мне понравится!
      — Договорились.
      Он разложил на коленях папку и несколько раз провел ладонями по чистому листу, точно стряхивая невидимые соринки, потом долго в задумчивости осматривал карандаш.
      — Вы хотите, чтобы я нарисовал вас в этих темных очках?
      — Нет, конечно! Я просто забыла…
      — Ну, разве можно прятать такие глаза? — улыбнулся Володя. — Они у вас цвета вечерних незабудок.
      — Почему вечерних?
      — Потому что, когда солнце прячется, все цветы грустнеют. Как вас зовут?
      — Лидия.
      — Меня — Володя.
      — Я знаю. Вы не похожи на остальных…
      — Что ж в этом хорошего? Непохожим живется трудней. У вас есть тайна?
      — Что?
      — Тайна.
      — У каждого есть какая-нибудь тайна…
      — Нет, вы меня не поняли. Есть у вас нечто такое, что вы скрываете ото всех? От вашего мужа, например?
      — А почему вы решили, что я замужем? Из-за кольца?
      — Кольца? Честно говоря, я не заметил вашего кольца. Просто у вас лицо несвободной женщины.
      — Почему — несвободной?
      — Мне так показалось.
      — Володя, вы хотите выяснить мое семейное положение или нарисовать меня? Да, я замужем. Этого вам достаточно?
      — Достаточно. Но должен вас предупредить: портрет может выдать вашему мужу что-нибудь такое, что ему знать совсем даже не следует.
      — У меня нет тайн от мужа.
      — Не сейчас — так потом, когда тайны появятся.
      — По-моему, вы преувеличиваете ваши способности.
      — Я честно вас предупреждаю. Может быть, не будем рисковать?
      — Нет у меня никаких тайн. И не будет. Рисуйте! — щеки Лидии Николаевны вспыхнули, а тщательно выщипанные брови гневно надломились.
      — Замечательно! Ах, какие у вас теперь глаза!
      — Какие?
      — Цвета предгрозовой сирени.
      — Все вы это выдумываете!
      — Стоп! Постарайтесь не шевелиться!
      Взяв карандаш в ладонь, Володя сжал его большим и указательным пальцами, потом сделал быстрое круговое движение, точно наложил надрез на бумагу, и начал рисовать, изредка вглядываясь в сидящую перед ним женщину. При этом он чуть заметно улыбался, словно всякий раз находил в ее лице подтверждение тому, что знал про нее заранее.
      «Зольникова, ты идиотка! За каким чертом надо было тащиться в этот переход? Сказала бы Эдику: „Хочу портрет!“ Весь бы Союз художников выстроился в очередь. Нет, все у тебя не по-людски! А зачем ты стала оправдываться перед этим рублевым гением? „Нет у меня никаких тайн и не будет!“ Ты бы ему еще про свои эрогенные зоны рассказала! Встань и уматывай! Мол, передумала…»
      «Ни в коем случае! Надо уважать чужой труд. Володя — человек явно талантливый и необычный. Очень даже интересно, что у него получится. А вот про то, что у тебя нет тайн, говорить действительно не следовало. Ты же умная девочка, а ведешь себя иногда как будто из пятнадцатой школы. Во-первых, его твои тайны не касаются, а во-вторых, женщина без тайны — это как… это…»
      «Как любовь без минета!»
      «Господи, как не стыдно!»
      — Замолчите обе! — тихо и зло приказала Лидия Николаевна.
      — Что вы сказали? — Володя оторвался от листа.
      — Нет, я так… сама себе… — смутилась молодая женщина.
      — Ясно. «Тихо сам с собою я веду беседу…» — улыбнулся Володя и снова углубился в работу.
      Эту странность Лида Зольникова помнила в себе с детства. В ней как бы обитали, оценивая все происходящее, две женщины. Очень разные. Первая была самой настоящей Оторвой, и в разные периоды жизни она говорила разными голосами. В детстве — голосом Люськи Кандалиной, страшной хулиганки, вечно подбивавшей одноклассниц, в том числе и скромную Лидочку, на разные шалости. Брусок мела, пропитанный подсолнечным маслом и подложенный завучу, или мышь, запущенная в выдвижной ящик учительского стола, были ее самыми невинными проделками. После восьмого класса, к всеобщему облегчению, Люська поступила в швейное училище и исчезла из Лидиной жизни. И тогда неугомонная Оторва заговорила голосом Юлечки Вербасовой, переведенной к ним в воспитательных целях из другой школы. Юлечка в свои четырнадцать лет уже болезненно интересовалась мужчинами и однажды заманила подруг в какую-то подвальную музыкальную студию к старым патлатым лабухам. Один из них, выпив, набросился на Лиду и наверняка лишил бы бедную девочку невинности, если бы не ее отчаянные вопли и его огромный тугой живот. В результате первым Лидиным мужчиной стал — что бывает, согласитесь, не так уж и часто — любимый, неповторимый, ненаглядный Сева Ласкин. Хотя, впрочем, ничего хорошего из этого тоже не вышло…
      А вот с тех пор, как Лида поступила в театральное училище, Оторва стала говорить голосом Нинки Варначевой, однокурсницы и единственной, по сути, подруги. Именно Варначева обращалась к Лиде по фамилии — Зольникова.
      Зато Благонамеренная Дама (или просто Дама) всегда, с самого детства, говорила голосом мамы — Татьяны Игоревны, потомственной учительницы, женщины настолько собранной и правильной, что Николай Павлович, покойный Лидин отец, переступая порог дома, сразу чувствовал себя проштрафившимся учеником. Ему-то чаще всех и доставался этот упрек: «Ну, прямо из пятнадцатой школы!» Он страшно обижался и переживал, потому что в пятнадцатой школе учились умственно неполноценные дети. Кстати, когда Лида, вдохновленная победой в городском конкурсе красоты, объявила матери, что едет в Москву сдавать экзамены в театральное училище, расстроенная Татьяна Игоревна твердила про 15-ю школу до самого отъезда дочери. Отец на всякий случай помалкивал.
      Зато влюбленный в Лиду одноклассник, Дима Колесов, твердо верил в успех задуманного. Он где-то прочитал интервью известного московского режиссера, горько сетовавшего на острую нехватку красивых молодых талантливых актрис, и считал, что именно его подруга восполнит этот бедственный столичный дефицит. Они встречались на тайной скамеечке в зарослях одичавших вишен, и Дима, сорвав неумелый девичий поцелуй, повторял, задыхаясь:
      — Ты даже не понимаешь, какая ты красивая! Не понимаешь!
      «А ты уверена, что у тебя есть талант?» — поддавшись материнским опасениям, выпытывала Дама.
      «Не дрейфь, прорвемся!» — успокаивала Оторва.
      Два эти голоса — Оторва и Дама — вели меж собой постоянный спор, доказывая каждая свою правоту, а Лиде оставалось только делать выбор, что было непросто.
      Узнав о благополучном поступлении дочери (Лида очень понравилась принимавшему экзамены знаменитому актеру), Татьяна Игоревна была крайне удивлена и вместо поздравлений зачем-то стала по телефону рассказывать дочери про то, что Колесов с треском провалился в институт и теперь Димина мамаша с ней не здоровается, так как убеждена: сын не поступил, потому что голова у него была забита несвоевременными любовными глупостями. Зато Николай Павлович, игравший когда-то в студенческом театре, пришел в неописуемый восторг. Родители часто оставляют детям в наследство свои неосуществленные мечты. И напрасно.
      …Через полчаса художники, побросав клиентов, сгрудились вокруг почти оконченного портрета.
      — Ну и гад же ты, Лихарев! — восхищенно вздыхал псевдо-Сезанн.
      Володя, побледневший и весь покрытый испариной, тихо распорядился:
      — Лак!
      Ему тут же подали баллончик с надписью «Прелесть». Он выпустил коническое облачко, и в воздухе запахло парикмахерской.
      — А это зачем? — спросила Лидия Николаевна.
      — Чтобы рисунок не стерся со временем, его надо зафиксировать.
      — А почему лаком для волос?
      — Для красоты. Хотите взглянуть?
      — Конечно, хочу.
      Володя еще раз внимательно посмотрел на рисунок и медленно повернул папку. Несколько минут Лидия Николаевна вглядывалась в лицо, живущее на бумаге. Сходство художник схватил изумительно, причем сходство это было словно соткано из бесчисленных, нервно переплетенных линий. Казалось, линии чуть заметно колеблются и трепещут на бумаге. Но больше всего поразило ее выражение нарисованного лица, исполненное какой-то печальной женской неуверенности, точнее сказать, ненадежности.
      — Непохоже? — улыбнулся Володя.
      — Похоже… Разве я такая?
      — Да, такая. Я вас предупреждал. Давайте лучше я оставлю рисунок у себя!
      «Пусть оставит у себя!» — маминым голосом посоветовала Дама.
      «Щас! Может, этот Володя потом прославится. И будешь рвать на себе волосы эпилятором! Забери, но от Эдика спрячь…» — распорядилась Оторва.
      — Костя, возьмите портрет! — приказала Лидия Николаевна. — Сколько с меня?
      — А сколько не жалко! — художник изобразил дурашливый лакейский поклон.
      — Костя, заплатите пятьсот долларов!
      Подземные художники, услышав сумму, зароптали.
      — Ско-олько? — опешил телохранитель. — Лидия Николаевна, да у них тут красная цена — пятьсот рублей! За свой я вообще двести отдал! — и он показал хозяйке лист, с которого гордо смотрел супермен-красавец с эстетично травмированным носом.
      — Делайте, что вам говорят!
      — Тогда вместе с папкой давай! — скрипучим голосом приказал охранник, протягивая художнику деньги.
      Тот взял и глянул на богатейку с грустным лукавством, будто заранее извиняясь за какой-то неочевидный до поры подвох.
      — Лидия Николаевна, — улыбнулся Володя, аккуратно уложив доллары в напоясную сумочку. — Я пошутил про тайну…
      — Зачем?
      — Просто так…
      Выйдя из подземного перехода на раскаленную московскую поверхность, женщина остановилась.
      — Забыли что-нибудь? — спросил телохранитель.
      — Костя, — поколебавшись, сказала она. — Я хочу попросить вас об одной услуге!
      — На то и приставлены.
      — Не надо рассказывать Эдуарду Викторовичу про этот портрет!
      — Почему?
      — Потому. Возьмите себе пятьсот долларов — и пусть это останется между нами.
      — А инструкция?
      — Что вам важнее: инструкция или моя просьба?
      — Ладно, не скажу…
      «Мерседес» с синеватым рыбьим отливом медленно тронулся, пересек сплошную разметку и, свернув направо, исчез в тоннеле. На его место, видимо, сбитый с толку, тут же пристал обшарпанный «Жигуль» с калужскими номерами. Постовой радостно встрепенулся и хозяйственной поступью направился к простодушному нарушителю.

      Две дамы, закутанные в белые махровые халаты, сидели в плетеных креслах у края бассейна с минеральной водой, доставляемой в Москву из Цхалтубо специальными цистернами. На столике перед ними стояли высокие бокалы с черно-красным, как венозная кровь, свежевыжатым гранатовым соком. На головах у женщин были тюрбаны, а лица светились той младенческой свежестью, которую сообщают коже целебные косметические маски, стоящие бешеных денег.
      Одна из них, уже известная нам Лидия Николаевна, улыбаясь, слушала подругу.
      — Ты представляешь, Рустам просто очертенел от ревности! Отобрал у меня мобильник.
      — А телефон-то зачем отобрал?
      — Зольникова, ты действительно не понимаешь или прикидываешься?
      — Не понимаю.
      — Рустамке рассказали, как одному банкиру жена изменяла. С помощью мобильника.
      — Как это?
      — А вот так это! Он ее запер от греха, а она что придумала! Договорилась с любовником, тот ей звонил, ну и…
      — Что «ну и…»?
      — У тебя в голове мозги или тормозная жидкость? Телефон-то с виброзвонком! Ясно?
      — Да ну тебя! Вечно ты…
      — Вечно не вечно, а телефон Рустамка у меня отобрал. Просто какой-то горный Отелло! Слушай, а Эдик ревнивый?
      — Конечно.
      — Слушай, неужели ты ему еще ни разу не изменила?
      — Зачем?
      — Вот и я каждый раз думаю: зачем? У нас во дворе были качели. С них одна девчонка упала и разбилась. Об асфальт. Мама мне запрещала к ним близко подходить. А я все равно качалась — тайком. Потом шла домой и думала: зачем? Ничего не меняется — все как в детстве. Только качели разные…
      — Смотри не расшибись!
      — Это ты, Зольникова, смотри не расшибись! С Мишенькой…
      — Что?
      — Ой, только перед подругой не надо! И он тебе нравится. Я-то вижу!
      — Ну и что, если нравится? Иногда попадаются интересные мужчины. Смотришь и думаешь: если бы у меня была еще одна жизнь, то, возможно, я провела бы эту жизнь с ним.
      — А если смотаться на недельку в ту, другую жизнь — и назад. Как?
      — Нет, я так не умею. Но даже если бы умела… Нет! Эдик сразу догадается.
      — Дура ты, Зольникова! Ни у одного Штирлица не бывает таких честных глаз, как у гульнувшей бабы! В Библии так и написано: не отыскать следа птицы в небе, змеи на камнях и мужчины в женщине…
      — В Библии? И давно ты читаешь Библию?
      — Ну, ты спросила! Я что, старуха? Я в Марбелле с одним журналистом познакомилась. Отличный парень. Бисексуал. Он про церковь разоблачительные статьи пишет. Библию наизусть знает. В этом году опять туда приедет. Ты-то собираешься?
      — Не знаю. Я еще Эдику ничего не говорила.
      — Давай я скажу?
      — Не надо, я сама. Плавать пойдем?
      — Не хочется.
      — А мне хочется.
      Лидия Николаевна встала, размотала тюрбан, сбросила халат и потянулась с той откровенностью, какую могут себе позволить только женщины, одаренные безупречной наготой. Нинка посмотрела на подругу с завистливым восхищением.
      — А подмышки чего не бреешь? Опять, что ли, модно?
      — Просто забыла, — она пожала голливудскими плечами, с разбега нырнула в минеральную синеву и поплыла под водой.
      «Будь осторожна! — предупредила Дама. — Если это уже заметила Нина, скоро заметят все!»
      «А что они заметят? Баба должна нравиться мужикам, — вмешалась Оторва. — Пусть Эдик тоже немного подергается, а то, понимаешь, купил себе рабыню Изауру. Как он тебя еще к гинекологу отпускает?»
      Лидия Николаевна плыла, радостно одолевая тяжелую нежность сопротивляющейся воды. Она наслаждалась своим молодым, свежим и сильным телом. Но в этом монолитном телесном счастье брезжила какая-то тайная, мучающая ее трещинка. И чем полноценнее была радость плоти, тем болезненнее ощущалась эта внутренняя тоска.